Кругосветная география русской поэзии. Раздел I.. Мир глазами поэтов (Эльдар Ахадов)

Тарковский Арсений Александрович

УТРО В ВЕНЕ

Где ветер бросает ножи

В стекло министерств и музеев,

С насмешливым свистом стрижи

Стригут комаров-ротозеев.

Оттуда на город забот,

Работ и вечерней зевоты,

На роботов Моцарт ведет

Свои насекомые ноты.

Живи, дорогая свирель!

Под праздник мы пол натирали,

И в окна посыпался хмель —

На каждого по сто спиралей.

И если уж смысла искать

В таком суматошном концерте,

То молодость, правду сказать,

Под старость опаснее смерти.

СНЕЖНАЯ НОЧЬ В ВЕНЕ

Ты безумна, Изора, безумна и зла,

Ты кому подарила свой перстень с отравой

И за дверью трактирной тихонько ждала:

Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.

Ах, Изора, глаза у тебя хороши

И черней твоей черной и горькой души.

Смерть позорна, как страсть. Подожди, уже скоро,

Ничего, он сейчас задохнется, Изора.

Так лети же, снегов не касаясь стопой:

Есть кому еще уши залить глухотой

И глаза слепотой, есть еще голодуха,

Госпитальный фонарь и сиделка-старуха.

Языков Николай Михайлович

ЭЛЕГИЯ

Опять угрюмая, осенняя погода,

Опять расплакалась гаштейнская природа,

И плачет, бедная, она и ночь и день,

На горы налегла ненастной тучи тень,

И нет исходу ей! Душа во мне уныла:

Перед моим окном, бывало, проходила

Одна прекрасная, отколь и как сюда

Она явилася, не ведаю, – звезда

С лазурно-светлыми, веселыми глазами,

С улыбкой сладостной, с лилейными плечами.

Но и ее уж нет! О! я бы рад отсель

Лететь, бежать, идти за тридевять земель,

И хлад, и зной, и дождь, и бурю побеждая,

Туда, скорей туда, где, прелесть молодая,

Она господствует и всякий день видна:

Я думаю, что там всегдашняя весна!

Туроверов Николай Николаевич

АЛБАНСКИЕ СТИХИ

1.

Глубокий снег лежал в горах.

Был лунный свет мутнее дыма.

Попутчик мой сказал: Аллах

Хранит в дороге пилигрима,

Кто он, откуда? Для меня

Не всё равно-ль? На горном склоне

Он своего поил коня

И вместе пили наши кони.

Теперь нас ждет в горах ночлег.

И знаю я, дрожа от стужи,

Он для меня расчистит снег,

Простелет рваный плащ верблюжий

И, вынув свой кремень и трут,

Зажжет подобранные сучья.

Счастлив Аллах, царящий тут —

Слуги ему не надо лучше.

2.

Я скрылся от дождя, от ночи и от бури

В пастушьем шалаше. Пастух был нелюдим;

Но он мне место дал у очага на шкуре

И круглый хлеб, надъеденный самим.

В горах случайны и безмолвны встречи.

Что он мне мог сказать, что мог ответить я,

Когда нас крепче слов сближает мех овечий

И скудное тепло дымящего огня.

3.

Что мне столетия глухие,

Сюда пришедшему на час?

О баснословной Византии

Руин лирический рассказ.

Мне всё равно какая смена

Эпох оставила свой прах

Средь этих стен и запах тлена

В полуразрушенных церквах.

Запомню только скрип уключин,

Баркас с библейскою кормой,

Да гор шафрановые кручи

Над синей охридской водой.

4.

Знаю, я тебе не пара, —

Твой отец богатый бей;

От Валоны до Скадара

Равных нет ему людей.

У бродяги – иноверца

Нет на свете ничего,

Только сердце, только сердце

Однолетки твоего.

Завтра я уеду рано.

Не проснется твой отец.

Ты услышишь каравана

Невеселый бубенец.

Рейн Евгений Борисович

В НОВУЮ АНГЛИЮ

На первом этаже выходят окна в сад,

Который низкоросл и странно волосат

От паутины и нестриженных ветвей.

Напротив особняк, в особняке детсад,

Привозят в семь утра измученных детей.

Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!

Так много лет прошло, что наша связь скорей

Психоанализ, чем почтовый разговор.

Привозят в семь утра измученных детей,

А в девять двадцать пять я выхожу во двор.

Я точен, как радар, я верю в ритуал —

Порядок – это жизнь, он времени сродни.

По этому всему пространство есть провал,

И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!

А я тебя сравню с приветом и письмом,

И с трескотней в ночном эфире и звонком,

С конвертом, что пригрет за пазухой тайком

И склеен второпях слезой и языком.

Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я

Не сможем доказать вины и правоты,

Не сможем отменить обиды и нытья,

И всё-таки любви, которой я и ты

Грозили столько раз за письменным столом.

Мой лучший адресат, напитки и плоды

Напоминают нам, что мы ещё живём.

Семья не только кровь, земля не только шлак

И слово не совсем опустошённый звук!

Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг,

Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!

Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис

На сцену, где молчит худой троянский мир,

И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулист

Напишет о тебе, поскольку нем Кумир.

Сурков Алексей Александрович

ВОСКРЕСЕНЬЕ В ВЕСТ-ЭНДЕ

Вопреки непреложным законам истории,

Исполняя давно устаревшую роль,

Как в далеком «блистательном» веке Виктории,

На охоту и в оперу ездит король.

По старинным аллеям, под липами зябкими,

Каждый день, и неделю, и месяц, и год,

Поражая зевак непомерными шапками,

К Букингему гвардейцы идут на развод.

Где каштаны столетние ветками тонкими

Отражаются в зеркале синих прудов,

Перезрелые леди гуляют с болонками,

Оскорбляя пейзаж Кенсингтонских садов.

И, посильно борясь с невеселыми думами,

По традициям канувших в прошлое дней,

Амазонки и денди с учтивыми грумами

Объезжают в Гайд-парке красивых коней.

Будто рента старинных родов не размотана,

Не построена клетка британскому льву,

Будто «старая добрая Англия» – вот она —

Не в гравюрах, не в книгах – жива наяву!

Сбросьте пыльный парик обветшалой романтики!

Наготу не прикроете ширмой старья.

Из-за хмурых просторов туманной Атлантики

Продиктован вам новый закон бытия.

Раздавил ваши души пресс девальвации,

Планом Маршалла выжжена начисто спесь,

Новый босс отнимает сокровища нации —

Независимость, гордость, достоинство, честь.

Все равно вы утонете в черном неверии.

Декорации прочь! Не поможет игра.

Побрякушки, архивная пыль, мишура —

Вот и все, что осталось от вашей империи.

Светлов Михаил Аркадьевич

ПЕСЕНКА АНГЛИЙСКОГО МАТРОСА

Плыву, плыву в тумане,

Плыву в кругу ночей.

Британия, Британия,

Владычица морей.

Вокруг земного шара

Британская вода,

Стоят у Гибралтара

Английские суда.

Неисчислимы рейсы,

Широкий путь открыт, —

У берега твой крейсер

На Индию глядит,

Ты в Африке оставила

Следы от якорей,

Британия, Британия,

Владычица морей!

Но берегись, Британия!

В морях плывет беда,

Волнуется у берега

Китайская вода.

И что ты будешь делать,

Отечество мое?

Ведь пароход на суше

Не годен под жилье!

Закрой глаза от света

Китайских фонарей,

Британия, Британия,

Владычица морей!

Где плыл корсар на шхуне

Плыву в кругу ночей.

Погасло полполунье

Над родиной моей.

Мамаша! Дело скверно,

Твоя вода бурлит,

Закрытая таверна

На берегу грустит.

Ты опускаешь цепи

Последних якорей,

Британия, Британия,

Владычица морей!

Давай-ка побеседуем:

В какие дни, когда

Поила нас как следует

Британская вода?

Привязанные к мачтам,

Мы плыли по морям,

Нас Англия, как мачеха,

Кидала по волнам.

Так сохни же под солнцем,

Под блеском лучей,

Последняя лужа

Британских морей!

Эренбург Илья Григорьевич

В БРЮГГЕ

1.

В этих темных узеньких каналах

С крупными кругами на воде,

В одиноких и пустынных залах,

Где так тихо-тихо, как нигде,

В зелени, измученной и блеклой,

На пустых дворах монастырей,

В том, как вечером слезятся стекла

Кованых чугунных фонарей,

Скрыто то, о чем средь жизни прочей

Удается иногда забыть,

Что приходит средь бессонной ночи

Темными догадками томить.

2.

Ночью в Брюгге тихо, как в пустом музее,

Редкие шаги звучат еще сильнее,

И тогда святые в каждой черной книге,

Черепичные закопченные крыши

И каналы с запахом воды и гнили,

С черными листами задремавших лилий,

Отраженья тусклых фонарей в канале

И мои надежды, и мои печали,

И любовь, которая, вонзивши жало,

Как оса приникла и потом упала.

Все мне кажется тогда музеем чинным,

Одиноким, важным и таким старинным,

Где под стеклами лежат камеи и эмали,

И мои надежды, и мои печали,

И любовь, которая, вонзивши жало,

Как оса приникла и упала.

3.

Мельниц скорбные заломленные руки

И каналы, уплывающие вдаль,

И во всем ни радости, ни муки,

А какая-то неясная печаль.

Дождик набежал и брызжет теплый, летний,

По каналу частые круги пошли,

И еще туманней, и еще бесцветней

Измельченные квадратики земли.

У старушки в белом головном уборе

Неподвижный и почти стеклянный взгляд,

Если в нем когда-то отражалось горе,

То оно забылось много лет назад.

В сердце места нет ни злу, ни укоризне,

И легко былые годы вспоминать,

Если к горечи, к тревоге, даже к жизни

Начинаешь понемногу привыкать.

Городницкий Александр Моисеевич

БОЛГАРИЯ

В сиянии летнего жара

Расходится круг по воде.

Болгары поют Окуджаву,

Надеясь на завтрашний день.

Наивная эта надежда

Ночами уснуть не дает.

Всё хуже еда и одежда

Становятся здесь, – что ни год.

Грызут апатиты и атом

Природою созданный рай, —

Вдогонку за северным братом

Шагает доверчивый край.

Здесь общую ценят культуру,

И славят общественный труд,

И гонят этнических турок,

И русские песни поют.

Какую погоду назавтра

Готовим мы в этой стране?

Раздумье об этом внезапно

Сегодня приходит ко мне

На площади старой соборной,

Где тёмной вечерней порой,

Еще не разорванный бомбой,

Стоит Александр Второй.

ВАРНА

Особняки довоенных городов

В городе Варна у Чёрного моря,

Слово родное в чужом разговоре,

Зыбкие тени плывущих судов.

Чайки над городом крик сиротлив,

Будто птенца уронила – не рыбу,

Римских построек осевшие глыбы,

Греки и турки – прилив и отлив.

Этот зелёный окраинный Понт,

Прежде Восток разделявший и Запад,

Мидий гниющих томительный запах,

Улочки, с горки бегущие в порт!

Туч паруса в небесах шевеля,

В круговороте имперских обломков,

Непотопляемой кружится лодкой

Многострадальная эта земля.

Между просторов её небольших,

Где появились Кирилл и Мефодий,

Радуюсь я вековечной методе

Местных крестьян и спокойствию их.

Здесь, в непривычной для нас тишине,

Здесь, где когда-то сошлась «Вся благая»,

На сердце тёплой волной набегая,

Странные чувства приходят ко мне, —

Чувство печали и смутной вины,

Зависти к скромному их достоянью.

Эту печаль оценить в состояньи

Лишь уроженец великой страны.

Самойлов Давид Абрамович

СИГЛИГЕТ

В той Венгрии, куда мое везенье

Меня так осторожно привело,

Чтоб я забыл на время угрызенья

И мною совершаемое зло,

В том Сиглигете возле Балатона,

В том парке, огороженном стеной,

Где горлинки воркуют монотонно, —

Мое смятенье спорит с тишиной.

Мне кажется, что вы – оживший образ

Той тишины, что вы ее родня.

Не потому ли каждая подробность,

Любое слово мучают меня.

И даже, может быть, разноязычье

Не угнетает в этой тишине,

Ведь не людская речь, а пенье птичье

Нужней сегодня было вам и мне.

Городницкий Александр Моисеевич

БУДАПЕШТ-56

Танк горит на перекрёстке улиц,

Расстреляв последние снаряды,

В дымном жаре, в орудийном гуле,

У разбитой им же баррикады.

На его броне дымится краска

Не от немцем сброшенной фугаски,

Не на волжском вздыбленном песке, —

Труп студента, детская коляска,

И обрывок флага на штыке.

Где и как, когда случилось это

В самый первый распроклятый раз?

Над казармой прежние портреты,

И приказ – по-прежнему приказ.

Разгребая жар чужой руками,

Принеся восстанию беду,

Парни с комсомольскими значками

Умирают в огненном чаду.

Их могилу не укроют лавры,

Лишь листок уронит на пол мать, —

Извещение, что «смертью храбрых»,

«Смертью храбрых», – что ещё ей знать?

Как там встретят весть, что не вернулись, —

Закусив губу или навзрыд?

Танк горит на перекрёстке улиц, —

Хорошо, что этот танк горит!

Тютчев Фёдор Иванович

ВЕСЕННЯЯ ГРОЗА

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

Гремят раскаты молодые,

Вот дождик брызнул, пыль летит,

Повисли перлы дождевые,

И солнце нити золотит.

С горы бежит поток проворный,

В лесу не молкнет птичий гам,

И гам лесной и шум нагорный —

Все вторит весело громам.

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

* * *

Зима недаром злится,

Прошла её пора —

Весна в окно стучится

И гонит со двора.

И всё засуетилось,

Всё нудит Зиму вон —

И жаворонки в небе

Уж подняли трезвон.

Зима еще хлопочет

И на Весну ворчит.

Та ей в глаза хохочет

И пуще лишь шумит…

Взбесилась ведьма злая

И, снегу захватя,

Пустила, убегая,

В прекрасное дитя…

Весне и горя мало:

Умылася в снегу

И лишь румяней стала

Наперекор врагу.

Набоков Владимир Владимирович

БЕРЛИНСКАЯ ВЕСНА

Нищетою необычной

на чужбине дорожу.

Утром в ратуше кирпичной

за конторкой не сижу.

Где я только не шатаюсь

в пустоте весенних дней!

И к подруге возвращаюсь

все позднее и поздней.

В полумраке стул задену

и, нащупывая свет,

так растопаюсь, что в стену

стукнет яростно сосед.

Утром он наполовину

открывать окно привык,

чтобы высунуть перину,

как малиновый язык.

Утром музыкант бродячий

двор наполнит до краев

при участии горячей

суматохи воробьев.

Понимают, слава Богу,

что всему я предпочту

дикую мою дорогу,

золотую нищету.

Цветаева Марина Ивановна

БЕРЛИНУ

Дождь убаюкивает боль.

Под ливни опускающихся ставень

Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль

Копыта – как рукоплесканья.

Поздравствовалось – и слилось.

В оставленности златозарной

Над сказочнейшим из сиротств

Вы смилостивились, казармы!

Ходасевич Владислав Фелицианович

БЕРЛИНСКОЕ

Что ж? От озноба и простуды —

Горячий грог или коньяк.

Здесь музыка, и звон посуды,

И лиловатый полумрак.

А там, за толстым и огромным

Отполированным стеклом,

Как бы в аквариуме темном,

В аквариуме голубом —

Многоочитые трамваи

Плывут между подводных лип,

Как электрические стаи

Светящихся ленивых рыб.

И там, скользя в ночную гнилость,

На толще чуждого стекла

В вагонных окнах отразилась

Поверхность моего стола, —

И, проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую,

Ночную голову мою.

Пастернак Борис Леонидович

МАРБУРГ

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.

Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

B прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, греб

По лицам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегал

Их взглядов. Я не замечал их приветствий.

Я знать ничего не хотел из богатств.

Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,

Был невыносим мне. Он крался бок о бок

И думал: «Ребячья зазноба. За ним,

К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинкт,

И вел меня мудро, как старый схоластик,

Чрез девственный, непроходимый тростник

Нагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», —

Твердил он, и новое солнце с зенита

Смотрело, как сызнова учат ходьбе

Туземца планеты на новой планиде.

Одних это все ослепляло. Другим —

Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.

Копались цыплята в кустах георгин,

Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,

Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге

Кто, громко свища, мастерил самострел,

Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.

Предгрозье играло бровями кустарника.

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охватив

Туман этот, лед этот, эту поверхность

(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты —

О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.

Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И все это помнит и тянется к ним.

Все – живо. И все это тоже – подобья.

О, нити любви! Улови, перейми.

Но как ты громаден, обезьяний,

Когда над надмирными жизни дверьми,

Как равный, читаешь свое описанье!

Когда-то под рыцарским этим гнездом

Чума полыхала. А нынешний жупел —

Насупленный лязг и полет поездов

Из жарко, как ульи, курящихся дупел.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ —

Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.

Да и оторвусь ли от газа, от касс, —

Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,

И в обе оконницы вставят по месяцу.

Тоска пассажиркой скользнет по томам

И с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,

Бессонницу знаю. Стрясется – спасут.

Рассудок? Но он – как луна для лунатика.

Мы в дружбе, но я не его сосуд.

Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мной на лунном паркетном полу,

Акацией пахнет, и окна распахнуты,

И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь – король. Я играю с бессонницей.

И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.

И ночь побеждает, фигуры сторонятся,

Я белое утро в лицо узнаю.

РЕЙН И МОСКВА

(отрывок)

Я унесен прекрасною мечтой,

И в воздухе душисто-тиховейном,

В стране, где грозд янтарно-золотой,

Я узнаю себя над Рейном.

В его стекле так тихи небеса!

Его брега – расписанные рамки.

Бегут по нем рядами паруса,

Глядят в него береговые замки,

И эхо гор разносит голоса!

Старинные мне слышатся напевы,

У пристаней кипит народ,

По виноградникам порхает хоровод,

И слышу я, поют про старый Реин девы.

«Наш Рейн, наш Рейн красив и богат!

Над Рейном блестят города!

И с башнями замки, и много палат,

И сладкая в Рейне вода!..

И пурпуром блещут на Рейне брега:

То наш дорогой виноград,

И шелком одеты при Рейне луга:

Наш реинский берег – Германии сад!

И славится дева на Рейне красой,

И юноша смотрит бодрей!

О, мчись же, наш Рейн, серебрясь полосой,

До синих, до синих морей!..»

Одоевцева Ирина Владимировна

Угли краснели в камине,

В комнате стало темно…

Всё это было в Берлине,

Всё это было давно.

И никогда я не знала,

Что у него за дела,

Сам он расспрашивал мало,

Спрашивать я не могла.

Вечно любовь и тревога…

Страшно мне? Нет, ничего,

Ночью просила я Бога,

Чтоб не убили его.

И уезжая кататься

В автомобиле, одна,

Я не могла улыбаться

Встречным друзьям из окна.

Городницкий Александр Моисеевич

В Баварии летней, близ города славного Мюних,

Мы в доме немецком гостили в начале июня.

Там сад колыхался в оконном, до пола, стекле,

Дразня сочетанием красок, пронзительно светлых,

И фогельхен утром кричали приветливо с веток:

«Вставайте, бездельники, – завтрак уже на столе».

Плыл благовест тихий от мачты недальнего шпица.

Алела нарядно на крышах крутых черепица,

Над сбитыми сливками белых по-южному стен.

Хозяин в войну был десантником, но, слава Богу,

Под Лугой сломал при ночном приземлении ногу,

А после во Франции сдался союзникам в плен.

Он строил потом водосбросы, туннели, плотины, —

Его окружают знакомые с детства картины

У жизни в конце, понемногу сходящей на нет.

Австрийские Альпы парят вдалеке невесомо,

По радио внук исполняет концерт Мендельсона,

Упругими пальцами нежно сжимая кларнет.

И хмель обретает брожение солнца на склонах

Над быстрым Изаром, у вод его светло-зелёных,

Вокруг навевая счастливый и медленный сон.

И можно ли думать о грянувшей здесь катострофе

Под дивные запахи этого свежего кофе

И тихую музыку? Слава тебе, Мендельсон!

ГЕРМАНИЯ

Этот вид из вагонных открывшийся окон,

Этой зелени пышной насыщенный цвет!

Что Германия больше понравилась Блоку

Чем Италия, в том непонятного нет.

Школьных лет предваряя былые вопросы,

Заготовил ответы любой поворот.

Здесь когда-то поход начинал Барбаросса,

Карл Великий на Майне отыскивал брод.

Меж руинами замков, у ног Лорелеи,

Безмятежного Рейна струится вода.

Почему её так обожали евреи

И себе на беду приезжали сюда?

Вслед за этим в золу обратившимся хором

Восславляю и я то пространство, в котором

То гравюра мелькает, то яркий лубок,

Где над кёльнским растаявшим в небе собором

Обитает в тумане невидимый Бог.

Меж Висбаденом, Марбургом и Гейдельбергом,

Всем блокадным сомненьям моим вопреки,

Возникают великие тени и меркнут

Под навязчивый шёпот знакомой строки.

Триста лет состояли мы в брачном союзе,

То враждуя, то снова друг друга любя.

Не напрасно немецкой медлительной музе

Ломоносов и Тютчев вверяли себя,

Белокурых невест подводя к аналою,

И в итоге недавней войны Мировой

Стали русские парни немецкой землёю,

А солдаты немецкие – русской землёй.

Неслучайно во времени нашем капризном

Начинается новых братаний пора,

И марксизм-сталинизм обнялись с гитлеризмом,

Воплощая в веках завещанье Петра.

Никогда не изжить этот горестный опыт,

Императоров наших остзейскую кровь,

То окно, что когда-то пробито в Европу,

Неизбывную эту любовь.

БРОНЗОВЫЙ ГЕЙНЕ

Бронзовый Гейне на ратушной площади Гамбурга,

Сумрачный гений германский, похожий на Гамлета,

Стынущий молча у края холодных морей.

Видят туристы глазами, до слёз умилёнными,

Что не сгорел с остальными шестью миллионами

Этот случайно избегнувший казни еврей.

Бронзовый Гейне над облаком гари ли, смога ли,

Напоминающий обликом скорбного Гоголя

В скверике пыльном напротив Арбатских ворот.

Благоговейно субботами и воскресеньями

Бюргеры здесь собираются целыми семьями, —

Непредсказуем грядущего дня поворот.

Бронзовый Гейне, из ямы с отбросами вынутый,

Сброшенный раз с пьедестала и снова воздвигнутый,

Пахнущий дымом своих уничтоженных книг,

Пусть отличаются наши родные наречия,

Радуюсь этой, такой неожиданной встрече я,

Единокровный поклонник твой и ученик.

Бронзовый Гейне на площади шумного Гамбурга.

Рюмка рейнвейна над узкой портовою дамбою,

Голод блокады, ушедших друзей имена,

Контур Европы над жёлтою школьной указкою,

Черный сугроб под пробитой немецкою каскою,

«Traurigen Monat November», родная страна.

Бронзовый Гейне, грустящий на площади Гамбурга, —

Томик стихов в переводах, мне помнится, Вайнберга,

Послевоенный лежащий в руинах Большой.

Малая Невка, лесистый ли Гарц, Лорелея ли, —

Что за мечты мы в мальчишеском сердце лелеяли,

К странам чужим прирастая незрелой душой?

Бронзовый Гейне, что зябко под ветром сутулится,

Не переменишь рождением данную улицу,

Город и век, ни в Германии, ни на Руси.

Так повелось со времён Перуна или Одина.

Что же поделаешь, если свобода и Родина —

Две несовместные вещи – проси не проси?

ГАМБУРГ

Меня ностальгия опять донимает, когда

Своё отражение в узком увижу канале

На фоне домов и готических шпилей. Едва ли

Я видел их прежде, впервые попавший сюда.

Возможно мой предок в забытые нынче года,

Сбежав из Испании при инквизиторском сыске,

В чулках с башмаками, в коротких штанах по-хасидски,

Стоял на мосту, и его отражала вода.

В музее диаспоры есть в Тель-Авиве раздел

С путями миграции. Там оказавшись, вначале

Я, помнится, долго на карту цветную глядел,

Стараясь понять, отчего мне всё снятся ночами

Не город восточный, сводящий приезжих с ума,

Не жёлтые горы отчизны моей азиатской,

А тёмный канал, островерхие эти дома,

И низкое небо, покрытое шаровой краской.

ШТУТГАРТ

Был и я когда-то юн и безус,

Да не понится теперь ничего.

В этом городе повешен был Зюс,

Эта площадь носит имя его.

Был у герцога он правой рукой,

Всех правителей окрестных мудрей,

В стороне германской власти такой

Ни один не добивался еврей.

Не жалея ни богатства, ни сил,

Став легендою далёких времен,

Многих женщин он немецких любил,

И за это был в итоге казнён.

Я прочел это полвека назад,

У завешенного сидя окна,

А за стенкой замерзал Ленинград,

А за стенкой бушевала война.

Скажет каждый, у кого ни спрошу,

В этом городе повешен был Зюс.

Отчего же я здесь вольно дышу,

А в Россию возвращаться боюсь?

Я сегодня, вспоминая о нем,

Путь к спасению последний отверг,

Там где солнечным восходят вином

Виноградники земли Вюртемберг

Кедрин Дмитрий Борисович

СТАРАЯ ГЕРМАНИЯ

Где он теперь, этот домик ветхий,

Зяблик, поющий в плетеной клетке,

Красный шиповник на свежей ветке

И золотистые косы Гретхен?

Пела гитара на старом Рейне,

Бурши читали стихи в кофейне,

Кутая горло платком пуховым,

У клавикордов сидел Бетховен.

Думал ли он, что под каждой крышей

Немцами будут пугать детишек?

Брюсов Валерий Яковлевич

Эти милые, красно-зеленые домики,

Эти садики, в розах и желтых и алых,

Эти смуглые дети, как малые гномики,

Отраженные в тихо-застывших каналах, —

Эти старые лавки, где полки уставлены

Рядом банок пузатых, давно закоптелых,

Этот шум кабаков, заглушенный, подавленный,

Эти рослые женщины в чепчиках белых, —

Это все так знакомо, и кажется: в сказке я,

И готов наважденью воскликнуть я: vade!

Я с тобой повстречался, Рембрандтова Саския?

Я в твой век возвращен, Адриан ван Остаде?

ЗЕЙДЕР ЗЕЕ

Леону Тоому

Я подвержена идее

Побывать на Зейдер-Зее,

На заливе, столь воспетом

Мореплавцем и поэтом

В древней саге и позднее,

В тех столетиях и в этом.

Да! Мечты моей предметом

Стал далекий Зейдер-Зее.

Только я смежаю веки —

Возникает образ некий,

Нежный, как цветок лаванды,

И старинный, как в музее.

Это волны Зейдер-Зее

Омывают Нидерланды,

Реи, якорные змеи,

Лодки, ботики, шаланды.

Кража в Лувре – Зейдер-Зее!

И никто, помимо детства,

До сих пор не знает средства,

Как придумывать заливам

Имена такого склада.

Надо быть каким счастливым

И чудесным ротозеем,

Чтобы крикнуть: – Зейдер-Зее!

И услышать: – Что вам надо?

Говорите поскорее! —

Детский лепет, Зейдер-Зее!

Вижу мельницу и флигель,

Где фламандец Уленшпигель

Или кто-нибудь попозже

Останавливался тоже

И бросался в Зейдер-Зее,

Побледнев от наслажденья,

В дни, когда, на солнце зрея,

Тело жаждет охлажденья,

А русалка или фея

Из волны зовет прохожих,

Бормоча одно и то же:

– Если в рай, так в Зейдер-Зее!

Боже мой, какие танцы

Исполняют оборванцы

В январе на Зейдер-Зее,

Спрятав шеи в бумазее!

На коньках летят, как духи,

Дети, белые старухи,

Длинноногие голландцы.

Что за странные таланты —

На ножах пускаться в бегство

Вдоль серебряной аллеи!

Неужели Нидерланды

Поголовно тянет в детство,

А разбег на Зейдер-Зее?

Мне мешают мысли эти

Просыпаться на рассвете,

А чудесные виденья

Ухудшают поведенье.

Вот сижу, в окно глазея:

Вижу семь тюльпанных грядок,

Мачту, холстик в галерее.

– Где ты? – спрашивают рядом.

Голос тут, но что со взглядом?

– В самом деле, где же, где я?

Врать с утра неинтересно,

Лучше я признаюсь честно,

Что была на Зейдер-Зее.

Да, была на Зейдер-Зее!

Тредиаковский Василий Кириллович

ОПИСАНИЕ ГРОЗЫ, БЫВШИЯ В ГААГЕ

С одной страны гром,

С другой страны гром,

Смутно в воздухе!

Ужасно в ухе!

Набегли тучи,

Воду несучи,

Небо закрыли,

В страх помутили!

Молнии сверкают,

Страхом поражают,

Треск в лесу с перуна,

И темнеет луна,

Вихри бегут с прахом,

Полоса рвет махом,

Страшно ревут воды

От той непогоды.

Ночь наступила,

День изменила,

Сердце упало:

Всё зло настало!

Пролил дождь в крышки,

Трясутся вышки,

Сыплются грады,

Бьют ветрограды.

Все животны рыщут,

Покоя не сыщут,

Биют себя в груди

Виноваты люди,

Боятся напасти

И, чтоб не пропасти,

Руки воздевают,

На небо глашают:

«О солнце красно!

Стань опять ясно,

Разжени тучи,

Слезы горючи,

Столкай премену

Отсель за Вену.

Дхнуть бы зефиром

С тишайшим миром!

А вы, аквилоны,

Будьте как и оны:

Лютость отложите,

Только прохладите.

Побеги вся злоба

До вечного гроба:

Дни нам надо красны,

Приятны и ясны».

Окружена публичными домами

Стариннейшая церковь в Амстердаме,

В любом окне по непречистой даме.

И прислонились к стенке писсуара

Младой турист, девица и гитара.

Над ними свет закатного пожара.

И отражается в воде канала

Красавица с таблеткой веронала.

Она стареет – и она устала.

И тридцать три малайца-сутенера

(Для девочек непрочная опора)

К двум неграм подошли – для разговора.

И девочка, купившая наркотик,

Ругает их, кривит увядший ротик.

К ней ковыляет бледный идиотик.

По-разному живут на свете люди.

Большой закат напоминал о чуде,

А проповедник говорил – о блуде.

Свобода выбора… Свобода воли…

А если всем определяет роли

Сам Саваоф на огненном престоле?

Городницкий Александр Моисеевич

АМСТЕРДАМ

Возврати, Амстердам, ненадолго свой облик вчерашний,

Где ветшающий храм, наклонившись пизанскою башней

Над сплетеньем каналов, его осеняет крестом,

Укрепляя надежность отсюда невидимой дамбы.

Покажи мне опять акварели твои и эстампы, —

Позабытого детства рассыпанный том.

Проведи меня снова по розовому кварталу,

Где за тонким стеклом отдыхают устало

Разноцветные жрицы любви,

Колыхаясь в луче, как аквариумные рыбки.

Их движения плавны, молочные контуры зыбки.

Сотню гульденов дай – и останешься с ней визави.

На каналах подтаявших, в однообразном порядке —

На окне занавески, на палубе садик и грядки —

Неподвижные баржи крутые качают бока.

В этой местности, где с океаном схлестнулась Европа,

Все живут на воде, словно Ной в ожиданье потопа,

Пуповиною кабеля связаны с сушей пока.

Так и мне бы прожить в корабельном уюте убогом,

Там, где птица кружит над теряющим разум Ван-Гогом,

Где шприцы и бутылки швыряет в канал наркота,

В интерьере домов, как и в Новой Голландии строгом,

Между чёртом реальным и полумифическим Богом,

Вспоминая василеостровского неба цвета.

Так и мне бы прожить, не страшась наводнений и ливней,

Возле зыбкой межи, в окруженьи пейзажей наивных,

На краю континента, у северных хмурых морей,

Где в цене из одежды лишь то, что надёжней и проще,

И тюльпанами нежными летом расцвечена площадь,

И горит над мостами рубиновый свет фонарей.

Волошин Максимилиан Александрович

АКРОПОЛЬ

Серый шифер. Белый тополь.

Пламенеющий залив.

В серебристой мгле олив

Усеченный холм – Акрополь.

Ряд рассеченных ступеней,

Портик тяжких Пропилей,

И за грудами камений,

В сетке легких синих теней,

Искры мраморных аллей.

Небо знойно и бездонно —

Веет синим огоньком.

Как струна, звенит колонна

С ионийским завитком.

За извивами Кефиза

Заплелись уступы гор

В рыже-огненный узор…

Луч заката брызнул снизу…

Над долиной сноп огней…

Рдеет пламенем над ней он —

В горне бронзовых лучей

Загорелый Эрехтейон…

Ночь взглянула мне в лицо.

Черны ветви кипариса.

А у ног, свернув кольцо,

Спит театр Диониса.

Батюшков Константин Николаевич

Где слава, где краса, источник зол твоих?

Где стогны шумные и граждане счастливы?

Где зданья пышные и храмы горделивы,

Мусия, золото, сияющие в них?

Увы! погиб навек Коринф столповенчанный!

И самый пепел твой развеян по полям,

Все пусто: мы одни взываем здесь к богам,

И стонет Алкион один в дали туманной!

Майков Аполлон Николаевич

НА ПУТИ ПО БЕРЕГУ КОРИНФСКОГО ЗАЛИВА

Всё время – реки без воды,

Без зелени долины,

С хрустящим камешком сады

И тощие маслины;

Зато – лазурный пояс вод,

И розовые горы,

И беспредельный неба свод,

Где ищет взор и не найдет

Хоть в легком облачке опоры!..

Мережковский Дмитрий Сергеевич

ПАРФЕНОН

Мне будет вечно дорог день,

Когда вступил я, Пропилеи,

Под вашу мраморную сень,

Что пены волн морских белее,

Когда, священный Парфенон,

Я увидал в лазури чистой

Впервые мрамор золотистый

Твоих божественных колонн,

Твой камень, солнцем весь облитый,

Прозрачный, теплый и живой,

Как тело юной Афродиты,

Рожденной пеною морской.

Здесь было все душе родное,

И Саламин, и Геликон,

И это море голубое

Меж белых, девственных колонн.

С тех пор душе моей святыня,

О, скудной Аттики земля,

Твоя печальная пустыня,

Твои сожженные поля!

Сурков Алексей Александрович

ДАТСКАЯ СКАЗКА

Сколько милой прелести в адресе,

Что лежит на моем столе.

Старый датский сказочник Андерсен

Жил на этой земле.

Городок второй категории,

Дремлет Одензе в полусне,

От широких дорог истории

В стороне.

На карнизах голуби сонные.

Сонный ветер гладит траву.

Шпили кирок темно-зеленые

Четко врезаны в синеву.

Пахнет в сонных кофейнях булками.

Тучка с моря грозит дождем.

Переулками, закоулками

В гости к сказочнику идем.

Вот белеет старая хижина

В чешуе черепиц.

Аккуратно сирень подстрижена.

Запах роз. Щебетанье птиц.

Восседают старухи строгие

На широких скамьях с утра.

Бродят школьники голоногие

По квадрату двора.

Струй фонтанных жидкое олово.

Тмином пахнущая земля.

Здесь рождалась сказка про голого

Короля.

Подавляя трепет сердечный,

Мы в старинный домик вошли.

И король, этой сказкой меченный,

Вырос словно из-под земли.

Провожаемый взглядами горькими,

Полупьяный нахал

Шел, соря апельсинными корками,

И резинку жевал.

Перед ним какие-то франтики

Увивались, льстиво юля.

…Сказка кончилась. Нет романтики

В царстве голого короля.

Бальмонт Константин Дмитриевич

СИГУРД

Когда Сигурд отведал крови

Убитого Фафнира,

Весь Мир ему открылся внове,

Узнал он утро Мира.

Он увидал рожденье грома,

Проник в язык он птиц,

И все, что было так знакомо,

Оделось в блеск зарниц.

Певец, что был лицом прекрасен,

И был в словах разумен,

Узнал, как смысл явлений ясен,

Как хор их многошумен.

Он был избранником для пира, —

Прочь то, что нас гневит,

Он звал соперником Фафнира,

Соперник был убит.

Сигурд, Сигурд, ты был властитель,

Возлюбленный Судьбою,

Да будет славен победитель,

Ты взял добычу с бою.

Сигурд, Сигурд, ты звался Чудом,

Ты смело в Мире шел,

Ты видел Землю изумрудом,

И пел тебе орел.

«Возьми», он пел напевом властным,

«Запястья золотые,

В них день горит, с отливом красным,

В них звезды молодые.

Налей свой кубок, в блеске пира,

Забудь, что было встарь,

Тебе открыто утро Мира,

И ты в том Мире – Царь».

Гиппиус Зинаида Николаевна

ПОЧЕМУ

О Ирландия, океанная,

Мной не виденная страна!

Почему ее зыбь туманная

В ясность здешнего вплетена?

Я не думал о ней, не думаю,

Я не знаю ее, не знал…

Почему так режут тоску мою

Лезвия ее острых скал?

Как я помню зори надпенные?

В черной алости чаек стон?

Или памятью мира пленною

Прохожу я сквозь ткань времен?

О Ирландия неизвестная!

О Россия, моя страна!

Не единая ль мука крестная

Всей Господней земле дана?

Плещеев Алексей Николаевич

ГИДАЛЬГО

Полночь. Улицы Мадрида

И безлюдны и темны.

Не звучат шаги о плиты,

И балконы не облиты

Светом палевым луны.

Ароматом ветер дышит,

Зелень темную ветвей

Он едва-едва колышет…

И никто нас не услышит,

О сестра души моей!

Завернись в свой плащ атласный

И в аллею выходи.

Муж заснул… Боязнь напрасна.

Отдохнешь ты безопасно

У гидальго на груди.

Иль как червь до утра гложет

Ревность сердце старика?..

Если сны его встревожат,

Шпага острая поможет, —

Не дрожит моя рука!

Поклялся твоей красою

Мстить я мужу твоему…

Не владеть ему тобою!

Знаю я: ты злой семьею

Продана была ему!

Выходи же на свиданье,

Донья чудная моя!

Ночь полна благоуханья,

И давно твои лобзанья

Жду под сенью миртов я!..

Волошин Максимилиан Александрович

КАСТАНЬЕТЫ

Из страны, где солнца свет

Льется с неба жгуч и ярок,

Я привез себе в подарок

Пару звонких кастаньет.

Беспокойны, говорливы,

Отбивая звонкий стих, —

Из груди сухой оливы

Сталью вырезали их.

Щедро лентами одеты

С этой южной пестротой:

В них живет испанский зной,

В них сокрыт кусочек света.

И когда Париж огромный

Весь оденется в туман,

В мутный вечер, на диван

Лягу я в мансарде темной,

И напомнят мне оне

И волны морской извивы,

И дрожащий луч на дне,

И узлистый ствол оливы,

Вечер в комнате простой,

Силуэт седой колдуньи,

И красавицы плясуньи

Стан и гибкий и живой,

Танец быстрый, голос звонкий,

Грациозный и простой,

С этой южной, с этой тонкой

Стрекозиной красотой.

И танцоры идут в ряд,

Облитые красным светом,

И гитары говорят

В такт трескучим кастаньетам.

Словно щелканье цикад

В жгучий полдень жарким летом.

Пушкин Александр Сергеевич

Я здесь, Инезилья,

Я здесь под окном.

Объята Севилья

И мраком и сном.

Исполнен отвагой,

Окутан плащом,

С гитарой и шпагой

Я здесь под окном.

Ты спишь ли? Гитарой

Тебя разбужу.

Проснется ли старый,

Мечом уложу.

Шелковые петли

К окошку привесь…

Что медлишь?.. Уж нет ли

Соперника здесь?..

Я здесь, Инезилья,

Я здесь под окном.

Объята Севилья

И мраком и сном.

Маковский Сергей Константинович

СТАРЫЙ ХРАМ

Здесь было капище Венеры; смутный след

его доныне жив. Потом здесь готы были.

Но воины пустынь, арабы, их сменили,

и стал мечетью храм на много, много лет.

И после новых битв кровавых и побед

вожди Испании неверных оттеснили.

Узорную мечеть они опустошили

и бронзовым крестом венчали минарет.

О путник! ты глядишь на церковь христиан,

на прежнюю мечеть, на капище Венеры…

Как знать? Когда-нибудь, из незнакомых стран,

сюда опять придут народы чуждой веры.

Они сломают крест, завещанный векам.

И возродится вновь все тот же старый храм.

Эренбург Илья Григорьевич

ГОНЧАР В ХАЭНЕ

Где люди ужинали – мусор, щебень,

Кастрюли, битое стекло, постель,

Горшок с сиренью, а высоко в небе

Качается пустая колыбель.

Железо, кирпичи, квадраты, диски,

Разрозненные, смутные куски.

Идешь – и под ногой кричат огрызки

Чужого счастья и чужой тоски.

Каким мы прежде обольщались вздором!

Что делала, что холила рука?

Так жизнь, ободранная живодером,

Вдвойне необычайна и дика.

Портрет семейный, – думали про сходство,

Загадывали, чем обить диван.

Всей оболочки грубое уродство

Навязчиво, как муха, как дурман.

А за углом уж суета дневная,

От мусора очищен тротуар.

И в глубине прохладного сарая

Над глиной трудится старик гончар.

Я много жил, я ничего не понял

И в изумлении гляжу один,

Как, повинуясь старческой ладони,

Из темноты рождается кувшин.

Городницкий Александр Моисеевич

У ИСПАНСКОЙ ГРАНИЦЫ

У испанской границы пахнет боем быков —

Взбаламученной пылью и запёкшейся кровью.

У испанской границы не найдёшь земляков,

Кроме тех, что легли здесь – серый крест в изголовье.

Каталонские лавры над бойцами шумят,

Где-то плачут над ними магаданские ели.

Спят комбриги полёгших понапрасну бригад,

Трубачи озорные постареть не успели.

Эй, ребята, вставайте! – нынче время не спать.

На седые шинели пришивайте петлицы.

Вы бригаду под знамя соберите опять

У испанской границы, у испанской границы!

Но молчат комиссары в той земле ледяной,

Им в завьюженной тундре солнце жаркое снится.

И колымские ветры всё поют надо мной

У испанской границы, у испанской границы.

Заболоцкий Николай Алексеевич

БОЛЕРО

Итак, Равель, танцуем болеро!

Для тех, кто музыку на сменит на перо,

Есть в этом мире праздник изначальный —

Напев волынки скудный и печальный

И эта пляска медленных крестьян…

Испания! Я вновь тобою пьян!

Цветок мечты возвышенной взлелеяв,

Опять твой образ предо мной горит

За отдаленной гранью Пиренеев!

Увы, замолк истерзанный Мадрид,

Весь в отголосках пролетевшей бури,

И нету с ним Долорес Ибаррури!

Но жив народ, и песнь его жива.

Танцуй, Равель, свой исполинский танец,

Танцуй, Равель! Не унывай, испанец!

Вращай, История, литые жернова,

Будь мельничихой в грозный час прибоя!

О, болеро, священный танец боя!

Маршак Самуил Яковлевич

ДОН-КИХОТ

Пора в постель, но спать нам неохота.

Как хорошо читать по вечерам!

Мы в первый раз открыли Дон-Кихота,

Блуждаем по долинам и горам.

Нас ветер обдает испанской пылью,

Мы слышим, как со скрипом в вышине

Ворочаются мельничные крылья

Над рыцарем, сидящим на коне.

Что будет дальше, знаем по картинке:

Крылом дырявым мельница махнет,

И будет сбит в неравном поединке

В нее копье вонзивший Дон-Кихот.

Но вот опять он скачет по дороге…

Кого он встретит? С кем затеет бой?

Последний рыцарь, тощий, длинноногий,

В наш первый путь ведет нас за собой.

И с этого торжественного мига

Навек мы покидаем отчий дом.

Ведут беседу двое: я и книга.

И целый мир неведомый кругом.

Ахадов Эльдар Алихасович

Пред тобой расступаются пальмы,

В ноги нежно ложится песок…

Улыбается море, как тайна,

Что хранит голубой завиток.

И течет побережьем испанским

Вслед тебе смуглолицая речь:

Словно воздух искрится шампанским,

Или звёзды касаются плеч.

И одной лишь тебе, не смолкая,

Шепчут волны всю ночь до утра,

Как люблю я тебя, дорогая,

В том краю, где дожди и ветра…

Майков Аполлон Николаевич

Пора, пора! Уж утро славит птичка,

И свежестью пахнуло мне в окно.

Из города зовет меня давно

К полям широким старая привычка.

Возьмем коней, оставим душный Рим,

И ряд дворцов его тяжеловесных,

И пеструю толпу вдоль улиц тесных,

И воздухом подышим полевым.

О! как легко! как грудь свободно дышит!

Широкий горизонт расширил душу мне…

Мой конь устал… Мысль бродит в тишине,

Земля горит, и небо зноем пышет…

Сабинских гор неровные края

И Апеннин верхи снеговенчанны,

Шум мутных рек, бесплодные поля,

И, будто нищий с ризою раздранной,

Обломок башни, обвитой плющом,

Разбитый храм с остатком смелых сводов

Да бесконечный ряд водопроводов

Открылися в тумане голубом…

Величие и ужас запустенья…

Угрюмого источник вдохновенья…

Всё тяжко спит, всё умерло почти…

Лишь простучит на консульском пути

По гладким плитам конь поселянина,

И долго дикий всадник за горой

Виднеется, в плаще и с палкой длинной,

И в шапке острой… Вот в тени руины

Еще монах усталый и босой,

Окутавшись широким капюшоном,

Заснул, склонясь на камень головой,

А вдалеке, под синим небосклоном,

На холме мазанка из глины и ветвей,

И кипарис чернеется над ней…

Измученный полудня жаром знойным,

Вошел я внутрь руин, безвестных мне.

Я был объят величьем их спокойным.

Глядеть и слушать в мертвой тишине

Так сладостно!.. Тут целый мир видений!..

То цирк был некогда, теперь он опустел,

Полынь и терн уселись на ступени,

Там, где народ ликующий шумел,

Близ ложи цезарей еще лежали

Куски статуй, курильниц и амфор:

Как будто бы они здесь восседали

Еще вчера, увеселяя взор

Ристанием… но по арене длинной

Цветистый мак пестреет меж травой

И тростником, и розой полевой,

И рыщет ветр, один, что конь пустынный.

Лохмотьями прикрыт, полунагой,

Глаза как смоль и с молниею взгляда,

С чернокудрявой, смуглой головой,

Пасет ребенок коз пугливых стадо.

Трагически ко мне он руку протянул,

«Я голоден, – со злобою взывая.-

Я голоден!..» Невольно я вздохнул

И, нищего и цирк обозревая,

Промолвил: «Вот она – Италия святая!»

Иванов Вячеслав Иванович

Покорный день сходил из облаков усталых,

И, как сомкнутые покорные уста,

Была беззвучна даль, и никла немота

Зеленохвостых чащ и немощь листв увялых,

И кроткою лилась истомой теплота

На нищий блеск дубов, на купы пиний малых,

И влажная земля, под тленьем кущ опалых,

Была, как Смерть и Сев, смиренна и свята…

Таким явился мне, – о мертвая Равенна! —

Твой лес прославленный, – ты, в лепоте святынь,

Под златом мозаик хранительных забвенна!

И был таков твой сон и скорбь твоих пустынь,

Где веет кротко Смерть, под миром Крыл лелея

Мерцающую Жизнь, как бледный огнь елея.

Майков Аполлон Николаевич

Ах, чудное небо, ей-Богу, над этим классическим Римом!

Под этаким небом невольно художником станешь.

Природа и люди здесь будто другие, как будто картины

Из ярких стихов антологии древней Эллады.

Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся

Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса,

В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,

Откуда глядит голова с преуродливой миной

Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.

К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени

Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!)

Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою

Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,

Рукой охватив осторожно кувшин на облитой

Вечерним лучом голове… Художник (должно быть, германец)

Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно

В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,

Что я срисовал в то же время и чудное небо,

И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,

Альбанок и даже – его самого с его кистью!

Мей Лев Александрович

БАРКАРОЛА

Стихнул говор карнавала,

На поля роса упала,

Месяц землю серебрит,

Все спокойно, море спит.

Волны нянчают гондолу…

«Спой, синьора, баркаролу!

Маску черную долой,

Обойми меня и пой!..»

«Нет, синьор, не скину маски,

Не до песен, не до ласки:

Мне зловещий снился сон,

Тяготит мне сердце он».

«Сон приснился, что ж такое?

Снам не верь ты, все пустое,

Вот гитара, не тоскуй,

Спой, сыграй и поцелуй!..»

«Нет, синьор, не до гитары:

Снилось мне, что муж мой старый

Ночью тихо с ложа встал,

Тихо вышел на канал,

Завернул стилет свой в полу

И в закрытую гондолу —

Вон, как эта, там вдали —

Шесть немых гребцов вошли…»

Ходасевич Владислав Фелицианович

БРЕНТА

Адриатические

волны!

О, Брента…

«Евгений Онегин»

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

Пушкин Александр Сергеевич

Близ мест, где царствует Венеция златая,

Один, ночной гребец, гондолой управляя,

При свете Веспера по взморию плывет,

Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.

Он любит песнь свою, поет он для забавы,

Без дальных умыслов, не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,

Умеет услаждать свой путь над бездной волн.

На море жизненном, где бури так жестоко

Преследуют во мгле мой парус одинокой,

Как он, без отзыва утешно я пою

И тайные стихи обдумывать люблю.

Иванов Вячеслав Иванович

В КОЛИЗЕЕ

Great is their love, who love in sin and fear.

Byron

Велика тех любовь,

кто любят во грехе и страхе.

Байрон

День влажнокудрый досиял,

Меж туч огонь вечерний сея.

Вкруг помрачался, вкруг зиял

Недвижный хаос Колизея.

Глядели из стихийной тьмы

Судеб безвременные очи…

День бурь истомных к прагу ночи,

День алчный провожали мы —

Меж глыб, чья вечность роковая

В грехе святилась и крови,

Дух безнадежный предавая

Преступным терниям любви,

Стеснясь, как два листа, что мчит,

Безвольных, жадный плен свободы,

Доколь их слившей непогоды

Вновь легкий вздох не разлучит…

Бунин Иван Алексеевич

СИЦИЛИЯ

Монастыри в предгориях глухих,

Наследие разбойников морских,

Обители забытые, пустые, —

Моя душа жила когда-то в них:

Люблю, люблю вас, келии простые,

Дворы в стенах тяжелых и нагих,

Валы и рвы, от плесени седые,

Под башнями кустарники густые

И глыбы скользких пепельных камней,

Загромоздивших скаты побережий,

Где сквозь маслины кажется синей

Вода у скал, где крепко треплет свежий,

Соленый ветер листьями маслин

И на ветру благоухает тмин!

Пастернак Борис Леонидович

ВЕНЕЦИЯ

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,

Во сне я слышал крик, и он

Подобьем смолкнувшего знака

Еще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем Скорпиона

Над гладью стихших мандолин

И женщиною оскорбленной,

Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкой

Торчал по черенок во мгле.

Большой канал с косой ухмылкой

Оглядывался, как беглец.

Туда, голодные, противясь,

Шли волны, шлендая с тоски,

И гондолы рубили привязь,

Точа о пристань тесаки.

Вдали за лодочной стоянкой

В остатках сна рождалась явь.

Венеция венецианкой

Бросалась с набережных вплавь.

Лермонтов Михаил Юрьевич

ВЕНЕЦИЯ

1

Поверхностью морей отражена,

Богатая Венеция почила,

Сырой туман дымился, и луна

Высокие твердыни осребрила.

Чуть виден бег далекого ветрила,

Студеная вечерняя волна

Едва шумит вод веслами гондолы

И повторяет звуки баркаролы.

2

Мне чудится, что это ночи стон,

Как мы, своим покоем недовольной,

Но снова песнь! и вновь гитары звон!

О, бойтеся, мужья, сей песни вольной.

Советую, хотя мне это больно,

Не выпускать красавиц ваших, жен,

Но если вы в сей миг неверны сами,

Тогда, друзья! да будет мир меж вами!

3

И мир с тобой, прекрасный Чичизбей,

И мир с тобой, лукавая Мелина.

Неситеся по прихоти морей,

Любовь нередко бережет пучина,

Хоть и над морем царствует судьбина,

Гонитель вечный счастливых людей,

Но талисман пустынного лобзанья

Уводит сердца темные мечтанья.

4

Рука с рукой, свободу дав очам,

Сидят в ладье и шепчут меж собою,

Она вверяет месячным лучам

Младую грудь с пленительной рукою,

Укрытые досель под епанчою,

Чтоб юношу сильней прижать к устам,

Меж тем вдали, то грустный, то веселый,

Раздался звук обычной баркаролы:

Как в дальнем море ветерок,

Свободен вечно мой челнок,

Как речки быстрое русло,

Не устает мое весло.

Гондола по воде скользит,

А время по любви летит,

Опять сравняется вода,

Страсть не воскреснет никогда.

Пушкин Александр Сергеевич

Везувий зев открыл – дым хлынул клубом – пламя

Широко развилось, как боевое знамя.

Земля волнуется – с шатнувшихся колонн

Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,

Под каменным дождем, под воспаленным прахом,

Толпами, стар и млад, бежит из града вон.

Гумилёв Николай Степанович

Поздно. Гиганты на башне

Гулко ударили три.

Сердце ночами бесстрашней.

Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,

В призрачно-светлом былом,

Кружев узорней аркады,

Воды застыли стеклом.

Верно, скрывают колдуний

Завесы черных гондол

Там, где огни на лагуне —

Тысячи огненных пчел.

Лев на колонне, и ярко

Львиные очи горят,

Держит Евангелье Марка,

Как серафимы, крылат.

А на высотах собора,

Где от мозаики блеск,

Чу, голубиного хора

Вздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,

Скал и воды колдовство,

Марево? Путнику жутко,

Вдруг… никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал

В зыбкие, бледные дали

Венецианских зеркал.

Тютчев Фёдор Иванович

ВЕНЕЦИЯ

Дож Венеции свободной

Средь лазоревых зыбей,

Как жених порфирородный,

Достославно, всенародно

Обручался ежегодно

С Адриатикой своей.

И недаром в эти воды

Он кольцо свое бросал:

Веки целые, не годы

(Дивовалися народы),

Чудный перстень воеводы

Их вязал и чаровал…

И чета в любви и мире

Много славы нажила —

Века три или четыре,

Все могучее и шире,

Разрасталась в целом мире

Тень от львиного крыла.

А теперь?

В волнах забвенья

Сколько брошенных колец!..

Миновались поколенья, —

Эти кольца обрученья,

Эти кольца стали звенья

Тяжкой цепи наконец!..

Ходасевич Владислав Фелицианович

ГЕНУЯ

Красный Марс восходит над агавой,

Но прекрасней светят нам они —

Генуи, в былые дни лукавой,

Мирные, торговые огни.

Меркнут гор прибрежные отроги,

Пахнет пылью, морем и вином.

Запоздалый ослик на дороге

Торопливо плещет бубенцом…

Не в такой ли час, когда ночные

Небеса синели надо всем,

На таком же ослике Мария

Покидала тесный Вифлеем?

Топотали частые копыта,

Отставал Иосиф, весь в пыли…

Что еврейке бедной до Египта,

До чужих овец, чужой земли?

Плачет мать. Дитя под черной тальмой

Сонными губами ищет грудь,

А вдали, вдали звезда над пальмой

Беглецам указывает путь.

Ходасевич Владислав Фелицианович

«Вот в этом палаццо жила Дездемона…»

Все это неправда, но стыдно смеяться.

Смотри, как стоят за колонной колонна

Вот в этом палаццо.

Вдали затихает вечерняя Пьяцца,

Беззвучно вращается свод небосклона,

Расшитый звездами, как шапка паяца.

Минувшее – мальчик, упавший с балкона…

Того, что настанет, не нужно касаться…

Быть может, и правда – жила Дездемона

Вот в этом палаццо?..

Брюсов Валерий Яковлевич

ДАНТЕ В ВЕНЕЦИИ

По улицам Венеции, в вечерний

Неверный час, блуждал я меж толпы,

И сердце трепетало суеверней.

Каналы, как громадные тропы,

Манили в вечность, в переменах тени

Казались дивны строгие столпы,

И ряд оживших призрачных строений

Являл очам, чего уж больше нет,

Что было для минувших поколений.

И, словно унесенный в лунный свет,

Я упивался невозможным чудом,

Но тяжек был мне дружеский привет…

В тот вечер улицы кишели людом,

Во мгле свободно веселился грех,

И был весь город дьявольским сосудом.

Бесстыдно раздавался женский смех,

И зверские мелькали мимо лица…

И помыслы разгадывал я всех.

Но вдруг среди позорной вереницы

Угрюмый облик предо мной возник.

Так иногда с утеса глянут птицы, —

То был суровый, опаленный лик.

Не мертвый лик, но просветленно-страстный.

Без возраста – не мальчик, не старик.

И жалким нашим нуждам не причастный,

Случайный отблеск будущих веков,

Он сквозь толпу и шум прошел, как властный.

Мгновенно замер говор голосов,

Как будто в вечность приоткрылись двери,

И я спросил, дрожа, кто он таков.

Но тотчас понял: Данте Алигьери.

Веневитинов Дмитрий Владимирович

ИТАЛИЯ

Италия, отчизна вдохновенья!

Придет мой час, когда удастся мне

Любить тебя с восторгом наслажденья,

Как я люблю твой образ в светлом сне.

Без горя я с мечтами распрощаюсь,

И наяву, в кругу твоих чудес,

Под яхонтом сверкающих небес,

Младой душой по воле разыграюсь.

Там радостно я буду петь зарю

И поздравлять царя светил с восходом,

Там гордо я душою воспарю

Под пламенным необозримым сводом.

Как весело в нем утро золотое

И сладостна серебряная ночь!

О мир сует! тогда от мыслей прочь!

В объятьях нег и в творческом покое

Я буду жить в минувшем средь певцов,

Я вызову их сонмы из гробов!

Тогда, о Тасс! твой мирный сон нарушу,

И твой восторг, полуденный твой жар

Прольет и жизнь, и песней сладких дар

В холодный ум и в северную душу.

Тютчев Фёдор Иванович

ИТАЛЬЯНСКАЯ VILLA1

И распростясь с тревогою житейской

И кипарисной рощей заслонясь —

Блаженной тенью, тенью элисейской

Она заснула в добрый час.

И вот уж века два тому иль боле,

Волшебною мечтой ограждена,

В своей цветущей опочив юдоле,

На волю неба предалась она.

Но небо здесь к земле так благосклонно!..

И много лет и теплых южных зим

Провеяло над нею полусонно,

Не тронувши ее крылом своим.

По-прежнему в углу фонтан лепечет,

Под потолком гуляет ветерок,

И ласточка влетает и щебечет…

И спит она… и сон ее глубок!..

И мы вошли… Всё было так спокойно!

Так всё от века мирно и темно!..

Фонтан журчал… Недвижимо и стройно

Соседний кипарис глядел в окно.

Вдруг всё смутилось: судорожный трепет

По ветвям кипарисным пробежал, —

Фонтан замолк – и некий чудный лепет,

Как бы сквозь сон, невнятно прошептал:

«Что это, друг? Иль злая жизнь недаром,

Та жизнь, увы! что в нас тогда текла,

Та злая жизнь, с ее мятежным жаром,

Через порог заветный перешла?»

Козлов Иван Иванович

К ИТАЛИИ

В. А. Жуковскому

Лети со мной к Италии прелестной,

Эфирный друг, фантазия моя!

Земля любви, гармонии чудесной,

Где радостей веселая семья

Взлелеяна улыбкою небесной,

Италия, Торкватова земля,

Ты не была, не будешь мною зрима,

Но как ты мной, прекрасная, любима!

Мне видятся полуденные розы,

Душистые лимонные леса,

Зеленый мирт и виноградны лозы,

И синие, как яхонт, небеса.

Я вижу их – и тихо льются слезы…

Италия, мила твоя краса,

Как первое любви младой мечтанье,

Как чистое младенчества дыханье.

С высот летят сияющие воды,

Жемчужные – над безднами горят,

Таинственных видений хороводы

Прозрачные – вкруг гор твоих кипят,

Твои моря, не зная непогоды,

Зеленые – струятся и шумят,

Воздушный пир – твой вечер благодатный

С прохладою и негой ароматной.

Луна взошла, а небосклон пылает

Последнею багряною зарей,

Высокий свод безоблачно сияет,

Весь радужной подернут пеленой,

И яркий луч, сверкая, рассыпает

Блеск розовый над сонною волной,

Но гаснет он под ризою ночною,

Залив горит, осеребрен луною.

И я несусь волшебными крылами

К развенчанной царице волн морских:

Там звук октав с любовью и мечтами

При сладостном мерцанье звезд ночных,

Там Байрон пел, там бродит меж гробами

Тень грозная свободы дней былых,

Там в тишине как будто слышны стоны

Пленительной, невинной Десдемоны.

Но вдруг печаль, Италия, стеснила

Души восторг и светлые мечты,

Слезами ты и кровью искупила

Дар пагубный чудесной красоты,

Она к тебе рать буйную манила

Угрюмых гор с туманной высоты,

И враг – твой бич, и гордый избавитель —

Не мирный друг, но хищный притеснитель.*

А ты прими от сердца завещанье,

Певец, Орфей полуночной страны!

Ты будешь зреть тех волн очарованье

И нежный блеск над Брентою луны,

И вспомнишь ты дум пламенных мечтанье

И юных лет обманутые сны.

О, в сладкий час, душою посвященный

Друзьям живым и праху незабвенной,

Когда в пылу сердечных упоений

Ты звонких струн таинственной игрой

Сольешь, о друг, ряд северных видений

С небесною Италии красой,

И, может быть, в толпе родных явлений

Промчусь и я, как призрак, над тобой, —

Скажи земле певца Иерусалима,

Как мной была прекрасная любима!

Иванов Вячеслав Иванович

ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ

Е. С. Кругликовой

Кто знает край, где свой – всех стран школяр?

Где молодость стопой стремится спешной,

С огнем в очах, чела мечтой безгрешной

И криком уст, – а уличный фигляр

Толпу зевак собрал игрой потешной?

Где вам венки, поэт, трибун, маляр,

В дыму и визгах дев? Где мрак кромешный

Дант юный числил, мыслил Абеляр?

Где речь вольна и гении косматы?

Где чаще всё, родных степей сарматы,

Проходит сонм ваш, распрей обуян?

Где ткет любовь меж мраморных Диан

На солнце ткань, и Рима казематы

Черны в луне?.. То – град твой, Юлиан!

Плещеев Алексей Николаевич

Люблю стремиться я мечтою

В ту благодатную страну,

Где мирт, поникнув головою,

Лобзает светлую волну,

Где кипарисы величаво

К лазури неба вознеслись,

Где сладкозвучные октавы

Из уст Торкватовых лились,

Где Дант, угрюмый и суровый,

Из ада тени вызывал,

К стопам Лауры свой лавровый

Венец Петрарка повергал,

Где Рафаэль, благоговея,

Изображал мадонны лик,

Из массы мрамора Психею

Кановы мощный перст воздвиг,

Где в час, когда луны сияньем

Залив широкий осребрен

И ароматное дыханье

Льют всюду роза и лимон, —

Скользит таинственно гондола

По влаге зыбкой и немой,

И замирает баркарола,

Как поцелуй, в тиши ночной!..

Где жили вы… Где расцветали

Роскошно-гордою красой!

О, расскажите ж, как мечтали

Вы в стороне волшебной той!

Я вас заслушаюсь… И в очи

Вам устремлю я тихий взгляд —

И небо южной, дивной ночи

Они поэту заменят!..

Иванов Вячеслав Иванович

МОНАСТЫРЬ В СУБИАКО

За мной – вершин лиловый океан,

И крест, и дверь – в конце тропы нагорной,

Где каменных дубов сомкнутый стан

Над кручей скал листвой поникнул черной.

Как стая змей, корней извив упорный,

Проник утес в отверстья старых ран:

Их сеть тверда, как их оплот опорный,

Их сень вотще колеблет ураган.

Вхожу. Со стен святые смотрят тени,

Ведут во мглу подземную ступени,

Вот жертвенник: над ним – пещерный свод.

Вот вертоград: нависли скал угрозы,

Их будит гром незримых дольних вод,

А вкруг горят мистические розы.

Гумилёв Николай Степанович

МАНЛИЙ

Манлий сброшен. Слава Рима,

Власть все та же, что была,

И навеки нерушима,

Как Тарпейская скала.

Рим, как море, волновался,

Разрезали вопли тьму,

Но спокойно улыбался

Низвергаемый к нему.

Для чего ж в полдневной хмаре,

Озаряемый лучом,

Возникает хмурый Марий

С окровавленным мечом?

МОРЕПЛАВАТЕЛЬ ПАВЗАНИЙ

Мореплаватель Павзаний

С берегов далеких Нила

В Рим привез и шкуры ланей,

И египетские ткани,

И большого крокодила.

Это было в дни безумных

Извращений Каракаллы.

Бог веселых и бездумных

Изукрасил цепью шумных

Толп причудливые скалы.

В золотом, невинном горе

Солнце в море уходило,

И в пурпуровом уборе

Император вышел в море,

Чтобы встретить крокодила.

Суетились у галеры

Бородатые скитальцы.

И изящные гетеры

Поднимали в честь Венеры

Точно мраморные пальцы.

И какой-то сказкой чудной,

Нарушителем гармоний,

Крокодил сверкал у судна

Чешуею изумрудной

На серебряном понтоне.

Мережковский Дмитрий Сергеевич

НА ОЗЕРЕ КОМО

Кому страдание знакомо,

Того ты сладко усыпишь,

Тому понятна будет, Комо,

Твоя безветренная тишь.

И по воде, из церкви дальной,

В селеньи бедных рыбаков,

Ave Maria – стон печальный,

Вечерний звон колоколов…

Здесь горы в зелени пушистой

Уютно заслонили даль,

Чтобы волной своей тенистой

Ты убаюкало печаль.

И обещанье так прекрасно,

Так мил обманчивый привет,

Что вот опять я жду напрасно,

Чего, я знаю, в мире нет.

Козлов Иван Иванович

Над темным заливом, вдоль звучных зыбей

Венеции, моря

царицы,

Пловец полуночный в гондоле своей

С вечерней зари до

денницы

Рулем беззаботным небрежно сечет

Ленивую влагу

ночную,

Поет он Ринальда, Танкреда поет,

Поет Эрминию

младую,

Поет он по сердцу, сует удален,

Чужого суда не

страшится,

И песней любимой невольно пленен,

Над бездною весело

мчится.

И я петь люблю про себя, в тишине,

Безвестные песни

мечтаю,

Пою, и как будто отраднее мне,

Я горе мое забываю,

Как ветер ни гонит мой бедный челнок

Пучиною жизни

мятежной,

Где я так уныло и так одинок

Скитаюсь во тьме

безнадежной…

Дельвиг Антон Антонович

НАДПИСЬ НА СТАТУЮ ФЛОРЕНТИЙСКОГО МЕРКУРИЯ

Перст указует на даль, на главе развилися крылья,

Дышит свободою грудь, с легкостью дивною он,

В землю ударя крылатой ногой, кидается в воздух…

Миг – и умчится! Таков полный восторга певец.

Баратынский Евгений Абрамович

Небо Италии, небо Торквата,

Прах поэтический древнего Рима,

Родина неги, славой богата,

Будешь ли некогда мною ты зрима?

Рвется душа, нетерпеньем объята,

К гордым остаткам падшего Рима!

Снятся мне долы, леса благовонны,

Снятся упадших чертогов колонны!

Ходасевич Владислав Фелицианович

Нет ничего прекрасней и привольней,

Чем навсегда с возлюбленной расстаться

И выйти из вокзала одному.

По-новому тогда перед тобою

Дворцы венецианские предстанут.

Помедли на ступенях, а потом

Сядь в гондолу. К Риальто подплывая,

Вдохни свободно запах рыбы, масла

Прогорклого и овощей лежалых

И вспомни без раскаянья, что поезд

Уж Мэстре, вероятно, миновал.

Потом зайди в лавчонку banco lotto,

Поставь на семь, четырнадцать и сорок,

Пройдись по Мерчерии, пообедай

С бутылкою «Вальполичелла». В девять

Переоденься, и явись на Пьяцце,

И под финал волшебной увертюры

«Тангейзера» – подумай: «Уж теперь

Она проехала Понтеббу». Как привольно!

На сердце и свежо и горьковато.

Гумилёв Николай Степанович

ОСНОВАТЕЛИ

Ромул и Рем взошли на гору,

Холм перед ними был дик и нем.

Ромул сказал: «Здесь будет город».

«Город, как солнце» – ответил Рем.

Ромул сказал: «Волей созвездий

Мы обрели наш древний почет».

Рем отвечал: «Что было прежде,

Надо забыть, глянем вперед».

«Здесь будет цирк, – промолвил Ромул, —

Здесь будет дом наш, открытый всем».

«Но надо поставить ближе к дому

Могильные склепы», – ответил Рем.

Бродский Иосиф Александрович

ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ

(Из Марциала)

Нынче ветрено и волны с перехлестом.

Скоро осень, все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела —

дальше локтя не пойдешь или колена.

Сколь же радостней прекрасное вне тела:

ни объятье невозможно, ни измена!

Посылаю тебе, Постум, эти книги

Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?

Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?

Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.

Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.

Вместо слабых мира этого и сильных —

лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым

был купцом он – деловит, но незаметен.

Умер быстро: лихорадка. По торговым

он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.

Он в сражениях Империю прославил.

Столько раз могли убить! а умер старцем.

Даже здесь не существует, Постум, правил.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,

но с куриными мозгами хватишь горя.

Если выпало в Империи родиться,

лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники – ворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,

я согласен, но давай-ка без торговли:

брать сестерций с покрывающего тела

все равно, что дранку требовать у кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?

Чтобы лужу оставлял я, не бывало.

Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,

он и будет протекать на покрывало.

Вот и прожили мы больше половины.

Как сказал мне старый раб перед таверной:

«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».

Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.

Разыщу большой кувшин, воды налью им…

Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?

Неужели до сих пор еще воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?

Худощавая, но с полными ногами.

Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.

Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.

Или сливами. Расскажешь мне известья.

Постелю тебе в саду под чистым небом

и скажу, как называются созвездья.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,

долг свой давний вычитанию заплатит.

Забери из-под подушки сбереженья,

там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле

в дом гетер под городскую нашу стену.

Дай им цену, за которую любили,

чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.

Дверь распахнутая, пыльное оконце.

Стул покинутый, оставленное ложе.

Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.

Чье-то судно с ветром борется у мыса.

На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.

Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Евтушенко Евгений Александрович

ПРОЦЕССИЯ С МАДОННОЙ

Людовико Коррао

В городишке тихом Таормина

стройно шла процессия с мадонной.

Дым от свеч всходил и таял мирно,

невесомый, словно тайна мига.

Впереди шли девочки – все в белом,

и держали свечи крепко-крепко.

Шли они с восторгом оробелым,

полные собой и миром целым.

И глядели девочки на свечи,

и в неверном пламени дрожащем

видели загадочные встречи,

слышали заманчивые речи.

Девочкам надеяться пристало.

Время обмануться не настало,

но как будто их судьба, за ними

позади шли женщины устало.

Позади шли женщины – все в черном,

и держали свечи тоже крепко.

Шли тяжелым шагом удрученным,

полные обманом уличенным.

И глядели женщины на свечи

и в неверном пламени дрожащем

видели детей худые плечи,

слышали мужей тупые речи.

Шли все вместе, улицы минуя,

матерью мадонну именуя,

и несли мадонну на носилках,

будто бы стоячую больную.

И мадонна, видимо, болела

равно и за девочек и женщин,

но мадонна, видимо, велела,

чтобы был такой порядок вечен.

Я смотрел, идя с мадонной рядом,

ни светло, ни горестно на свечи,

а каким-то двуединым взглядом,

полным и надеждою, и ядом.

Так вот и живу – необрученным

и уже навеки обреченным

где-то между девочками в белом

и седыми женщинами в черном.

Мережковский Дмитрий Сергеевич

ПОМПЕЯ

Над городом века неслышно протекли,

И царства рушились, но пеплом сохраненный,

Доныне он лежит, как труп непогребенный,

Среди безрадостной и выжженной земли.

Кругом – последнего мгновенья ужас вечный, —

В низверженных богах с улыбкой их беспечной,

В остатках от одежд, от хлеба и плодов,

В безмолвных комнатах и опустелых лавках

И даже в ларчике с флаконом для духов,

В коробочке румян, в запястьях и булавках,

Как будто бы вчера прорыт глубокий след

Тяжелым колесом повозок нагруженных,

Как будто мрамор бань был только что согрет

Прикосновеньем тел, елеем умащенных.

Воздушнее мечты – картины на стене:

Тритон на водяном чешуйчатом коне,

И в ризах веющих божественные Музы.

Здесь все кругом полно могильной красоты,

Не мертвой, не живой, но вечной, как Медузы

Окаменелые от ужаса черты…

А в голубых волнах белеют паруса,

И дым Везувия, красою безмятежной

Блистая на заре, восходит в небеса,

Подобно облаку, и розовый, и нежный…

Мандельштам Осип Эмилевич

Пусть имена цветущих городов

Ласкают слух значительностью бренной.

Не город Рим живет среди веков,

А место человека во вселенной.

Им овладеть пытаются цари,

Священники оправдывают войны,

И без него презрения достойны,

Как жалкий сор, дома и алтари.

Блок Александр Александрович

РАВЕННА

Всё, что минутно, всё, что бренно,

Похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

У сонной вечности в руках.

Рабы сквозь римские ворота

Уже не ввозят мозаик.

И догорает позолота

В стенах прохладных базилик.

От медленных лобзаний влаги

Нежнее грубый свод гробниц,

Где зеленеют саркофаги

Святых монахов и цариц.

Безмолвны гробовые залы,

Тенист и хладен их порог,

Чтоб черный взор блаженной Галлы,

Проснувшись, камня не прожег.

Военной брани и обиды

Забыт и стерт кровавый след,

Чтобы воскресший глас Плакиды

Не пел страстей протекших лет.

Далёко отступило море,

И розы оцепили вал,

Чтоб спящий в гробе Теодорих

О буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,

Дома и люди – всё гроба.

Лишь медь торжественной латыни

Поет на плитах, как труба.

Лишь в пристальном и тихом взоре

Равеннских девушек, порой,

Печаль о невозвратном море

Проходит робкой чередой.

Лишь по ночам, склонясь к долинам,

Ведя векам грядущим счет,

Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет.

Мандельштам Осип Эмильевич

РИМ

Где лягушки фонтанов, расквакавшись

И разбрызгавшись, больше не спят

И, однажды проснувшись, расплакавшись,

Во всю мочь своих глоток и раковин

Город, любящий сильным поддакивать,

Земноводной водою кропят, —

Древность легкая, летняя, наглая,

С жадным взглядом и плоской ступней,

Словно мост ненарушенный Ангела

В плоскоступье над желтой водой, —

Голубой, онелепленный, пепельный,

В барабанном наросте домов,

Город, ласточкой купола лепленный

Из проулков и из сквозняков, —

Превратили в убийства питомник

Вы, коричневой крови наемники,

Италийские чернорубашечники,

Мертвых цезарей злые щенки…

Все твои, Микель Анджело, сироты,

Облеченные в камень и стыд, —

Ночь, сырая от слез, и невинный

Молодой, легконогий Давид,

И постель, на которой несдвинутый

Моисей водопадом лежит, —

Мощь свободная и мера львиная

В усыпленьи и в рабстве молчит.

И морщинистых лестниц уступки —

В площадь льющихся лестничных рек, —

Чтоб звучали шаги, как поступки,

Поднял медленный Рим-человек,

А не для искалеченных нег,

Как морские ленивые губки.

Ямы Форума заново вырыты

И открыты ворота для Ирода,

И над Римом диктатора-выродка

Подбородок тяжелый висит.

Вознесенский Андрей Андреевич

РИМСКИЕ ПРАЗДНИКИ

Рим гремит, как аварийный

отцепившийся вагон.

А над Римом, а над Римом

Новый год, Новый год!

Бомбой ахают бутылки

из окон,

из окон,

ну, а этот забулдыга

ванну выпер на балкон.

А над площадью Испании,

как летающий тарел,

вылетает муж из спальни —

устарел, устарел!

В ресторане ловят голого.

Он гласит: «Долой невежд!

Не желаю прошлогоднего.

Я хочу иных одежд».

Жизнь меняет оперенье,

и летят, как лист в леса,

телеграммы,

объявленья,

милых женщин адреса.

Милый город, мы потонем

в превращениях твоих,

шкурой сброшенной питона

светят древние бетоны.

Сколько раз ты сбросил их?

Но опять тесны спидометры

твоим аховым питомицам.

Что еще ты натворишь?!

Человечество хохочет,

расставаясь со старьем.

Что-то в нас смениться хочет?

Мы, как Время, настаем.

Мы стоим, забыв делишки,

будущим поглощены.

Что в нас плачет, отделившись?

Оленихи, отелившись,

так добры и смущены.

Может, будет год нелегким?

Будет в нем погод нелетных?

Не грусти – не пропадем.

Образуется потом.

Мы летим, как с веток яблоки.

Опротивела грызня.

Но я затем живу хотя бы,

чтоб средь ветреного дня,

детектив глотнувши залпом,

в зимнем доме косолапом

кто-то скажет, что озябла

без меня,

без меня…

И летит мирами где-то

в мрак бесстрастный, как крупье,

наша белая планета,

как цыпленок в скорлупе.

Вот она скорлупку чокнет.

Кем-то станет – свистуном?

Или черной, как грачонок,

сбитый атомным огнем?

Мне бы только этим милым

не случилось непогод…

А над Римом, а над миром —

Новый год, Новый год…

…Мандарины, шуры-муры,

и сквозь юбки до утра

лампами

сквозь абажуры

светят женские тела.

Вяземский Пётр Андреевич

РИМ

Рим! всемогущее, таинственное слово!

И вековечно ты, и завсегда ты ново!

Уже во тьме времен, почивших мертвым сном,

Звучало славой ты на языке земном.

Народы от тебя, волнуясь, трепетали,

Тобой исписаны всемирные скрижали;

И человечества след каждый, каждый шаг

Стезей трудов, и жертв, и опытов, и благ,

И доблесть каждую, и каждое стремленье,

Мысль светлую облечь в высокое служенье,

Все, что есть жизнь ума, все, что души есть

страсть —

Искусство, мужество, победа, слава, власть, —

Все выражало ты живым своим глаголом,

И было ты всего великого символом.

Мир древний и его младая красота,

И возмужавший мир под знаменем креста,

С красою строгою и нравственным порядком,

Не на тебе ль слились нетленным отпечатком?

Державства твоего свершились времена;

Другие за тобой слова и имена,

Мирского промысла орудья и загадки,

И волновали мир, и мир волнуют шаткий.

Уж не таишь в себе, как в урне роковой,

Ты жребиев земли, покорной пред тобой,

И человечеству, в его стремленьи новом,

Звучишь преданьем ты, а не насущным словом,

В тени полузакрыт всемирный великан:

И форум твой замолк, и дремлет Ватикан.

Но избранным душам, поэзией обильным,

И ныне ты еще взываешь гласом сильным.

Нельзя – хоть между слов тебя упомянуть,

Хоть мыслью по тебе рассеянно скользнуть,

Чтоб думой скорбною, высокой и спокойной

Не обдало души, понять тебя достойной.

Мережковский Дмитрий Сергеевич

РИМ

Кто тебя создал, о, Рим? Гений народной свободы!

Если бы смертный навек выю под игом склонив,

В сердце своем потушил вечный огонь Прометея,

Если бы в мире везде дух человеческий пал, —

Здесь возопили бы древнего Рима священные камни:

«Смертный, бессмертен твой дух, равен богам человек!»

Тютчев Фёдор Иванович

РИМ НОЧЬЮ

В ночи лазурной почивает Рим.

Взошла луна и овладела им,

И спящий град, безлюдно-величавый,

Наполнила своей безмолвной славой…

Как сладко дремлет Рим в ее лучах!

Как с ней сроднился Рима вечный прах!..

Как будто лунный мир и град почивший —

Всё тот же мир, волшебный, но отживший!..

Мандельштам Осип Эмильевич

С веселым ржанием пасутся табуны,

И римской ржавчиной окрасилась долина,

Сухое золото классической весны

Уносит времени прозрачная стремнина.

Топча по осени дубовые листы,

Что густо стелются пустынною тропинкой,

Я вспомню Цезаря прекрасные черты —

Сей профиль женственный с коварною горбинкой!

Здесь, Капитолия и Форума вдали,

Средь увядания спокойного природы,

Я слышу Августа и на краю земли

Державным яблоком катящиеся годы.

Да будет в старости печаль моя светла.

Я в Риме родился, и он ко мне вернулся,

Мне осень добрая волчицею была

И – месяц Цезаря – мне август улыбнулся.

Иванов Вячеслав Иванович

СТАРОСЕЛЬЕ

Журчливый садик, и за ним

Твои нагие мощи, Рим!

В нем лавр, смоковница и розы,

И в гроздиях тяжелых лозы.

Над ним, меж книг, единый сон

Двух сливших за рекой времен

Две памяти молитв созвучных, —

Двух спутников, двух неразлучных…

Сквозь сон эфирный лицезрим

Твои нагие мощи, Рим!

А струйки, в зарослях играя,

Поют свой сон земного рая.

Баратынский Евгений Абрамович

Ты был ли, гордый Рим, земли самовластитель,

Ты был ли, о свободный Рим?

К немым развалинам твоим

Подходит с грустию их чуждый навеститель.

За что утратил ты величье прежних дней?

За что, державный Рим, тебя забыли боги?

Град пышный, где твои чертоги?

Где сильные твои, о родина мужей?

Тебе ли изменил победы мощный гений?

Ты ль на распутий времен

Стоишь в позорище племен,

Как пышный саркофаг погибших поколений?

Кому еще грозишь с твоих семи холмов?

Судьбы ли всех держав ты грозный возвеститель?

Или, как призрак-обвинитель,

Печальный предстоишь очам твоих сынов?

Батюшков Константин Николаевич

УМИРАЮЩИЙ ТАСС

Какое торжество готовит древний Рим?

Куда текут народа шумны волны?

К чему сих аромат и мирры сладкий дым.

Душистых трав кругом кошницы полны?

До Капитолия от Тиоровых валов,

Над стогнами всемирныя столицы,

К чему раскинуты средь лавров и цветов

Бесценные ковры и багряницы?

К чему сей шум? к чему тимпанов звук и гром?

Веселья он или победы вестник?

Почто с хоругвией течет в молитвы дом

Под митрою апостолов наместник?

Кому в руке его сей зыблется венец,

Бесценный дар признательного Рима,

Кому триумф? – Тебе, божественный певец!

Тебе сей gap… певец Ерусалима!

И шум веселия достиг до кельи той,

Где борется с кончиною Торквато,

Где над божественной страдальца головой

Дух смерти носится крылатой.

Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,

Ни почестей столь поздние награды, —

Ничто не укротит железныя судьбы, —

Не знающей к великому пощады.

Полуразрушенный, он видит грозный час.

С веселием его благословляет,

И, лебедь сладостный, еще в последний раз

Он, с жизнию прощаясь, восклицает:

«Друзья, о! дайте мне взглянуть на пышный Рим

Где ждет певца безвременно кладбище.

Да встречу взорами холмы твои и дым,

О, древнее Квиритов пепелище!

Земля священная героев и чудес!

Развалины и прах красноречивый!

Лазурь и пурпуры безоблачных небес,

Вы, тополы, вы, древние оливы,

И ты, о, вечный Тибр, поитель всех племен,

Засеянный костьми граждан вселенной

Вас, вас приветствует из сих унылых стен

Безвременной кончине обреченной!

Свершилось! Я стою над бездной роковой

И не вступлю при плесках в Капитолий,

И лавры славные над дряхлой головой

Не усладят певца свирепой доли.

От самой юности игралище людей,

Младенцем был уже изгнанник,

Под небом сладостным Италии моей

Скитался, как бедный странник,

Каких не испытал превратностей судеб?

Где мой челнок волнами не носился?

Где успокоился? где мой насущный хлеб

Слезами скорби не кропился?

Соренто! Колыбель моих несчастных дней.

Где я в ночи, как трепетный Асканий

Отторжен был судьбой от матери моей,

От сладостных объятий и лобзаний, —

Ты помнишь сколько слез младенцем пролил я

Увы! с тех пор добыча злой судьбины

Все горести узнал, всю бедность бытия.

Фортуною изрытые пучины

Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!

Из веси в весь, из стран в страну гонимый

Я тщетно на земли пристанища искал:

Повсюду перст ее неотразимый!

Повсюду молнии карающей певца!

Ни в хижине оратая простова

Ни под защитою Альфонсова дворца

Ни в тишине безвестнейшего крова,

Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей

Бесславием и славой удрученной,

Главы изгнанника, от колыбельных дней

Карающей богине обреченной…

Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?

Что сердце так и ноет и трепещет?

Откуда я? какой прошел ужасный путь,

И что за мной еще во мраке блещет?

Ферара… Фурии… и зависти змия!..

Куда? куда, убийцы дарованья!

Я в пристани. Здесь Рим. Здесь братья и семья,

Вот слезы их и сладки лобызанья…

И в Капитолии – Виргилиев венец!

Так, я свершил назначенное Фебом.

От первой юности его усердный жрец,

Под молнией, под разъяренным небом

Я пел величие и славу прежних дней,

И в узах я душой не изменился.

Муз сладостный восторг не гас в душе моей.

И Гений мой в страданьях укрепился.

Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион.

На берегах цветущих Иордана,

Он вопрошал тебя, мутящийся Кедрон,

Вас, мирные убежища Ливана!

Пред ним воскресли вы, герои древних дней.

В величии и в блеске грозной славы:

Он зрел тебя, Готфред, владыка, вождь царей,

Под свистом стрел спокойный, величавый:

Тебя, младый Ринальд, кипящий, как Ахилл

В любви, в войне счастливый победитель.

Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил

Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель…

И тартар низложен сияющим крестом!

О, доблести неслыханной примеры!

О, наших праотцев, давно почивших сном,

Триумф святой! победа чистой веры!

Торквато вас исторг из пропасти времен:

Он пел – и вы не будете забвенны, —

Он пел: ему венец бессмертья обречен,

Рукою Муз и славы соплетенный.

Но поздно! я стою над бездной роковой

И не вступлю при плесках в Капитолий,

И лавры славные над дряхлой головой

Не усладят певца свирепой доли!» —

Умолк. Унылый огнь в очах его горел.

Последний луч таланта пред кончиной,

И умирающий, казалося, хотел

У Парки взять триумфа день единой,

Он взором всё искал Капитолийских стен,

С усилием еще приподнимался,

Но мукой страшною кончины изнурен,

Недвижимый на ложе оставался.

Светило дневное уж к западу текло

И в зареве багряном утопало,

Час смерти близился… и мрачное чело

В последний раз страдальца просияло.

С улыбкой тихою на запад он глядел…

И, оживлен вечернею прохладой,

Десницу к небесам внимающим воздел,

Как праведник, с надеждой и отрадой.

«Смотрите, – он сказал рыдающим друзьям, —

Как царь светил на западе пылает!

Он, он зовет меня к безоблачным странам,

Где вечное светило засияет…

Уж ангел предо мной, вожатай оных мест,

Он осенил меня лазурными крылами…

Приближте знак любви, сей таинственный крест..

Молитеся с надеждой и слезами…

Земное гибнет всё… и слава, и венец…

Искусств и Муз творенья величавы,

Но там всё вечное, как вечен сам творец,

Податель нам венца небренной славы!

Там всё великое, чем дух питался мой,

Чем я дышал от самой колыбели.

О, братья! о, друзья! не плачьте надо мной:

Ваш друг достиг давно желанной цели.

Отыдет с миром он и, верой укреплен,

Мучительной кончины не приметит:

Там, там… о, счастие!.. средь непорочных жен,

Средь ангелов, Элеонора встретит!».

И с именем любви божественный погас,

Друзья над ним в безмолвии рыдали,

День тихо догорал… и колокола глас

Разнес кругом по стогнам весть печали.

«Погиб Торквато наш! – воскликнул с плачем Рим. —

Погиб Певец, достойный лучшей доли!..»

На утро факелов узрели мрачный дым,

И трауром покрылся Капитолий.

Вознесенский Андрей Андреевич

ФЛОРЕНТИЙСКИЕ ФАКЕЛЫ

Ко мне является Флоренция,

фосфоресцируя домами,

и отмыкает, как дворецкий,

свои палаццо и туманы.

Я знаю их, я их калькировал

для бань, для стадиона в Кировске.

Спит Баптистерий – как развитие

моих проектов вытрезвителя.

Дитя соцреализма грешное,

вбегаю в факельные площади.

Ты калька с юности, Флоренция!

Брожу по прошлому!

Через фасады, амбразуры,

как сквозь восковку,

восходят судьбы и фигуры

моих товарищей московских.

Они взирают в интерьерах,

меж вьющихся интервьюеров,

как ангелы или лакеи,

стоят за креслами глазея.

А факелы над черным Арно

невыносимы —

как будто в огненных подфарниках

несутся в прошлое машины!

– Ау! – зовут мои обеты,

– Ау! – забытые мольберты,

и сигареты,

и спички сквозь ночные пальцы.

– Ау! – сбегаются палаццо,

авансы юности опасны —

попался?!

И между ними мальчик странный,

еще не тронутый эстрадой,

с лицом, как белый лист тетрадный,

в разинутых подошвах с дратвой —

Здравствуй!

Он говорит: «Вас не поймешь,

преуспевающий пай-мальчик!

Вас продавщицы узнают.

Вас заграницы издают.

Но почему вы чуть не плакали?

И по кому прощально факелы

над флорентийскими хоромами

летят свежо и похоронно?!»

Я занят. Я его прерву.

В 10.30 – интервью…

Сажусь в машину. Дверцы мокры,

Флоренция летит назад.

И, как червонные семерки,

палаццо в факелах горят.

Сурков Алексей Александрович

ФЛОРЕНЦИЯ

Каррарского мрамора белые блоки.

И мышцы в намеке, и лица в намеке.

Мятежная сила невольников Рима

Рождается в камне, могуча и зрима.

По воле резца непонятной, чудесной

Молчанье гремит торжествующей песней.

Гимн варварской мощи, дерзанью, работе

Поет Микельанджело Буонаротти.

У белого камня, у мраморной груды

Стоим, созерцая великое чудо.

И видим, как времени власть побеждая,

Ликуя в экстазе, любя и страдая,

Сквозь годы исканий, сквозь путы сомнений

Из холода глыб прорывается гений.

Блок Александр Александрович

Из цикла «Итальянские стихи»

ДЕВУШКА ИЗ SPOLETO

Строен твой стан, как церковные свечи.

Взор твой – мечами пронзающий взор.

Дева, не жду ослепительной встречи —

Дай, как монаху, взойти на костер!

Счастья не требую. Ласки не надо.

Лаской ли грубой тебя оскорблю?

Лишь, как художник, смотрю за ограду

Где ты срываешь цветы, – и люблю!

Мимо, всё мимо – ты ветром гонима —

Солнцем палима – Мария! Позволь

Взору – прозреть над тобой херувима,

Сердцу – изведать сладчайшую боль!

Тихо я в темные кудри вплетаю

Тайных стихов драгоценный алмаз.

Жадно влюбленное сердце бросаю

В темный источник сияющих глаз.

ЕВГ. ИВАНОВУ

Холодный ветер от лагуны.

Гондол безмолвные гроба.

Я в эту ночь – больной и юный —

Простерт у львиного столба.

На башне, с песнию чугунной,

Гиганты бьют полночный час.

Марк утопил в лагуне лунной

Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галлереи,

Чуть озаренная луной,

Таясь, проходит Саломея

С моей кровавой головой.

Всё спит – дворцы, каналы, люди,

Лишь призрака скользящий шаг,

Лишь голова на черном блюде

Глядит с тоской в окрестный мрак

MADONNA DA SETTIGNANO

Встретив на горном тебя перевале,

Мой прояснившийся взор

Понял тосканские дымные дали

И очертания гор.

Желтый платок твой разубран цветами —

Сонный то маковый цвет.

Смотришь большими, как небо, глазами

Бедному страннику вслед.

Дашь ли запреты забыть вековые

Вечному путнику – мне?

Страстно твердить твое имя, Мария

Здесь, на чужой стороне?

Маковский Сергей Константинович

САД КОРСИНИ

Уж были сумерки, когда привратник

впустил меня в пустынный сад Корсини, —

темнели призрачные кущи пиний

и пахли ароматней.

Куда-то в гору повела аллея:

всё лавр, дубы, магнолии, каштаны.

На перекрестках – смолкшие фонтаны,

обломки мавзолея.

Крапивой грустно поросли боскеты,

заброшенные клумбы одичали,

по-прежнему одни ручьи журчали

журчаньем вечной Леты.

Как в царстве мертвых, я бродил по саду, —

с площадок лестницы монументальной

безлюдию аллей внимал печально

и шуму водопада.

И всё казалось мне таким знакомым —

гигантских пальм стволы с корой косматой,

и в заросли увечный мрамор статуй,

и с тиной водоемы…

Вейдле Владимир Васильевич

БЕРЕГ ИСКИИ

Ни о ком, ни о чем. Синева, синева, синева.

Ветерок умиленный и синее, синее море.

Выплывают слова, в синеву уплывают слова,

Ускользают слова, исчезая в лазурном узоре.

В эту синюю мглу уплывать, улетать, улететь,

В этом синем сияньи серебряной струйкой растаять,

Бормотать, умолкать, улетать, улететь, умереть,

В те слова, в те крыла всей душою бескрылой врастая…

Возвращается ветер на круги свои, а она

В синеокую даль неподвижной стрелою несется,

В глубину, в вышину, до бездонного синего дна…

Ни к кому, никуда, ни к тебе, ни к себе не вернется.

Городницкий Александр Моисеевич

ВЕНЕЦИЯ

Не ступить уже, видно, на старости лет

На омытый солёной волной парапет

У собора Сан-Марко.

Не услышать ночной баркароллы слова,

Не увидеть над книгой сидящего льва, —

Разве только на марках.

Этот город, что кажется явленным сном,

Постоянно нам грезился в мире лесном.

Ах, снегурочки, бросьте, —

К неизвестным морям убегает ручей,

Нету слаще на свете медовых речей

Веденецкого гостя.

Бесполезно с далёких мальчишеских пор

Продолжать этот ставший бессмысленным спор,

Если крыть уже нечем.

Ленинградской голодной поры детвора,

Мы привыкли в каналы глядеться с утра,

А теперь уже вечер.

Полистай календарь и взгляни на число, —

Азиатским бурьяном быльё поросло,

И состарились мифы.

Ты куда уносила нас Волга-река? —

Не в варяги и греки плывём мы века,

А в татары и скифы.

Но под осень, заблудших ловя в невода,

Заполняет каналы морская вода,

Вынуждая к попойке,

И мечтою наивной пугая юнцов,

Всё дрожат отражения странных дворцов

На Фонтанке и Мойке.

ВЕНЕЦИЯ

Венеция – это вода и стекло,

Изгиб голубых изолиний,

И время, которое не утекло,

Поскольку осталось в заливе,

У скал Сен-Микеле, близ мраморных плит

Великих убийц и убитых,

Где надписи русские вечность хранит

Среди ландгобардского быта,

Которые раз затесавшись сюда,

Не могут с лагуной расстаться.

Венеция – это стекло и вода,

Сплетённые в медленном танце,

На люстре, в палаццо, над круглым столом

Последней из патрицианок,

Что стала сама веницейским стеклом,

Сойдя с полотна Тициана.

В нечаянный этот вступив карнавал,

Над узким ущельем канала,

Ты всех позабудешь, кого волновал,

И все, что тебя волновало.

И радостно думать, что гибель близка,

Под небом пунцовой окраски,

Где тускло мерцает свинцовый оскал

Печальной ромбической маски.

ПОМПЕЯ

Зарево гудит под облаками.

Город задыхается в дыму.

Человек закрыл лицо руками,

Погибая в собственном дому.

Набирает силу, свирепея,

Огненная красная река.

Исчезает грешная Помпея,

Чтобы сохраниться на века.

В жидкость обращающийся камень

Плавится. Молиться? – Но кому?

Человек закрыл лицо руками,

Погибая в собственном дому.

Тем же, кто войдет в иную веру,

Пользуясь расположеньем звезд,

Им переживать ещё холеру,

Войны, Хиросиму, холокост.

Перед предстоящими веками,

На планете, устремлённой в ад,

Человек закрыл лицо руками

Два тысячелетия назад.

Вознесенский Андрей Андреевич

ОСЕНЬ В СИГУЛДЕ

Свисаю с вагонной площадки,

прощайте,

прощай мое лето,

пора мне,

на даче стучат топорами,

мой дом забивают дощатый,

прощайте,

леса мои сбросили кроны,

пусты они и грустны,

как ящик с аккордеона,

а музыку – унесли,

мы – люди,

мы тоже порожни,

уходим мы,

так уж положено,

из стен,

матерей

и из женщин,

и этот порядок извечен,

прощай, моя мама,

у окон

ты станешь прозрачно, как кокон,

наверно, умаялась за день,

присядем,

друзья и враги, бывайте,

гуд бай,

из меня сейчас

со свистом вы выбегайте,

и я ухожу из вас,

о родина, попрощаемся,

буду звезда, ветла,

не плачу, не попрошайка,

спасибо, жизнь, что была,

на стрельбищах

в 10 баллов

я пробовал выбить 100,

спасибо, что ошибался,

но трижды спасибо, что

в прозрачные мои лопатки

входило прозренье, как

в резиновую перчатку

красный мужской кулак,

«Андрей Вознесенский» – будет,

побыть бы не словом, не бульдиком,

еще на щеке твоей душной —

«Андрюшкой»,

спасибо, что в рощах осенних

ты встретилась, что-то спросила

и пса волокла за ошейник,

а он упирался,

спасибо,

я ожил, спасибо за осень,

что ты мне меня объяснила,

хозяйка будила нас в восемь,

а в праздники сипло басила

пластинка блатного пошиба,

спасибо,

но вот ты уходишь, уходишь,

как поезд отходит, уходишь…

из пор моих полых уходишь,

мы врозь друг из друга уходим,

чем нам этот дом неугоден?

Ты рядом и где-то далеко,

почти что у Владивостока,

я знаю, что мы повторимся

в друзья и подругах, в травинках,

нас этот заменит и тот —

«природа боится пустот»,

спасибо за сдутые кроны,

на смену придут миллионы,

за ваши законы – спасибо,

но женщина мчится по склонам,

как огненный лист за вагоном…

Спасите!

Брюсов Валерий Яковлевич

В ВИЛЬНО

Опять я – бродяга бездомный,

И груди так вольно дышать.

Куда ты, мой дух неуемный,

К каким изумленьям опять?

Но он, – он лишь хочет стремиться

Вперед, до последней поры,

И сердцу так сладостно биться

При виде с Замковой Горы.

У ног «стародавняя Вильна», —

Сеть улиц, строений и крыш,

И Вилия ропщет бессильно,

Смущая спокойную тишь.

Но дальше, за кругом холмистым, —

Там буйствует шумно война,

И, кажется, в воздухе чистом

Победная песня слышна.

Внизу же, где липки так зыбко

Дрожат под наитием дня,

Лик Пушкина, с мудрой улыбкой,

Опять поглядит на меня.

Самойлов Давид Абрамович

ДВОРИК МИЦКЕВИЧА

Здесь жил Мицкевич. Как молитва.

Звучит пленительное: Litwo,

Ojczyzno moja. Словно море

Накатывается: О, Litwo,

Ojczyzno moja.

Квадратный дворик. Монолитно,

Как шаг в забое,

Звучит звенящее: О, Litwo,

Ojczyzno moja!

И как любовь, как укоризна,

Как признак боли,

Звучит печальное: Ojczyzno,

Ojczyzno moja.

Мицкевич из того окошка

Глядел на дворик,

Поэт, он выглядел роскошно,

Но взгляд был горек.

Он слышал зарожденье ритма.

Еще глухое,

Еще далекое: О, Litwo,

Ojczyzno moja!

Бальмонт Константин Дмитриевич

ЗАРЯ

Королева Каралуни,

Над полянами Литвы,

Плачет в месяце Июне,

Плачет с ней листок травы.

А в пределах Норги Фрея,

Плачет, глянув на утес,

И болотная лилея

След хранит златистых слез.

И по всем-то странам разно

Плачет нежная Заря,

То жемчужно, то алмазно,

То в сияньях янтаря.

То на быстром Светлогривом,

Приносящем день, коне,

Пролетит она по нивам,

И дрожит слеза в огне.

А порою эта грива

Вся от инея бела,

Поглядишь – и как красиво,

Вон, роса везде легла.

Отчего же это плачет

При начале дня Заря?

Конь ее зачем так скачет?

Это все ужели зря?

Я не знаю. Полагаю,

Тут ничем нельзя помочь.

Ибо Ад привержен к Раю,

И за Днем приходит Ночь.

Сельвинский Илья Львович

НОРВЕЖСКАЯ МЕЛОДИЯ

1

Я с тоской,

Как с траурным котом,

День-деньской

Гляжу на старый дом,

До зари

В стакан гремит струя,

(О, Мария,

Милая моя…)

2

Корабли сереют

Сквозь туман,

Моря блик

Сведет меня с ума.

Стой! Замри,

Скрипичная змея!

(О, Мария,

Милая моя…)

3

Разве снесть

В глазах бессонных соль?

Разве есть

Еще такая боль?

О миры

Скрежещется ноябрь!

(О, Мария,

Милая моя…)

4

Кончен грог.

Молочницы скрипят.

Скрипку в гроб,

Как девочку, скрипач.

Звонари

Уходят на маяк.

(О, Мария,

Милая моя…)

5

День как год,

Как черный наговор.

Я да кот,

И больше никого,

Примири

Хоть с гибелью меня,

О, Мария,

Бальмонт Константин Дмитриевич

ГОРНЫЙ КОРОЛЬ

Скандинавская песня

H. IBSEN. GILDET PAA SOLHAUG2.

Горный король на далеком пути.

– Скучно в чужой стороне. —

Деву-красавицу хочет найти.

– Ты не вернешься ко мне. —

Видит усадьбу на мшистой горе.

– Скучно в чужой стороне. —

Кирстен-малютка стоит на дворе.

– Ты не вернешься ко мне. —

Он называет невестой ее.

– Скучно в чужой стороне. —

Деве дарит ожерелье свое.

– Ты не вернешься ко мне. —

Дал он ей кольца и за руку взял.

– Скучно в чужой стороне. —

Кирстен-малютку в свой замок умчал.

– Ты не вернешься ко мне. —

Годы проходят, пять лет пронеслось.

– Скучно в чужой стороне. —

Много бедняжке поплакать пришлось.

– Ты не вернешься ко мне. —

Девять и десять умчалося лет.

– Скучно в чужой стороне. —

Кирстен забыла про солнечный свет.

– Ты не вернешься ко мне. —

Где-то веселье, цветы и весна.

– Скучно в чужой стороне. —

Кирстен во мраке тоскует одна.

– Ты не вернешься ко мне. —

У ФЬОРДА

Хмуро северное небо,

Скорбны плачущие тучи,

С темных скал на воды фьорда

Мрачно смотрит лес могучий.

Безотрадно здесь мерцанье

Безглагольной глубины,

Неприветны вздохи ветра

Между ветками сосны.

Прочь душа отсюда рвется,

Жаждет воли и простора,

Жаждет луга, трав душистых,

Их зеленого убора.

И встревоженной мечтою

Слышишь в ропоте волны

Колокольчик русской тройки

В царстве степи и луны.

Окуджава Булат Шалвович

Варшава, я тебя люблю легко, печально и навеки.

Хоть в арсенале слов, наверно, слова есть тоньше и верней,

Но та, что с левой стороны, святая мышца в человеке

как бьется, как она тоскует!..

И ничего не сделать с ней.

Трясутся дрожки. Ночь плывет. Отбушевал в Варшаве полдень.

Она пропитана любовью и муками обожжена,

как веточка в Лазенках та, которую я нынче поднял,

Как 3игмунта поклон неловкий, как пани странная одна.

Забытый Богом и людьми, спит офицер в конфедератке.

Над ним шумят леса чужие, чужая плещется река.

Пройдут недолгие века – напишут школьники в тетрадке

Про все, что нам не позволяет писать дрожащая рука.

Невыносимо, как в раю, добро просеивать сквозь сито,

слова процеживать сквозь зубы, сквозь недоверие – любовь…

Фортуну верткую свою воспитываю жить открыто,

Надежду – не терять надежды, доверие – проснуться вновь.

Извозчик, зажигай фонарь на старомодных крыльях дрожек.

Неправда, будто бы он прожит, наш главный полдень на земле!

Варшава, мальчики твои прически модные ерошат,

но тянется одна сплошная раздумья складка на челе.

Трясутся дрожки. Ночь плывет. Я еду Краковским Предместьем,

Я захожу во мрак кавярни, где пани странная поет,

где мак червонный вновь цветет уже иной любви предвестьем…

Я еду Краковским Предместьем.

Трясутся дрожки.

Ночь плывет.

Городницкий Александр Моисеевич

ПОНТА-ДЕЛЬГАДА

В городе Понта-Дельгада

Нет магазинов роскошных,

Гор синеватые глыбы

Тают в окрестном тумане.

В городе Понта-Дельгада

Девочка смотрит в окошко, —

Красной огромною рыбой

Солнце плывёт в океане.

В городе Понта-Дельгада,

Там, где сегодня пишу я,

Плющ дон-жуаном зелёным

Одолевает балконы.

Трели выводит цикада,

Улицы лезут по склонам,

Явственен в уличном шуме

Цокот медлительный конный.

Спят под лесами вулканы,

Как беспокойные дети.

Подняли жёсткие канны

Красные свечи соцветий.

Ах, это всё существует

Вот уже восемь столетий —

Юбки метут мостовую,

Трогает жалюзи ветер.

Если опять я устану

От ежедневной погони,

Сон мне приснится знакомый —

Ночи короткой награда:

Хлопают чёрные ставни,

Цокают звонкие кони

В городе Понта-Дельгада,

В городе Понта-Дельгада.

ЛИССАБОН

Над берегом – распятие Христа

И мост ажурный через реку Тежу.

Воспоминаньем давним душу тешу,

Взирая на далёкие места,

Которые не видел никогда,

Но о которых помнил постоянно,

Где смешана с рассолом океана

Гор Пиренейских светлая вода.

Жизнь, в сущности, подобие лото:

Все клеточки успеть закрыть бочонком

И, закрывая, вспоминать о чём-то —

О стареньком заплатанном пальто,

О времени мальчишеских тревог,

Об утренней Неве, несущей льдины.

Нам список кораблей до середины

Дано прочесть – не более того.

Прекрасно оказаться чёрт-те где,

Откуда путь свой начинал Да-Гама,

Где красок перламутровая гамма

Танцует на проснувшейся воде.

Конец Европы, край материка,

Наивная эпоха юной прыти!

Весь прочий мир неведом нам пока,

Он ждёт к себе и требует открытий.

И сердце пробуждается в груди,

И светит солнце несмотря на дождик,

И ожиданье счастья впереди

Заманчиво, хотя и ненадёжно.

ГРОБНИЦА КАМОЭНСА

У края католической земли,

Под арками затейливого свода,

Спят герцоги и вице-короли,

Да Гама и Камоэнс – спят у входа.

Луч в витраже зажёгся и погас.

Течение реки неумолимо.

Спит Мануэль, оставивший для нас

Неповторимый стиль «Мануэлино».

Король, он в крепостях своей страны

Об Индии далёкой думал страстно,

Его гробницу чёрные слоны

Несут сквозь время, как через пространство.

Рождённые для чести и войны,

Подняв гербы исчезнувшего рода,

Спят рыцари у каменной стены,

Да Гама и Камоэнс – спят у входа.

Придав убранству корабельный вид,

Сплетаются орнаменты, как тросы.

Спят под скупыми надписями плит

Торговцы, конкистадоры, матросы.

Неведомой доверившись судьбе,

Чужих морей пригубив злые вина,

Полмира отвели они себе,

Испании – другая половина.

Художников не брали в океан,

Но нет предела дерзостному глазу:

Сплетения бамбука и лиан,

Зверей и птиц, не виданных ни разу,

Они ваяли, на руку легки,

Всё в камень воплотив благоговейно,

О чём им толковали моряки

Над кружкой лисбоанского портвейна.

Встаёт и снова падает заря.

Меняются правители и мода.

Священники лежат у алтаря,

Да Гама и Камоэнс – спят у входа.

Окно полуоткрыто. Рядом с ним

Плывут суда за стенами собора.

Их бережёт Святой Иероним,

Высокий покровитель Лиссабона.

Сверкает океанская вода,

Серебряные вспыхивают пятна.

И мы по ней отправимся туда,

Откуда не воротишься обратно.

Но долго, пробуждаясь по утрам

И глядя в рассветающую темень,

Я буду помнить странный этот храм

Со стеблями таинственных растений,

Где каждому по истинной цене

Места посмертно отвела природа:

Властитель и епископ – в глубине,

Поэт и мореплаватель – у входа.

МЫС ЕВРОПА

У края Португалии любезной,

Где ветра Атлантического вой,

Завис маяк над пенящейся бездной,

Последней суши столбик вестовой.

По склону козьи убегают тропы,

У волн прилива обрывая след.

Здесь в океан кидается Европа

«С коротким всплеском» – как сказал поэт.

Тяжеловесней жидкого металла

Мерцает здесь, не молод и не стар,

Предел Земли, куда дойти мечтала

Неистовая конница татар.

Вблизи границы шума и молчанья,

Над дряхлой Европейскою плитой,

Поймешь и ты, что вовсе не случайно

Потомков одурачивал Платон,

Что ветер, опустивший ногу в стремя

Крутой волны, и влажных чаек крик —

Суть не пространство мокрое, а время,

Что поглотит и этот материк.

Туроверов Николай Николаевич

ИЗ ЦИКЛА СТИХОВ О СЕРБИИ

1.

…Когда же победно османы

Нахлынули, ширя набег,

Ты вышел встречать ятаганы,

В бараний закутавшись мех.

Под грузом блистательной Порты

Застыли недвижно века;

Но прятала нож полустертый

За пояс упорно рука.

И редко кто помнил на свете

Про твой вековечный окрест,

Где серп вознесенный мечети

Венчал покосившийся крест

Но русскому сердцу дороже

В пастушьем напеве свирель,

У женщины, с нашею схожей,

В руке вековая кудель,

И весь от загара ты бурый,

Огонь высекающий в трут,

И эти овчинные шкуры

И потом пропитанный труд…

2

За старой ригой поворот.

Легко итти по росным тропам

В вечерний час на огород,

Дыша гвоздикой и укропом.

О, мирный труд! Шагает конь.

Чигирь скрипит. Вода струится.

Нет, дни пожаров и погонь

Теперь сплошная небылица.

И в этот час, средь синих верб,

Когда двурогий месяц встанет,

Как может верить старый серб,

Словам о буре и о бране.

Мне – ратной совести укор,

Ему – его земля и травы

И даст он молча помидор

Рукой мне грязной и шершавой.

3

Опять сентябрь в чужой стране.

Но не ищу судьбе укора,

Идя по розовой стерне

Тропой уклонной косогора.

Приюта нет – ну что-ж и пусть

Меня влекут чужие дали, —

Вручу дорожным ветрам грусть,

Чужим полям отдам печали.

Я знаю, кто нетороплив,

Кто числит время ростом злаков,

Тому сентябрь везде счастлив

И благосклонно одинаков.

И с сердцем легким и простым,

Гляжу, весь мир благословляя,

Как над селом лиловый дым

Восходит ввысь, лениво тая.

Бехтеев Сергей Сергеевич

БЛАГОРОДНОЙ СЕРБИИ

Кому поверить нашу муку

И боль бесчисленных обид,

Кто нам пожмет с любовью руку,

Кто нас в изгнаньи приютит,

Кто с кроткой радостью обнимет

Героев-нищих после сеч,

Кто с честью рыцарской поднимет

За нас священный, славный меч?

Увы, где те, кто к нам стремились,

Где наши прежние друзья?

От нас с презреньем отстранились

Цари, народы и князья.

Одна лишь Сербия родная,

Храня преданье о добре,

Не изменила, нас спасая,

Своей беспомощной сестре.

Одна она в толпе безбогой,

У терний русского венца,

Сестре бездомной и убогой

Осталась верной до конца.

Брюсов Валерий Яковлевич

ИМАТРА

Кипит, шумит. Она – все та же,

Ее не изменился дух!

Гранитам, дремлющим на страже,

Она ревет проклятья вслух.

И, глыбы вод своих бросая

Во глубь, бела и вспенена,

От края камней и до края,

Одно стремление она.

Что здесь? драконов древних гривы?

Бизонов бешеных стада?

Твой грозный гул, твои извивы

Летят, все те же, сквозь года.

Неукротимость, неизменность,

Желанье сокрушить свой плен

Горят сквозь зыбкую мгновенность,

Венчанных радугам пен!

Кипи, шуми, стремись мятежней,

Гуди, седой водоворот,

Дай верить, что я тоже прежний

Стою над распрей прежних вод!

Блок Александр Александрович

В ДЮНАХ

Я не люблю пустого словаря

Любовных слов и жалких выражений:

«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».

Я рабства не люблю. Свободным взором

Красивой женщине смотрю в глаза

И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра —

Сияющий и новый день. Приди.

Бери меня, торжественная страсть.

А завтра я уйду – и запою».

Моя душа проста. Соленый ветер

Морей и смольный дух сосны

Ее питал. И в ней – всё те же знаки,

Что на моем обветренном лице.

И я прекрасен – нищей красотою

Зыбучих дюн и северных морей.

Так думал я, блуждая по границе

Финляндии, вникая в темный говор

Небритых и зеленоглазых финнов.

Стояла тишина. И у платформы

Готовый поезд разводил пары.

И русская таможенная стража

Лениво отдыхала на песчаном

Обрыве, где кончалось полотно.

Так открывалась новая страна —

И русский бесприютный храм глядел

В чужую, незнакомую страну.

Так думал я. И вот она пришла

И встала на откосе. Были рыжи

Ее глаза от солнца и песка.

И волосы, смолистые как сосны,

В отливах синих падали на плечи.

Пришла. Скрестила свой звериный взгляд

С моим звериным взглядом. Засмеялась

Высоким смехом. Бросила в меня

Пучок травы и золотую горсть

Песку. Потом – вскочила

И, прыгая, помчалась под откос…

Я гнал ее далёко. Исцарапал

Лицо о хвои, окровавил руки

И платье изорвал. Кричал и гнал

Ее, как зверя, вновь кричал и звал,

И страстный голос был – как звуки рога.

Она же оставляла легкий след

В зыбучих дюнах, и пропала в соснах,

Когда их заплела ночная синь.

И я лежу, от бега задыхаясь,

Один, в песке. В пылающих глазах

Еще бежит она – и вся хохочет:

Хохочут волосы, хохочут ноги,

Хохочет платье, вздутое от бега…

Лежу и думаю: «Сегодня ночь

И завтра ночь. Я не уйду отсюда,

Пока не затравлю ее, как зверя,

И голосом, зовущим, как рога,

Не прегражу ей путь. И не скажу:

«Моя! Моя!» – И пусть она мне крикнет:

«Твоя! Твоя!»

Баратынский Евгений Абрамович

Прощай, отчизна непогоды,

Печальная страна,

Где, дочь любимая природы,

Безжизненна весна,

Где солнце нехотя сияет,

Где сосен вечный шум,

И моря рев, и всё питает

Безумье мрачных дум,

Где, отлученный от отчизны

Враждебною судьбой,

Изнемогал без укоризны

Изгнанник молодой,

Где, позабыт молвой гремучей,

Но всё душой пиит,

Своею музою летучей

Он не был позабыт!

Теперь для сладкого свиданья

Спешу к стране родной,

В воображенье край изгнанья

Последует за мной:

И камней мшистые громады,

И вид полей нагих,

И вековые водопады,

И шум угрюмый их!

Я вспомню с тайным сладострастьем

Пустынную страну,

Где я в размолвке с тихим счастьем

Провел мою весну,

Но где порою, житель неба,

Наперекор судьбе,

Не изменил питомец Феба

Ни музам, ни себе.

Брюсов Валерий Яковлевич

У КРУГЛОГО КАМНЯ

Белея, ночь приникла к яхте,

Легла на сосны пеленой…

Отава, Пейва, Укко, Ахти,

Не ваши ль тени предо мной?

Есть след ноги на камне старом,

Что рядом спит над гладью вод.

Туони! ты лихим ударом

Его отбросил от ворот!

Бывало, в грозные хавтаймы,

Неся гранитные шары,

Сюда, на тихий берег Саймы,

Вы все сходились для игры.

Где ныне косо частоколом

Вдали обведены поля,

Под вашим божеским футболом

Дрожала древняя земля.

И где теперь суровый шкипер

Фарватер ищет между скал,

Когда-то Юмала-голкипер

Лицо от пота омывал.

Былые матчи позабыты,

И вы – лишь тени в белой мгле, —

Но тяжкие мячи – граниты

Лежат в воде и на земле.

Баратынский Евгений Абрамович

ФИНСКИМ КРАСАВИЦАМ

(Мадригал)

Так, ваш язык еще мне нов,

Но взоры милых сердцу внятны,

И звуки незнакомых слов

Давно душе моей понятны.

Я не умел еще любить —

Опасны сердцу ваши взгляды!

И сын Фрегеи, может быть,

Сильнее будет сына Лады!

Маршак Самуил Яковлевич

РАССВЕТ В ФИНЛЯНДИИ

Скамья над обрывом намокла,

Покрылась налетами льда.

Зарей освещенные стекла

Вдали отразила вода.

Взлетела случайная птица

И села на крышу опять.

Раскрыть свои крылья боится —

Ночное тепло растерять.

Тютчев Фёдор Иванович

Как он любил родные ели

Своей Савойи дорогой!

Как мелодически шумели

Их ветви над его главой!..

Их мрак торжественно-угрюмый

И дикий, заунывный шум

Какою сладостною думой

Его обворожали ум!..

Одоевцева Ирина Владимировна

Все снится мне прибой

И крылья белых птиц,

Волшебно-голубой

Весенний Биарриц.

И как обрывок сна,

Случайной встречи вздор,

Холодный, как волна,

Влюбленный, синий взор.

Цветаева Марина Ивановна

В ПАРИЖЕ

Дома до звезд, а небо ниже,

Земля в чаду ему близка.

В большом и радостном Париже

Все та же тайная тоска.

Шумны вечерние бульвары,

Последний луч зари угас.

Везде, везде всё пары, пары,

Дрожанье губ и дерзость глаз.

Я здесь одна. К стволу каштана

Прильнуть так сладко голове!

И в сердце плачет стих Ростана

Как там, в покинутой Москве.

Париж в ночи мне чужд и жалок,

Дороже сердцу прежний бред!

Иду домой, там грусть фиалок

И чей-то ласковый портрет.

Там чей-то взор печально-братский.

Там нежный профиль на стене.

Rostand и мученик Рейхштадтский

И Сара – все придут во сне!

В большом и радостном Париже

Мне снятся травы, облака,

И дальше смех, и тени ближе,

И боль как прежде глубока.

Кюхельбекер Вильгельм Карлович

НИЦЦА

Был и я в стране чудесной,

Там, куда мечты летят,

Где средь синевы небесной

Ненасытный бродит взгляд,

Где лишь мул наверх утеса

Путь находит меж стремнин,

Где весь в листьях в мраке леса

Рдеет сочный апельсин.

Край, любовь самой природы,

Родина роскошных муз,

Область браней и свободы,

Рабских и сердечных уз!

Был я на холмах священных,

Средь божественных гробов,

В тесных рощах, растворенных

Сладким запахом цветов!

Дивною твоей луною

Был я по морю ведом,

Тьма сверкала подо мною,

Зыбь горела за веслом!

Над истоком Полиона

Я задумчивый стоял,

Мне казалось, там Миньона

Тужит между диких скал!

К песне тихой и печальной

Преклонял я жадный слух:

Из страны, казалось, дальной

Прилетел бесплотный дух!

Он оставил ночь могилы

Раз еще взглянуть на свет,

Только край родной и милый

Даст ему забвенье бед!

На горах среди туманов

Я встречал толпу теней,

Полк бессмертных великанов:

Ратных, бардов и судей —

Вечный Рим, кладбище славы,

Я к тебе летел душой!

Но встает раздор кровавый,

Брань несется в рай земной!

Гром завоет, зарев блески

Ослепят унылый взор,

Ненавистные тудески

Ниспадут с ужасных гор,

Смерть из тысяч ружей грянет,

В тысяче штыках сверкнет,

Не родясь, весна увянет,

Вольность, не родясь, умрет!

Васильковою лазурью

Здесь пленяют небеса,

Под рушительною бурью

Здесь не могут пасть леса,

Здесь душа в лугах шелковых,

Жизнь и в камнях и в водах!

Что ж закон судеб суровых

Шлет сюда и месть и страх?

Все жестоким укоризна,

Что здесь сердцу говорит!

Иль не здесь любви отчизна?

Иль не это сад харит?

Здесь я видел обещанье

Светлых, беззаботных дней,

Но и здесь не спит страданье,

Муз пугает звук цепей!

Батюшков Константин Николаевич

О ПАРИЖСКИХ ЖЕНЩИНАХ

Пред ними истощает

Любовь златой колчан.

Все в них обворожает:

Походка, легкий стан,

Полунагие руки

И полный неги взор,

И уст волшебны звуки,

И страстный разговор, —

Все в них очарованье!

А ножка… милый друг,

Она – харит созданье,

Кипридиных подруг.

Для ножки сей, о вечны боги,

Усейте розами дороги

Иль пухом лебедей!

Сам Фидий перед ней

В восторге утопает,

Поэт – на небесах,

И труженик в слезах

Молитву забывает!

Тютчев Фёдор Иванович

О, этот Юг, о, эта Ницца!

О, как их блеск меня тревожит!

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет – и не может.

Нет ни полёта, ни размаху —

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья…

Высоцкий Владимир Семёнович

ОНА БЫЛА В ПАРИЖЕ

Ларисе Лужиной

Наверно, я погиб. Глаза закрою – вижу.

Наверно, я погиб: робею, а потом —

Куда мне до нее! Она была в Париже,

И я вчера узнал – не только в нем одном.

Какие песни пел я ей про Север дальний!

Я думал: вот чуть-чуть – и будем мы на «ты».

Но я напрасно пел о полосе нейтральной —

Ей глубоко плевать, какие там цветы.

Я спел тогда еще – я думал, это ближе, —

Про юг и про того, кто раньше с нею был.

Но что ей до меня! Она была в Париже,

Ей сам Марсель Марсо чего-то говорил.

Я бросил свой завод, хоть в общем, был не вправе,

Засел за словари на совесть и на страх,

Но что ей до того! Она уже в Варшаве,

Мы снова говорим на разных языках…

Приедет – я скажу по-польски: «Проше, пани,

Прими таким, как есть, не буду больше петь!»

Но что ей до меня! – она уже в Иране, —

Я понял – мне за ней, конечно, не успеть.

Ведь она сегодня здесь, а завтра будет в Осле —

Да, я попал впросак, да, я попал в беду!

Кто раньше с нею был и тот, кто будет после, —

Пусть пробуют они. Я лучше пережду.

Вознесенский Андрей Андреевич

ПАРИЖ БЕЗ РИФМ

Париж скребут. Париж парадят.

Бьют пескоструйным аппаратом,

Матрон эпохи рококо

продраивает душ Шарко!

И я изрек: «Как это нужно —

содрать с предметов слой наружный,

увидеть мир без оболочек,

порочных схем и стен барочных!..»

Я был пророчески смешон,

но наш патрон, мадам Ланшон,

сказала: «0-ля-ля, мой друг!..» И вдруг —

город преобразился,

стены исчезли, вернее, стали прозрачными,

над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты,

каждая освещалась по-разному,

внутри, как виноградные косточки,

горели фигуры и кровати,

вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,

над столом

коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника,

и так же, сохраняя форму водопроводной трубы,

по потолку бежала круглая серебряная вода,

в соборе Парижской богомагери шла месса,

как сквозь аквариум,

просвечивали люстры и красные кардиналы,

архитектура испарилась,

и только круглый витраж розетки почему-то парил

над площадью, как знак:

«Проезд запрещен»,

над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин,

дрожали каркасы статуй,

пружины были во всем,

все тикало,

о Париж,

мир паутинок, антенн и оголенных проволочек,

как ты дрожишь,

как тикаешь мотором гоночным,

о сердце под лиловой пленочкой,

Париж

(на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка,

плыла бритва фирмы «Жиллет»)!

Париж, как ты раним, Париж,

под скорлупою ироничности,

под откровенностью, граничащей

с незащищенностью,

Париж,

в Париже вы одни всегда,

хоть никогда не в одиночестве.

и в смехе грусть,

как в вишне косточка,

Париж – горящая вода,

Париж,

как ты наоборотен,

как бел твой Булонский лес,

он юн, как купальщицы,

бежали розовые собаки,

они смущенно обнюхивались,

они могли перелиться одна в другую,

как шарики ртути,

и некто, голый, как змея,

промолвил: «чернобурка я»,

шли люди,

на месте отвинченных черепов,

как птицы в проволочных

клетках,

свистали мысли,

монахиню смущали мохнатые мужские видения,

президент мужского клуба страшился разоблачений

(его тайная связь с женой раскрыта,

он опозорен),

над полисменом ножки реяли,

как нимб, в серебряной тарелке

плыл шницель над певцом мансард,

в башке ОАСа оголтелой

Дымился Сартр на сковородке,

а Сартр,

наш милый Сартр,

вдумчив, как кузнечик кроткий,

жевал травиночку коктейля,

всех этих таинств

мудрый дух,

в соломинку,

как стеклодув,

он выдул эти фонари,

весь полый город изнутри,

и ратуши и бюшери,

как радужные пузыри!

Я тормошу его:

«Мой Сартр,

мой сад, от зим не застекленный,

зачем с такой незащищенностью

шары мгновенные

летят?

Как страшно все обнажено,

на волоске от ссадин страшных,

их даже воздух жжет, как рашпиль,

мой Сартр!

Вдруг все обречено?!.»

Молчит кузнечик на листке

с безумной мукой на лице.

Било три…

Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,

в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона,

женщина усмехнулась,

«Стриптиз так стриптиз», —

сказала женщина,

и она стала сдирать с себя не платье, нет, —

кожу! —

как снимают чулки или трикотажные

тренировочные костюмы

– о! о! —

последнее, что я помню, это белки,

бесстрастно-белые, как изоляторы,

на страшном,

орущем, огненном лице.

«…Мой друг, растает ваш гляссе…»

Париж. Друзья. Сомкнулись стены.

А за окном летят в веках

мотоциклисты

в белых шлемах,

как дьяволы в ночных горшках.

Набоков Владимир Владимирович

ПРОВАНС

Как жадно, затая дыханье,

склоня колена и плеча,

напьюсь я хладного сверканья

из придорожного ключа.

И, запыленный и счастливый,

лениво развяжу в тени

евангелической оливы

сандалий узкие ремни.

Под той оливой, при дороге,

бродячей радуясь судьбе,

без удивленья, без тревоги,

быть может, вспомню о тебе.

И пеньем дум моих влекома,

в лазури лиловатой дня,

в знакомом платье незнакома,

пройдешь ты, не узнав меня.

Павлова Каролина Карловна

РАЗГОВОР В ТРИАНОНЕ

Ночь летнюю сменяло утро,

Отливом бледным перламутра

Восток во мраке просиял,

Погас рой звезд на небосклоне,

Не унимался в Трианоне

Веселый шум, и длился бал.

И в свежем сумраке боскетов

Везде вопросов и ответов

Живые шепоты неслись,

И в толках о своих затеях

Гуляли в стриженых аллеях

Толпы напудренных маркиз.

Но где, в глуби, сквозь зелень парка

Огни не так сверкали ярко, —

Шли, избегая шумных встреч,

В тот час, под липами густыми,

Два гостя тихо, и меж ними

Иная продолжалась речь.

Не походили друг на друга

Они: один был сыном юга,

По виду странный человек:

Высокий стан, как шпага гибкой,

Уста с холодною улыбкой,

Взор меткий из-под быстрых век.

Другой, рябой и безобразный,

Казался чужд толпе той праздной,

Хоть с ней мешался не впервой,

И шедши, полон думой злою,

С повадкой львиной он порою

Качал огромной головой.

Он говорил: «Приходит время!

Пусть тешится слепое племя,

Внезапно средь его утех

Прогрянет черни рев голодный,

И пред анафемой народной

Умолкнет наглый этот смех».

– «Да, – молвил тот, – всегда так было,

Влечет их роковая сила,

Свой старый долг они спешат

Довесть до страшного итога,

Он взыщется сполна и строго,

И близок тяжкий день уплат.

Свергая древние законы,

Народа встанут миллионы,

Кровавый наступает срок,

Но мне известны бури эти,

И четырех тысячелетий

Я помню горестный урок.

И нынешнего поколенья

Утихнут грозные броженья,

Людской толпе, поверьте, граф,

Опять понадобятся узы,

И бросят эти же французы

Наследство вырученных прав».

– «Нет! не сойдусь я в этом с вами, —

Воскликнул граф, сверкнув глазами, —

Нет! лжи не вечно торжество!

Я, сын скептического века,

Я твердо верю в человека

И не боюся за него.

Народ окрепнет для свободы,

Созреют медленные всходы,

Дождется новых он начал,

Века считая скорбным счетом,

Своею кровью он и потом

Недаром почву утучнял…»

Умолк он, взрыв смиряя тщетный,

А тот улыбкой чуть заметной

На страстную ответил речь,

Потом, взглянув на графа остро:

«Нельзя, – сказал он, – Калиостро

Словами громкими увлечь.

Своей не терпишь ты неволи,

Свои ты вспоминаешь боли,

И против жизненного зла

Идешь с неотразимым жаром,

В себя ты веришь, и недаром,

Граф Мирабо, в свои дела.

Ты знаешь, что в тебе есть сила,

Как путеводное светило

Встать средь гражданских непогод,

Что, в увлеченьи вечно юном,

Своим любимцем и трибуном

Провозгласит тебя народ.

Да, и пойдет он за тобою,

И кости он твои с мольбою

Внесет, быть может, в Пантеон,

И, новым опьянев успехом,

С проклятьем, может быть, и смехом

По ветру их размечет он.

Всегда, в его тревоге страстной,

Являлся, вслед за мыслью ясной,

Слепой и дикий произвол,

Всегда любовь его бесплодна,

Всегда он был, поочередно,

Иль лютый тигр, иль смирный вол.

Толпу я знаю не отныне:

Шел с Моисеем я в пустыне,

Покуда он, моля Творца,

Народу нес скрижаль закона, —

Народ кричал вкруг Аарона

И лил в безумии тельца.

Я видел грозного пророка,

Как он, разбив кумир порока,

Стал средь трепещущих людей

И повелел им, полон гнева,

Направо резать и налево

Отцов, и братий, и детей.

Я в цирке зрел забавы Рима,

Навстречу гибели шел мимо

Рабов покорных длинный строй,

Всемирной кланяясь державе,

И громкое звучало Ave!

Перед несметною толпой.

Стоял жрецом я Аполлона

Вблизи у Кесарева трона,

Сливались клики в буйный хор,

Я тщетно ждал пощады знака, —

И умирающего Дака

Я взором встретил грустный взор.

Я был в далекой Галилеи,

Я видел, как сошлись евреи

Судить мессию своего,

В награду за слова спасенья

Я слышал вопли исступленья:

«Распни его! Распни его!»

Стоял величествен и нем он,

Когда бледнеющий игемон

Спросил у черни, оробев:

«Кого ж пущу вам по уставу?»

– «Пусти разбойника Варавву!» —

Взгремел толпы безумный рев.

Я видел праздники Нерона,

Одет в броню центуриона,

День памятный провел я с ним.

Ему вино лила Поппея,

Он пел стихи в хвалу Энея, —

И выл кругом зажженный Рим.

Смотрел я на беду народа:

Без сил искать себе исхода,

С тупым желанием конца, —

Ложась средь огненного града,

Людское умирало стадо

В глазах беспечного певца.

Прошли века над этим Римом,

Опять я прибыл пилигримом

К вратам, знакомым с давних пор,

На площади был шум великой:

Всходил, к веселью черни дикой,

Ее заступник на костер…

И горьких встреч я помню много!

Была и здесь моя дорога,

Я помню, как сбылось при мне

Убийство злое войнов храма, —

Весь этот суд греха и срама,

Я помню гимны их в огне.

Сто лет потом, стоял я снова

В Руане, у костра другого:

Позорно умереть на нем

Шла избавительница края,

И, бешено ее ругая,

Народ опять ревел кругом.

Она шла тихо, без боязни,

Не содрогаясь, к месту казни,

Среди проклятий без числа,

И раз, при взрыве злого гула,

На свой народ она взглянула, —

Главой поникла и прошла.

Я прожил ночь Варфоломея,

Чрез груды трупов, свирепея,

Неслась толпа передо мной

И, новому предлогу рада,

С рыканьем зверским, до упада

Безумной тешилась резней.

Узнал я вопли черни жадной,

В ее победе беспощадной

Я вновь увидел большинство,

При мне ватага угощала

Друг друга мясом адмирала

И сердце жарила его.

И в Англии провел я годы.

Во имя веры и свободы,

Я видел, как играл Кромвель

Всевластно массою слепою

И смелой ухватил рукою

Свою достигнутую цель.

Я видел этот спор кровавый,

И суд народа над державой,

Я видел плаху короля,

И где отец погиб напрасно,

Сидел я с сыном безопасно,

Развратный пир его деля.

И этот век стоит готовый

К перевороту бури новой,

И грозный плод его созрел,

И много здесь опор разбитых,

И тщетных жертв, и сил сердитых,

И темных пронесется дел.

И деву, может быть, иную,

Карая доблесть в ней святую,

Присудит к смерти грешный суд,

И, за свои сразившись веры,

Иные, может, темплиеры

Свой гимн на плахе запоют.

И вашим внукам расскажу я,

Что, восставая и враждуя,

Вы обрели в своей борьбе,

К чему вас привела свобода,

И как от этого народа

Пришлось отречься и тебе».

Он замолчал. – И вдоль востока

Лучи зари, блеснув широко,

Светлей всходили и светлей.

Взглянул, в опроверженье речи,

На солнца ясные предтечи

Надменно будущий плебей.

Объятый мыслью роковою,

Махнул он дерзко головою, —

И оба молча разошлись.

А в толках о своих затеях,

Гуляли в стриженых аллеях

Толпы напудренных маркиз.

Вознесенский Андрей Андреевич

СИРЕНЬ

Сирень похожа на Париж,

горящий осами окошек.

Ты кисть особняков продрогших

серебряную шевелишь.

Гудя нависшими бровями,

страшен от счастья и тоски,

Париж,

как пчелы,

собираю

в мои подглазные мешки.

Тредиаковский Василий Кириллович

Стихи похвальные Парижу

Красное место! Драгой берег Сенски!

Тебя не лучше поля Элисейски:

Всех радостей дом и сладка покоя,

Где ни зимня нет, ни летнего зноя.

Над тобой солнце по небу катает

Смеясь, а лучше нигде не блистает.

Зефир приятный одевает цветы

Красны и вонны чрез многие леты.

Чрез тебя лимфы текут все прохладны,

Нимфы гуляя поют песни складны.

Любо играет и Аполлон с музы

В лиры и в гусли, также и в флейдузы.

Красное место! Драгой берег Сенски!

Где быть не смеет манер деревенски:

Ибо всё держишь в себе благородно,

Богам, богиням ты место природно.

Лавр напояют твои сладко воды!

В тебе желают всегда быть все роды:

Точишь млеко, мед и веселье мило,

Какого нигде истинно не было.

Красное место! Драгой берег Сенски!

Кто тя не любит? разве был дух зверски!

А я не могу никогда забыти,

Пока имею здесь на земли быти.

Кузнецова Галина Николаевна

МЕНТОНСКИЙ ПОРТ

Средь гор, темнеющих неясно,

Вода струится черным маслом,

И золотым веретеном

Огни судов трепещут в нем.

На берегу, в таверне старой,

Горит огонь, поет гитара,

Под окнами, в широких кадках,

Льют померанцы запах сладкий.

Но сумрачно освещена

Прибрежной крепости стена,

И медленно к туманам горным

Восходит ночь по зыбям черным.

Рафальский Сергей Милич

В БИСТРО

Не знали мы, кто в споре утвержден,

над Францией какое взвеет знамя —

и вот в бистро, между двумя глотками,

сказал матрос, что мертв Наполеон.

Затихли все. Лишь английский шпион

тост предложил своей случайной даме

за короля, что нынче правит нами,

рукой врага вернув наследный трон.

И – всем в укор – была соблюдена

гулящей девкой память славы нашей:

в лицо шпиону плюнула она,

на гнев растерянный не обернулась даже

и вышла вон. И в окна со двора

к нам донеслось, как эхо, – Ça ira…

Кнорринг Ирина Николаевна

Зацветают в Париже каштаны,

Как венчальные строгие свечи.

Опускается вечер туманный —

По весеннему дымчатый вечер.

За оградой туманного сада

Сумрак полон томленьем и ленью.

Лиловеют за ржавой оградой

Чуть расцветшие кисти сирени.

А уж сердце быть прежним не может,

Стало новым, взволнованно-странным —

Оттого что в аллеях каштаны

На венчальные свечи похожи.

Городницкий Александр Моисеевич

ЦЕРКОВЬ В БИАРРИЦЕ

Православная церковь поставлена Саввой Морозовым

На краю Биаррица, в пейзаже его светло-розовом,

В серо-каменном стиле былых византийских времен.

Две старухи в платках, завсегдатаи этой обители,

И монашенка в чёрном – дневной литургии любители,

Вслед за дьяконом тянут четырехголосный канон.

За церковной стеной мерседесы летят с лимузинами,

Магазины курортные манят прохожих витринами,

Как коньяк пятизвёздный, сияет напротив отель.

А внутри тишина. Дуновением слабым влекомая,

Догорает свеча под неяркою старой иконою,

И на пол деревянный ложится неровная тень.

Здесь бывал, вероятно, Набоков, но это сомнительно, —

Он ведь был атеистом. Другие досужие зрители

На экскурсии только порой забредают сюда.

Их влекут казино со своей знаменитой рулеткою

И прибрежные пляжи, где в пору сезонную летнюю

На приливной волне голоногая скачет орда.

Новых русских сюда не затянешь, а старые вымерли,

Не успевши при жизни у Господа Родину вымолить.

Стал квартетом теперь многолюдный отлаженный хор.

Превратится он в трио, в дуэт, превратится он в соло ли?

И в последнее море, которое горько и солоно,

Погружается солнце, катясь с католических гор.

Бунин Иван Алексеевич

С ОБЕЗЬЯНОЙ

Ай, тяжела турецкая шарманка!

Бредет худой, согнувшийся хорват

По дачам утром. В юбке обезьянка

Бежит за ним, смешно поднявши зад.

И детское и старческое что-то

В ее глазах печальных. Как цыган,

Сожжен хорват. Пыль, солнце, зной, забота.

Далеко от Одессы на Фонтан!

Ограды дач еще в живом узоре —

В тени акаций. Солнце из-за дач

Глядит в листву. В аллеях блещет море…

День будет долог, светел и горяч.

И будет сонно, сонно. Черепицы

Стеклом светиться будут. Промелькнет

Велосипед бесшумным махом птицы,

Да прогремит в немецкой фуре лед.

Ай, хорошо напиться! Есть копейка,

А вон киоск: большой стакан воды

Даст с томною улыбкою еврейка…

Но путь далек… Сады, сады, сады…

Зверок устал, – взор старичка-ребенка

Томит тоской. Хорват от жажды пьян.

Но пьет зверок: лиловая ладонка

Хватает жадно пенистый стакан.

Поднявши брови, тянет обезьяна,

А он жует засохший белый хлеб

И медленно отходит в тень платана…

Ты далеко, Загреб!

Тарковский Арсений Александрович

Даже песня дается недаром,

И уж если намучились мы,

То какими дрожжами и жаром

Здесь когда-то вздымало холмы.

А холмам на широкую спину,

Как в седло, посадили кремли,

И с ячменных полей десятину

В добрый Пильзен варить повезли.

Расцветай же, как лучшая роза

В наилучшем трехмерном плену,

Дорогая житейская проза,

Воспитавшая эту страну.

Пойте, честные чешские птицы,

Пойте, птицы, пока по холмам

Бродит грузный и розоволицый

Старый Гете, столь преданный вам.

Лебедев Вячеслав Михайлович

НА ДАЛЬНЕМ ПУТИ

Вот так – поля и белый дом…

Бледнее день в лазури ясной,

И месяц маленький и красный

Опять родился над прудом.

Всё так же, в Туле или в Праге,

Идут дожди, шумят леса,

И молодые голоса

Поют по вечерам в овраге.

И та же жизнь – любви и встреч

Неизреченная осанна…

Как может сердце уберечь

Всё то, что помнит так туманно?

Быть может, северные дни

Еще сиреневей и тише.

И сердцу, может быть, сродни

Ветряк, соломенные крыши,

Поля, дороги, скрип телег,

Божница на мосту покатом

И голубой вечерний снег

Под нежным розовым закатом.

Но что же сделать я могу?

Как с неизбежностью поспорю?..

Так отъезжающие в море

Грустят о днях на берегу.

И кажется каюта душной…

Ну, что ж… Дорога – далека,

И сердце учится послушно

Словам чужого языка.

Жемчужников Алексей Михайлович

ОСЕНЬЮ В ШВЕЙЦАРСКОЙ ДЕРЕВНЕ

В час поздних сумерек я вышел на дорогу,

Нет встречных, кончился обряд житейский дня,

И тихий вечер снял с души моей тревогу,

Спокойствие – во мне и около меня.

Вот облака ползут, своим покровом мутным

Скрывая очерки знакомых мне вершин,

Вот парус, ветерком изогнутый попутным,

В пустыне озера виднеется один.

Вот к берегу струи бегут неторопливо,

Чуть слышен плеск воды и шорох тростника,

И прерывает строй природы молчаливой

Лишь мимолетное гудение жука.

Нет, звук еще один я слышу, он заране

Про смерть мне говорит, пока еще живу:

То с яблонь или с груш, стоящих на поляне,

Отжившего плода падение в траву.

Сурово для ума звучат напоминанья,

А сердце так меж тем настроено мое,

Что я, внимая им, не чувствую желанья

Теперь ни продолжать, ни кончить бытие.

Изведал радости я лучшие на свете,

Пришел конец и им, как эта ночь пришла…

О, будьте счастливы, возлюбленные дети!

Желанье пылкое вам шлю в моем привете,

Чтоб длилась ваша жизнь отрадна и светла!..

Тютчев Фёдор Иванович

Утихла биза… Легче дышит

Лазурный сонм женевских вод —

И лодка вновь по ним плывет,

И снова лебедь их колышет.

Весь день, как летом, солнце греет,

Деревья блещут пестротой,

И воздух ласковой волной

Их пышность ветхую лелеет.

А там, в торжественном покое,

Разоблаченная с утра,

Сияет Белая гора,

Как откровенье неземное.

Здесь сердце так бы все забыло,

Забыло б муку всю свою,

Когда бы там – в родном краю —

Одной могилой меньше было…

Набоков Владимир Владимирович

Шел поезд между скал в ущелии глубоком,

поросшем золотым утесником и дроком;

порой влетал в туннель с отрывистым свистком:

сначала – чернота гремящая, потом —

как будто отсветы сомнительные в гроте,

и снова – яркий день; порой на повороте

был виден из окна сгибающийся змей

вагонов позади – и головы людей,

облокотившихся на спущенные рамы.

Сочился апельсин очищенный. Но самый

прелестный, может быть, из случаев в пути,

когда, без станции, как бы устав идти,

задумывался вдруг мой поезд. Как спокойно,

как солнечно кругом… С назойливостью знойной

одни кузнечики звенят наперебой.

Ища знакомых черт, мне ветерок слепой

потрагивает лоб и, мучась беззаконным

желаньем, я гляжу на вид в окне вагонном

и упустить боюсь возможную любовь,

и знаю – упущу. Едва ль увижу вновь,

едва ль запомню я те камни, ту поляну,

и вон на ту скалу я никогда не встану.

Сельвинский Илья Львович

ШВЕЦИЯ

Огоньки на горизонте светятся.

Там в тумане утреннего сна

Опочило королевство Швеция,

Говорят, уютная страна.

Никогда не знала революции,

Скопидомничала двести лет;

Ни собрания, ни резолюции,

Но у каждого велосипед.

В воскресенье едет он по ягоды,

Ищет яйца в чаечном гнезде.

Отчего ж в аптеке банки с ядами,

Черепушки в косточках везде?

Почему, как сообщают сведенья,

Несмотря на весь уютный быт,

Тихая классическая Швеция —

Страшная страна самоубийц?

В магазинах гордо поразвесила

Свитера, бюстгальтеры, штаны…

Только где же у нее поэзия?

Нет великой цели у страны.

Что же заставляло два столетия

Жить среди вещей, как средь богов?

Смерти не боится Швеция —

Страшно выйти ей из берегов.

Самойлов Давид Абрамович

ПЯРНУССКИЕ ЭЛЕГИИ

Г.М.

I

Когда-нибудь и мы расскажем,

Как мы живем иным пейзажем,

Где море озаряет нас,

Где пишет на песке, как гений,

Волна следы своих волнений

И вдруг стирает, осердясь.

II

Красота пустынной рощи

И ноябрьский слабый свет —

Ничего на свете проще

И мучительнее нет.

Так недвижны, углублённы

Среди этой немоты

Сосен грубые колонны,

Вязов нежные персты.

Но под ветром встрепенется

Нетекучая вода…

Скоро время распадется

На сейчас и «никогда».

III

Круг любви распался вдруг.

День какой-то полупьяный.

У рябины окаянной

Покраснели кисти рук.

Не маши мне, не маши,

Окаянная рябина,

Мне на свете все едино,

Коль распался круг души.

IV

И жалко всех и вся. И жалко

Закушенного полушалка,

Когда одна, вдоль дюн, бегом —

Душа – несчастная гречанка…

А перед ней взлетает чайка.

И больше никого кругом.

V

Здесь великие сны не снятся,

А в ночном сознанье теснятся

Лица полузабытых людей —

Прежних ненавистей и любвей.

Но томителен сон про обманы,

Он болит, как старые раны,

От него проснуться нельзя.

А проснешься – еще больнее,

Словно слышал зов Лорелеи

И навек распалась стезя.

VI

Деревья прянули от моря,

Как я хочу бежать от горя —

Хочу бежать, но не могу,

Ведь корни держат на бегу.

VII

Когда замрут на зиму

Растения в садах,

То невообразимо,

Что превратишься в прах.

Ведь можно жить при снеге,

При холоде зимы.

Как голые побеги,

Лишь замираем мы.

И очень долго снится —

Не годы, а века —

Морозная ресница

И юная щека.

VIII

Как эти дали хороши!

Залива снежная излука.

Какая холодность души

К тому, что не любовь и мука!

О, как я мог так низко пасть,

Чтобы забыть о милосердье!..

Какое равнодушье к смерти

И утомительная страсть!

IX

Любить не умею.

Любить не желаю.

Я глохну, немею

И зренье теряю.

И жизнью своею

Уже не играю.

Любить не умею —

И я умираю.

Х

Пройти вдоль нашего квартала,

Где из тяжелого металла

Излиты снежные кусты,

Как при рождественском гаданье,

Зачем печаль? Зачем страданье,

Когда так много красоты?

Но внешний мир – он так же хрупок,

Как мир души. И стоит лишь

Невольный совершить проступок:

Задел – и ветку оголишь.

XI

В Пярну легкие снега.

Так свободно и счастливо!

Ни одна еще нога

Не ступала вдоль залива.

Быстрый лыжник пробежит

Синей вспышкою мгновенной.

А у моря снег лежит

Свежим берегом вселенной.

XII

Когда тайком колдует плоть,

Поэзия – служанка праха.

Не может стих перебороть

Тщеславья, зависти и страха.

Но чистой высоты ума

Достичь нам тоже невозможно.

И все тревожит. Все тревожно.

Дождь. Ветер. Запах моря. Тьма.

XIII

Утраченное мне дороже,

Чем обретенное. Оно

Так безмятежно, так погоже,

Но прожитому не равно.

Хотел мне дать забвенье Боже,

И дал мне чувство рубежа

Преодоленного. Но все же

Томится и болит душа.

XIV

Вдруг март на берегу залива.

Стал постепенно таять снег.

И то, что было несчастливо,

Приобрело иной разбег.

О, этот месяц непогожий!

О, эти сумрачные дни!

Я в ожидании… О Боже,

Спаси меня и сохрани…

XV

Расположенье на листе

Печальной строчки стихотворной.

И слезы на твоем лице,

Как на иконе чудотворной.

И не умею передать

То, что со мною происходит:

Вдруг горний свет в меня нисходит,

Вдруг покидает благодать.

XVI

Чет или нечет?

Вьюга ночная.

Музыка лечит.

Шуберт. Восьмая.

Правда ль, нелепый

Маленький Шуберт,

Музыка – лекарь?

Музыка губит.

Снежная скатерть.

Мука без края.

Музыка насмерть.

Вьюга ночная.

Чиннов Игорь Владимирович

Я помню телеги в полях предвечерних

И глину дороги в возне воробьиной,

Эстонское небо, осенний орешник,

Грибы и чернику, сухой можжевельник

И мелкий ручей, серебристый, недлинный,

Сияние сосен, прямых, корабельных,

И вереск лиловый, и желтый бессмертник,

И желтый закат над эстонской равниной,

И линию лодок – вечерних, последних.

Городницкий Александр Моисеевич

ПЯРНУ, ТООМИНГА, 4

Музей не может быть жилым, —

В нём обитают только тени.

Здесь нету места для жены,

Детей или забав питейных.

Шумят балтийские ветра.

Портрет улыбчивый лучится.

Где бражничали мы вчера,

Сегодня прибрано и чисто.

Над входом вскинула листва

Сухие красные ладони.

Вдова, конечно, не права,

Что проживает в этом доме,

Где над вещами пролегла

Неодолимая граница.

Бездонны эти зеркала,

За этот стол нельзя садиться.

Хотя теперь хозяин сам

От дома прежнего оторван,

Принадлежит ему – не нам,

Окно прозрачное, в котором

Летит неторопливо дым,

За дымом облако и птица.

И только вместе с ним одним

Сюда мы сможем возвратиться.

Волошин Макимилиан Александрович

ПУСТЫНЯ

Монмартр… Внизу ревет Париж —

Коричневато-серый, синий…

Уступы каменистых крыш

Слились в равнины темных линий.

То купол зданья, то собор

Встает из синего тумана.

И в ветре чуется простор

Волны соленой океана…

Но мне мерещится порой,

Как дальних дней воспоминанье,

Пустыни вечной и немой

Ненарушимое молчанье.

Раскалена, обнажена,

Под небом, выцветшим от зноя,

Весь день без мысли и без сна

В полубреду лежит она,

И нет движенья, нет покоя…

Застывший зной. Устал верблюд.

Пески. Извивы желтых линий.

Миражи бледные встают —

Галлюцинации Пустыни.

И в них мерещатся зубцы

Старинных башен. Из тумана

Горят цветные изразцы

Дворцов и храмов Тамерлана.

И тени мертвых городов

Уныло бродят по равнине

Неостывающих песков,

Как вечный бред больной Пустыни.

Царевна в сказке, – словом властным

Степь околдованная спит,

Храня проклятой жабы вид

Под взглядом солнца, злым и страстным.

Но только мертвый зной спадет

И брызнет кровь лучей с заката —

Пустыня вспыхнет, оживет,

Струями пламени объята.

Вся степь горит – и здесь, и там,

Полна огня, полна движений,

И фиолетовые тени

Текут по огненным полям.

Да одиноко городища

Чернеют жутко средь степей:

Забытых дел, умолкших дней

Ненарушимые кладбища.

И тлеет медленно закат,

Усталый конь бодрее скачет,

Копыта мерно говорят,

Степной джюсан звенит и плачет.

Пустыня спит, и мысль растет…

И тихо всё во всей Пустыне,

Широкий звездный небосвод

Да аромат степной полыни…

Лермонтов Михаил Юрьевич

ТРИ ПАЛЬМЫ

(Восточное сказание)

В песчаных степях аравийской земли

Три гордые пальмы высоко росли.

Родник между ними из почвы бесплодной,

Журча, пробивался волною холодной,

Хранимый, под сенью зеленых листов,

От знойных лучей и летучих песков.

И многие годы неслышно прошли,

Но странник усталый из чуждой земли

Пылающей грудью ко влаге студеной

Еще не склонялся под кущей зеленой,

И стали уж сохнуть от знойных лучей

Роскошные листья и звучный ручей.

И стали три пальмы на бога роптать:

«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?

Без пользы в пустыне росли и цвели мы,

Колеблемы вихрем и зноем палимы,

Ничей благосклонный не радуя взор?..

Не прав твой, о небо, святой приговор!»

И только замолкли – в дали голубой

Столбом уж крутился песок золотой,

Звонком раздавались нестройные звуки,

Пестрели коврами покрытые вьюки,

И шел, колыхаясь, как в море челнок,

Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

Мотаясь, висели меж твердых горбов

Узорные полы походных шатров,

Их смуглые ручки порой подымали,

И черные очи оттуда сверкали…

И, стан худощавый к луке наклоня,

Араб горячил вороного коня.

И конь на дыбы подымался порой,

И прыгал, как барс, пораженный стрелой,

И белой одежды красивые складки

По плечам фариса вились в беспорядке,

И с криком и свистом несясь по песку,

Бросал и ловил он копье на скаку.

Вот к пальмам подходит, шумя, караван:

В тени их веселый раскинулся стан.

Кувшины звуча налилися водою,

И, гордо кивая махровой главою,

Приветствуют пальмы нежданных гостей,

И щедро их поит студеный ручей.

Но только что сумрак на землю упал,

По корням упругим топор застучал,

И пали без жизни питомцы столетий!

Одежду их сорвали малые дети,

Изрублены были тела их потом,

И медленно жгли до утра их огнем.

Когда же на запад умчался туман,

Урочный свой путь совершал караван,

И следом печальный на почве бесплодной

Виднелся лишь пепел седой и холодный,

И солнце остатки сухие дожгло,

А ветром их в степи потом разнесло.

И ныне все дико и пусто кругом —

Не шепчутся листья с гремучим ключом:

Напрасно пророка о тени он просит —

Его лишь песок раскаленный заносит

Да коршун хохлатый, степной нелюдим,

Добычу терзает и щиплет над ним.

Ахмадулина Белла Ахатовна

Как холодно в Эшери и как строго.

На пир дождя не звал нас небосвод.

Нет никого. Лишь бодрствует дорога

влекомых морем хладных горных вод.

Вино не приглашает к утешенью

условному. Ум раны трезв и наг.

Ущелье ныне мрачно, как ущелью

пристало быть. И остается нам

случайную пустыню ресторана

принять за совершенство пустоты.

И, в сущности, как мало расстоянья

меж тем и этим. Милый друг, прости.

Как дней грядущих призрачный историк

смотрю на жизнь, где вместе ты и я,

где сир и дик средь мирозданья столик,

накрытый на краю небытия.

Нет никого в ущелье… Лишь ущелье,

где звук воды велик, как звук судьбы.

Ах нет, мой друг, то просто дождь в Эшери.

Так я солгу – и ты мне так солги.

Рюрик Ивнев

(Михаил Александрович Ковалёв)

БАЛАДЖАРЫ

Я смотрю на клубы пара,

Детство в памяти храня,

Баладжары, Баладжары

Уплывают от меня.

Как давно я с вами не был,

Только мимо проезжал.

Но запомнил я и небо,

И затерянный вокзал.

Солнце жжет и светит ярко,

Помнишь, много лет назад,

Баладжары, Баладжары,

Материнские глаза.

Пересадка. На вокзале

Скука, пыль и суета,

Но тогда меня вздымали

К небу юные года.

А потом от злых ударов,

Задыхаясь, падал я.

Баладжары, Баладжары,

Станьте грудью за меня.

Возвратите образ карский

Наяву или во сне.

Дуновенье первой ласки

При мальчишеской луне.

Фонари, колеса, фары,

Золотые поезда,

Баладжары, Баладжары,

Мы простимся навсегда.

Что осталось в этом старом

И обветренном лице?

Баладжары, Баладжары,

Кто мог думать о конце!

Звезды в небе не погасли,

Мир не заперт на засов.

Все же был я в жизни счастлив,

Счастлив несколько часов.

В дни смятенья и пожара

Или в полной тишине,

Баладжары, Баладжары,

Вспоминайте обо мне.

Иванов Вячеслав Иванович

ЗЫХ

На Зыхе нет ни виноградной

В кистях лозы, ни инжиря:

Все выжег зной, все выпил жадный;

И в сакле я дремал прохладной

До половины сентября.

А перед саклею, горя

Сафирами восточной славы,

Текли Хвалынские струи.

И милы стали мне твои,

О Зых, возгорий плоских главы,

Твой остов высохшей змеи

Меж двух морей живой оправы,

И солнцем пахнущие травы,

И в белом камне колеи.

Тушнова Вероника Михайловна

АРЫК

Глаз к сиянью такому еще не привык…

Зной густой, золотой и тягучий, как мед…

А за домом, в саду,

пробегает арык,

как живой человек,

говорит и поет.

Он струится, как будто в ущелье

зажат,

меж забором и каменной пестрой стеной.

Распахнется калитка…

Лучи задрожат…

Засмуглеет рука…

Брызнет звон жестяной.

С мягким бульканьем вглубь окунется кувшин,

И опять тишина.

Он один ни на миг

не стихает, сбегая с далеких вершин,

торопливый арык,

говорливый арык…

В нем вода холодна и молочно-бела,

и, как лента из шелка, упруга в горсти…

С первой встречи я сердце ему отдала.

Пели птицы в саду:

«Не спеши, погости».

Счастье ходит со мной по дороге любой…

А покой…

А покоя не будет нигде.

В час, когда занимался рассвет голубой,

я пришла попрощаться к ханларской воде.

Городецкий Сергей Митрофанович

ЗЫХ

Пpиземисты, мpачны, стоят коpпуса.

Я в эти жилища вошел, словно в сон,

Ужаснее Дантова ада был он.

Все попpано: пpавда, и жизнь, и кpаса!

Сыpой коpидоp. С облупившихся стен

Холодные гpязные капли текут.

За что же pабочие замкнуты тут,

В бессовестный этот, безвыходный плен?

За низкими, злыми двеpьми, как в тюpьме,

Угpюмые камеpы. Каменный пол.

И ползают дети. А воздух тяжел.

И окна не к солнцу, а к стенам и тьме.

В лохмотьях сидит исхудалая мать.

В мангале каpтофель закопан в золу.

И жадный мышонок ютится в углу:

Голодным голодных не стать понимать!

Сpеди неподвижной глухой тишины

Лишь с фабpики слышен машины напев,

Как будто там стонет закованный лев.

Я стал у поpога. И хлынули сны.

Раздвинулись стены. Раскинулся сад.

Пpостоpные, светлые встали дома.

Как будто пpиpода pешила сама

Постpоить в мгновенье невиданный гpад.

И кто-то подходит: – Смотpи, как живем!

Вот зал. Вот читальня. Вот школа. Здесь вpач

Котельщик и слесаpь, таpтальщик и ткач,

Здесь каждый обласкан наpодным теплом.

Вдpуг стоpож толкает: – Пpоснись, господин!

– И впpавду, товаpищ, я с гоpя вздpемнул.

Но слышишь ты фабpики pадостный гул?

Мы скоpо пpоснемся. И все как один!

Есенин Сергей Александрович

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.

И сердце под рукой теперь больней и ближе,

И чувствую сильней простое слово: друг.

Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!

Хладеет кровь, ослабевают силы.

Но донесу, как счастье, до могилы

И волны Каспия, и балаханский май.

Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму…

Чтоб голова его, как роза золотая,

Кивала нежно мне в сиреневом дыму.

Ахадов Эльдар Алихасович

МЕЖДУ ВЕТРОМ И ВЕТРОМ

«Прощай, Баку! Тебя я не увижу…»

Сергей Есенин.

(Эти слова высечены на барельефе возле дома,

в котором жил поэт, – рядом с дорогой, ведущей к морю.)

Бродивший по Нью-Йорку и Парижу,

Воспевший грусть и яблоневый цвет,

«Прощай, Баку! Тебя я не увижу…» —

Однажды в прошлом произнес поэт.

И в веке новом, явленном пока мне,

Как путь на море или путь домой, —

«Прощай, Баку!», начертанное в камне,

Не раз мелькало за моей спиной.

Я уезжал и возвращался снова —

Всё в тот же край, где маялись ветра,

Ветшал мой дом, и шелестом былого

Мне вновь напомнил два печальных слова

Последний тополь моего двора.

Прощай, Баку! Покуда сердце бьётся,

Покуда жив, покуда вижу свет,

Поверь, твой сын к тебе ещё вернётся,

Как к песне возвращается поэт.

Брюсов Валерий Яковлевич

К АРАРАТУ

Благодарю, священный Хронос!

Ты двинул дней бесценных ряд, —

И предо мной свой белый конус

Ты высишь, старый Арарат,

В огромной шапке Мономаха,

Как властелин окрестных гор,

Ты взнесся от земного праха

В свободно-голубой простор.

Овеян ласковым закатом

И сизым облаком повит,

Твой снег сияньем розоватым

На кручах каменных горит.

Внизу, на поле каменистом,

Овец ведет пастух седой,

И длинный посох, в свете мглистом,

Похож на скипетр вековой.

Вдали – убогие деревни,

Уступы, скалы, камни, снег…

Весь мир кругом – суровый, древний,

Как тот, где опочил ковчег.

А против Арарата, слева,

В снегах, алея, Алагяз,

Короной венчанная дева,

Со старика не сводит глаз.

К АРМЕНИИ

В тот год, когда господь сурово

Над нами длань отяготил, —

Я, в жажде сумрачного крова,

Скрываясь от лица дневного,

Бежал к бесстрастию могил.

Я думал: божескую гневность

Избуду я в святой тиши:

Смирит тоску седая древность,

Тысячелетних строф напевность

Излечит недуги души.

Но там, где я искал гробницы,

Я целый мир живой обрел:

Запели, в сретенье денницы,

Давно истлевшие цевницы,

И смерти луг – в цветах расцвел.

Не мертвым голосом былины, —

Живым приветствием любви

Окрестно дрогнули долины,

И древний мир, как зов единый,

Мне грянул грозное: «Живи!»

Сквозь разделяющее годы

Услышал я ту песнь веков.

Во славу благостной природы,

Любви, познанья и свободы, —

Песнь, цепь ломающих, рабов.

Армения! Твой древний голос —

Как свежий ветер в летний зной:

Как бодро он взвивает волос,

И, как дождем омытый колос,

Я выпрямляюсь под грозой!

Мандельштам Осип Эмильевич

Ломается мел, и крошится

Ребенка цветной карандаш…

Мне утро армянское снится,

Когда выпекают лаваш.

И с хлебом играющий в жмурки

Их вешает булочник в ряд,

Чтоб высохли барсовы шкурки

До солнца убитых зверят.

* * *

Страна москательных пожаров

И мертвых гончарных равнин,

Ты рыжебородых сардаров

Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,

Где жухлый почил материк,

Ты видела всех жизнелюбцев,

Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,

Как детский рисунок, просты,

Здесь жены проходят, даруя

От львиной своей красоты.

* * *

Ты красок себе пожелала —

И выхватил лапой своей

Рисующий лев из пенала

С полдюжины карандашей.

Как люб мне язык твой зловещий,

Твои молодые гроба,

Где буквы – кузнечные клещи

И каждое слово – скоба.

Как люб мне натугой живущий,

Столетьем считающий год,

Рожающий, спящий, орущий,

К земле пригвожденный народ.

Раздвинь осьмигранные плечи

Мужичьих своих крепостей,

В очаг вавилонских наречий

Открой мне дорогу скорей.

Твое пограничное ухо —

Все звуки ему хороши —

Желтуха, желтуха, желтуха

В проклятой горчичной глуши.

Как бык шестикрылый и грозный,

Здесь людям является труд,

И, кровью набухнув венозной,

Предзимние розы цветут.

* * *

Ты розу Гафиза колышешь

И нянчишь зверушек-детей,

Плечьми осьмигранными дышишь

Мужицких бычачьих церквей.

Окрашена охрою хриплой,

Ты вся далеко за горой,

А здесь лишь картинка налипла

Из чайного блюдца с водой.

* * *

Какая роскошь в нищенском селенье

Волосяная музыка воды!

Что это? пряжа? звук? предупрежденье?

Чур-чур меня! Далеко ль до беды!

И в лабиринте влажного распева

Такая душная стрекочет мгла,

Как будто в гости водяная дева

К часовщику подземному пришла.

* * *

Я тебя никогда не увижу,

Близорукое армянское небо,

И уже не взгляну прищурясь

На дорожный шатер Арарата,

И уже никогда не раскрою

В библиотеке авторов гончарных

Прекрасной земли пустотелую книгу,

По которой учились первые люди.

* * *

Лазурь да глина, глина да лазурь,

Чего ж тебе ещё? Скорей глаза сощурь,

Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,

Над книгой звонких глин, над книжкою немой,

Над гнойной книгою, над глиной дорогой,

Которой мучимся, как музыкой и словом.

Зульфикаров Тимур Касымович

АФГАНСКИЙ МАЛЬЧИК И АМЕРИКАНСКИЙ ПРЕЗИДЕНТ

Поэма (фрагменты)

…Когда умрет последний человек

И Время прекратит свое всевластное всесмертное теченье

Останется во всей Вселенной только одинокий Бог навек

Да куст миндальный у родной моей у обездвиженной реки Варзобдарьи

Замрет навек оцепенеет в ледяном неслыханном неопадающем

неосыпном цветеньи…

Городницкий Александр Моисеевич

ВЬЕТНАМ

Вьетнам. Он снится мне во сне.

Весёлым шумным днём,

В ночной недолгой тишине

Я думаю о нём.

Там солнце душное встаёт

В дыму, в крови, в золе,

Но бьётся маленький народ

На маленькой земле.

Крадутся в джунглях наугад,

Неслышные, как тень,

Отряды худеньких солдат,

Похожих на детей.

А в городах, где гром и темь

Зенитных канонад,

Ведут в укрытие детей,

Похожих на солдат…

Ползёт с газетной полосы

Пожара едкий чад,

Несет игрушки в школу сын —

Посылка для ребят.

И песню вспоминаю я,

Что в детстве пели мне:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

Есенин Сергей Александрович

БАТУМ

Корабли плывут в Константинополь.

Поезда уходят на Москву.

От людского шума ль иль от скопа ль

Каждый день я чувствую тоску.

Далеко я, далеко заброшен,

Даже ближе кажется луна.

Пригоршнями водяных горошин

Плещет черноморская волна.

Каждый день я прихожу на пристань,

Провожаю всех, кого не жаль,

И гляжу все тягостней и пристальней

В очарованную даль.

Может быть, из Гавра иль Марселя

Приплывет Луиза иль Жаннет,

О которых помню я доселе,

Но которых вовсе – нет.

Запах моря в привкус дымно-горький,

Может быть, мисс Митчел или Клод

Обо мне вспомянут в Нью-Йорке,

Прочитав сей вещи перевод.

Все мы ищем в этом мире буром

Нас зовущие незримые следы.

Не с того ль, как лампы с абажуром,

Светятся медузы из воды?

Оттого при встрече иностранки

Я под скрипы шхун и кораблей

Слышу голос плачущей шарманки

Иль далекий окрик журавлей.

Не она ли это? Не она ли?

Ну да разве в жизни разберешь?

Если вот сейчас ее догнали

И умчали брюки клеш.

Каждый день я прихожу на пристань,

Провожаю всех, кого не жаль,

И гляжу все тягостней и пристальней

В очарованную даль.

А другие здесь живут иначе.

И недаром ночью слышен свист, —

Это значит, с ловкостью собачьей

Пробирается контрабандист.

Пограничник не боится быстри.

Не уйдет подмеченный им враг,

Оттого так часто слышен выстрел

На морских, соленых берегах.

Но живуч враг, как ни вздынь его,

Потому синеет весь Батум.

Даже море кажется мне индиго

Под бульварный смех и шум.

А смеяться есть чему причина.

Ведь не так уж много в мире див.

Ходит полоумный старичина,

Петуха на темень посадив.

Сам смеясь, я вновь иду на пристань,

Провожаю всех, кого не жаль,

И гляжу все тягостней и пристальней

В очарованную даль.

Мориц Юнна Петровна

БЕТАНИ

Памяти Георгия Леонидзе

В ту ночь взошло двенадцать лун

Над ослепительной Бетани,

И раздавалось пенье струн,

И ветра слышалось топтанье.

Горы немыслимый излом

Напоминал ограды ада,

Когда сидели за столом

Лицом в окно. Текла прохлада

С небес на ветви и с ветвей

На скулы, волосы и плечи,

Питая нежностью своей

И бег кровей, и рокот речи.

Шарманка завелась в саду,

В старинном каменном предместье.

Когда еще сюда приду

И что найду на этом месте?

Чудесна бытности длина,

Блаженна тяжкая корзина.

А над Бетани ночь темна,

Как рот поющего грузина.

Так в шестьдесят втором году

Виднелся мир однажды летом.

Когда еще сюда приду?

И что найду на месте этом?

Мориц Юнна Петровна

ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ

Памяти Симона Чиковани

Ослик топал в Гантиади,

Рыжий, тощий, молодой.

Человечек топал сзади,

Рыжий, тощий, молодой.

Козьим сыром и водой

Торговали на развилках,

Соус огненный в бутылках

Ждал соития с едой.

Геральдический петух

Спал в подоле у старушки,

И языческой пирушки

Реял крупный, зрелый дух.

Этот день почти потух,

Своды светом обнищали,

Но дорогу освещали

Море, ослик и пастух.

Золотистые круги

Источали эти трое

И библейские торги

Освещали под горою

Незаметно для других,

Но любовно и упорно.

Ослик ел колючки терна,

Пастушок – фундучьи зерна.

Где-то рядышком, из рая,

Но совсем не свысока,

Пела нежная валторна,

К этой ночи собирая

Все разрозненное в мире,

Все разбросанное ветром

За последние века.

Вознесенский Андрей Андреевич

ГРУЗИНСКИЕ ДОРОГИ

Вас за плечи держали

Ручищи эполетов.

Вы рвались и дерзали, —

Гусары и поэты!

И уносились ментики

Меж склонов-черепах…

И полковые медики

Копались в черепах.

Но оставались песни.

Они, как звон подков,

Взвивались в поднебесье

До будущих веков.

Их горная дорога

Крутила, как праща.

И к нашему порогу

Добросила, свища.

И снова мёртвой петлею

Несутся до рассвета

Такие же отпетые —

Шоферы и поэты!

Их фары по спирали

Уходят в небосвод.

Вы совесть потеряли!

Куда вас занесет?!

Из горного озона

В даль будущих веков

Летят высоким зовом

Гудки грузовиков.

Тарковский Арсений Александрович

ДОЖДЬ В ТБИЛИСИ

Мне твой город нерусский

Все еще незнаком, —

Клен под мелким дождем,

Переулок твой узкий,

Под холодным дождем

Слишком яркие фары,

Бесприютные пары

В переулке твоем,

По крутым тротуарам

Бесконечный подъем.

Затерялся твой дом

В этом городе старом.

Бесконечный подъем,

Бесконечные спуски,

Разговор не по-русски

У меня за плечом.

Сеет дождь из тумана,

Капли падают с крыш.

Ты, наверное, спишь,

В белом спишь, Кетевана?

В переулке твоем

В этот час непогожий

Я – случайный прохожий

Под холодным дождем,

В этот час непогожий,

В час, покорный судьбе,

На тоску по тебе

Чем-то страшно похожий.

Мандельштам Осип Эмильевич

Мне Тифлис горбатый снится,

Сазандарей стон звенит,

На мосту народ толпится,

Вся ковровая столица,

А внизу Кура шумит.

Над Курою есть духаны,

Где вино и милый плов,

И духанщик там румяный

Подает гостям стаканы

И служить тебе готов.

Кахетинское густое

Хорошо в подвале пить, —

Там в прохладе, там в покое

Пейте вдоволь, пейте двое, —

Одному не надо пить!

В самом маленьком духане

Ты обманщика найдешь,

Если спросишь «Телиане» —

Поплывет Тифлис в тумане,

Ты в бутылке поплывешь.

Человек бывает старым,

А барашек молодым,

И под месяцем поджарым

С розоватым винным паром

Полетит шашлычный дым…

Есенин Сергей Александрович

ПОЭТАМ ГРУЗИИ

Писали раньше

Ямбом и октавой.

Классическая форма

Умерла.

Но ныне, в век наш

Величавый,

Я вновь ей вздернул

Удила.

Земля далекая!

Чужая сторона!

Грузинские кремнистые дороги.

Вино янтарное

В глаза струит луна,

В глаза глубокие,

Как голубые роги.

Поэты Грузии!

Я ныне вспомнил вас.

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час!

Товарищи по чувствам,

По перу,

Словесных рек кипение

И шорох,

Я вас люблю,

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

Я – северный ваш друг

И брат!

Поэты – все единой крови.

И сам я тоже азиат

В поступках, в помыслах

И слове.

И потому в чужой

Стране

Вы близки

И приятны мне.

Века всё смелют,

Дни пройдут,

Людская речь

В один язык сольется.

Историк, сочиняя труд,

Над нашей рознью улыбнется.

Он скажет:

В пропасти времен

Есть изысканья и приметы…

Дралися сонмища племен,

Зато не ссорились поэты.

Свидетельствует

Вещий знак:

Поэт поэту

Есть кунак.

Самодержавный

Русский гнет

Сжимал все лучшее за горло,

Его мы кончили —

И вот

Свобода крылья распростерла.

И каждый в племени своем,

Своим мотивом и наречьем,

Мы всяк

По-своему поем,

Поддавшись чувствам

Человечьим…

Свершился дивный

Рок судьбы:

Уже мы больше

Не рабы.

Поэты Грузии,

Я ныне вспомнил вас,

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час!..

Товарищи по чувствам,

По перу,

Словесных рек кипение

И шорох, Я вас люблю,

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

Полонский Яков Петрович

Сатар! Сатар! Твой плач гортанный —

Рыдающий, глухой, молящий, дикий крик —

Под звуки чианур и трели барабанной

Мне сердце растерзал и в душу мне проник.

Не знаю, что поешь; я слов не понимаю;

Я с детства к музыке привык совсем иной;

Но ты поешь всю ночь на кровле земляной,

И весь Тифлис молчит – и я тебе внимаю,

Как будто издали, с востока, брат больной

Через тебя мне шлет упрек иль ропот свой.

Не знаю, что поешь – быть может, песнь Кярама,

Того певца любви, кого сожгла любовь;

Быть может, к мести ты взываешь – кровь за кровь, —

Быть может, славишь ты кровавый меч Ислама —

Те дни, когда пред ним дрожали тьмы рабов…

Не знаю, – слышу вопль – и мне не нужно слов!

Ахмадулина Белла Ахатовна

Сны о Грузии – вот радость!

И под утро так чиста

виноградовая сладость,

осенившая уста.

Ни о чем я не жалею,

ничего я не хочу —

в золотом Свети-Цховели

ставлю бедную свечу.

малым камушкам во Мцхета

воздаю хвалу и честь.

Господи, пусть будет это

вечно так, как ныне есть.

Пусть всегда мне будут в новость

и колдуют надо мной

родины родной суровость,

нежность родины чужой.

Полонский Яков Петрович

СТАРЫЙ САЗАНДАР

Земли, полуднем раскаленной,

Не освежила ночи мгла.

Заснул Тифлис многобалконный,

Гора темна, луна тепла…

Кура шумит, толкаясь в темный

Обрыв скалы живой волной…

На той скале есть домик скромный,

С крыльцом над самой крутизной.

Там, никого не потревожа,

Я разостлать могу ковер,

Там целый день, спокойно лежа,

Могу смотреть на цепи гор:

Гор не видать – вся даль одета

Лиловой мглой, лишь мост висит,

Чернеет башня минарета,

Да тополь в воздухе дрожит.

Хозяин мой хоть брови хмурит,

А, право, рад, что я в гостях…

Я все молчу, а он все курит,

На лоб надвинувши папах.

Усы седые, взгляд сердитый,

Суровый вид, но песен жар

Еще таит в груди разбитой

Мой престарелый сазандар.

Вот, медных струн перстом касаясь,

Поет он, словно песнь его

Способна, дико оживляясь,

Быть эхом сердца моего!

«Молись, кунак, чтоб дух твой крепнул,

Не плач, пока весь этот мир

И не оглох и не ослепнул,

Ты званый гость на божий пир.

Пока у нас довольно хлеба

И есть еще кувшин вина,

Не раздражай слезами неба

И знай – тоска твоя грешна.

Гляди – еще цела над нами

Та сакля, где, тому назад

Полвека, жадными глазами

Ловил я сердцу милый взгляд.

Тогда мне мир казался тесен,

Я умирал, когда не мог

На празднике, во имя песен,

Переступить ее порог.

Вот с этой старою чингури

При ней бывало на дворе

Я пел, как птица после бури

Хвалебный гимн поет заре.

Теперь я стар, она – далеко!

И где? – не ведаю, но верь,

Что дальше той, о ком глубоко

Ты, может быть, грустишь теперь…

Твое мученье – за горами,

Твоя любовь – в родном краю,

Моя – над этими звездами

У бога ждет меня в раю!»

И вновь молчит старик угрюмый,

На край лохматого ковра

Склонясь, он внемлет с важной думой,

Как под скалой шумит Кура.

Ему былое время снится…

А мне?.. Я не скажу ему,

Что сердце гостя не стремится

За эти горы ни к кому,

Что мне в огромном этом мире

Невесело, что, может быть,

Я лишний гость на этом пире,

Где собралися есть и пить,

Что песен дар меня тревожит,

А песням некому внимать,

И что на старости, быть может,

Меня в раю не будут ждать!

Заболоцкий Николай Алексеевич

ТБИЛИССКИЕ НОЧИ

Отчего, как восточное диво,

Черноока, печальна, бледна,

Ты сегодня всю ночь молчаливо

До рассвета сидишь у окна?

Распластались во мраке платаны,

Ночь брильянтовой чашей горит,

Дремлют горы, темны и туманны,

Кипарис, как живой, говорит.

Хочешь, завтра под звуки пандури,

Сквозь вина золотую струю

Я умчу тебя в громе и буре

В ледяную отчизну мою?

Вскрикнут кони, разломится время,

И по руслу реки до зари

Полетим мы, забытые всеми,

Разрывая лучей янтари.

Я закутаю смуглые плечи

В снежный ворох сибирских полей,

Будут сосны гореть, словно свечи,

Над мерцаньем твоих соболей.

Там, в огромном безмолвном просторе,

Где поет, торжествуя, пурга,

Позабудешь ты южное море,

Золотые его берега.

Ты наутро поднимешь ресницы:

Пред тобой, как лесные царьки,

Золотые песцы и куницы

Запоют, прибежав из тайги.

Поднимая мохнатые лапки,

Чтоб тебя не обидел мороз,

Принесут они в лапках охапки

Перламутровых северных роз.

Гордый лось с голубыми рогами

На своей величавой трубе,

Окруженный седыми снегами,

Песню свадьбы сыграет тебе.

И багровое солнце, пылая

Всей громадой холодных огней,

Как живой великан, дорогая, —

Улыбнется печали твоей.

Что случилось сегодня в Тбилиси?

Льется воздух, как льется вино.

Спят стрижи на оконном карнизе,

Кипарисы глядятся в окно.

Сквозь туманную дымку вуали

Пробиваются брызги огня.

Посмотри на меня, генацвале,

Оглянись, посмотри на меня!

Заболоцкий Николай Алексеевич

Я ТРОГАЛ ЛИСТЫ ЭВКАЛИПТА

Я трогал листы эвкалипта

И твердые перья агавы,

Мне пели вечернюю песню

Аджарии сладкие травы.

Магнолия в белом уборе

Склоняла туманное тело,

И синее-синее море

У берега бешено пело.

Но в яростном блеске природы

Мне снились московские рощи,

Где синее небо бледнее,

Растенья скромнее и проще.

Где нежная иволга стонет

Над светлым видением луга,

Где взоры печальные клонит

Моя дорогая подруга.

И вздрогнуло сердце от боли,

И светлые слезы печали

Упали на чаши растений,

Где белые птицы кричали.

А в небе, седые от пыли,

Стояли камфарные лавры

И в бледные трубы трубили,

И в медные били литавры.

Бунин Иван Алексеевич

ГРОБНИЦА РАХИЛИ

«И умерла, и схоронил Иаков

Ее в пути…» И на гробнице нет

Ни имени, ни надписей, ни знаков.

Ночной порой в ней светит слабый свет,

И купол гроба, выбеленный мелом,

Таинственною бледностью одет,

Я приближаюсь в сумраке несмело

И с трепетом целую мел и пыль

На этом камне выпуклом и белом…

Сладчайшее из слов земных! Рахиль!

МУЛЫ

Под сводом хмурых туч, спокойствием объятых,

Ненастный день темнел и ночь была близка, —

Грядой далеких гор, молочно-синеватых,

На грани мертвых вод лежали облака.

Я с острова глядел на море и на тучи,

Остановясь в пути, – и горный путь, виясь

В обрыве сизых скал, белел по дикой круче,

Где шли и шли они, под ношею клонясь.

И звук их бубенцов, размеренный, печальный,

Мне говорил о том, что я в стране чужой,

И душу той страны, глухой, патриархальной,

Далёкой для меня, я постигал душой.

Вот так же шли они при цезарях, при Реме,

И так же день темнел, и вдоль скалистых круч

Лепился городок, сырой, забытый всеми,

И человек скорбел под сводом хмурых туч.

Вяземский Пётр Андреевич

ПАЛЕСТИНА

Свод безоблачно синий

Иудейских небес,

Беспредельность пустыни,

Одиноких древес.

Пальмы, маслины скудной

Бесприютная тень,

Позолотою чудной

Ярко блещущий день.

По степи – речки ясной

Не бежит полоса,

По дороге безгласной

Не слыхать колеса.

Только с ношей своею

(Что ему зной и труд!),

Длинно вытянув шею,

Выступает верблюд.

Ладия и телега

Беспромышленных стран,

Он идет до ночлега,

Вслед за ним караван.

Иль, бурнусом обвитый,

На верблюде верхом

Бедуин сановитый,

Знойно-смуглый лицом.

Словно зыбью качаясь,

Он торчит и плывет,

На ходу подаваясь

То назад, то вперед.

Иль промчит кобылица

Шейха с длинным ружьем,

Иль кружится как птица

Под лихим седоком.

Помянув Магомета,

Всадник, встретясь с тобой,

К сердцу знаком привета

Прикоснется рукой.

Полдень жаркий пылает,

Воздух – словно огонь,

Путник жаждой сгорает

И томящийся конь.

У гробницы с чалмою

Кто-то вырыл родник,

Путник жадной душою

К хладной влаге приник.

Благодетель смиренный!

Он тебя от души

Помянул, освеженный

В опаленной глуши.

Вот под сенью палаток

Быт пустынных племен:

Женский склад – отпечаток

Первобытных времен.

Вот библейского века

Верный сколок: точь-в-точь

Молодая Ревекка,

Вафуилова дочь.

Голубой пеленою

Стан красивый сокрыт,

Взор восточной звездою

Под ресницей блестит.

Величаво, спокойно

Дева сходит к ключу,

Водонос держит стройно,

Прижимая к плечу.

В поле кактус иглистый

Распускает свой цвет.

В дальней тьме – каменистый

Аравийский хребет.

На вершинах суровых

Гаснет день средь зыбей,

То златых, то лиловых,

То зеленых огней.

Чудно блещут картины

Ярких красок игрой.

Светлый край Палестины!

Упоенный тобой,

Пред рассветом, пустыней,

Я несусь на коне

Богомольцем к святыне,

С детства родственной мне.

Шейх с летучим отрядом

Мой дозор боевой,

Впереди, сзади, рядом

Вьется пестрый их рой.

Недоверчиво взгляды

Озирают вокруг:

Хищный враг из засады

Не нагрянет ли вдруг?

На пути, чуть пробитом

Средь разорванных скал,

Конь мой чутким копытом

По обломкам ступал.

Сон под звездным наметом,

Запылали костры,

Сон тревожит полетом

Вой шакалов с горы.

Эпопеи священной

Древний мир здесь разверст:

Свиток сей неизменный

Начертал божий перст.

На Израиль с заветом

Здесь сошла божья сень:

Воссиял здесь рассветом

Человечества день.

Край святой Палестины,

Край чудес искони!

Горы, дебри, равнины,

Дни и ночи твои,

Внешний мир, мир подспудный,

Все, что было, что есть —

Все поэзии чудной

Благодатная весть!

И в ответ на призванье

Жизнь горе возлетев,

Жизнь – одно созерцанье

И молитвы напев.

Отблеск светлых видений

На душе не угас,

Дни святых впечатлений,

Позабуду ли вас?

Городницкий Александр Моисеевич

ОСТРОВ ИЗРАИЛЬ

Эта трещина тянется мимо вершины Хермона,

Через воды Кинерета, вдоль Иордана-реки,

Где в невидимых недрах расплавы теснятся и стонут,

Рассекая насквозь неуклюжие материки.

Через Негев безводный, к расселине Красного моря,

Мимо пыльных руин, под которыми спят праотцы,

Через Мёртвое море, где дремлют Содом и Гоморра,

Словно в банке стеклянной засоленные огурцы.

Там лиловые скалы цепляются зубчатым краем,

Между древних гробниц проводя ножевую черту.

В Мировой океан отправляется остров Израиль,

Покидая навек Аравийскую микроплиту.

От пустынь азиатских – к туманам желанной Европы,

От судьбы своей горькой – к неведомой жизни иной,

Устремляется он. Бедуинов песчаные тропы

Оборвутся внезапно над тёмной крутою волной.

Капитан Моисей уведёт свой народ, неприкаян,

По поверхности зыбкой, от белых барашков седой.

Через этот пролив не достанет булыжником Каин,

Фараоново войско не справится с этой водой.

Городам беззаботным грозить перестанет осада,

И над пеной прибоя, воюя с окрестною тьмой,

Загорится маяк на скале неприступной Масады,

В океане времен созывая плывущих домой.

МЁРТВОЕ МОРЕ

Мёртвое море, Мёртвое море,

Горько-солёное, словно горе.

Бездна литая небо качает.

Здесь не летают скопища чаек,

Здесь не синеют мокрые сети —

Нет солонее моря на свете.

Мёртвое море, Мёртвое море, —

Плачь по Содому и по Гоморре.

Рябь свою гонит море без рыбы

Над полигоном ядерных взрывов.

Кадиш хамсина кружит во мраке

Над Хиросимой и Нагасаки.

Мёртвое море, Мёртвое море, —

К рифам Эйлата, к склонам Хемрона.

Трещиной в недрах, Господом данной,

Через Кинерет вдоль Иордана,

Вьётся тугая светлая лента,

Разъединяя два континента.

Мёртвое море, Мёртвое море, —

Белые флаги с синей каймою,

Горечь осады, мёртвое братство,

Место присяги для новобранцев.

Грозного Рима гнев и досада, —

Непокорима крепость Масада.

Зыблется сонно Мёртвое море.

Жидкою солью руки омою.

Память о Боге, память о доме,

Дай опустить мне в воду ладони.

Может не струшу перед бедою,

Вылечив душу мёртвой водою

БАХАЙСКИЙ ХРАМ

У вершины Кармель, где стоит монастырь кармелитов,

У подножья её, где могила пророка Ильи,

Где, склоняясь, католики к небу возносят молитвы

И евреи, качаясь, возносят молитвы свои,

Позолочённым куполом в синих лучах полыхая,

У приехавших морем и сушей всегда на виду,

Возвышается храм новоявленной веры Бахаи

Возле сада, цветущего трижды в году.

Этот сказочный храм никогда я теперь не забуду,

Где все люди вокруг меж собой в постоянном ладу.

Одинаково чтут там Христа, Магомета и Будду,

И не молятся там, а сажают деревья в саду.

Здесь вошедших, любя, обнимают прохладные тени,

Здесь на клумбах цветов изваянья животных и птиц.

Окружают тебя сочетания странных растений,

Что не знают границ, что не знают границ.

Буду я вспоминать посреди непогод и морозов

Лабиринты дорожек, по склону сбегающих вниз,

Где над далью морской распускается жаркая роза

И над чайною розой недвижный парит кипарис.

Мы с тобою войдём в этот сад, наклонённый полого,

Пенье тихое птиц над цветами закружится вновь.

И тогда мы вдвоём осознаем присутствие Бога,

Ибо Бог есть любовь, ибо Бог есть любовь.

ИЕРУСАЛИМ

Этот город, который известен из книг

Что велением Божьим когда-то возник

Над пустыни морщинистой кожей,

От момента творения бывший всегда

На другие совсем не похож города, —

И они на него не похожи.

Этот город, стоящий две тысячи лет

У подножия храма, которого нет,

Над могилою этого храма,

Уничтожен, и проклят, и снова воспет,

Переживший и Ветхий и Новый завет,

И отстраиваемый упрямо.

Достоянье любого, и всё же ничей,

Он сияет в скрещенье закатных лучей

Белизною библейской нетленной,

Трёх религий великих начало и цель

Воплотивший сегодняшнюю модель

Расширяющейся вселенной.

Над Голгофой – крестов золоченая медь,

На которую больно при солнце смотреть,

А за ними встаёт из тумана

Над разрушенным Котелем – скорбной стеной,

Призывая молящихся к вере иной,

Золотая гробница Омара.

Этот порт у границы небесных морей

Не поделят вовек ни араб, ни еврей

Меж собою и христианином.

И вникая в молитв непонятный язык,

Понимаешь – Господь всемогущ и велик

В многоличье своём триедином.

УРОК ИВРИТА

«Шабат-шолом, тода раба, слиха,» —

Твержу слова, не убоясь греха.

В нехитрую их складываю фразу.

Я не в ладах с немецким языком,

С английским лишь поверхностно знаком,

А этот вдруг запоминаю сразу.

Таинственны законы языка.

Сознательная память коротка, —

Её не уберечь от разрушений.

И только в генах, через сотни лет,

Он снова появляется на свет,

Как фрески из-под поздних наслоений.

Таинственны созвучья языка.

В них шорох уходящего песка,

Пустынных львов свирепая повадка.

Я прохожу по собственным следам,

Где человек читается «адам»,

Эфес еще не меч, а рукоятка.

Безумие мятущихся страстей,

Скитания адамовых детей,

Толпа рабов плетётся по Синаю…

Очередной кончается урок,

А мне ещё, как прежде, невдомёк,

Что не учу слова, а вспоминаю.

ЕВРЕИ

И становится страх постоянным сожителем нашим,

С нами ест он и пьёт и листает страницы газет.

Не спешите помочь нам – наш путь неизбежен и страшен:

Вы спасётесь когда-нибудь – нам же спасения нет.

Меж народов иных пребываем мы все должниками.

Не для нас это солнце и неба зелёная твердь.

Наши деды дышали озонами газовых камер,

И такая же внукам моим уготована смерть.

Не бывать с человечеством в длительной мирной связи нам:

Нам висеть на крестах и гореть на высоких кострах,

Густо политых кровью и пахнущих едко бензином,

И соседям внушать неприязнь и мистический страх.

Вновь настала пора собирать нам в дорогу пожитки.

Время пряхой суровой сучит напряжённую нить.

Истекают часы, и наивны смешные попытки

Избежать этой участи, жребий свой перехитрить.

Брюсов Валерий Яковлевич

НА ЖУРЧАЩЕЙ ГОДАВЕРИ

Лист широкий, лист банана,

На журчащей Годавери,

Тихим утром – рано, рано —

Помоги любви и вере!

Орхидеи и мимозы

Унося по сонным волнам,

Осуши надеждой слезы,

Сохрани венок мой полным.

И когда, в дали тумана,

Потеряю я из виду

Лист широкий, лист банана,

Я молиться в поле выйду,

В честь твою, богиня Счастья,

В честь твою, суровый Кама,

Серьги, кольца и запястья

Положу пред входом храма.

Лист широкий, лист банана,

Если ж ты обронишь ношу,

Тихим утром – рано, рано —

Амулеты все я сброшу.

По журчащей Годавери

Я пойду, верна печали,

И к безумной баядере

Снизойдет богиня Кали!

Городницкий Александр Моисеевич

ИНДИЯ

На берегу Бенгальского залива,

В индийском городке Витшапатнам,

Где пляжи огибая прихотливо,

Толпа аборигенов по утрам

На корточки, спиною к океану,

Садится, ягодицы оголив,

И холмики фекалий постоянно

Смывает набегающий прилив,

Где небо абрикосового цвета,

И по ночам шакалов дальний вой,

Я месяц жил, стараясь вникнуть в этот

Восточный муравейник вековой.

Где люди – сор, и неприкосновенны

Животные с глазами мудрецов,

И светятся карминовые стены

Тысячелетних храмов и дворцов.

Куда, преодолев леса и горы,

Всё воплощая в зрение и слух,

Паломники стремятся, для которых

Чем суше тело, тем сильнее дух.

Где солнцем беспощадным обожжённый,

Строитель клал упрямо кирпичи

В обители слепых и прокажённых

С неистребимым запахом мочи.

Тихонов Николай Семёнович

ИНД

Я рад, что видел у Аттока

Могучий Инд в расцвете сил

И весь размах его потока,

Который землю веселил.

И я, смотря, как дышит долгий,

Пришедший с гор высокий вал,

От имени могучей Волги

Ему здоровья пожелал.

Брюсов Валерий Яковлевич

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Моя любовь – палящий полдень Явы,

Как сон разлит смертельный аромат,

Там ящеры, зрачки прикрыв, лежат,

Здесь по стволам свиваются удавы.

И ты вошла в неумолимый сад

Для отдыха, для сладостной забавы?

Цветы дрожат, сильнее дышат травы,

Чарует всё, всё выдыхает яд.

Идем: я здесь! Мы будем наслаждаться, —

Играть, блуждать, в венках из орхидей,

Тела сплетать, как пара жадных змей!

День проскользнет. Глаза твои смежатся.

То будет смерть. – И саваном лиан

Я обовью твой неподвижный стан.

Городецкий Сергей Митрофанович

КОФЕ

Тебя сбирала девушка нагая

По зарослям благоуханной Явы.

Как ящерицу, дико обжигая,

Ей кожу рыжей сделал луч кудрявый.

Замучена полуденной работой,

К любовнику, такому же нагому,

Она бежала в лунное болото,

К сплетенному из вешних прутьев дому.

И там кричали, радуясь, как дети,

Что труд прошел, а ночь еще продлится,

Показывая на жемчужном свете

Блестящие от долгой ласки лица.

С утра голландец с ремешковой плеткой

На пристани следил за упаковкой

Клейменых ящиков – и кровью кроткой

Окрашивал тугую плетку ловко.

Потом с валов могучих океана

Корабль срезал бунтующую пену,

Пока в каюте мягкой капитана

Купцы высчитывали вес и цену.

До пристани, закутанной в туманы,

Томились, гордо засыпая, зерна.

А там, на Яве, кровяные раны

На девушке горели рыже-черной…

Любуешься порою, как в фарфоре

Кипит с отливом золотистым кофе,

И вдруг – в мозгу встает желаний море,

И кровь томит тоска по катастрофе:

Сломать насилье! Снять с дикарской воли

Бесстыдство злое купли и продажи!

Плетей не надо для цветов магнолий!

Не надо солнцу океана стражи!

Отмстить за бешенство бичей ременных!

Пусть хищники в туман уйдут кровавый!

Да здравствует свобода угнетенных

Во всех краях и на болотах Явы!

Бальмонт Константин Дмитриевич

БОРО-БУДУР

(Храм Будды. – Ява)

В камне тлеющем хмуро

Лики – тысячи – хоры.

Ещё смотрят их взоры.

Возле Боро-Будура

Серо-бурые горы.

Вон оттуда досюда

Протянулись вершины,

Как огромные спины

Исполина-верблюда,

Горбуна-чуда-юда.

Но в выси распалённой

Над Природой и Храмом,

Над ликующим гамом,

Многократно-взнесённый,

Жив навек – Просветлённый.

Городницкий Александр Моисеевич

ДОЛИНА МУСА-ВАДИ

В долине, что называют «Муса-Вади»,

Я жду Моисея – вместе со мной народ.

Запасы еды иссякли и нет воды.

Пророк нас покинул снова – сказал, придёт.

Ослепли глаза от неистовой синевы.

В повозку со скинией грустный впряжён осёл, —

Нигде ни колючки, ни кустика, ни травы, —

Лишь Мертвого моря едкий крутой рассол.

То страх управляет нами, то медный змий,

Мы Господа молим избавить нас от невзгод.

Одни со слезами стонут: «Ах, Боже мий!»

Другие негромко шепчут: «Mein lieber Gott!»

В долине, что называют «Муса-Вади»,

Я жду Моисея – вместе со мной народ.

Четыре пустыни оставлены позади,

Четыре моря пройдены нами вброд.

По вязким пескам бредя из последних сил

Сквозь дождь ледяной и самума свистящий ад,

Мы вновь утыкаемся в холмики тех могил,

Которые вырыли несколько лет назад.

Бог ордер на землю выдал нам смотровой.

Последний хребет перевалим ещё, а там

Долины рек полны голубой травой,

И нету гиен, крадущихся по пятам.

В долине, что называют «Муса-Вади»,

Я жду Моисея – вместе со мной народ.

Больное сердце гулко стучит в груди,

И сороковой истекает сегодня год.

Последний в дороге не сгинувший ветеран,

Былинкой седою кренящийся на ветру,

От этих скитаний бесплодных и старых ран,

Всего вероятней, скончаюсь и я к утру.

А ночь над миром хрустальнее всех ночей.

Мерцает тускло месяца жёлтый жгут.

Хамсин пустыни – дыхание тех печей,

В которых завтра внуков моих сожгут.

И вспоминая рабства позорный плен,

В долине, что называют «Муса-Вади»,

В последний раз я силюсь привстать с колен,

В последний раз шепчу я: «Господь, веди.»

Есенин Сергей Александрович

Золото холодное луны,

Запах олеандра и левкоя.

Хорошо бродить среди покоя

Голубой и ласковой страны.

Далеко-далече там Багдад,

Где жила и пела Шахразада.

Но теперь ей ничего не надо.

Отзвенел давно звеневший сад.

Призраки далекие земли

Поросли кладбищенской травою.

Ты же, путник, мертвым не внемли,

Не склоняйся к плитам головою.

Оглянись, как хорошо другом:

Губы к розам так и тянет, тянет.

Помирись лишь в сердце со врагом —

И тебя блаженством ошафранит.

Жить – так жить,

любить – так уж влюбляться.

В лунном золоте целуйся и гуляй,

Если ж хочешь мертвым поклоняться,

То живых тем сном не отравляй.

Это пела даже Шахразада, —

Так вторично скажет листьев медь.

Тех, которым ничего не надо,

Только можно в мире пожалеть.

Гумилёв Николай Степанович

ОРЁЛ СИНДБАДА

Следом за Синдбадом-Мореходом

В чуждых странах я сбирал червонцы

И блуждал по незнакомым водам,

Где, дробясь, пылали блики солнца.

Сколько раз я думал о Синдбаде

И в душе лелеял мысли те же…

Было сладко грезить о Багдаде,

Проходя у чуждых побережий.

Но орел, чьи перья – красный пламень,

Что носил богатого Синдбада,

Поднял и швырнул меня на камень,

Где морская веяла прохлада.

Пусть халат мой залит свежей кровью, —

В сердце гибель загорелась снами.

Я – как мальчик, схваченный любовью

К девушке, окутанной шелками.

Тишина над дальним кругозором,

В мыслях праздник светлого бессилья,

И орел, моим смущенным взором,

Отлетая, распускает крылья.

Гумилёв Николай Степанович

СЕМИРАМИДА

Светлой памяти И. Ф. Анненского

Для первых властителей завиден мой жребий,

И боги не так горды.

Столпами из мрамора в пылающем небе

Укрепились мои сады.

Там рощи с цистернами для розовой влаги,

Голубые, нежные мхи,

Рабы и танцовщицы, и мудрые маги,

Короли четырех стихий.

Все манит и радует, все ясно и близко,

Все таит восторг тишины,

Но каждою полночью так страшно и низко

Наклоняется лик луны.

И в сумрачном ужасе от лунного взгляда,

От цепких лунных сетей,

Мне хочется броситься из этого сада

С высоты семисот локтей.

Сергей Александрович Есенин

Голубая родина Фирдуси,

Ты не можешь, памятью простыв,

Позабыть о ласковом урусе

И глазах, задумчиво простых,

Голубая родина Фирдуси.

Хороша ты, Персия, я знаю,

Розы, как светильники, горят

И опять мне о далеком крае

Свежестью упругой говорят.

Хороша ты, Персия, я знаю.

Я сегодня пью в последний раз

Ароматы, что хмельны, как брага.

И твой голос, дорогая Шага,

В этот трудный расставанья час

Слушаю в последний раз.

Но тебя я разве позабуду?

И в моей скитальческой судьбе

Близкому и дальнему мне люду

Буду говорить я о тебе —

И тебя навеки не забуду.

Я твоих несчастий не боюсь,

Но на всякий случай твой угрюмый

Оставляю песенку про Русь:

Запевая, обо мне подумай,

И тебе я в песне отзовусь…

* * *

Тихий ветер. Вечер сине-хмурый.

Я смотрю широкими глазами.

В Персии такие ж точно куры,

Как у нас в соломенной Рязани.

Тот же месяц, только чуть пошире,

Чуть желтее и с другого края.

Мы с тобою любим в этом мире

Одинаково со всеми, дорогая.

Ночи теплые, – не в воле я, не в силах,

Не могу не прославлять, не петь их.

Так же девушки здесь обнимают милых

До вторых до петухов, до третьих.

Ах, любовь! Она ведь всем знакома,

Это чувство знают даже кошки,

Только я с отчизной и без дома

От нее сбираю скромно крошки.

Счастья нет. Но горевать не буду —

Есть везде родные сердцу куры,

Для меня рассеяны повсюду

Молодые чувственные дуры.

С ними я все радости приемлю

И для них лишь говорю стихами:

Оттого, знать, люди любят землю,

Что она пропахла петухами.

Городецкий Сергей Митрофанович

ПЕРСИЯ

В Гиляне, где в лазурь вплавляет

Свои червонцы апельсин,

Где цапля розою пылает

В просторе рисовых долин,

Где мчится дикая кобыла,

Сбивая жемчуг с миндалей,

Где жизнь еще не позабыла,

Что тишина всего милей,

Где волн синеющие четки

В пугливых пальцах тростников

Дрожат и гасят трепет кроткий

В каспийской россыпи песков,

Где под навесом туч дождливых

Лежит сонливо город Решт,

От лавок тесных и шумливых

Не подымая рыжих вежд, —

Промчалась буря по базарам,

Смерчами дервиши прошли,

Крича, что северным пожаром

Зарделся берег Энзели.

И Персия с глазами лани,

Подняв испуганно чадру,

Впилась в багряный флаг, в Гиляне

На синем веющий ветру.

Сурков Алексей Александрович

ШИРАЗ

Желтый лев на фуражке сарбаза.

Тень сарбаза плывет вдоль стены.

Знаменитые розы Шираза

Увядают, жарой спалены.

Позолотой покрыв минареты,

Солнце медленно падает вниз.

В этом городе жили поэты

Саади, Кермани и Хафиз.

А теперь в этом городе старом,

Что от пыли веков поседел,

Проза жизни шумит над базаром

Суматохой обыденных дел.

Как среди этой прозы жестокой

Нежность речи певучей сберечь,

Если бархатный говор Востока

Заглушает английская речь,

Если нищий народ бессловесен,

А в богатых домах напоказ

Вместо старых, задумчивых песен

Ржет, скрежещет, мяукает джаз,

Если рыжим заморским банкирам

Льва и Солнце стащили в заклад,

Если нынешним Ксерксам и Кирам

Сшит в Нью-Йорке ливрейный наряд…

Старый город, воспетый в поэмах,

Дремлешь ты, о прошедшем скорбя.

Благодетели в пробковых шлемах

Опоили отравой тебя.

От недоброго, жадного глаза

Осыпаются роз лепестки.

И к могилам поэтов Шираза

Из пустынь подступают пески.

Сурков Алексей Александрович

КИТАЙСКИЙ ПЕЙЗАЖ

Горизонт, оттененный отрогами гор,

Синей дымкой подернут слегка.

В паутине каналов, прудов и озер

Янцзыцзян – Голубая река.

От границы далеких, заоблачных стран,

Из-под панциря вечного льда,

По расселинам гор, по полям в океан

Неуклонно стремится вода.

Как виденье открытых морей, вдалеке,

Чуть приметный, дымит пароход.

Под коричневым парусом вверх по реке

Тупоносая джонка плывет.

Колыхает кусты над речной глубиной

Своенравный порыв ветерка,

И баюкает джонку ленивой волной

Янцзыцзян – Голубая река.

Не смыкая тяжелых, натруженных век,

Старый лоцман стоит у руля.

Изумрудным ковром перед матерью рек

Стелет ранние всходы земля.

Перелешин Валерий

(Валерий Францевич Салатко-Петрище)

СМИРИТЬСЯ

«Здесь Тютчев жил, здесь он встречался с Гейне» —

Люблю разбег перфильевской строки.

Познаньями блеснут проводники

По городкам на Одере и Рейне.

Испишутся о Прусте, об Эйнштейне

Гербастые дорожные листки,

Дощечками взыграют кабачки

И дымные парижские кофейни.

А если я прославлюсь, обо мне

Припомнят ли в холодном Харбине

Совсем уже не те домовладельцы,

Расскажут ли Пекин, Тяньцзин, Шанхай?

Вдвойне, втройне бездомны погорельцы;

Смирись, поэт, и лучше не вздыхай.

ИЗДАЛЕКА

Это будет простое, туманное утро в Китае.

Прокричат петухи. Загрохочет далекий трамвай,

Как вчера и как завтра. Но птица отстанет от стаи,

Чтоб уже никогда не увидеть летящих стай.

Босоногое солнце, зачем-то вскочившее рано,

Побежит на неряшливый берег и на острова,

И откинутся прочь длиннокосые девы тумана,

Над рекою брезгливо подняв свои рукава.

Ты проснешься и встанешь. И, моясь холодной водою,

Недосмотренный сон отряхнешь с полусонных ресниц.

И пойдешь переулком, не видя, что над головою

Распласталась прилетная стая усталых птиц.

Это сердце мое возвращается к милым пределам,

Чтобы там умереть, где так жадно любило оно,

Где умело оно быть свободным и чистым, и смелым,

Где пылало оно… И сгорело давным-давно.

Но живет и сгоревшее – в серой золе или пепле.

Так я жил эти годы, не вспыхивая, не дыша.

Я, должно быть, оглох, и глаза мои рано ослепли,

Или это оглохла, ослепла моя душа?

Ты пойдешь переулками до кривобокого моста,

Где мы часто прощались до завтра. Навеки прощай,

Невозвратное счастье! Я знаю спокойно и просто:

В день, когда я умру, непременно вернусь в Китай.

ВИД НА ПЕКИН ИЗ БИ-ЮНЬ-СЫ

Стою, как путник давний и бездомный,

У мраморного белого столба,

И город подо мной лежит огромный,

Как целый мир, как море, как судьба.

Так высоко стою, так величаво

Вознесся храм Лазурных Облаков,

Так высоко, что умолкает слава

И только ветра слышен вечный зов.

О, если бы, прервав полет невольный,

Сюда прийти, как голубь в свой ковчег,

Впервые под сосною белоствольной

Вздохнуть и упокоиться навек!

Да, если бы, как трепетная птица,

Здесь обрести прибежище в грозу,

Так спрятаться, врасти и притаиться,

Чтоб смерть забыла – и прошла внизу!

Я тих, но быть могу еще неслышней.

Я дело сделал. Я ненужный мавр.

О как я рад, как счастлив я, Всевышний,

Что нет хоть здесь ни лавров, ни литавр!

ХУЦИНЬ

Чтоб накопить истому грустную,

Я выхожу в ночную синь,

Вдали заслыша неискусную

И безутешную хуцинь.

Простая скрипка деревянная

И варварский ее смычок —

Но это боль почти желанная,

Свисток разлуки и дымок.

И больше: грусть начальной осени,

Сверчки, и кудри хризантем,

И листопад, и в смутной просини

Холма сиреневатый шлем.

Кто дальний, на плечо округлое

Хуцинь послушную склоня,

Рукою хрупкою и смуглою

Волнует скрипку – и меня?

Так сердце легкое изменится:

Я слез невидимых напьюсь

И с музой, благодарной пленницей,

Чужой печалью поделюсь.

Логинов Василий Степанович

О, сунгарийская столица!

До гроба не забуду я

Твои мистические лица

И желтые твои поля,

Бегущего рысцою рикшу,

Твоих изысканных «купез»,

Шелк платья, ко всему привыкший,

Твоих шаланд мачтовый лес,

И звонкой улицы Китайской

Движенья, шумы и огни,

И тяжкий скрип арбы китайской,

И солнечные в зимах дни,

И Фудзядяна смрадный запах

От опия и от бобов,

И страшных нищих в цепких лапах

Нужды и тягостных годов.

Ляндо Марк Александрович

В ПЕКИНЕ

А был такой. В июньский лёгкий день

На площади той самой, Тянь-ань-мэнь —

Он встал, раскинув руки как Христос,

Пред танками… А мы с тобой?

Вопрос…

Иванов Всеволод Никанорович

КИТАЙЦЫ

Китайцы ходят с фонарями

Большими, красными, как луны,

Что над китайскими полями

Вписали огненные руны.

Суровы древние законы,

И потому покой их мирен:

Ведь вкруг селений и кумирен

Змеятся горы, как драконы.

Здесь страх пред будущим излишен,

Здесь серебристой ширмой Запад

Еще чеканит чернью лапы

Душистых, крупных белых вишен.

И, слушая тысячелетний

Невнятный, но понятный голос,

Они, доверчивые дети,

Выращивают пышный колос.

ДРАКОН

Фонарь из пузыря. Он тянут белой грушей,

Лениво-матовой, как будто жемчуга.

Нам ним же приподнял коричнево рога

Дракон, извившийся своею узкой тушей.

Смотри на формы те, замолкни и послушай:

– Давно-давно, когда лишь берега

В потопе поднялись, и залегла в лога

Вода, что сброшена вновь проявленной сушей,

Тогда суставами поверстаны деревья,

Туманы над землей, а на животных перья,

И жизнь на островах среди безбрежных рек,

Тогда летали те грозящие драконы,

И знал китаец их на облаках огромных —

От дивных дней последний человек.

Яшнов Евгений Евгеньевич

В МАНЬЧЖУРИИ

Судьбы запутанный итог,

Сводимый говором копыта,

Пыль сладковатую дорог,

Цвета и гам чужого быта,

Чужой пейзаж, чужой порог,

Восточной девушки ланиты

И речи кружево чужой

Люблю бродяжьею душой.

И здесь, в Маньчжурии, слепят

Иероглифы, тряпки, знаки,

Лавчонок с чем-то чайный ряд,

Меж них голодные собаки,

Гортанный крик, замкнутый взгляд

И сквозь сползающие мраки

Зовущий к радостям ночей

Фонарь китайский у дверей.

Как Духа Мрака древний стяг,

Фонарь качается кровавый…

Он, как убийца, … в овраг

Немую жертву сталью ржавой,

Влечет усталых и бродяг

В притон забыться за отравой…

Тысячелетья напролет

Фонарь зовет…

* * *

Зажги, Пекин, вечерние огни

Морщинистой рукой,

От шепота столетий отдохни,

Глаза на миг закрой.

Пусть вновь нарушат старика покой

Слепой судьбы шаги, —

Ты равнодушною качнешь главой, —

Как тень пройдут враги.

И золоту из-за запретных стен

Вновь улыбнется май.

Всё в мире суета и тлен,

Недвижим лишь Китай.

Ахадов Эльдар Алихасович

ДЖОУ-ГО

(В китайском языке нет слов «Китай» или «Сhinа»,

но есть другое слово, обозначающее эту страну:

«Джоу-го»)

Дымчато-нежно-зелёный нефритовый чай.

Тёплый струящийся вкрадчивый шелест дождя.

Плавные скалы в морщинах, как лица в улыбках.

Кряканье-пенье оливковых жаб у воды.

Раковин влажных шипы и дыханье жемчужного моря.

Нежное голубоглазое небо —

в лилиях тающих облаков,

в шёлковых локонах ветра…

НА БЕРЕГУ ЖЁЛТОГО МОРЯ

Проснулся рано. Было пять утра.

Дремала даль в туманной тишине.

Всему-всему я пожелал добра,

Молясь о том с собой наедине…

Казалось мне, что я совсем один,

Что мир оглох, что это – навсегда,

Что нет ни гор, ни ветра, ни стремнин,

А все слова уходят в никуда.

Но в тот же миг откликнулись ветра,

Взошла заря на огненной волне…

И все вокруг желало мне добра,

И все вокруг молилось обо мне.

Бунин Иван Алексеевич

ХРАМ СОЛНЦА

Шесть золотистых мраморных колонн,

Безбрежная зеленая долина,

Ливан в снегу и неба синий склон.

Я видел Нил и Сфинкса-исполина,

Я видел пирамиды: ты сильней,

Прекрасней, допотопная руина!

Там глыбы желто-пепельных камней,

Забытые могилы в океане

Нагих песков. Здесь радость юных дней.

Патриархально-царственные ткани —

Снегов и скал продольные ряды —

Лежат, как пестрый талес на Ливане.

Под ним луга, зеленые сады

И сладостный, как горная прохлада,

Шум быстрой малахитовой воды.

Под ним стоянка первого номада.

И пусть она забвенна и пуста:

Бессмертным солнцем светит колоннада.

В блаженный мир ведут ее врата.

Ахадов Эльдар Алихасович

БААЛЬБЕК

Где это было, скажи, Баальбек?

Падал горячий рубиновый снег

На изумрудную воду.

Жидкое небо сгибалось в дугу,

И выступали следы на снегу,

Словно борцы за свободу.

Где это было, скорей говори?!

Камни свои разогрей изнутри

Вспышками жгучих наитий!..

В небе, исхлёстанном взглядами звёзд,

Плавится времени призрачный мост —

Сон из невидимых нитей…

Где это было?

И было ли где?

Множатся, тают круги на воде,

Ливни срываются в ярость!

Но проступают из огненных снов

В воздухе сгустки пылающих слов:

«Мене» и «текел», и «фарес»…

Бальмонт Константин Дмитриевич

МАЛАЙСКИЕ ЗАГОВОРЫ

Заговор о стреле

Я спускаю стрелу, закатилась луна,

Я спускаю стрелу, чаша солнца темна,

Я спускаю стрелу, звезды дымно горят,

Задрожали, глядят, меж собой говорят.

Я не звезды стрелой поразил, поразил,

И не солнце с луной я стрелою пронзил.

Все в цветок мои стрелы вонзились, горят,

Я сердечный цветок поразил через взгляд.

Я стрелу за стрелою до сердца продлю,

Выходи же, душа той, кого я люблю,

Приходи и приляг на подушку мою,

Я стрелою, душа, я стрелой достаю.

Заговор любовный

Черная ягода – имя твое,

Птица багряная – имя мое.

«Майя!» – пропел я. Внемли,

Мысли ко мне все пошли.

Мною пребудь зажжена,

Любишь и будь влюблена.

Будь как потеряна ночью и днем,

Будь вся затеряна в сердце моем.

Днем семикратно смутись,

В ночь семикратно проснись.

Быстро домой воротись.

Я говорю: «Ты моя!»

В месяц ли глянь, – это я.

Заговор к Духу Земли

Мир с тобою, Дух Земли,

Мир с тобой, и мне внемли,

Дух Земли, ты с виду Бык,

Земный Демон, Дух-старик.

Бык, кем движется весь мир,

Приходи сюда на пир.

Угощение прими,

Мною разум обними.

Разум ворога смути,

Замани и обольсти.

Поселись в его крови,

Навались и задави.

ГАМЕЛАНГ

Гамеланг – как Море – без начала,

Гамеланг – как ветер – без конца.

Стройная Яванка танцевала,

Не меняя бледного лица.

Гибкая, как эта вот лиана,

Пряная, как губы орхидей,

Нежная, как лотос средь тумана,

Что чуть-чуть раскрылся для страстей.

В пляске повторяющейся – руки,

Сеть прядёт движением руки,

Гамеланга жалуются звуки,

В зыбком лёте вьются светляки.

Над водой, где лотос закачался,

Обвенчался с светляком светляк,

Разошёлся, снова повстречался,

Свет, и мрак, и свет, и свет, и мрак.

Ход созвездий к полночи откинут,

В полночь засвечается вулкан.

Неужели звуки эти ми́нут?

В этой пляске сказка вещих стран.

За горой звенит металл певучий,

Срыв глухой, и тонкая струна.

Гамеланг – как Смерть сама – тягучий,

Гамеланг – колодец снов, без дна

Заболоцкий Николай Алексеевич

РУБРУК В МОНГОЛИИ

Начало путешествия

Мне вспоминается доныне,

Как с небольшой командой слуг,

Блуждая в северной пустыне,

Въезжал в Монголию Рубрук.

«Вернись, Рубрук!» – кричали птицы.

«Очнись, Рубрук! – скрипела ель. —

Слепил мороз твои ресницы,

Сковала бороду метель.

Тебе ль, монах, идти к монголам

По гребням голым, по степям,

По разоренным этим селам,

По непроложенным путям?

И что тебе, по сути дела,

До измышлений короля?

Ужели вправду надоела

Тебе французская земля?

Небось в покоях Людовика

Теперь и пышно и тепло,

А тут лишь ветер воет дико

С татарской саблей наголо.

Тут ни тропинки, ни дороги,

Ни городов, ни деревень,

Одни лишь Гоги да Магоги

В овчинных шапках набекрень!»

А он сквозь Русь спешил упрямо,

Через пожарища и тьму,

И перед ним вставала драма

Народа, чуждого ему.

В те дни, по милости Батыев,

Ладони выев до костей,

Еще дымился древний Киев

У ног непрошеных гостей.

Не стало больше песен дивных,

Лежал в гробнице Ярослав,

И замолчали девы в гривнах,

Последний танец отплясав.

И только волки да лисицы

На диком празднестве своем

Весь день бродили по столице

И тяжелели с каждым днем.

А он, минуя все берлоги,

Уже скакал через Итиль

Туда, где Гоги и Магоги

Стада упрятали в ковыль.

Туда, к потомкам Чингисхана,

Под сень неведомых шатров,

В чертог восточного тумана,

В селенье северных ветров!

ДОРОГА ЧИНГИСХАНА

Он гнал коня от яма к яму,

И жизнь от яма к яму шла

И раскрывала панораму

Земель, обугленных дотла.

В глуши восточных территорий,

Где ветер бил в лицо и грудь,

Как первобытный крематорий,

Еще пылал Чингисов путь.

Еще дымились цитадели

Из бревен рубленных капелл,

Еще раскачивали ели

Останки вывешенных тел.

Еще на выжженных полянах,

Вблизи низинных родников

Виднелись груды трупов странных

Из-под сугробов и снегов.

Рубрук слезал с коня и часто

Рассматривал издалека,

Как, скрючив пальцы, из-под наста

Торчала мертвая рука.

С утра не пивши и не евши,

Прислушивался, как вверху

Визгливо вскрикивали векши

В своем серебряном меху.

Как птиц тяжелых эскадрильи,

Справляя смертную кадриль,

Кругами в воздухе кружили

И простирались на сто миль.

Но, невзирая на молебен

В крови купающихся птиц,

Как был досель великолепен

Тот край, не знающий границ!

Европа сжалась до предела

И превратилась в островок,

Лежащий где-то возле тела

Лесов, пожарищ и берлог.

Так вот она, страна уныний,

Гиперборейский интернат,

В котором видел древний Плиний

Жерло, простершееся в ад!

Так вот он, дом чужих народов

Без прозвищ, кличек и имен,

Стрелков, бродяг и скотоводов,

Владык без тронов и корон!

Попарно связанные лыком,

Под караулом, там и тут

До сей поры в смятенье диком

Они в Монголию бредут.

Широкоскулы, низки ростом,

Они бредут из этих стран,

И кровь течет по их коростам,

И слезы падают в туман.

ДВИЖУЩИЕСЯ ПОВОЗКИ МОНГОЛОВ

Навстречу гостю, в зной и в холод,

Громадой движущихся тел

Многоколесный ехал город

И всеми втулками скрипел.

Когда бы дьяволы играли

На скрипках лиственниц и лип,

Они подобной вакханальи

Сыграть, наверно, не смогли б.

В жужжанье втулок и повозок

Врывалось ржанье лошадей,

И это тоже был набросок

Шестой симфонии чертей.

Орда – неважный композитор,

Но из ордынских партитур

Монгольский выбрал экспедитор

C-dur на скрипках бычьих шкур.

Смычком ему был бич отличный,

Виолончелью бычий бок,

Конец ознакомительного фрагмента.