Ксеноцид. 3. Чистые руки (Орсон Скотт Кард, 1991)

– Самая неприятная вещь, происходящая с человеческими созданиями, заключается в том, что они не подвержены обращениям. Твои люди и мои рождаются в виде личинок, но, прежде чем воспроизводиться, мы превращаемся в высшую форму. Люди до конца дней остаются личинками.

– И все же люди подвержены изменениям. Они постоянно меняют свою личность. Однако каждая новая личность питается иллюзией, что она всегда была заключена в рамки тела, которое ей только что досталось.

– Это внешнее. Природа организма все равно остается прежней. Люди чрезмерно гордятся своими изменениями, но каждая воображаемая трансформация на деле оказывается очередным набором извинений за то, что они ведут себя в точности так же, как всегда и везде вел себя отдельный индивидуум.

– Ты слишком отлична от людей, чтобы когда-нибудь понять их.

– А ты слишком близок к ним, чтобы увидеть все недостатки.

Первый раз боги заговорили с Хань Цин-чжао, когда ей исполнилось семь лет. Некоторое время она не понимала, что слышит глас богов. Ей просто казалось, что руки ее грязны, покрыты какой-то противной, невидимой пленкой жира и она должна очистить, вымыть их.

Сначала достаточно было просто умыться, и в течение нескольких дней она чувствовала себя лучше. Но время шло, а ощущение грязи с каждым разом возвращалось все быстрее, и теперь, чтобы отскоблить жир, требовалось прилагать все больше и больше усилий; вскоре она стала мыться несколько раз на дню и терла руки жесткой щеткой до тех пор, пока те не начинали кровоточить. И лишь когда боль становилась совсем невыносимой, только тогда она чувствовала себя чистой, да и длилось это всего несколько часов.

Она никому ничего не говорила. Инстинктивно она чувствовала, что состояние ее рук следует держать в тайне. Все без исключения знали: частое мытье рук – одно из первых знамений того, что боги действительно заговорили с ребенком, и многие родители на Пути с надеждой следили за своими детьми, ожидая уловить признаки повышенной склонности к чистоте. Но люди эти не понимали самого ужасного, истинной причины потребности мыть руки: первое послание богов говорило о нестерпимой порочности и нечистоплотности того, с кем они ведут беседу. Цин-чжао скрывала постоянные омовения не потому, что стыдилась звучавшего внутри гласа богов, а потому, что была уверена: человек, узнавший, насколько она грязна, сразу начнет презирать ее.

Боги с одобрением взирали на ее скрытность. Они милостиво позволили ей ограничиться ладонями – именно их она яростно старалась отскрести. Это означало, что, когда ее руки терзала особенно сильная боль, она могла сжать их в кулачки, спрятать в складках платья или плотно-плотно прижать к себе, и никто ничего не замечал. Все видели перед собой хорошо воспитанную, вежливую девочку.

Будь жива ее мать, секрет Цин-чжао открылся бы куда быстрее. А так прошли долгие месяцы, прежде чем ее поймала служанка. В один прекрасный день старая толстая Му-пао заметила кровавую полоску на маленькой скатерти, снятой со столика Цин-чжао. Му-пао сразу поняла, в чем дело: кровоточащие руки – ни для кого не тайна – являлись первейшим знаком внимания богов. Вот почему большинство честолюбивых матерей и отцов заставляли подающих надежды детей мыться снова и снова. На планете Путь о людях, которые выставляли напоказ частое мытье, говорили, что они «приглашают к себе богов».

Му-пао прямиком направилась к отцу Цин-чжао, благородному Хань Фэй-цзы, который, согласно молве, считался одним из величайших людей, общающихся с богами и глубоко уважаемых ими; он неоднократно встречался с фрамлингами-иномирянами и ни разу не выдал, что внутри у него живут высшие голоса, храня, таким образом, священную тайну планеты Путь. Он с благодарностью примет новость, и Му-пао будет почитаема за то, что первой разглядела божественные знаки в поведении Цин-чжао.

Через час Хань Фэй-цзы взял Цин-чжао на прогулку, и на носилках они направились к храму у Камнепада. Цин-чжао не любила носилок: ей было жалко людей, вынужденных тащить ее на себе.

– Они не угнетены этим, – объяснил ей отец, когда она в первый раз упомянула о своих чувствах. – Они считают, что им оказана большая честь. Это один из способов, которым люди выказывают почтение богам. Когда один из говорящих с богами направляется в храм, он едет на плечах людей Пути.

– Но я ведь расту, становлюсь все тяжелее, – ответила Цин-чжао.

– Когда станешь совсем взрослой, ты будешь или ходить собственными ножками, или ездить на личных носилках, – ответил отец. Не стоило объяснять, что такие носилки будут у нее только в случае, если она сама начнет говорить с богами. – Мы же стараемся продемонстрировать смирение и не толстеть сверх меры, чтобы не быть для людей чересчур тяжкой ношей.

Это, конечно, была шутка, так как живот у отца, хоть и не громадный, все равно был довольно внушительным. Но урок, заложенный в шутке, не пропал даром: Говорящие с Богами никогда не должны превращаться в тяжкую ношу, которую будет влачить на плечах обыкновенный люд Пути. Люди должны относиться к ним с благодарностью и не таить злобы, что боги из всех миров выбрали именно их планету, дабы явить свои голоса.

Но сейчас ум Цин-чжао больше занимал ожидающий ее «суд божий». Она знала, что ее везут на испытание.

– Многих детей нарочно учат притворяться, будто боги говорят с ними, – объяснял отец. – Мы должны удостовериться, действительно ли боги избрали тебя.

– Мне хочется, чтобы они отстали от меня, – сказала Цин-чжао.

– А во время испытания тебе захочется этого еще больше, – печально кивнул отец. Голос его был исполнен жалости. В сердце Цин-чжао снова колыхнулся страх. – Обыкновенный люд видит только нашу власть и привилегии, поэтому завидует нам. Они даже не подозревают, какие муки приходится переживать тем, кто слышит голоса богов. Если боги действительно разговаривают с тобой, моя Цин-чжао, ты научишься сносить страдания так, как нефрит принимает нож резчика по камню и грубую ветошь полирующего его мастера. И ты воссияешь. Ты думаешь, почему я назвал тебя Цин-чжао?

Имя Цин-чжао означало «Во Славе Блистательная». Так звали одну великую поэтессу древности, жившую когда-то в Китае[3]. Еще девочкой, в возрасте, когда даже мужчине только начинают оказывать уважение, ее уже почитали как величайшую поэтессу своего времени. «Прозрачной дымкой, тучею кудлатой уходит долгий, непогожий день…»[4]

Как там заканчивается поэма? «А ветер западный рвет штору на окне… Ты желтой хризантемы увяданье увидеть мог бы, заглянув ко мне»[5]. Ожидает ли и ее то же самое в будущем? Может быть, духовная прародительница в этой поэме делилась с ней мыслью, что тьма, наступающая на нее, будет развеяна, только когда боги придут с Запада, чтобы освободить ее истонченную, невесомую, золотистую душу от бренного тела? Нет, ужасно думать о смерти сейчас, когда тебе всего семь лет, однако заманчивая мысль все-таки мелькнула в ее уме: «Чем скорее я умру, тем скорее встречусь с мамой и даже с великой Ли Цин-чжао».

Но испытание не несло смерти, по крайней мере не должно было. На самом деле все было очень просто. Отец привел ее в большую залу, где на коленях стояли три старика. Или старухи. Они вполне могли оказаться женщинами. Они были настолько стары, что всякие различия стерлись. С висков свисали тонкие пряди седых волос, никаких признаков бороды, тела облачены в бесформенную мешковину. Позднее Цин-чжао узнала, что это были храмовые евнухи, единственное живое напоминание о далеких временах, предшествующих дню, когда на планету вторгся Межзвездный Конгресс и запретил даже добровольное увечье из религиозных соображений. Сейчас евнухи казались ей загадочными, призрачными, древними существами, ощупывающими ее, изучающими ее платье.

Что они ищут? Они нашли эбонитовые палочки для еды и забрали их. Они отобрали ленту, обернутую вокруг ее талии. Сняли тапочки. Лишь потом она узнает, что эти вещи отбирались потому, что во время испытания некоторые дети впадали в отчаяние и кончали жизнь самоубийством. Одна девочка вставила палочки себе в ноздри и кинулась лицом об пол, вогнав их прямо в мозг. Еще одна повесилась на поясе. Другая затолкала тапочки себе в горло и задохнулась. Удавшиеся попытки самоубийства были довольно редки, но, как оказалось, на это решались самые умные из детей, и чаще всего их предпринимали девочки. Поэтому евнухи забрали у Цин-чжао все вещи, с помощью которых можно было совершить самоубийство.

Потом евнухи покинули залу. Отец встал на колени рядом с Цин-чжао и заговорил:

– Цин-чжао, ты должна понять, на самом деле мы не тебя проверяем. Ничто из сделанного тобой по доброй воле нисколько не повлияет на то, что произойдет здесь. В действительности мы испытываем богов, чтобы убедиться, действительно ли они настроены говорить с тобой. Если это так, они найдут путь, мы увидим это, и ты выйдешь из комнаты как одна из Говорящих с Богами. Если нет, ты выйдешь отсюда навсегда освобожденной от их голосов. Я не могу сказать тебе, за какой исход буду молиться, потому что не знаю сам.

– Отец, – сказала Цин-чжао, – а что, если тогда ты будешь стыдиться меня?

От этой мысли у нее даже руки зачесались, будто на них была грязь, будто ей срочно требовалось вымыть их.

– Я никогда не буду стыдиться тебя. – Затем он хлопнул в ладоши.

Один из старейших вошел в комнату, неся тяжелый таз. Он поставил его перед Цин-чжао.

– Опусти туда руки, – сказал отец.

Таз был наполнен густым черным жиром. Цин-чжао содрогнулась:

– Я не могу опустить руки в это.

Тогда отец взял ее за локти и силой сунул руки в грязь. Цин-чжао закричала – раньше отец никогда не применял к ней силу. И когда он отпустил ее, руки были покрыты липким, холодным жиром. При взгляде на них у нее даже горло перехватило – настолько грязными они казались; ей стало трудно дышать, она не отрываясь смотрела на них, вдыхала запах.

Старик поднял таз и унес его.

– Где я могу умыться, отец? – простонала Цин-чжао.

– Тебе нельзя мыться, – ответил отец. – Отныне мыться тебе запрещено.

Цин-чжао была еще маленькой девочкой, и она поверила ему, даже не подозревая, что его слова были частью испытания. Она взглядом проводила отца, выходящего из комнаты. Дверь захлопнулась, до нее донесся звук задвигаемой защелки. Она осталась в полном одиночестве.

Сначала она просто держала руки перед собой, так чтобы они не касались платья. Она в отчаянии оглядывалась по сторонам, но воды нигде не было, не было даже тряпки, чтобы вытереть руки. В комнате стояли стулья, столы, статуи, большие каменные кувшины, но все поверхности были твердыми, хорошо отполированными и настолько чистыми, что она просто не могла прикоснуться к ним. Ощущение грязи на руках постепенно становилось нестерпимым. Она должна очистить их.

– Отец! – позвала она. – Помоги, вымой мне руки!

Наверняка он слышит ее. Наверняка он где-то рядом, ждет результата испытания.

Он слышал – но не пришел.

Единственной тряпкой в комнате был халат, надетый на ней. Она могла вытереть руки о его полы, но тогда на нем останется жир, и она выпачкается вся, с ног до головы. Разумное решение – снять его, но как ей проделать это, не касаясь грязными руками тела?

Она попробовала. Сначала она тщательно, как могла, вытерла жир о гладкие руки одной из статуй. «Прости меня, – извинилась она перед статуей на тот случай, если та принадлежала какому-нибудь из богов. – После испытания я вернусь и вымою тебя, вымою своим платьем».

Затем она закинула руки за голову и начала собирать ткань на спине, чтобы стянуть халат через голову. Ее липкие пальцы скользили по шелку, она чувствовала на спине холодный жир – постепенно он начал пропитывать материю. «Потом вытрусь», – решила она.

Наконец ей удалось покрепче ухватиться за ткань, она потянула платье. Оно скользнуло через голову, но в тот же миг Цин-чжао поняла, что случилось нечто ужасное: жир попал на длинные волосы, а волосы упали на лицо, и теперь жир покрывал не только руки, но и спину, волосы, лицо.

Однако девочка не оставила попыток. Она стянула платье и тщательно вытерла руки о краешек полы, затем другой полой вытерла лицо. Но это ничего не изменило. Частично жир все равно оставался на ней, что бы она ни делала. Шелковая ткань не впитывала, а только размазывала его. Цин-чжао никогда в жизни не чувствовала себя настолько безнадежно грязной. Это было невыносимо, но она ничего не могла поделать.

– Отец! Забери меня отсюда! Я не хочу говорить с богами!

Он не пришел. Она заплакала.

Вся беда заключалась в том, что и слезы не помогли. Чем больше она плакала, тем грязнее в своих глазах становилась. Отчаянное желание вымыться пересилило даже рыдания. С мокрым от слез лицом, она начала искать способ избавиться от жира. Она еще раз попробовала шелк халата, но бросила это занятие и начала вытирать руки о стены, постепенно передвигаясь по периметру комнаты. Цин-чжао с такой силой терла ладони о дерево, что они нагрелись, и теперь уже жидкий жир потек по ее запястьям. Она снова и снова кидалась к стенам – до тех пор, пока руки не покраснели, пока заживающие царапины на ладонях снова не открылись и не начали кровоточить, разодранные о поверхность деревянных стен.

Когда от боли уже онемели ладони и пальцы, девочка вытерла руками лицо, бороздя щеки ногтями в попытке соскрести скользкую массу. Но руки по-прежнему были в слое жира, и Цин-чжао снова стала тереть их о стены.

Наконец, окончательно выбившись из сил, Цин-чжао упала на пол в рыданиях. Руки безумно болели, и она не могла сделать ничего, что помогло бы ей очиститься. Она зажмурилась. Слезы текли по щекам. Она терла глаза, лоб и чувствовала, насколько жирной делают слезы ее кожу, какая она вся грязная. Она понимала, что это может означать только одно: боги судили ее и сочли нечистой. Ей не стоило больше жить. Раз нельзя очиститься, она должна вычеркнуть себя из жизни. И только это их удовлетворит. Сразу придет успокоение. Все, что от нее теперь требовалось, – найти какой-нибудь способ умереть. Перестать дышать. Отец будет жалеть, что не пришел, когда она звала его, но она ничем не сможет ему помочь. Теперь она во власти богов, и они сочли ее недостойной находиться среди живых мира сего. Да и вообще, какое право она имеет дышать, когда материнские уста сомкнулись и никогда больше не пропустят в себя даже частичку воздуха?

Сначала девочка решила воспользоваться платьем: засунуть его поглубже в горло, чтобы невозможно было дышать, или обмотать вокруг шеи и задушить себя. Но халат весь был покрыт жиром, его даже в руки противно брать. Придется попробовать что-нибудь другое.

Цин-чжао подошла к стене, прижалась к ней. Сплошное дерево. Она немного отклонилась и с силой ударилась головой о стену. От удара боль ярким светом вспыхнула в голове. Оглушенная, Цин-чжао бессильно сползла на пол. Теперь и голова раскалывалась от боли. Комната медленно вращалась. На какую-то секунду Цин-чжао даже забыла о жире на руках.

Но облегчению недолго суждено было продлиться. Цин-чжао различила на стене темное пятнышко, там, где жир с ее лба пропитал сияющую отполированную поверхность. Боги снова заговорили внутри, настаивая, что она так же грязна, как и прежде. Легкая боль – недостаточная плата за ее абсолютную никчемность.

Цин-чжао опять ударилась головой о стену. Но на этот раз прежней боли не испытала. Еще и еще – и только тогда она поняла, что против воли ее тело уворачивается от удара, отказываясь вредить себе. Это помогло ей понять, почему боги сочли ее настолько бесполезной: она слишком слаба, чтобы заставить тело повиноваться. Что ж, она не так беспомощна, как кажется. Она подчинит себе тело обманом.

Она выбрала самую высокую из статуй, возвышающуюся метра на три над полом, не меньше. Это было бронзовое изображение человека в прыжке, над головой он заносил меч. Выступов и острых углов ей хватит, чтобы вскарабкаться наверх. Руки то и дело соскальзывали, но она упорно лезла вверх, пока не очутилась на плечах статуи; одной рукой она уцепилась за бронзовую голову, другой обхватила меч.

Когда девочка прикоснулась к клинку, в уме мелькнула мысль: а не перерезать ли себе горло, ведь тогда она уже не сможет дышать, верно? Но лезвие оказалось простой имитацией. Оно тупое, и ей никак не удавалось пристроиться к нему под правильным углом. Поэтому она вернулась к первоначальному плану.

Она несколько раз глубоко вздохнула, сцепила руки за спиной и кинулась вниз. Она приземлится прямо на голову, и со страданиями будет покончено.

Пол с ужасающей скоростью ринулся на нее, и тут она все-таки утратила контроль над собой. Цин-чжао закричала, почувствовала, как руки за спиной расцепились и метнулись вперед, чтобы смягчить удар. Но поздно, подумала она с мрачным удовлетворением. Ее голова ударилась об пол, и на нее обрушилась стена мрака.

Цин-чжао очнулась от тупой боли в руке. Она попробовала повернуть голову, и шею свело болезненной судорогой. Но она жива. Когда она наконец совладала с болью и открыла глаза, то увидела, что в комнате уже сгустились сумерки. Наступила ночь? Сколько времени она находилась без сознания? Она не могла пошевелить левой рукой, на локте красовался уродливый лиловый синяк. Цин-чжао даже подумала, что, наверное, сломала руку при падении.

Потом она увидела, что руки по-прежнему покрыты слоем жира, и снова ощутила себя невыносимо грязной: боги приговорили ее. Не следовало пытаться покончить с собой. Боги не позволят ей так легко избежать кары.

«Что же мне делать? Как очиститься перед вами, о боги? Ли Цин-чжао, моя духовная праматерь, научи, как заслужить милостивое отношение богов!»

Сразу на ум пришло одно из стихотворений Ли Цин-чжао, посвященных любви, – «Расставание». Этой песне ее научил отец, когда ей было всего три годика, незадолго до того, как он и мама сообщили ей, что мама скоро умрет. Оно в точности подходило и к настоящей ситуации: разве боги не лишили ее своего расположения? Разве ей не нужно примириться с ними, чтобы они приняли ее как воистину разговаривающую с богами?

Луна, наполняющая светом западные покои, поведала ей, что не по смертному возлюбленному томится девушка на самом деле, а по богу: обращение к западу всегда означает обращение к богам. Ли Цин-чжао ответила на молитву малышки Хань Цин-чжао и послала этот стих, чтобы показать ей, как исцелить ту боль, от которой не избавиться, пока не сотрется бренная грязь ее плоти.

«Но при чем здесь „слова любви“? – задумалась Цин-чжао. – И „вереница вернувшихся птиц“ – ведь в этой комнате нет никаких птиц? „Лепестки, танцующие над струящимся потоком“ – ни лепестков, ни потока здесь нет».

«Но когда мой взгляд опускается вниз, мое сердце устремляется ввысь». Вот где разгадка, вот ответ на ее вопрос, поняла она. Потихоньку, осторожно Цин-чжао перекатилась на живот. Но стоило ей попробовать облокотиться на левую руку, как какая-то косточка внутри громко хрустнула, и она снова чуть не лишилась сознания от невыносимой, ужасной боли. Наконец, опираясь на правую руку, она встала на колени, голова ее оставалась низко склоненной. Опущенные к полу глаза. Стих обещал, что так ее сердце найдет путь ввысь.

Ничего не изменилось – та же грязь, та же боль. Взгляду открывались лишь голые полированные половицы, жилки древесины, извиваясь и изгибаясь во все стороны, появлялись из-под ее колен и убегали прочь, в противоположный угол комнаты.

Вереницы. Вереницы древесных жилок, вереницы птиц. Кроме того, они очень похожи на струящийся поток. Она должна следовать за этими вереницами подобно птице, должна танцевать над извилистыми ручейками подобно лепестку. Вот что значило обещание: когда взгляд опустился вниз, ее сердце устремилось ввысь.

Цин-чжао остановилась на одной определенной жилке, темной линии, подобно реке разделяющей более светлое дерево вокруг, и сразу поняла, что это и есть тот самый «поток», за которым надо следовать. Она не посмела прикоснуться к нему пальцем – грязным, недостойным пальцем. Следовать за течением надо легко, так, как птица касается воздуха, а лепесток – воды. Только глазами она могла следить за жилкой.

И она последовала за ней, очень осторожно доведя ее до стены. Пару раз Цин-чжао двигалась слишком быстро и вдруг теряла жилку среди других переплетений, но спустя некоторое время вновь находила ее – или ей только казалось? – и наконец добралась до стены. Справилась ли она со своей задачей? Довольны ли боги?

Почти. Она очень близка к решению, но Цин-чжао сомневалась в том, что когда глаза в первый раз потеряли жилку, потом правильно отыскали ее. Лепестки не прыгают из ручья в ручей. Надо проследить одну, и только одну жилку до самого конца. На этот раз она пошла от стены и совсем склонилась к полу, чтобы взгляд не отвлекали движения правой руки. Дюйм за дюймом продвигалась она вперед, не позволяя себе даже такой роскоши, как мигнуть; глаза горели и слезились. Она понимала, что если потеряет жилку, то ей придется возвращаться и начинать все заново. Либо она исполнит все идеально, либо не пройдет испытания и никогда не очистится.

Это длилось целую вечность. Несколько раз она все-таки мигнула, но перед этим приняла кое-какие меры. Когда глаза переставали что-либо различать от набежавших слез, она склонялась к полу так, чтобы левый глаз практически вплотную смотрел на жилку. Затем на секунду закрывала другой глаз. Правый глаз отдыхал, потом она открывала его, приникала им к жилке и закрывала уже левый глаз. Таким образом она добралась до середины комнаты, там доска заканчивалась и начиналась следующая половица.

Она засомневалась, справилась ли с заданием, достаточно ли закончить доску или, может, надо отыскать новую жилку и двигаться по ней дальше. Она сделала вид, будто поднимается с полу, тем самым проверяя богов, довольны ли они. Она привстала – ничего; выпрямилась – и почувствовала окутавший ее покой.

А! Они удовольствовались этим, они довольны ею. Теперь она не ощущала жира на коже, тело было просто слегка маслянистым. Отступила паническая потребность умыться, ведь она отыскала иной путь к очищению, путь к божественному учению. Она тихо опустилась на пол, улыбаясь, слезы радости струились по щекам. «Ли Цин-чжао, моя духовная прародительница, спасибо, что указала мне путь. Теперь я воссоединилась с богами, долгой разлуке конец. Мама, я снова с тобой, очищенная и достойная. Белый Тигр Запада, теперь я достаточно чиста, чтобы погладить твой мех и не запятнать белоснежную шкуру».

Тела коснулись чьи-то руки – отец поднимал ее. На лицо что-то капнуло, прокатилось по обнаженному телу – отцовские слезы.

– Ты выжила, – произнес он. – Моя Говорящая с Богами, моя возлюбленная дочь, жизнь моя. Во Славе Блистательная, сияй.

Позднее она узнала, что отца на время испытания пришлось связать и крепко держать, что, когда она взобралась на статую и попыталась перерезать горло мечом, он рванулся с такой силой, что стул упал и он ударился головой об пол. Боги проявили к нему милосердие – ему не пришлось стать свидетелем ее ужасного прыжка со статуи. Пока она лежала без сознания, он рыдал. А потом, когда она встала на колени и начала прослеживать жилки на половицах, именно он первым понял, что произошло. «Смотрите, – прошептал он. – Боги дали ей задание. Боги говорят с ней».

До остальных дошло не сразу, потому что раньше ничего подобного не случалось. Таких проявлений не было в Каталоге Божьих Голосов: «Ожидание у дверей», «Счет пятью до бесконечности», «Счет предметов», «Поиск случайных смертей», «Вырывание ногтей», «Раздирание кожи», «Выдергивание волос», «Глодание камня», «Выкатывание глаз» – все эти признаки были хорошо известными епитимьями, которые налагали боги, ритуалами повиновения, очищающими душу Говорящего с Богами, чтобы боги смогли наполнить эту душу мудростью. Однако до сегодняшнего дня ни один человек не свидетельствовал «Слежения за древесными жилками». Впрочем, отец сразу понял, что она делает, назвал ритуал и внес его в Каталог Голосов. Этот обряд будет вечно носить ее имя – имя Хань Цин-чжао – в честь того, что ей первой боги повелели исполнить такой ритуал. Это придавало ей особую значимость. Как и необычная настойчивость в стремлении очиститься и – позднее – убить себя.

Разумеется, многие пытались обтирать руки о стены и – чаще всего – об одежду. Но никто прежде не пытался тереть руки одна о другую, чтобы тепло от трения растопило жир; это было весьма умно. И хотя многие пробовали разбить себе голову, лишь некоторые взбирались на статую, чтобы кинуться вниз. До нее никому не удавалось удерживать руки за спиной так долго. Весь храм обсуждал случившееся, и скоро этот слух разнесется по всем храмам Пути.

И конечно, великая честь была оказана Хань Фэй-цзы, ведь именно его дочь оказалась столь крепко связана с богами. История о его безумстве, когда Хань Цин-чжао пыталась покончить с собой, распространилась с неимоверной скоростью и мало кого оставила равнодушным. «Он, может, и величайший из Говорящих с Богами, – отзывались о нем, – но дочь свою он любит больше жизни». Теперь люди любили его так же, как и чтили.

Тогда-то впервые и прошел слух о предполагаемой божественности Хань Фэй-цзы. «Он достаточно велик и могуч, чтобы боги прислушивались к его словам, – говорили о нем его почитатели. – И вместе с тем столь страстен, что всегда будет любить народ Пути и сделает все возможное, чтобы мы жили в мире и благоденствии. Не таким ли должен быть спустившийся в мир бог?» Впрочем, разрешить этот спор на тот момент не представлялось возможным, ведь при жизни человек не может быть избран даже богом деревни, не говоря уже о звании бога всего мира. Как можно судить о его божественности, пока вся его жизнь от начала до конца не предстанет перед глазами?

Постепенно взрослея, Цин-чжао не раз слышала подобные разговоры, и знание, что ее отец может стать богом Пути, служило ей в жизни путеводным огнем. Но что бы ни случилось, она всегда будет помнить, что именно его руки отнесли ее истерзанное, искалеченное тельце в кровать, что именно из его глаз капали на ее холодную кожу горячие слезы, именно его губы шептали на прекрасном, мелодичном древнем языке: «Моя возлюбленная дочь, моя Во Славе Блистательная, никогда не лишай своего сияния мою жизнь. Что бы ни произошло, никогда не причиняй себе вреда, иначе я умру вместе с тобой».