Глава 2
Где дефолт 1998 года рассматривается как предвестник грядущего российского процветания
В августе 1998 года россияне не только узнали новое для себя слово «дефолт», но и на своей шкуре ощутили его значение. Поняли его, пожалуй, все, но выводы сделали разные. Те, что живут, как говорится, от зарплаты до зарплаты, почувствовали, что от нее откусили львиную долю. Накопившим жирок стало ясно, что никакая диета не спасет от похудения. Были и такие, что потеряли все, в том числе и надежду. Однако, как всегда, когда большинство теряет, есть меньшинство, которое это потерянное находит. Это закон, который всегда выполняется неукоснительно, потому что он установлен природой, а не человеком.
Остались при своих только те, кто торговал в России на доллары, а деньги хранил в зарубежных банках. Им дефолт показал, что они все делали правильно, в полном соответствии с текущим историческим моментом, в котором главным была неспособность, а может, и хуже того, – нежелание государства защитить себя и своих граждан от катаклизмов, в том числе и финансовых. Да что тут греха таить. Государство к созданию условий для дефолта само руку приложило. Разгромив незадолго до того крупные финансовые пирамиды, созданные людьми предприимчивыми, но уж слишком эгоистичными, государство само занялось тем же самым, выпустив в обращение невиданный до того финансовый инструмент: Государственные казначейские обязательства – ГКО. Деньги по ним выплачивались уполномоченными государством банками, причем, с процентами, которые заложили еще один крупный камень в фундамент российской коррупции: «Я тебе даю бюджетные деньги в виде ГКО, а ты мне лично – проценты с них…»
Впрочем, нет нам дела ни до государства с его игрушками, ни до дефолта, ни до коррупции. Пусть этими проблемами по принадлежности займутся прокуроры. Хотя вряд ли у них дойдут до этого руки в ближайшие десятилетия, а там, глядишь, это дело станет уже предметом истории. Историкам же в таком деле успех обеспечен. Не один десяток диссертаций защитят, и все, что сейчас кажется таким насущным и жизненно важным, станет просто предметом научных дискуссий.
Затронули мы этот вопрос лишь потому, что так или примерно так рассуждал на эту тему в день официального объявления дефолта Веничка Готлиб. Сидя в роскошном кабинете новенького офиса своей фирмы с многозначительным названием, придуманным еще в советское время, «Красные всходы», он пытался осмыслить информацию о дефолте. Многое уже было понятно. Происшедшее событие не повлияет на его личное состояние и состояние его компаньонов. У фирмы будут небольшие проблемы со сбытом уже закупленной техники, но, скорее всего, ненадолго. Через несколько месяцев рынок стабилизируется, но за державу было обидно. Люди, в ней живущие, уж больно доверчивы. Больше верят словам, чем делам. Финансовые пирамиды их ничему не научили. Несколько дней назад, наведавшись в один из наиболее разрекламированных и респектабельных российских банков, он заметил очередь. Народ настойчиво нес и нес туда свои сбережения, надеясь их преумножить. Чудаки! Ведь и так давно уже было ясно, что в России, на данном этапе ее исторического развития, надежны только стеклянные банки и бабушкины матрасы. Не всем же доступны зарубежные финансовые институты.
Веничке и его компаньонам зарубежные банки были доступны. Там хранились оборотные средства фирмы и совсем не малые личные сбережения. Налоги с них, естественно, в казну не платились. Конечно, это не хорошо, не по закону, но как быть предпринимателю, когда в стране во всех сферах жизни творится беззаконие. Если платить все налоги, то останется только закрыть лавочку. Видно, не зря русские классики тридцатых годов вложили в уста незабвенного Остапа Бендера фразу: «Все крупные состояния нажиты нечестным путем». Что поделаешь, против классики не попрешь!
Кстати, у современных российских миллионеров те же проблемы, что и у Александра Ивановича Корейко из того же романа. Быть легальным миллионером опасно. С одной стороны, рэкетиры и вымогатели разных сортов, с другой – родное государство, но в той же роли. Много трудностей приходится преодолевать, чтобы пользоваться собственными деньгами. Но главная проблема – это, конечно, семья. Многие его коллеги по миллионерскому цеху семьи свои давно уже за границу вывезли: в Израиль, в Грецию, Германию, Италию, на Кипр и Мальту. Да мало ли еще куда. Вот и он с год назад обзавелся прелестным коттеджем на Кипре, но семья пока с ним. Теперь этот вопрос придется решать, что называется, не взирая на лица. Точнее, на одно лицо, лицо жены. Скучно, видите ли, ей там одной с ребенком. Зато здесь обхохочешься, если пристрелят либо, не дай Бог, ребенка украдут. Вот и позавидуешь тем, у кого миллионов нет. Живут себе спокойненько, делают то, что им хочется, и жизнью наслаждаются, как, например, Витька Брагин. Надо бы позвонить ему. Тогда, весной, на банкете по случаю десятилетия окончания вуза он фразу произнес запоминающуюся, что-то вроде: «Я знаю, с чего началась история». Если бы кто другой сказал что-нибудь подобное, можно было бы и не обращать внимания. Мало ли, кто чего скажет в не слишком трезвой кампании. Но не пил Брагин. Никогда не пил, впрочем, как и он сам. Между собой они шутили: «Молодое поколение выбирает пепси!» По наблюдениям Вениамина большинство успешных молодых людей алкоголем совсем не баловалось. Наверное, в противовес старшему поколению, для которого выпивка с друзьями была и оставалась чуть ли не единственной формой развлечения и общения одновременно. Так что, скорее всего, раскопал Витька что-то очень интересное.
«Позвонить Брагину» – эта мысль на фоне происходящих событий поначалу показалась дикой. В кабинете постоянно звонил телефон, шуршал бумагой факс, приглушенно бубнил телевизор, но в целом все было спокойно. Секретарша ни с кем не соединяла, значит, звонки были пустяковые. Персонал знал, что делать. Настоящие профессионалы, хоть и сплошь молодежь, выпускники ведущих учебных заведений страны. Большинство из них, как и он, изменили своей профессии. Потом, возможно, еще пожалеют. Но сейчас довольны, преуспевают. Никто из них не работает в фирме больше трех-пяти лет. Набравшись опыта, эти тоже уйдут, чтобы начать свое дело, пока такое возможно. Ну и пусть тренируются, а он может позволить себе делать то, что ему хочется. На то он и хозяин.
С этой мыслью Вениамин взялся за телефонную трубку и почти сразу услышал голос Брагина, идущий, будто из глубокого колодца. Телефоны в историческом музее, похоже, сами были экспонатами.
– Привет, старик! – начал Вениамин, – ну что, наш книжный червь грызет от скуки гранит неведомой науки?
– Ладно, не балагурь, говори, чего надо. Я работаю, – суховато отозвался Виктор.
– Надо поговорить за жизнь.
– Поговорить за жизнь всегда готов. Приезжай. Жду. Дорогу знаешь. – Виктор, как всегда, был скуп на слова. Трепаться по телефону он не любил, не хотел и не умел. Другое дело – разговаривать, когда видишь лицо собеседника, понимаешь и чувствуешь его реакцию. Это нормальный разговор.
Приняв решение покинуть капитанский мостик после штормового предупреждения, Вениамин не чувствовал себя предателем интересов кампании. Дефолт случился. Все банки сегодня закрыты. Грозные валы начнут накатывать с разных сторон потом, когда возобновится движение денег. А сейчас затишье. Затишье перед бурей, когда можно и нужно спокойно осмыслить ситуацию. Для этого лучше всего отвлечься от дел.
Вениамин встал, подошел к шкафу, повесил туда пиджак и галстук, заменив их светлой, короткой курткой. Положил в карман тяжелый, только входивший в обиход мобильный телефон. Связь по нему пока была ненадежна. Для страховки оставив секретарше номер телефона, по которому его можно будет отыскать в случае необходимости, он спустился вниз и вышел на улицу. В центр он решил поехать на метро, которым не пользовался уже несколько лет. Гулять, так гулять.
В сумрачном и грязноватом вестибюле станции метро пришлось на несколько минут задержаться, чтобы разобраться, как брать билет. Пятачки советского времени давно уже вышли из обращения. Знакомых с детства автоматов для продажи жетонов тоже не было видно. В кассу стояла очередь. Встав в нее, Вениамин прочел написанный от руки плакат, объявлявший стоимость билета. «Ого! – изумился про себя Веня, – движемся на запад. Иначе и быть не может. Начал работать закон сообщающихся сосудов. Шлюзы открылись. Пошло выравнивание цен в болоте закрытой ранее железным занавесом советской экономики». Стены тоннеля эскалатора были сплошь завешаны яркими плакатами рекламы. Из-под них выглядывали потеки воды и ржавые пятна обвалившейся штукатурки. На перроне было полно бомжей. Метро – гордость Москвы – начинало выглядеть почти как в Париже, но там хоть поезда ходят бесшумно, а здесь грохот приближающегося поезда с непривычки бил по барабанным перепонкам не хуже танка.
Доехав до «Площади Дзержинского», ставшей теперь «Лубянкой», Вениамин вышел на площадь и огляделся по сторонам. Памятника Дзержинскому давно уже не было. Вправо от центра площади как-то робко выглядывал Соловецкий камень. Невысокого роста, он едва возвышался над давно не кошеной травой клумбы в центре площади, невольно подчеркивая главенствующее значение здания КГБ в ее архитектурном ансамбле.
Никольская же жила своей почти обычной жизнью. Как все-таки прочна народная память. Почти полсотни лет она официально именовалась улицей 25-го Октября, а люди продолжали звать ее Никольской. Кировскую – Мясницкой. Горького – Тверской. Каким бы хорошим человеком ни была Маша Порываева, но улица все равно, как была, так и осталась для москвичей Домниковской. Ничего с этим не поделаешь, да и делать ничего не надо, как не надо переделывать историю. Впрочем, историю переделывали и перекраивали почти во все времена. Его собственный институт, созданный под эгидой НКВД в далеком теперь уже 1930 году, тоже был не чужд этому процессу. Казалось бы, что общего между спецслужбами, историей и архивным делом? Оказывается – есть. Время было такое, когда и к истории, и к архивам надо было подходить, что называется, диалектически. Что-то подправить, что-то убрать, что-то хранить как зеницу ока. Для этого нужны специалисты, а их надо готовить и готовить так, чтобы они чувствовали свою сопричастность к великим целям и задачам советской власти. Да, было это. И чувство сопричастности, и чувство ответственности, и чувство гордости за свою страну. Только во время перестройки все это как-то рассосалось, растворилось, стало ненужным никому. Теперь каждый сам по себе. Делай, что хочешь, и сам себя защищай. Ну, а не справился, извини.
И все же неспокойно было в этот день на Никольской. Многолюдно, но это для нее обычное дело. Улица торговая и деловая. Одна из старейших в Москве. Дорога к Кремлю. Когда-то здесь стояли боярские усадьбы. Потом город стал наступать на них, и знатные люди того времени перенесли свои поместья подальше от мирской суеты, освободив место купцам и науке. Да, науке. Именно здесь трудился основатель печатного дела на Руси Иван Федоров. Славяно-греко-латинская академия тоже начиналась на Никольской. А храм, именем которого назвалась улица. Его теперь и не видно почти за более поздними постройками. Хорошо, хоть не разрушили. Святое место, намоленное.
Думая обо всем этом, Вениамин шел по до боли знакомой улице мимо своего института, аптеки № 1, которую москвичи с дореволюционных времен продолжали называть Феррейн, мимо новых вывесок и магазинов, в сторону ГУМа. Постепенно он начал понимать, в чем заключалась необычность сегодняшнего вида улицы. Она пряталась в выражениях лиц, в жестикуляции, в поведении людей, стоявших в очередях у наглухо закрытых многочисленных здесь пунктов обмена валюты и банков. В одних очередях люди стояли молча, с горестными и растерянными лицами. В других – оживленно переговаривались. В третьих – явно назревали скандалы. Какое точное название: живая очередь! В целом, однако, напряженность не распространялась на всех. На улице было полно людей, которым дефолт не портил настроение.
Оставив ГУМ слева, Вениамин прошелся по граниту Красной площади и открыл дверь служебного входа в Исторический музей. Главный вход в него давно был закрыт по причине капитального ремонта, тянувшегося уже много лет и грозившего не закончиться никогда.
Дежуривший в крошечной прихожей милиционер прикрыл газетой кроссворд, над которым трудился, и строго посмотрел на Вениамина, деловым шагом направившегося к лестнице, однако, документов не спросил. Посторонние, видимо, здесь не появлялись вовсе.
Поплутав по темным лестницам, коридорам и залам музея, стараясь не испачкаться о горы строительного мусора и не встретив по дороге ни одной живой души, Вениамин добрался, наконец, до двери с надписью «Лаборатория». Постучал для приличия и, не дожидаясь ответа, вошел. Здесь царил относительный порядок. Ремонт не успел сюда войти, позволив хозяину или хозяевам лаборатории сохранить все в целости и сохранности. На столах стояли многочисленные приборы и компьютеры, в которых Вениамин узнал технику, используемую криминалистами для установления подлинности документов. В другой части лаборатории стояли большие застекленные шкафы, в которых эти самые документы, наверное, и хранились. Откуда-то из-за шкафа появилась внушительная фигура Виктора. Он был в белом, по-настоящему чистом халате, и, чтобы выглядеть доктором, ему не хватало только шапочки и стетоскопа.
– Привет, старик! – протягивая руку, заговорил Виктор, – что это вдруг, бизнесмен и не при деле?
– Так ведь дефолт, – неожиданно для себя смущаясь, ответил Вениамин, – можно только ждать и надеяться.
– Ну, тебя, твою фирму, твоих компаньонов дефолт не коснется, впрочем, так же, как и меня. Мы с тобой живем в другом измерении, можно сказать, существуем на деньги Запада. Ты покупаешь и продаешь на их деньги, а я на свои исследования получаю средства в виде грантов от различных зарубежных научных организаций. И то и другое в наше время вполне законно. Так что, расслабься, снимай куртку, я тебя чаем напою, – уверенно произнес Виктор.
Друзья уселись за стол, на котором уже пыхтел электрический чайник. Виктор достал откуда-то сахар, печенье, батон и увесистый кусок вареной колбасы. Давно, очень давно не приходилось Вениамину угощаться в таких условиях. В отсутствии жены, уже третий месяц отдыхавшей с сыном на Канарах, он обычно что-то перехватывал дома утром, а потом обедал и ужинал в ресторанах. Частенько обед ему приносила секретарша прямо в кабинет. Но, чтобы вот так, на газетке, и не припоминалось. Впрочем, в этом что-то было. Колбаса и хлеб после всех ресторанных изысков показались изумительно вкусными. Даже подумалось, что в советской скудности рациона была своя прелесть. Достанешь кусок ветчины или баночку икры, или курицу, и уже праздник. А когда каждый день на столе все, что душе угодно, то она, та же вроде самая душа, уже ничему и не радуется.
Делиться этими своими соображениями с Виктором Вениамин однако не стал, а, утолив первый голод, произнес:
– Ну, насчет законности, может, ты и прав, но, что это неправильно, я уверен. В независимой стране все должны вести торговлю в национальной валюте. Науку, опять же в суверенном государстве, должны оплачивать свои налогоплательщики, а не зарубежные. Может быть, даже науку надо было бы поставить на первый план. На кого работаете, господа ученые. Так что гранты твои, это поцелуй Иуды. Вот как мне это дело представляется.
– Ладно, спорить не буду, – неожиданно легко согласился Виктор, – не все благополучно в нашем королевстве. Только вот одно мне скажи, что ты лично имеешь против Иуды, и что ты о нем знаешь?
– Лично против него я ничего не имею. А знаю то же, что и все. Иуда – символ предательства, и тебе самому это достаточно хорошо известно.
– Соглашусь, что общеизвестно. Но у меня по поводу Иуды совершенно иное мнение. Можно сказать, противоположное. Правда, к дефолту эта история отношения не имеет, но, если хочешь, расскажу свою версию.
– Валяй. Хочется услышать что-нибудь новенькое.
– Ну, что же. Давай перенесемся на пару тысяч лет назад. Римская империя в расцвете. Все Средиземноморье в ее власти. Иудея – один из многих протекторатов империи. В Иерусалиме сидит римский наместник, небезызвестный Понтий Пилат, с небольшим войском. В Иудее подконтрольное ему самоуправление. Но согласия между наместником и местными властями нет. Между ними идут постоянные трения, хотя в целом местная администрация лояльна к Риму, и обе стороны равно заинтересованы в мире и спокойствии в регионе по принципу «не буди лихо, пока оно тихо». И вот в Иерусалиме появляется человек, называющий себя Иисусом, к которому тянутся люди, собираются в толпы, вслушиваются в каждое сказанное им слово.
Даже в то наивное время, чтобы тебя слушали, надо было уметь хорошо говорить. Одним божьим даром здесь не обойдешься. Ораторскому искусству надо было учиться. Иисус был образованным человеком. Сам этот факт говорит о том, что он происходил из знатной семьи. По некоторым данным он чуть ли не половину жизни провел в Индии. Там он мог, по-своему восприняв идею реинкарнации, трансформировать ее в идею воскрешения и вознесения.
Проповедуя, он говорит о любви к ближнему, о добродетели, о том, что все люди братья, о царствии небесном. Нет в его словах ничего крамольного, кроме одного, чего не может не замечать иудейский Священный синедрион, – угрозы вере, своей вере. В его власти только церковное наказание. В том числе и весьма суровое – побитие камнями, но он просит римского прокуратора помочь избавиться от нового проповедника. Их в Иудее много, но этот самый опасный. Он творит чудеса, люди идут за ним.
Но избавиться от Иисуса уже не просто. Он постоянно окружен своими учениками и последователями, просто внимающими ему людьми. Применить силу, значит, возбудить гнев народный, а там, глядишь, и до Рима слух дойдет, тогда всем не поздоровится. Нет, надо выходить из положения по возможности без шума. Лучше всего, если бы он просто ушел из Иерусалима и проповедовал бы где-нибудь в другом месте.
В это время Иисус тоже понимает, что ему удалось найти ключ к людским сердцам, что его вероучение начинает овладевать массами, что оно нужно людям. Это именно то, к чему он шел всю жизнь. Надо закрепить успех любой ценой. Нужен эффектный заключительный аккорд. Какой? Смерть. На глазах народа – значит, казнь. Смерть его не страшит. Он готов на все ради великой цели. Но как сделать, чтобы он был казнен не как смутьян или разбойник, а вот так, в ореоле доброй славы. Так может случиться только в результате предательства. Но никто из его соратников на предательство не способен. Это он знает точно. На то он и знаток человеческих душ. Сегодня всех учеников и почитателей Иисуса мы бы назвали фанатиками, а среди них не бывает предателей. Но есть совсем другое. Каждый из учеников Иисуса готов выполнить любую его просьбу. Более того, сочтет за честь и будет бесконечно признателен за доверие. И Иисус выбирает Иуду. Своего любимого ученика. Все должно остаться в тайне. Только они ее хранители. Больше посвященных нет. Иуда целует Иисуса в знак благодарности за доверие. Одновременно это прощальный поцелуй. Нет, они оба, безусловно, уверены, что вскоре встретятся снова там, в райских кущах, куда они зовут своих последователей. Но их земные пути на этом расходятся. Навсегда. Одному достанется вечное признание и поклонение, а другому – вечное проклятие и презрение.
Иуда понимает, какое доверие ему оказано. Он выполняет волю Иисуса. Предает его римлянам и получает за это от Священного синедриона те самые тридцать серебряников. Но владеет он ими очень недолго. Они ему вообще не нужны. Он принял их только для правдоподобности, чтобы поверили в его корыстные цели. Убедившись, что Иисус схвачен, он позволяет себе маленькую слабость – подбрасывает деньги тем, кто ему их дал. Но в ту же ночь, спохватившись, он идет в Гефсиманский сад, чтобы расстаться с жизнью и тем самым навсегда запечатать собственные уста. Заметь, из приближенных Иисуса никто, кроме Иуды, не последовал за своим учителем. Только он один.
– Подожди! – возмутился Вениамин, – я не сомневался в том, что Иуда был убит то ли по приказанию, то ли при попустительстве Понтия Пилата!
– Э, дорогой мой, это ты Булгаковскую версию излагаешь. Вспомни тогда еще одного героя, нет, правильнее сказать, персонажа романа «Мастер и Маргарита» – Афрания – начальника тайной службы римлян. Я думаю, что введением в роман эпизода с убийством Иуды, Булгаков сделал реверанс в сторону товарища Сталина и его спецслужб. Вот, мол, как умен и тонок Понтий Пилат в белом плаще с кровавым подбоем, и как деликатно умеют выполнять его волю спецслужбы. Что поделаешь, дань специфике того времени. Судьба самого Булгакова висела на волоске и зависела только от каприза товарища Сталина. Никаких документов, подтверждающих личную поддержку Иисуса Понтием Пилатом, не обнаруживается, а вот о телефонном разговоре Сталина с Булгаковым известно достоверно. Впрочем, не исключено, что прокуратор лично не имел ничего против Иисуса. В его проповедях не было ничего против римского владычества.
– И это еще не все, – продолжал Виктор, – мало кто знает, что в первые века нашей эры было известно около тридцати Евангелий, принадлежавших соответствующему числу авторов. Но где-то в четвертом веке церковные иерархи приказали сжечь как еретические большую их часть, оставив только известные всем четыре варианта, ставшие по их воле каноническими. С тех пор уничтожение ереси стало системой, можно сказать, основой цензуры, используемой и церковью, и государствами. В чем заключалась ересь каждого из уничтоженных документов, теперь уже не узнать. Мотивом для этого, наверное, были богословские споры об истинности веры, могущие вести к расколам, которых все равно не удалось избежать, а иерархи, стремясь к благой цели, к единению церкви, совершили, на мой взгляд, преступление против истории. Надо было, как принято у нас в архивном деле, завести папку с надписью «Хранить вечно» и положить в надежное место. Впрочем, кто знает, что хранят архивы папского престола! Но и это еще не конец. Знаешь ли ты, что в начале семидесятых там же, в святых землях, какой-то пастух отыскал Евангелие от Иуды, написанное на коптском языке!
– И что же в нем написано? – не удержался от вопроса Вениамин.
– А вот чего не знаю, того не знаю, – рассмеялся Виктор. – Не расшифровано до сих пор, и когда расшифруют, неизвестно. Очень трудно будет это сделать. Ведь оно пролежало в пещере, в кожаной сумке почти две тысячи лет, а последние годы хранится, не поверишь, не у реставраторов, а в сейфах какого-то банка. Условия там могут оказаться похуже, чем в пещере. Создается впечатление, что не очень-то и хотят разобраться в его содержании. Вдруг опять ересь? Что тогда? Как, спустя две тысячи лет, сказать прихожанам, что все это время отцы церкви в чем-то заблуждались. Даже на мой непросвещенный взгляд, Евангелие от Иуды, что бы в нем ни содержалось, должно рассматриваться просто как исторический документ и никак не влиять на устои христианства. Так что ничем не могу помочь. Самому любопытно, но что поделаешь. Впрочем, вряд ли Иуда кому-нибудь мог сказать о поручении Иисуса. Тогда он сам счел бы себя предателем.
На некоторое время в воздухе повисло молчание. Виктор аккуратно убрал со стола и пересел со стула в кресло. Вениамин, последовав его примеру, заговорил:
– То, что ты рассказываешь, звучит шокирующе, хотя, безусловно, очень интересно. Но, неужели до тебя никто не додумался до этого. Ведь все это лежит ну вроде как на поверхности. Без казни Иисуса христианство вообще могло бы не состояться как религия. И не так уж важно с позиции сегодняшнего дня, действовал Иуда из корыстных побуждений, по собственной инициативе или по просьбе Иисуса.
– Ты прав. Христианство состоялось, и это главное. Уверен, в вопросе об Иуде было сломано много копий. Сам я об этом мало что знаю. Мысли на эту тему стали появляться только тогда, когда узнал про Евангелие от Иуды. Копать эту тему я дальше не собираюсь. На то специалисты есть. Меня-то совсем другое интересует. Куда как более древнее.
– Но публиковать то, что мне сейчас рассказывал, думаешь?
– Да ни в коем случае! Я слишком глубоко уважаю христианство, как, впрочем, и другие религии. Это так, мысли вслух, можно сказать, сокровенные. Никак не для печати.
– С каких это пор ты так проникся к религии? Никогда не видел в тебе верующего, скорее, всегда считал немного циником.
– Ну, циником я никогда не был, да и верующим не стал. Пока не стал. А к религии проникся, когда начал слушать курс научного коммунизма и научного же атеизма. Тогда и понял, что большевики пытались, по сути, насадить новую религию. Ленин – бог. Парторг – священник, райком – приход. Обком – епархия, и так далее. Но не вышло. Иисус вошел в людские сердца и души через любовь, через милосердие. А большевики хотели, чтобы люди поклонялись мечу карающему. Они и поклонялись ему какое-то время, что было делать, пока висевший над ними меч не проржавел. И мы с тобой поклонялись, что греха таить. Это теперь мы такие смелые, а тогда, в восьмидесятые, сами во всех тогдашних ритуалах участвовали. А если в чем и сомневались, то помалкивали.
– Послушай, Виктор! – перебил его Вениамин, – давай про советскую власть, да и про нынешнюю тоже, говорить не будем. В зубах навязло. Ты мне лучше расскажи, над чем работаешь и что за интригующую фразу ты тогда на банкете выдал? Действительно набрел на что-то интересное или так просто ляпнул?
– Ну не хочешь о дне сегодняшнем, поговорим о старине. Только одно скажу тебе. В дефолте есть и свои светлые стороны. Через некоторое время сам увидишь. Это только в первый момент все в черном свете видится, а пройдет время, сам поймешь. Такого масштаба событие способно пробудить к жизни что-то новое, до сего дня скрытое. Оценить происшедшее правильно можно только по прошествии времени. Большое видится на расстоянии.
– Светлая сторона дефолта – это как ложка меда в бочке дерьма, – пробурчал Вениамин, – смени пластинку.
– Изволь. Желание гостя – закон для хозяина. Будь по-твоему. Только наберись терпенья. Я десять лет этим занимаюсь, за одну минуту не расскажешь.
– А ты не торопись, Солнце еще высоко, – усмехнулся Вениамин.
Виктор поднялся с кресла и, выпив глоток остывшего чая, заговорил: «Ты знаешь, интерес к истории у меня был с детства. Хотел в Университет поступить, но не прошел по очкам. А в архивный поступил почти запросто. И все ждал, когда же мне расскажут – как, почему и зачем обезьяна превратилась в человека. Так и не услышал. Говорили, что труд ее как-то перековал. Да с чего бы ей начинать трудиться? Еды в лесах и так было много, а нечего есть, ну так мигрирует куда-нибудь или просто сдохнет. И потом, как эволюция могла дать такой асимметричный ответ на вызовы природы? Надеть на себя чужую шкуру, разжечь огонь, заговорить! Это уже не эволюция, а настоящая революция.
Другая версия мне всегда казалась более правдоподобной: Бог создал человека. Из праха земного, то бишь из глины. Не из пластилина же? Но не надо все понимать уж слишком буквально. Бог создал человека из какого-то материала, хорошо поддающегося обработке. Может, из живого существа, той же самой обезьяны или какого другого двуногого. Важно не из кого или чего, а кто это сделал.
Библия говорит, что Бог и нашу планету сотворил. Вот тут важно, из чего. Из хаоса. А что говорит об этом современная наука? Да то же самое. Произошел Большой Взрыв, и выброшенные им частицы постепенно превратились в звезды, а при них сформировались планеты. Наука додумалась до этого буквально вчера, а священные книги знали об этом всегда. Спрашивается, откуда? Почему бы тогда не поверить Библии и в других вопросах. Поэтому для меня не существует вопроса о том, есть Бог или нет. Однозначно есть. Другой вопрос, где Он, кто Он. Один Он с обеими задачами справился в разное время или нет. Но на это я и не замахиваюсь. Хочу лишь попытаться найти земные следы деяний Бога. Хочу попытаться понять, как Он превратил двуногое существо в человека, даже не задаваясь вопросом, зачем».
Здесь Виктор прервал свой рассказ и посмотрел на Вениамина. Тот внимательно слушал товарища, широко открыв глаза.
– Я начал с конца, то есть с нашего времени, постепенно пробираясь вглубь веков. – продолжал Виктор. – Что мы видим сейчас? Как говорится, могучую поступь научно-технического прогресса буквально во всех областях. Когда он начался? С чего вдруг? Много тысяч лет люди охотились, пасли скот, занимались земледелием, практически ничего не меняя во всем этом. Мотыга, копье, топор вошли в двадцатое столетие почти в первозданном виде. И вот на этом патриархальном фоне, можно сказать, параллельно ему, все это время непрерывно шел все ускоряющийся научно-технический прогресс. Человек сам стал творцом, а став им, запустил эволюционный процесс в создаваемой им технике. Причем эволюция в технике идет гораздо быстрее, чем в природе. Что это значит? Это значит, что со временем человеческие творения могут сравняться по сложности с природными, а затем и превзойти их! Заметь, в творческую фазу из всех живущих на Земле существ перешел только человек, никто больше не сделал этого или пока не сделал.
– Вот это ты здорово сказал, пока не сделал, – перебил друга Вениамин, – я сразу представил себе, что в творческую фазу начали переходить другие животные. Кошки, собаки, лошади, например. Они уже давно живут с человеком, можно сказать, купаются в его интеллектуальной среде. Но это еще ничего. А вот если то же самое произойдет с коровами, свиньями, курами? Что тогда? Первым делом они начнут бороться за то, чтобы мы их не ели. Станут объединяться в народные фронты, партии, профсоюзы. Представь себе партийное собрание в курятнике! Или петухи введут дискриминацию по половому признаку, а куры будут бороться за эмансипацию! Будут вносить инициативы в парламент, отстаивать свое конституционное право гадить на проезжей части!
– Опять ты балаганишь! – закричал на него Виктор, – я серьезно говорю, а ты…
Но договорить ему не удалось. Хлопнула дверь, и в лабораторию влетела Наталья. По ее наряду, будто сошедшему с картин прошлого века, Вениамин сразу понял, что жена друга сегодня взяла себе новое имя.
– Как прикажете вас сегодня называть? – воскликнул он.
– Сейчас я Скарлет, а вечером буду бедной Лизой, – нисколько не смущаясь вопросом, ответила она. – Ну что же вы сидите! Идемте скорей.
– Куда?
– Как куда, на спектакль. Сегодня я играю в театре, а вы будете в числе моих зрителей.
Поход в театр никак не входил в сегодняшние планы Вениамина, но, увлеченный вихрем, который всегда возникал вокруг Натальи, он, не раздумывая, последовал за своими друзьями.