Вы здесь

Крутые белые парни. Глава 01 (Стивен Хантер)

Посвящается пятерым друзьям, которые неизменно

были рядом в трудные минуты:

Майку Хиллу

Бобу Лопесу

Ленну Миллеру

Уэйману Свэггеру

Стивену Уиглеру

В самой сути пенологии заключается некий странный парадокс, и именно из него проистекают тысячи пороков и противоречий тюремной системы наказаний. Этот парадокс заключается в том, что в тюрьму попадают не только худшие, но и лучшие представители молодого поколения – самые гордые, самые храбрые, самые отважные, самые несгибаемые перед лицом бедности. И вот тут начинается ужас.

Норман Мейлер.
Введение к книге Джека Генри Эббота
«Во чреве зверя»

Никто на свете не знает, каково быть дурным человеком.

Питер Таунсенд.
За занавесом синих глаз


Глава 01

Обладателем самого большого члена среди заключенных каторжной тюрьмы Мак-Алестера мог по праву считаться Ламар Пай. Правда, в этой же тюряге у троих ниггеров члены были еще больше, но поскольку, по мнению Ламара, черных вряд ли можно называть людьми, то их члены в счет не шли. Во всяком случае, ничего подобного не было ни у одного белого как в этой тюрьме, так и во многих других, в которых Ламар побывал за свою сознательную жизнь. Это было чудовище, монстр, узловатое, опутанное венами сооружение, мало похожее на то, чем ему полагалось быть. Скорее эта штука была похожа на кусок высоковольтного кабеля.

Из-за этой своей особенности Ламар был фигурой номер один в гомосексуальном хит-параде, хотя педики могли только мечтать о его прелестях в своих сокровенных сновидениях. Ламар не был голубым, несмотря на то что под настроение мог изнасиловать любого мужика. Он не был ни профессиональным насильником, ни панком, ни стукачом, ни курильщиком марихуаны, ни педерастом; вся его внешность несла на себе отпечаток грубой силы, которая говорила сама за себя: иметь дело со мной все равно что иметь дело со смертью.

Ему, конечно, помогало прикрытие папаши Кула, продырявленного пулями короля рокеров, который пас подонков Мака; его наркоманы поддерживали репутацию Ламара как профессионального убийцы, поэтому с ним предпочитали не связываться ни паханы, ни охранники. Кроме того, в трудную минуту его всегда мог поддержать его двоюродный брат Оделл, отличавшийся громадным ростом и непомерной силой. Но самое главное – Ламар мог и сам за себя постоять. В тюрьме он был принцем грязных белых парней.

Было четыре часа пополудни одного из множества однообразных дней длинной грустной истории одной из самых мрачных тюрем Оклахомы. Ламар зашел в душ, расположенный в корпусе охраны, отделенном двумя зонами безопасности от коридора Д, и повернул кран. Горячие, упругие струи воды ударили по вздувшимся мышцам, смывая с них пот. Это был самый лучший момент в течение дня, и Ламар, как истинный жизнелюб, считал, что заслужил право минуту-другую понежиться в надзирательском душе перед разводом по камерам. Для него это удовольствие означало то же, что иметь миллион на банковском счете, а уж он-то знал, что этого миллиона у него никогда не будет. Зато у него был кусок прекрасного душистого туалетного мыла, а не эта зеленая дезинфицирующая дрянь, которую получали заключенные под видом мыла. Он с наслаждением вскрыл бумажную упаковку и достал ароматный брусок.

Ламару Паю было тридцать восемь лет, на голове у него красовалась пышная грива густых волос, которые он обычно либо заплетал в косу, либо стягивал в конский хвост. Он имел открытое, дружелюбное лицо и теплый взгляд. Нос его, как нетрудно было заметить, побывал во многих передрягах. Несмотря на это дружелюбие, а лучше сказать, вопреки ему на костяшках его пальцев на правой и левой руках были вытатуированы надписи «Твою» и «мать!», а на левом предплечье красовалось: «Рожден, чтобы пинать задницы». Надпись была выполнена с большой фантазией и обрамлена красивыми завитушками. На правом предплечье такими же прихотливыми линиями был изображен кинжал, воткнутый в плоть на пол-лезвия. Из раны выступали красные капли крови. Надпись на левом запястье гласила: «Тень смерти», рядом с ней помещалось грубое, но удивительно верное изображение черепа. На тыльной стороне правой кисти было написано: «Убийственная белая молния», около этой надписи можно было разглядеть бледно-голубую закорючку, похожую на крысиный хвост и долженствующую изображать молнию. Ламар не мог припомнить, когда ему нанесли эту татуировку, – вероятно, был сильно пьян или нанюхался дури. Просто однажды во время двухлетней отсидки за нападение с целью ограбления он проснулся с этой гадостью на руке. Дурацкое дело не хитрое.

Прикосновение воды вызывало удивительно приятное ощущение во вздувшихся мышцах. Все дело было в контрасте между парящим жаром воздуха и чувством прохлады в натруженных мускулах. Двести наклонов с тридцатипятикилограммовой штангой, двести приседаний с девяностокилограммовой штангой на плечах – это работа. Кроме того, он провел черт знает сколько времени на тренажере, упражняя свои грудные мышцы. От всего этого он вспотел, как грузчик в жаркую погоду, и так же раздулся. Теперь же, когда под действием горячей воды его мышцы опадали, он испытывал приятнейшее ощущение прохлады.

Ламар подставил грудь под струю воды. Скосив глаза вниз, он увидел необозримое поле для игры фантазии. Грудь была широкой, белой и почти не прикрытой волосами. На ней можно было много чего нарисовать.

Он начал думать об этом не без влияния Ричарда. Новичок Ричард был так напуган всем увиденным в тюрьме, что неделями молчал и вел себя как мышка, стремясь не привлекать ничьего внимания. Сначала Ламар хотел его немного помучить, потом трахнуть, а после этого за сигареты продать его ниггерам Родни Смоллза. Но этот чертов Ричард был таким слабаком, что о него не стоило и мараться. Ричард был занят только одним: он целыми днями напролет просиживал с какой-то дощечкой, на которой лежал кусок бумаги, и яростно чиркал по бумаге карандашом, словно это могло помочь ему избавиться от тюремного кошмара. Кроме этого, он читал маленькие, забавного вида книжки без картинок, время от времени что-то яростно в них подчеркивая. Когда бы Ламар ни выходил во двор тюрьмы, Ричард следовал за ним, как собачонка.

Однажды Ламар не выдержал:

– Эй, парень, черт тебя побери, что ты там делаешь с этим дерьмом?

Услышав, что обращаются непосредственно к нему, Ричард моментально сник и съежился. С лица сбежала краска, пухлые щеки стали сероватого цвета. Он задрожал, как чахлый лист на осеннем ветру. Потом, собравшись с духом, сказал:

– Арт.

– Кто такой этот Арт?

– Арт – это искусство, – пояснил Ричард. – Это картинки, которые рисует нам наше художественное воображение и эстетическое чувство.

– Что за хреновину ты мне тут городишь? – вскипел Ламар.

Ему захотелось переломать Ричарду кости. Он ненавидел, когда в него начинали стрелять непонятными словами. «Эстетическое чувство». Гребаный интеллигент! Однако любопытство было слишком сильно. Он наклонился, чтобы посмотреть, над чем это так усердно колдует Ричард.

Черт подери, так ведь это же сам Ламар! Ламар собственной персоной, устрашающий, как лев, и неустрашимый перед лицом человека, похожий на легендарного короля или викинга. В сиянии холодной луны стоял могучий Ламар с огромным мечом, готовый тысячами убивать своих врагов. В целом картина поразила Ламара, оказав на него магическое действие, или как там это еще называется. В глубине души он даже, пожалуй, был тронут.

– Дерьмо, – произнес он вслух. – Я совсем не таков. Я насильник, я трахаю своих сокамерников в их вонючие задницы и совсем не похож на этого героя, будь он неладен.

– Я… Я просто нарисовал то, что подсказало мне воображение, – проговорил Ричард. – Пожалуйста, не бейте меня.

– Ну и ну!

Озадаченный Ламар вернулся к своему «Пентхаусу». Однако увиденная картина что-то сдвинула в его душе. Она стала частью его сновидений, затмив на какое-то время журнальных блондинок с розовыми соблазнительными задницами, которые в прежние времена позволяли Ламару расслабиться и отдохнуть душой. Теперь этого не было. Особенно в первую ночь. То же самое произошло и в следующую. Днем он снова захотел посмотреть картинки Ричарда. И на другой день тоже. Так продолжалось почти целую неделю. С этого времени Ламар стал засыпать с мечтой снова увидеть понравившиеся ему картины.

– Покажешь мне еще картинку?

– Да, – ответил Ричард.

– А ты смог бы нарисовать и другие рисунки? Помнишь, как я тебе говорил. Я не смогу тебе это показать. Я, чтоб оно провалилось, могу только сказать тебе, что я хочу увидеть. Ты можешь это нарисовать?

– Э-э, думаю, что да. Я хочу сказать, конечно.

– Гмм. – Ламар долго обдумывал свою речь. – Знаешь, единственное, что я люблю на самом деле, – это львы. Но я хочу, чтобы ты нарисовал льва не в каких-то там джунглях, а в замке. Ты меня понял? И еще сучку, блондинку с большими, по-настоящему большими сиськами. И она, понимаешь ли, любит этого льва. Она любит его как мужчину, а не как зверя. Но я не хочу, чтобы ты нарисовал, как лев дерет эту девку. Это должно выглядеть так, будто лев мог бы поиметь ее, если бы только захотел.

– Кажется, я понял, что вы имеете в виду. Лев как архетип определенной агрессивной мужской силы.

– Что-о?

– О, я хочу сказать…

– Он лев, у него есть девка. С сиськами. И все это происходит при царе Горохе. Всосал?

– Да, сэр.

Работа закипела. Целыми днями напролет Ричард просиживал в углу камеры, неистово чиркая карандашом по бумаге. Варианты множились, комкались и, сопровождаемые руганью, летели в мусорный бак. Ричард не поленился взять в тюремной библиотеке книги, где были изображения львов. И вот наконец:

– Ламар? Это то, что вы имели в виду?

Ричард держал в руке готовый рисунок. Лев был богом, девица – шлюхой с огромными грудями и сосками, тугими, как тетива лука. Лев – хозяин, она – рабыня.

– Черт тебя возьми! – воскликнул Ламар. – Вы только посмотрите! Слушай, парень, ты как будто вытащил это у меня из головы. Черт возьми, вот это работа! Только, знаешь, по-моему, лев должен быть немного повыше. И может быть, сиськи у девки чересчур большие? Они слишком уж велики. В жизни таких не бывает. А я хочу, чтобы было как в жизни. А вот замок получился хорошо.

Ричард принял критику со стоицизмом настоящего мужчины. Всю следующую неделю он исправлял рисунок. Когда он представил Ламару окончательный вариант, тот остался доволен.

– Черт возьми, Ричард, у тебя талант! Это я тебе говорю. Слушай, я хочу, чтобы ты попробовал нарисовать и другие вещи. У меня в голове много всяких картин. Ты сможешь нарисовать их на бумаге?

– Уверен, что смогу, – ответил Ричард.

– Нет, черт подери, это нечто! Ты будешь рисовать то, что я тебе скажу. Ты будешь рисовать, а я буду заботиться о тебе. Понял?

– Да, сэр, – согласился Ричард, и сделка была заключена.

Почему это так льстило его самолюбию? Он не мог ответить на подобный вопрос. Но это существовало, это был неведомый ранее источник удовольствия. Стоило ему что-то себе вообразить, как Ричард тут же изображал это на бумаге. Такое воплощение мечты переполняло его счастьем. Ламар, казалось, даже чуточку раздулся от удовольствия. Он был счастлив оттого, что мир, в котором он пребывал, оказался так неплохо устроенным. Его все боялись. Он мог трахнуть любого белого парня и половину ниггеров, если бы захотел этого. Ему шел процент от торговых операций с наркотиками. Капали деньги и с лаборатории в округе Кэддо, которая выдавала на гора полкило амфетамина в неделю. При нем его двоюродный брат Оделл был счастлив настолько, насколько мог быть счастлив этот несчастный мальчик. Ричард рисовал ему все, что он хотел. Ламар мог считать себя богатым человеком.

Эти мечтания посетили Ламара, когда он, как обычно, нежился в надзирательском душе. Вдруг посреди клубящегося пара перед ним возникло нечто, что разметало в прах все его благополучие и резко перевернуло всю его жизнь.

Пораженный Ламар внимательно вгляделся в нечто бесформенное, представшее его глазам. В этот час никто не имел права заходить в душ. Ламар платил надзирателю, Гарри Фанту, четыре пачки сигарет в неделю за право мыться в душе в гордом одиночестве. Никто не смел тревожить его в эти священные минуты.

– Кто здесь, черт бы тебя подрал? – прорычал Ламар.

Среди струй пара обозначилась огромная черная фигура, такая же голая, как сам Ламар. Огромные округлые формы человеческого тела блестели отраженным светом.

– Черт возьми, Малютка, здесь сейчас никого не должно быть. Я купил это долбаное время.

В Малютке Джефферсоне было около ста восьмидесяти килограммов, и, голый, он был похож на персонаж из фильма ужасов. Сходство усиливалось отраженным сиянием его черной кожи. Глаза его также блестели довольно странно. Ламару все это очень не понравилось. Звериный инстинкт привел его тело в боевую готовность. Малютка был известным насильником и растлителем малолетних и одним из немногих заключенных корпуса Д, которые не боялись Ламара и его звероподобного кузена Оделла.

– Ты же знаешь эти чертовы правила, Малютка, – сказал Ламар, немного отступив назад. – Это мое время. Я заплатил за него. Заплатил Гарри Фанту. Таковы правила.

– Дерьмо все эти твои правила. – Малютка провел рукой по животу, сграбастал свой твердый, как резиновая дубинка, член и показал его Ламару. Член от напряжения отливал стальной синевой. – Очень уж мне охота заиметь белую подружку, – заявил Малютка. – Всю жизнь мечтал о белой заднице.

– Отвали, долбаный ниггер. Между нашими группировками договор, ты нарушаешь правила.

– Твой родственничек, дубина Оделл, чем-то насолил папаше Кулу, поэтому папаша Кул продал твою задницу Родни Смоллзу, а тот подарил ее мне. Ты будешь подстилкой для ниггеров целый месяц.

Через долю секунды до Ламара дошло, что все это очень даже возможно. Ох уж этот Оделл! Мальчишка родился без мозгов в голове. Ему не только не хватало плоти во рту и на губе, у него и ума-то было не очень много. Но если он насолил папаше, то учить его было бесполезно, потому что этот чурбан не отличал боли от удовольствия. Да что там, он даже не мог представить себе, что такое страх. По этой причине наказывать Оделла было чистой бессмыслицей, и папаша решил наказать вместо него Ламара. В этом была какая-то дьявольская справедливость: Ламар отвечал за Оделла, ведь они были члены одной семьи.

– Ты что-то не так понял, ниггер. Я не даю вставлять члены в задницу, я сам неплохо вставляю туда свой.

– Я специально попросил тебя, Ламар, ты такой хорошенький, – проговорил Малютка мечтательно.

Ламар однажды видел, как во дворе сектора Д Малютка убил какого-то педика. Он просто расплющил его о стенку. Этот педик, из воров, заслужил свою судьбу. Малютка прижал его к стенке и накрыл его лицо огромным животом и покатой, бочкообразной грудью. Как бедняга ни бился и ни извивался, все было кончено в течение двух минут. Да, больше ему не потребовалось.

Малютка, глотая слюнки, надвигался на Ламара, огромный, как земной шар. Ламар был совершенно безоружен: лезвие спрятано в бритвенном наборе в туалете. На нем не было ботинок, чтобы пнуть ниггера как следует. Он на целых девяносто килограммов легче соперника, и хотя он был силен, но недостаточно для того, чтобы справиться с Малюткой. Однако Ламар не испугался. Это всегда его забавляло; он никогда не пугался, и никто не видел его растерянным. Он даже засмеялся при этой мысли. Если только прижаться спиной к крепкой стенке, то ничего не потеряно и все будет в порядке. Но момент был все-таки волнующим.

Ламар молчал, собираясь с силами, в то время как гигант, раскачиваясь из стороны в сторону, надвигался на него всей своей тушей, раскинув руки и растопырив пальцы. Как только Малютка приблизился, Ламар нанес ему прямой удар правой в область сердца. Кулак вмял плоть ниггера с силой парового молота, под сводами душа отдалось звонкое эхо. Левой снизу Ламар поддал Малютке в солнечное сплетение. Все это не произвело на гиганта никакого впечатления, своим огромным брюхом он придавил Ламара к стене и склонился над ним.

– Я выдавлю из тебя воздух, а потом отволоку в свою камеру, как полудохлую собаку, вот так, сэр. Сегодня ночью тебе придется попотеть.

В воздухе повис густой смех Малютки. Он животом плющил о стенку грудную клетку Ламара и сжимал его сердце. Ламар чувствовал, что его голова болтается из стороны в сторону, как у рыбы, которую выбросили на берег на потеху ребятишкам.

Рукой, похожей на свиной окорок, Малютка схватил Ламара за волосы, притиснул его голову к стенке и наклонился, чтобы поцеловать свою жертву.

Обездвиженный, лишенный кислорода, Ламар беспомощно наблюдал, как губы негра сложились сладострастным бантиком. Из его груди вырвался крик отчаяния. Этот вопль был настолько силен, что на минуту потряс даже черного гиганта. Ламар получил передышку и приобрел шанс. Он изо всех сил вытянул вперед шею, став похожим на черепаху, и в следующую секунду вонзил зубы в нос Малютки Джефферсона. Он грыз этот проклятый нос, захлебываясь кровью и не слыша, как кричит Малютка. А Малютка кричал. Он отпрянул назад, инстинктивно потянувшись рукой к больному месту. Освобожденный Ламар, выплевывая застрявшие в зубах хрящи, быстро присел и молниеносным ударом сокрушил негру мошонку, раздавив одно яичко. На какую-то секунду Малютка потерял сознание, но тут же выпрямился, пылая яростью и жаждой мести. В этот момент Ламар костяшками пальцев левой руки нанес удар по гортани Малютки. Под кулаком что-то хрустнуло. Малютка Джефферсон упал на колени, судорожно хватая ртом воздух. Его глаза молили о пощаде, но Ламар не был склонен к милосердию, он обежал вокруг гиганта и ребром ладони ударил его по шее. Джефферсон дернулся вперед, как будто его ударило током, и попытался слабеющей рукой заслониться от следующих ударов, но Ламар молотил его обеими руками по позвоночнику до тех пор, пока великан не рухнул плашмя на пол.

Ламар оторвался от своей жертвы и отдыхал, тяжело дыша. Руки болели, все тело сотрясала непроизвольная дрожь. В мозгу громкими толчками билась кровь.

– Хотел меня поиметь? На, получи! – крикнул он.

Неуклюже, как выброшенный на берег кит, Малютка перевернулся на спину. Изо рта и носа хлестала кровь, в глазах застыл ужас. Он поднял большую, вымазанную в крови руку, как бы пытаясь заслониться от новых ударов этого маленького, но крепкого человека. Из душа продолжала литься вода, вовсю клубился пар. Черная кожа Малютки заплывала красным цветом крови.

– Не бей меня больше, – попросил он, – пожалуйста.

Ламар внимательно посмотрел на поверженного противника. Можно годами лупить Малютку изо всех сил, поиметь его во все дырки, но убить его практически невозможно. Это потребует гораздо большего труда, чем убить самого Ламара.

– О боже, – хрипел Малютка Джефферсон, – как же ты меня избил. Помоги мне. Я уже и дышать-то не могу.

В душе Ламара не шевельнулась ни одна струна. Он понимал только, что перед ним стоит проблема: как заткнуть рот этому жирному ниггеру? Ответ: куском мыла. Он вскрыл новую упаковку душистого туалетного мыла и взял пахучий брусок в руку. Потом опустился на колени перед Малюткой.

– У тебя что-то застряло во рту, – сказал он, – дай-ка я гляну.

Малютка послушно открыл рот. В ту же секунду, быстрый, как змея, Ламар засунул в рот негру кусок мыла и сильными пальцами протолкнул его в горло. Глаза Малютки выкатились из орбит, он поднял слабеющие руки ко рту, но Ламар перехватил их и отбросил в сторону, а затем надежно затолкал мыло в глотку Малютки. Зажатый сверху куском мыла язык негра сворачивался и разворачивался в бесплодных усилиях вытолкнуть мыло наружу. Малютка издавал невообразимые нечленораздельные звуки, на мокрый пол душа потекла моча. Струи воды обдавали обоих, всю сцену окутывал густой пар. Малютка продолжал цепляться за жизнь. Он шумно портил воздух, из него сыпались куски дерьма, наполняя душевую зловонием. Черная кожа постепенно покрывалась синевой.

Наконец большая рука безвольно повисла, голова тяжело поникла набок. Глаза уставились в никуда и начали стекленеть.

Ламар отступил.

– Вставай, толстый ниггер, – сказал он. – Я хочу помучить тебя еще немного.

Но негр неподвижно лежал в собственном дерьме, глядя в потолок мертвыми глазами.

«Твою мать! Как же мне теперь помыться?» – подумал Ламар. Затем он глубоко вздохнул и понял, что если он не сбежит сегодня, прямо сейчас, то либо ниггеры Родни Смолза, либо папаша Кул убьют его до захода солнца.


Больше всего на свете Ричард Пид ненавидел последний час до развода по камерам. Во дворе он терся поближе к Ламару или Оделлу, что защищало его от других хищников. После отбоя он держался на расстоянии от братьев, съеживаясь и практически переставая существовать. Подобная пассивность спасала его. Такую безвольную тряпку было просто неинтересно мучить. Теперь же, когда он заключил сделку с Ламаром, его шансы выжить резко поднялись. Он чувствовал, что теперь ему будет легче уцелеть в течение тех трех месяцев, которые ему предстояло провести в каторжной тюрьме Мак-Алестер перед переводом в исправительное федеральное заведение общего режима в Эль-Рено, в тридцати километрах от Оклахома-Сити.

Но в четыре часа, после занятий в тренажерном зале, Ламар шел в надзирательский душ, а Оделл отправлялся на кухню кормить своих кошек. На час Ричард оставался предоставлен самому себе и должен был выживать на свой страх и риск. Чтобы время проходило незаметно, он забивался в угол камеры и сидел там тихо, как мышка, думая о художниках разных школ, о которых ему приходилось читать. Это помогало преодолевать дикий страх перед тюрьмой.

Он всегда боялся. Он знал, что был пищей. Да-да, именно так. Пищей. Он был слабым белым человеком, лишенным уголовных навыков и природной смекалки, у него не было никакого оружия, и он страшно боялся насилия. Он был самым низшим звеном макалестерской пищевой цепочки. Он был планктоном. Если Бог создал его не для того, чтобы он был съеден, то тогда за что, за какие грехи Он, без всякой вины Ричарда, заточил его в тюрьму?

Ричард твердо знал, что он очень талантлив. Окружающие постоянно строили ему козни, и только поэтому он не достиг заслуженной славы. Но он знал, что видит то, чего не видят другие, и чувствует то, что недоступно многим. Видимо, он был по натуре очень восприимчив и мог прозревать слишком многие вещи, за что его ненавидели окружавшие его посредственности.

Но такова доля художника. В обществе филистеров ему приходится нести тяжкий крест, и он с радостью понесет его.

Ричарду был тридцать один год. Его голову венчала высокая копна светлых волос, а лицо было слишком гладким для его возраста. У него было длинное податливое туловище и очень вялая разболтанная походка. Создавалось впечатление, что его ноги слишком нежны, чтобы носить тяжесть тела. По профессии он был учителем рисования (до того как стать им, он закончил Мэрилендский институт искусств в Балтиморе), но по складу души, несомненно, был истинным художником и последние двадцать лет провел, пытаясь разобраться в сложностях передачи форм человеческого тела. Эту проблему он так до сих пор и не решил. Но… впереди восемьсот семьдесят семь дней заключения, в течение которых он надеялся сосредоточиться и найти какой-то способ ее решения…

– Ричард, детка, оторви-ка задницу от койки!

Ричард очнулся от своих грез, поднял глаза и увидел Ламара, который буквально вломился в камеру. Он так спешил, что даже забыл вытереть голову после душа.

– Ох, а я…

– Слушай, нам надо сматываться. Сейчас ты пойдешь на кухню и приведешь сюда этого долбаного Оделла. Ты меня понял?

Ужас холодной волной смыл краску с лица Ричарда. Он лихорадочно сглотнул, словно у него во рту был бильярдный шар. Двор превращался в охотничьи угодья, когда такие кролики, как он, появлялись там без прикрытия. Черные изобьют его до полусмерти. Члены Арийского братства разукрасят его ритуальной татуировкой. Голубые поимеют его во все естественные отверстия. Индейцы поджарят его на костре. Охранник может выстрелить по нему, чтобы попрактиковаться в стрельбе по движущейся мишени.

– Ричард! – рявкнул Ламар. – Сегодня ты наконец станешь мужчиной. Я только что убил здоровенного ниггера в надзирательском душе и…

– Что?! Ты у…

В ту же секунду Ламар оказался верхом на Ричарде, прижав его к полу. Рукой он прикрыл художнику рот.

– Слушай меня, Ричард. Я не доживу до ночи, если не слиняю отсюда вместе с беднягой Оделлом. Как ты думаешь, братишка, что будет с тобой, когда мы уйдем? Тебя будут иметь все, кому не лень, самые распоследние педики будут напропалую пользовать тебя. На твоей заднице сделают татуировку: «Место общего пользования». Понял, сынок? Сейчас я не могу показаться во дворе, потому что именно в это время я должен сидеть верхом на хрене Малютки Джефферсона. Так что нам надо срочно рвать когти.

– Рвать когти?

Это было непостижимо для Ричарда.

– Да, парнишка. Мы собираемся в отпуск, прежде чем начнется вся эта хреновина.


Ричард понимал, что все дело в отношении. Все, что требовалось, – это манера поведения, осанка, от которой за версту несет насилием и которая предупреждает всех, что ты крепкий орешек.

Он придал себе надутый и важный вид и пружинистым шагом вышел во двор. Развернув плечи и выпятив грудь, он шествовал по ярко освещенному солнцем пространству. Он – мужчина. Никто не посмеет прикоснуться к нему.

– Кис-кис-кис, – нараспев поманил его какой-то черный.

Вслед за этим кто-то издал губами чмокающий звук.

Гигантский язык облизнул толстые губы в вожделенном предчувствии радости насильственного секса.

Ричард сник. Колени его затряслись, стало неимоверно тяжело дышать – каждый вдох и каждый выдох давались с большим трудом. В глазах мутилось от страха. Он шел, высоко подняв голову, притворяясь, что его вовсе не интересуют крики, которыми его приветствовали со всех сторон, хотя на самом деле от ужаса Ричарду хотелось заплакать навзрыд. В нашей Вселенной нет места комфорту – его попросту не существует нигде и, наверное, никогда не было, его просто не может быть. Это был дарвинизм, дарвинизм без прикрас, выставленный на всеобщее обозрение, практический дарвинизм. Не только сильный съедал слабого, сильных здесь тоже ели с неменьшим успехом. Тюрьма – это первобытный вертеп, фестиваль людоедства.

– Миссис Ламар Пай, сладкая крошечка, у тебя попка, как у большой болонки, – нежно пропел кто-то у него за спиной, издав напоследок длинный звук, имитирующий повизгивание ласковой собачки.

Больше всего Ричарда поражало, что заключенные пользуются здесь такой свободой. И это тюрьма? Он воображал, что тюрьма – это множество изолированных камер, где можно спокойно сидеть и читать книги. Но нет. Камеры открывались в семь часов утра, заключенных считали по головам, а потом охрана переставала ими интересоваться. Люди передвигались по территории тюрьмы как кому заблагорассудится. Только немногие из сидевших выполняли какие-то работы, остальные занимались кто чем хотел: некоторые кругами ходили по двору, другие бесились как умели, до седьмого пота качали железо или играли в странную разновидность гандбола, стуча мячом о стенку. Насилию, которое совершалось здесь постоянно и походя, никто не придавал особого значения. Это была дикая степь, панорама человеческой деградации. Вокруг возвышались белые стены, стиснувшие семьсот заключенных в пространстве, предназначенном для трехсот. На вышках стояли вооруженные автоматическими винтовками охранники, которые только номинально следили за порядком.

– Эй, гринго[1], Ромео приготовил тебе одну штучку, может, ты захочешь ее пососать, радость моя, иди ко мне..

Это мексиканцы. Сами себя они называли cholos[2]. Они были так же отвратительны, как ниггеры. Сексуальные, изящные мужчины, все время улыбающиеся, с глазами, постоянно излучающими страсть. В одежде мексиканцы придерживались причудливого стиля: всегда были одеты в ослепительно белые майки и предпочитали цветные носовые и головные платки. У черных были свои пристрастия: знойную, темпераментную музыку своей культуры они принесли и сюда, в любое время дня и ночи можно было услышать их голоса, поющие ритмичные мелодии. Негры были похожи на великолепных эбонитовых воинов. Казалось, что их рельефные мышцы вырезаны из первосортного антрацита, тела их блестели от пота, выглядели они очень эффектно и весьма гордились этим. Как страшно, боже, как же страшно было Ричарду! Вот показались члены банды краснокожих, они сами называли себя НДНЗ. Эти буквы вытатуированы у них на бицепсах неизвестным гением каллиграфии. Они равнодушно смотрели на Ричарда своими плоскими глазами, словно его не существовало вовсе. Они никогда не дразнились и не звали его, но он чувствовал, что они тоже не прочь помучить его, просто от скуки.

Но ни одна из банд не была так отвратительна, как белые бандиты, которые правили в Маке бал, – племя патологических мутантов и ублюдков, татуированных и безобразно толстых. Их волосы были смазаны жиром, как у викингов в походе, беличьи глазки лучились злобой и ненавистью. Они могли изнасиловать или убить человека в течение секунды, и это не вызывало у них никаких эмоций. Жирные, с огромными белыми животами и прихотливой красной тюремной татуировкой, покрывающей их матово-белую кожу, они были элитой уголовного мира. Козлиные эспаньолки, окладистые деревенские бороды, конские хвосты, прически всех видов. Их религией были отклонения от нормы, безразличие к своей и чужой боли. Эти люди по самой своей сути были ненормальными, их ненормальность выражалась в превосходной степени. У некоторых из них, правда, еще сохранились немногие зубы.

Охваченный ужасом, Ричард благословлял защиту Ламара, ему страстно хотелось сейчас же увидеть даже этого идиота Оделла. Он понимал, что не смеет ослушаться Ламара. О, Ламар умел делать людей послушными своей воле! Поэтому Ричард, высоко подняв голову, продолжал свой путь сквозь уголовные джунгли. Сердце его было готово взорваться от страха.

Мак без Ламара? Боже, сама эта мысль повергала его в неописуемый ужас. Он же станет…

– Ви-чад.

Он поднял голову. Перед ним был другой его спаситель – Оделл.


Быстро сообразив, что надо делать, Ламар прошел в камеру Фредди-дантиста. Фредди был занят тем, что раскрашивал модель двухмоторного самолета времен Второй мировой войны. Ламар послал Фредди разыскать Гарри Фанта, надзирателя. Этот Гарри Фант был гением жульничества и хитрости. В своей голове он, вопреки всем уверениям психологов о пределах умственных способностей человека, держал необозримый архив всех событий, которые происходили в Маке, и даты этих событий.

Ламар посмотрел на часы. Оставалось всего двадцать минут. Заключенные вот-вот начнут возвращаться в камеры. Скорее бы пришел этот проклятый Гарри!

Ламар вернулся в свою камеру и достал из-под параши лезвие – пятисантиметровый кусок стали, вырезанный из кухонного ножа. Это орудие стоило Ламару два блока сигарет. Если правильно воспользоваться такой штукой, можно убить человека одним едва заметным движением. Он делал подобное уже дважды. Этот факт подействовал на него успокаивающе. По крайней мере, он хоть умрет в драке.

Он дрался всю свою проклятую жизнь. Никогда не шла ему хорошая карта. Но это не имело значения, ведь он мужчина и обязан делать свое дело, невзирая ни на что. Он должен стоически переносить все испытания. Однажды, когда ему было девятнадцать лет, дело было в Андарко, двое полицейских трое суток продержали его в участке. Они сломали ему нос, челюсти, четыре ребра и пальцы на левой руке. Парни подозревали, что он изнасиловал индейскую девушку. Так оно и было, да и не одну ее он изнасиловал, просто остальные до того напугались, что побоялись жаловаться. Но Ламар не доставил копам удовольствия и ни в чем не признался. Да и не впервой ему было выплевывать изо рта кровь и зубы.

От нечего делать он стал перебирать свои иллюстрированные журналы: «Джагз», «Лег шоу», «Диарс энд риарс». Наконец он осторожно извлек ноябрьский номер «Пентхауса» за девяносто второй год и открыл его на середине. Там лежала картина.

На картине был изображен Ламар Лев и его сучка-принцесса. Он вгляделся в изображение, узнавая свои черты в облике короля джунглей. В прекрасном лице женщины можно было прочесть чувство подчиненности, наивысшего проявления женской любви. На этом рисунке Ричарду удалось наконец правильно нарисовать женщине грудь. Она была пышной, но не слишком большой. Ламар ненавидел гигантские сиськи. Ему нравились упругие, плотные груди, которые подрагивают, когда женщина бежит, но не болтаются при этом из стороны в сторону. Линии женской фигуры были довольно жирными. Это сам Ламар обвел их карандашом, пытаясь разобраться, как Ричарду удалось сделать такой классный рисунок. Из-за этой «поправки» силуэт выглядел несколько тяжеловато.

В рисунке присутствовало что-то необъяснимое, что очень нравилось Ламару. Пожалуй, это была первая в его жизни вещь, которая стала ему так дорога. Он сложил картинку и сунул ее в карман в тот момент, когда вошел Гарри Фант. Гарри, самый старый из надзирателей, был в своей синей форме, при нем имелись радиотелефон и дубинка. Револьвера у него не было.

– Ламар, – сказал Гарри.

– Мы бежим отсюда. Прямо сейчас. Нас трое: Ричард, Оделл и я. И ты тоже.

Гарри вскинул на него глаза и шумно проглотил воздух. Его старческие веки увлажнились слезами:

– Ламар…

– Мне пришлось убить в вашем душе этого ниггера – Малютку Джефферсона. Он хотел меня поиметь. А я знаю, что ты спер в канцелярии нужные бланки и можешь вывести нас из сектора камер, провести через пояс безопасности в коридор А, а оттуда во второй административный корпус.

Старик был уничтожен. В нем не осталось ничего – ни духа, ни злости. Ничего, кроме немощной слабости. Он стал похож на замерзший в холодную зимнюю ночь цветок. Он потупил взор, моля о пощаде.

– Я не могу это сделать, Ламар. Прошу тебя, не заставляй меня делать невозможное. Моей жене необходима операция. Внучка болеет легкими. Нам надо ее…

Но Ламар был неумолим:

– Можешь, Гарри, еще как можешь. Ты пойми, здесь будет ад, когда обнаружится труп Малютки. Ниггеры меня убьют. Я не могу допустить, чтобы это произошло со мной и моими людьми. Мне придется ссучиться, я превращусь в стукача, а между прочим, это ты поставлял героин папаше Кулу, а ЛСД и фенобарбитал – Родни Смоллзу, и ни одна душа, кроме меня, не знает, что ты работаешь на два фронта. Да ведь ты и сам иногда балуешься амфетамином и приторговываешь порошком, верно? А теперь отгадай, сколько мне понадобится времени, чтобы сдать тебя и тому и другому? Правильно, старик. Все произойдет очень и очень быстро. Они разорвут тебя в клочья. Ты превратишься в мокрое место, кошкам Оделла поживиться будет нечем, так мало от тебя останется.

Гарри нервно посмотрел на часы. До закрытия камер оставалось около двадцати минут. Примерно столько же было в его распоряжении. Потом с ним будет покончено, как и предсказал ему Ламар.

– Хорошо, – сказал он. – Будет неплохо, если при этом вы стукнете меня по голове. Это здорово поможет делу, а я еще, пожалуй, и медаль получу.


Дело было вовсе не в громадном росте Оделла. И не в том, что у него расщепленное нёбо, а в верхней губе дыра глубиной с Марианскую впадину. И не в том дело, что у него неимоверно длинные руки, а зубы черны, как гудрон. Не в том дело, что из-за своего физического уродства он мог дышать только ртом, причем, когда он шел, это дыхание становилось таким шумным, что казалось, будто по железу водят грубым напильником.

Больше всего в Оделле поражала голова. Это было странное сооружение ромбовидной формы. Создавалось впечатление, что голову вынесло из туловища каким-то нелепым взрывом: из маленького, точечных размеров подбородка вырастал широкий бледный лоб, который венчала конусообразная шапка ярко-рыжих волос. Оделл был покрыт веснушками, как Гекльберри Финн, но его глаза были начисто лишены какого-либо выражения.

Он держал в руках мертвую кошку. Несколько минут назад он неосторожно сдавил животное своей лапищей. А теперь он изо всех сил тряс труп, стараясь вернуть кошку к жизни. Но она не оживала, а болталась в его руках, как пестрая тряпка.

«Котик, – думал Оделл. – Котик, нет-нет. Котик не мяу? Котик бай-бай. Котик, Котик, прыг! Котик, прыг, прыг, прыг! Котя-котик, прыг-прыг! Делл не люби котик нет-нет. Бэби-котик бай-бай».

Ричард нервничал, наблюдая эту сцену. Хотя времени было в обрез, он не мог не подумать в который уже раз: «Боже, кто мог создать такое устрашающе несимметричное уродство? Подобное не могло бы привидеться даже Уильяму Блейку».

Оделла избегали все, включая черных и краснокожих воинов из НДНЗ. Ибо каждому было известно, что Оделлу неведомо чувство страха. Даже в этом узилище, где поведенческие страсти ничем не ограничивались, он внушал всем страх, так как сам никогда его не испытывал. Управлять Оделлом и сдерживать его мог только Ламар. Иногда он одалживал Оделла папаше Кулу, когда тому надо было кого-то наказать. Не обращая ни на кого внимания, Оделл входил в толпу черных, находил человека, который вызвал неудовольствие папаши, калечил его и, не меняясь в лице, уходил прочь.

– Оделл, мы нужны Ламару. Он послал меня за тобой. Пошли побыстрее.

– Вот котик сяс дох, – бесстрастно заявил Оделл.

Лицо его обмякло и стало каким-то скучным. Вероятно, до него не дошел смысл слов Ричарда. Сам же Ричард с трудом осознал, что Оделл хотел сказать: «Мой котик сейчас умер».

Оделл поднял маленького котенка, безвольно висевшего в его огромной ручище. Шкурка котенка была странно влажной, как будто ее только что вылизали.

Ричард почувствовал, что его вот-вот вырвет. Оделл был убогим, огромным мальчиком-мужчиной с рыбьими мозгами, послушным и покорным, как старый пес. Он оставался таким до тех пор, пока Ламар не приказывал ему вести себя по-другому.

– Это очень печально, Оделл, но Ламар велел нам прийти к нему сейчас же. Это срочно.

– Отьно? – переспросил Оделл.

– Быстро-быстро, Оделл, – сказал Ричард, подражая языку, на котором Ламар общался с братом.

В затуманенных глазах Оделла блеснул огонек понимания.

– Ысто-ысто, – повторил он и улыбнулся.

От этого оскала провал в его черепе обозначился еще четче. Он сунул дохлого котенка за пазуху – Ричарду снова захотелось блевать – и бросился к выходу. Толпа расступилась перед ним. Никто не рискнул преградить путь Оделлу. Ричард поспешил следом в безопасном кильватере, благословляя судьбу и чувствуя себя почти героем.


Они не дошли до камеры. Ламар встретил их у двери, ведущей в корпус Д.

– Отлично, ребята, нам пора, – сказал Ламар.

– Ламар, я… – начал занервничавший Ричард.

– Ричард, заткнись и будь паинькой. Оделл, если Ричард начнет болтать, сделай ему не-говори.

– Не-говои, Map, – повторил Оделл. В его глазах светилась преданная любовь. Он повернулся к Ричарду с явным намерением раскроить тому череп и сказал: – Не-говои, Вичад.

– Не-говои, – повторил за ним Ричард.

Они направились в каптерку лейтенанта, где в это время никого не было. Сам лейтенант пил кофе в комнате отдыха охраны. В каптерке их ждал перетрусивший старик Гарри.

– Ламар, у меня есть документы, но я не уверен, что они сработают. По правилам на вас надо надеть ножные кандалы и наручники.

– Тоже мне проблема, черт возьми, Гарри. Мы их наденем.

– Вы меня хорошенько стукнете?

– Мы стукнем тебя по-настоящему.

– В каптерке надо будет перевернуть все вверх дном. Там вы на меня нападете.

– Ты скажешь им, что мы все сделали чисто. Нам некогда тратить время на погром в каптерке.

– Ладно, Ламар, будь по-твоему. А ты не продашь меня, если ничего не выйдет?

– Все получится, Гарри. Это говорю тебе я, Ламар. Верь мне. На-ка, возьми.

Он протянул надзирателю короткое, остро отточенное лезвие, запрессованное в пластиковую рукоятку.

– Тебе не нужно оружие, Ламар, – сказал Гарри. – Ты же не собираешься никого убивать, правда?

– Нет, сэр, не собираюсь, – ответил Ламар, – но я могу встретить кого-нибудь, и если у меня будет это проклятое лезвие, то человек, которого я встречу, поймет, что ему будет очень плохо, если я пущу эту штуку в ход. А пока возьми лезвие, ведь охрану не проверяют детектором металла. Гарри, давай поспешим, нам пора.

Гарри с содроганием взял лезвие и опустил его в карман, сделав вид, что не понимает, для чего предназначена эта вещица.

Трое заключенных быстро надели на себя ножные кандалы, поясные цепи и наручники. Без этого заключенным ни под каким видом не разрешалось покидать отсек камер – такова была старейшая и строжайшая мера безопасности в Мак-Алестере.

– Теперь скажи мне, Ламар, как мне провести сразу троих? По регламенту вас можно проводить через контрольный пункт только по одному.

– Да ты намекни им, что поймал на один крючок трех здоровых рыбин. Скажешь, что эти парни хотят кое-что сказать начальнику лично. Ты же станешь героем, Гарри.

– И-воем, – как эхо повторил Оделл.

Вот теперь Ричард по-настоящему испугался.


Гарри угрюмо вел троицу по коридору.

– Гарри, достань-ка свою дубинку, – велел Ламар. – Это будет солидно выглядеть.

Гарри сглотнул слюну и сделал то, что потребовал Ламар. В этот момент они встретили двух надзирателей, которые шли на развод.

– Гарри, что ты делаешь с этими типами?

– Да знаешь, Ламар с кем-то повздорил и хочет что-то спеть лейтенанту. Ни с кем больше говорить не желает.

– Может, споешь мне, Ламар?

– Парень, для этого ты еще соплей не набрал. Я хочу назвать начальнику кое-какие имена, но мне и моим парням нужна защита, а защитить нас может только начальник.

– Смотри за ним в оба, Гарри. Ламар слишком продувная бестия, чтобы стать стукачом. Клянусь тебе, он что-то задумал.

– Он хороший парень, правда, Ламар? – спросил Гарри, с трудом шевеля пересохшими губами.

– Ламар – тот еще ублюдок. Ты не очень-то верь ему, Гарри. Чует мое сердце, что добром это не кончится.

Тем не менее охранники проследовали дальше по коридору, они шли исполнять свою службу.

Маленькая процессия достигла лестницы, ведущей к выходу из корпуса камер. Гарри достал свой радиотелефон.

– Контроль? Это Майк-пять, э, веду троих заключенных – двух братьев Пай и их сокамерника, э…

– Пида, – подсказал Ричард.

– Пида, – повторил Гарри в микрофон.

– Что за ерунда и блажь, Гарри? – прокаркало в ответ радио. – Лейтенант в курсе?

– Скажи, что в курсе, и пусть они, если захотят, проверят, – сказал Ламар.

Гарри снова, в который уж раз, судорожно проглотил слюну, побледнел и начал отчаянно врать в микрофон:

– Да, лейтенант знает. Можете проверить. Тут мои канарейки хотят ему что-то спеть.

– Тебе нужен конвой?

– Нет, я веду нежного новичка и двоих добрых стариков, вот и все. С ними не будет никакой головной боли.

– Следи в оба за этим долбанутым Оделлом, у него ума не больше, чем у индюка, а злобности столько же.

– Можно вести?

– Можно, только приготовь документы.

По железной лестнице Гарри повел их на проходную. На верхней ступени Ламар оглянулся. Он увидел огромный куб корпуса, окруженный высокими стенами. Ряды камер разделялись прямыми коридорами. С постов охраны эти коридоры прекрасно просматривались, а при необходимости и простреливались из водометов и огнестрельного оружия.

Ламар еще раз посмотрел на корпус камер. На свой дом. Он знал здесь каждую камеру, каждый поворот, каждый закоулок и каждый потайной закуток. Это единственное место на свете, где он был по-настоящему счастлив. Это действительно был его дом. Родной дом.

– Map, – подал голос Оделл, – мы идем домой к маме?

– Да, Оделл. Оделл идет к маме. Делай, что я тебе скажу, и все будет хорошо.

Ламар понял, что Оделл испугался. Он покидал место, которое хорошо ему знакомо. Вероятно, он уже не помнил, как он жил на свободе, настолько ограниченным был его мозг. Тычком локтя Ламар подбодрил Оделла.

– Ламар позаботится об Оделле и все сделает как надо, – успокоил он.

На верхнем ярусе безопасности открылись бронированные ворота, главные ворота тюрьмы.

Трое заключенных вступили в зону спецконтроля. К ним подошли охранники, положили каждого из заключенных на пол лицом вниз и провели по их телам сверху вниз специальными щупами – детекторами металла. Кроме того, предварительно их обыскали. Детектор металла, суперсовременный «Гарретт суперсканер», реагировал на булавочную головку и лезвие бритвы; спрятать от него что-либо металлическое было просто невозможно. В это время другие охранники проверяли документы у Гарри.

– Гарри, эта закорючка не очень-то похожа на подпись лейтенанта, хотя, конечно, он с трудом может написать даже собственное имя.

– Когда он напивается, у него рука начинает дрожать, – пояснил Гарри. – Если вы сомневаетесь, можете позвонить ему сами.

Все дело повисло на волоске. Ричарду показалось, что кто-то перекрыл ему кислород и сдавил горло, ему стало нечем дышать. Но Ламар, казалось, ничуть не волновался.

– Вы, придурки, если вы будете и дальше так давить мне на психику, то ведь я могу и передумать. Не слишком-то я горю желанием что-то вам сказать. Я и правда могу передумать.

– Ламар, в тебе дерьма больше, чем в самом вонючем нужнике, – сказал один из охранников. – Веди их, Гарри. Что-то не верится мне, что Ламар стал стукачом. Я думал, Ламар, что ты крепкий орешек.

– Старею, – ответил Ламар, – твердости уже не хватает. Может быть, начальник создаст мне тепличные условия и буду я жить, как в деревенском клубе. Может, я даже бабу себе заведу.

– Выводи их, к черту, отсюда, – грубо проговорил надзиратель, – может, этот чертов начальник и знает, за каким дьяволом они ему сдались.

Гарри провел их через зал, расположенный за пунктом контроля. Казалось, они попали в совершенно другой мир. Зал был светлым и прохладным. В нем было просторно и много воздуха, несмотря на защитные решетки и ячеистые сетки на окнах. Сквозь ячейки металлической сетки виднелись зеленые поля юго-восточной Оклахомы. Сотни километров зеленой равнины и пологих холмов до самого Оклахома-Сити. Страна фермеров. И самое главное – горизонт! Ричард заметил его полоску между двумя красными башнями задних ворот тюрьмы, видных только из второго административного корпуса, в котором они сейчас как раз находились.

Внешний мир… Ричард уже успел забыть о его существовании. Тотальная, огромная тяжесть тюремного заключения делала прошлую жизнь чем-то призрачным, ненастоящим. Все другое в этом мире постепенно исчезало из сознания заключенного. Ричард на короткое мгновение вспомнил сладкие образы своей жизни на свободе, удовольствия, которые он получал в то время, и свои идиотские призрачные гражданские права, которыми он тогда пользовался. Его охватила жалость к себе, и он еще раз осознал свою беспомощность.

– Нам сюда. – Ламар без напряжения, плечом высадил боковую запертую дверь.

Четверка оказалась в темном кабинете медицинского администратора тюрьмы доктора Бентина. Этот Бентин был женат на сестре какой-то важной персоны из сената и на работе последние недели не показывался в связи с очередным запоем. Весь персонал тюрьмы об этом прекрасно знал, но особа доктора Бентина являлась неприкосновенной.

Ламар быстро отобрал ключи у злополучного Гарри и освободил себя от цепей. После этого он передал ключи Оделлу, который проделал то же самое. Последним ключи получил Ричард. Пока Ричард возился с кандалами, Ламар занял наблюдательный пост у окна. Они находились на втором этаже. «Боже, – подумал Ричард, – неужели придется прыгать с такой немыслимой высоты?»

– Эге, чертов сын, он все еще здесь, – сказал Ламар. – Припарковался, где и всегда. Значит, нам придется лететь на три метра меньше. Ты не боишься прыгать, Ричард? Здесь всего шесть метров, а приземляться придется на мягкую крышу фургона.

Ричард посмотрел вниз. В семи с половиной метрах под собой он увидел плоскую крышу белого фургона. Откуда Ламар знал, что машина будет стоять здесь?

– Этот парень приезжает сюда каждый вторник и привозит булочки и печенье для торговых автоматов в комнате охраны. Мы спрыгнем на крышу, я заведу эту колымагу, и мы слиняем. Хорошо, что охрана так любит печенье!

Ламар действительно знал об этой тюрьме все. От него здесь не было тайн.

– Долго падать, – забубнил Оделл. – Бо-бо, Оделл бона.

– Нет, Оделл, ты сможешь спрыгнуть, ты же знаешь, что сможешь. Чтобы увидеть маму, надо спрыгнуть, ладно, Оделл? – Он обернулся к Ричарду: – Этот малыш очень любил свою маму. Она была единственным человеком, который хорошо к нему относился, пока не появился я. Его надо отвезти на ее могилу, пока его не убили. А теперь, Оделл, оторви-ка, ко всем чертям, эту железную сетку от окна, чтобы мы могли выбраться отсюда. Да работай побыстрее, а то скоро сюда придут плохие люди и помешают нам.

– Ламар, ты хочешь, чтобы я сам себя связал, – сказал Гарри, – но я думаю, что это у меня не очень хорошо получится, я ведь не смогу как следует сам себя спеленать. Тебе придется скрутить меня как положено.

– Не волнуйся, Гарри. Начинай вязать. Возьми свой ремень и шнур от занавески, а может, ты найдешь кусок пластыря? А мы с Оделлом пока оторвем сетку от окна. Ричард, ты расслабься, сынок, может быть, ты нам понадобишься.

Но он не понадобился. Оделл сорвал занавеску, обмотал ею руки и выдавил стекло. Потом он разобрал врачебное кресло и вооружился металлической стойкой. Действуя ею как рычагом, он ослабил болты, которыми сетка крепилась к стене. Остальное он закончил голыми руками, исполинским усилием отогнув сетку от стены настолько, что в образовавшуюся щель мог свободно протиснуться человек.

В это время Гарри Фант рыскал по кабинету в поисках пластыря и сумел-таки его найти.

– Вот этот пластырь подойдет, – сказал он. – Ламар, может, я сам загоню себе в рот кляп?

– Это прекрасная идея, Гарри. Ты же понимаешь, несколько штрихов сделают картину очень правдоподобной. Вот эта штука подойдет, правда, Ричард?

– Здорово! – отозвался тот. – Нет, в самом деле это просто здорово придумано.

– Ты готов, Оделл?

– Атоу, – ответил Оделл.

– Ламар, – подал голос Гарри, – я связал себе лодыжки и бедра. Сейчас я засуну себе в рот кляп. Свяжешь мне запястья? Но не слишком туго, ладно? И когда стукнешь меня по голове, пусти немного крови, но не очень много, я слишком стар для драматических эффектов.

– Будь спокоен, Гарри, – заверил его Ламар.

Он подождал, пока старик запихал себе в рот несколько ватных шариков, а затем пластырем обмотал ему голову, залепив рот. Потом Ламар склонился над стариком, который с готовностью протянул ему сведенные за спиной руки. Ламар замкнул наручники на его запястьях. Сделав это, он еще несколько раз обмотал рот Гарри лентой липкого пластыря.

– Не слишком ли сильно ты его спеленал? – спросил Ричард.

– Может, и так, но все должно быть как в жизни, – ответил Ламар. – Вот и Гарри не возражает, правда, Гарри?

Гарри, давясь, подтвердил сказанное кивком.

– Ну и отлично, – заключил Ламар. – Ну, мальчики, нам надо двигать. Хотя подождите, мы забыли об одной мелочи.

Он склонился к Гарри:

– Мы ведь хотим, чтобы все было по-настоящему, правда, Гарри? Чтобы все было правдоподобно до малейшей детали, да?

Гарри кивнул.

В руке Ламара магическим блеском сверкнуло лезвие, и он одним движением перерезал старику сонную артерию.