Соколовы
Лидия
Родители деда Георгия были мелкопоместными дворянами. Не Шереметевыми, конечно. Но имели имение где-то в Липецкой губернии. Род якобы брал начало от некоего Александра Соколова, отличившегося при Петре I в войне со шведами. Быть может, это всего лишь легенда, из тех, которые существуют в каждой семье. Но мне хотелось верить, что именно от воинственного предка я вместе с именем унаследовала «трудный» бойцовский характер, упрямство, порой переходящее в упертость, силу воли и толику агрессии – качества, делающие привлекательными мужчин, но отнюдь не украшающие женщин.
Отец Георгия, Иван Федорович Соколов, служил в царской армии и погиб в восемнадцатом в вихре Гражданской войны. А вскоре пожаловала новая власть и велела его жене, Лидии Владимировне, и пятерым детям, младшему из которых не исполнилось и года, освободить родовое имение. Поначалу Лидии и детям выделили две комнаты в их собственном доме. Большую же часть занял бравый комиссар. Первое время Лидия мирно уживалась под одной крышей с новой властью, комиссар явно благоволил к красивой вдове, угощал малышей сластями и обещал свозить в Москву показать Ленина. Но однажды темной ливневой ночью изрядно хмельной сосед стал ломиться к Лидии и громко требовать любви. Лидия дверь не открыла, раздосадованный комиссар, грязно ругаясь, удалился ни с чем. А наутро потребовал, чтобы Лидия либо стала его женщиной, либо убиралась вон вместе с выводком.
Лидия молча отправилась собирать вещи. Незадачливый кавалер стоял в дверях и зорко наблюдал, чтобы женщина не прихватила ничего, что могло бы потребоваться новой власти. Лидия все же исхитрилась спрятать шкатулку с драгоценностями в узле с детскими вещичками. В последний раз оглянулась на родной дом, до крови прикусила губу, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.
– Может, передумаешь? – крикнул вслед комиссар.
Но Лидия не оборачивалась. В Москве она надеялась найти правду. Надеждам не суждено было сбыться: после ее молчаливого ухода бравый комиссар с товарищами учинили грандиозную попойку, закончившуюся пожаром. Деревянный дом полыхнул, как стог сена, и погреб под горящими обломками представителей новой власти.
Страшной дорогой до Москвы Лидия потеряла дочь, Оленьку. Слабенькую, болезненную девчушку свалила пневмония. Потом были вокзалы, подвалы, улицы, грязные ночлежки… Однажды в приемную к самому наркому просвещения Луначарскому после краткого скандала вошла растрепанная, худая, прямая как жердь женщина с лихорадочно горящими глазами на белом лице, в некогда дорогом, из французского облегченного драпа, пошитом по моде позапрошлого сезона, изрядно замызганном пальто, растоптанных туфлях и объявила, что не сойдет с места, пока не увидит начальника. Позади жались друг к дружке четверо измученных полупрозрачных ребятишек. Нарком женщину принял, выслушал, поселил в барак и дал направление на работу – школьной учительницей. Про прошлое велел помалкивать, а еще лучше – вовсе позабыть, как сон невероятный и бесполезный.
И Лидия позабыла. В грязном деревянном бараке на двадцать семей, с печным отоплением, общей, облюбованной тараканами кухней, загаженным клозетом она начала новую жизнь. Во дворе, где бессменно, зимой и летом, флагами реяли длинные ряды плохо простиранных грубым хозяйственным мылом простыней и подштанников, на кишащей тараканами закопченной кухне, среди ора и мата, пьяных дебошей, бурных выяснений отношений на кулаках, иногда до поножовщины, Лидия поднимала уцелевших детей. По ночам, под коптящей соляркой лампой, правила школьные сочинения, штудировала новые учебники, готовясь доказывать неоспоримые преимущества самой справедливой власти в мире. Коротко постриглась, чтобы не тратить лишнее мыло и горячую воду, научилась курить дешевые вонючие сигареты, при необходимости материться, виртуозно загибая такие конструкции, что простые работяги из соседних клетух прониклись к «училке» невольным уважением. Нежные когда-то ладони взбугрились мозолями. В уголках сухих обесцвеченных губ прорезались строгие морщины. От прежней Лидии сохранилась лишь царственная осанка, привычка принимать пищу непременно ножом и вилкой против пролетарской вилки на все времена. Да еще взгляд… Особенный, гипнотический… Лидия умела выразить взглядом весь спектр человеческих чувств, не прибегая к словам, не издавая ни единого звука. Она вообще говорила мало, предпочитала дела разговорам, и потому каждое ее слово казалось важным, весомым. Лидия не жаловалась, не плакала, не выходила к общему кухонному столу пропустить стопочку за праздник. У нее не было ни друзей, ни врагов. Виртуозно умела держать дистанцию, мысленно прочертив границу, заступать за которую не дозволяла никому. Учительницей Лидия оказалась от Бога, которого в то время поминали лишь шепотом. Малыши ее обожали, родители уважали, даже трудные разбитные подростки, в подворотнях смолившие «Беломор» и втихаря пробовавшие горькую, завидев Лидию Владимировну, торопливо прятали бычки, прекращали материться и не спорили, когда строгая русичка заставляла заучивать нудные правила и переписывать диктанты. Если просили помощи, Лидия не отказывала, составляла полуграмотным соседям письма, жалобы, прошения, а те, в свою очередь, благодарили привезенной из деревни картошкой, колкой дров, холостой сосед-шофер подбрасывал вместе с детьми до работы на грохочущем грузовике, невольно заглядываясь на тонкий профиль и точеную фигурку учительницы. Лихие годы, вытравившие блеск из ее глаз, стеревшие нежность щек, изничтожившие мягкость губ, аромат волос, все же не уничтожили до конца следов ее ускользающей несовременной красоты, которая, казалось, должна была скрыться под обломками рухнувшей империи. Хрупкость узких плеч, тонкость длинных пальцев, осиная талия, призрачная бесконечность, отраженная в глазах, невероятно огромных для острого бледного лица, – все это будило в неуклюжих загрубелых работягах желание оберегать их обладательницу от грубости и жестокости мира, в котором она была чужой, лишней, одинокой. Но Лидия твердо и непреклонно пресекала неумелые ухаживания – ее сердце выгорело дотла. Дети – единственное, что осталось в напоминание об отнятом счастье. Дети истинной любви, они тоже несли в себе гордую утонченную красоту рода Соколовых. И если старшие, Вася, Жорка и Маша, уже переживали подростковые годы, тянулись, сутулились, временно превратившись в гадких утят, самый младший, Петенька, белокурый, кудрявый, с пленительными ямочками на тугих щечках, еще походил на рождественского херувимчика.
Однажды в душном мраке общего коридора зацокали каблучки, по бараку распространился позабытый сладкий аромат французских духов, в комнату к Лидии вошла гостья. Казалось, она явилась из той, прежней, невозможной жизни. На гостье было строгое пальто французского кроя, отделанное мехом норки, и в тон ему – шляпка-таблетка с крохотной вуалеткой. Холеные пальцы с неброским маникюром нервически теребили изящную лакированную сумочку. Миг женщины смотрели друг на дружку – две хозяйки прежней и нынешней жизни. Затем гостья полушепотом представилась супругой довольно влиятельного чиновника.
– Что вам угодно? – сухо спросила Лидия.
– У меня к вам очень деликатное дело… – замявшись, начала гостья, – только, прошу вас, выслушайте внимательно и не отказывайтесь сразу, прежде подумайте, подумайте хорошенько…
Все, что услышала Лидия, показалось ей бредом воспаленного мозга. Гостье было за сорок, они с мужем не имели детей и хотели бы усыновить ребенка. Но боялись взять из детского дома – непонятно, что там за наследственность, вдруг вырастет дебилом или алкоголиком, а детей от нормальных здоровых родителей там попросту не имелось – таких, если что и случается с папой-мамой, забирают родственники. От кого-то из знакомых прознали про Лидию, ее нелегкую судьбу, решили предложить передать им на усыновление младшего мальчика – Петрушу.
– Времена нынче неспокойные, – убеждала гостья, – вы одинокая вдова, не дай бог, что случится, попадет мальчик в детский дом, а там одни уголовники… Да и тяжело поднимать троих. У моего мужа неплохие связи. Он выбьет вам отдельную квартиру, чтобы вы с детьми не мыкались в коммуналке. Даст денег…
– Вон! – прошептала Лидия, ее потухшие глаза полыхнули яростным огнем. – Вон! Никогда больше не смейте переступать моего порога…
Лидия наступала на гостью, та испуганно пятилась к двери, пока не привалилась к ней спиной, дверь с жалобным скрипом отворилась.
– Убирайтесь. – Лидия обдала гостью волной ледяного презрения.
Та выскочила в коридор и выкрикнула с запоздалой злобой:
– Дура! Дворянка недобитая! Сообщу куда следует, выкинут тебя на улицу вместе с твоими гаденышами!
– Кто это? – спросила у белой, как алебастр, Лидии вышедшая на шум соседка, рыхлая, с одутловатым, изрытым оспинами лицом, одинокая фасовщица местной фабрики Прасковья Давыдова, попросту Проня.
Лидия молчала, впившись обломанными ногтями в дверной косяк.
– Ты правда, что ль, дворянка? – Проня повела полными веснушчатыми плечами. – А хоть бы и так, наплевать, – сказала она. – Вместе живем, что нам делить? Что мне толку с этой рабочей власти? Как при старом режиме в дерьме копались, так и теперь в нем же. Господа сменились, только и всего. Для себя они революцию сделали, чтоб пожить сладко, вон баб своих в меха вырядить, духами надушить… Ты не бойся, никуда тебя с детьми не выселят, не имеют права. Чё этой сучке надо-то?
– Петьку хотела усыновить, – обрела голос Лидия.
– Как это? – не поняла Проня. – От живой матери?
– А вот так…
– Вот тварь! – Проня потрясла в воздухе по-рабочему крепким кулаком. – Нету такого закона, у нормальной матери дите отымать! Нету! Ты ж не пьянчуга какая, не больная, не гулящая! Да мы все это подтвердим, не бойся!
Она метнулась в комнату, вытащила бутыль с мутной жидкостью, тряхнула:
– Будешь?
– Давай, – апатично согласилась Лидия.
Проня притащила граненые стаканы с зазубринами по краям, накатила по полной. Порезала черную буханку. Объявила:
– Твое здоровье.
Лидия хлебнула, закашлялась с непривычки, из глаз хлынули слезы. Проня сунула черную корку, вынесла вердикт:
– Верно, дворянка. Пить совсем не умеешь.
– Я Петьку в военное училище отдам… – откашлявшись, прошептала Лидия. – Подальше от всего этого… да и в почете нынче военные.
– Не возьмут, – покачала головой Проня.
– Почему? – Лидия устремила на соседку мутновато-вопрошающий взгляд.
– По происхождению. В метрике, где сословие, что записано?
Лидия опустила глаза.
– То-то, – назидательно подытожила соседка.
Лидия молча жевала хлебный мякиш.
– Хочешь совет? – доверительно понизила голос Проня. – Измени метрики. Запиши мальца на кого-нибудь другого. Просто запиши, и все. А жить по-прежнему с тобой будет. Щас так многие делают. Кто проверит? У нас в селе был дьякон Пантелей, его сына Степку при новой власти в техникум не принимали. И вот что он сделал. – Проня перешла на заговорщицкий шепот. – У Пантелея имелся огромный золотой крест в драгоценных каменьях. Он его хорошо спрятал, так что, сколько комиссары ни обыскивали избу, ничего не нашли. Сказал, что пропил, и дело с концом. Так вот… Пантелей договорился с троюродным братом, кузнецом, тот записал Степку на себя. Усыновил. Метрики переделали. Степка стал «из рабочих», в техникум его приняли. Закончил с отличием, головастый парень оказался. Теперь в Петрограде инженерит. А потом и батя к нему в город перебрался. И вот как-то перед отъездом признался по пьянке Пантелей, что крест тот с каменьями брату отдал за услугу… Эта надушенная сучка прекрасно знает про такие дела, потому к тебе и пришла.
Лидия напряженно рассматривала щель между рассохшимися половицами.
Через какое-то время Петя Соколов стал Давыдовым. А у фасовщицы Прони на заскорузлом, черном от работы мизинце появился золотой перстень с ярко-зеленым изумрудом. Петю Давыдова приняли в военное училище.
Прасковья Давыдова не долго зажилась на свете. Однажды утром ее тело с зияющей раной на затылке нашли под мостиком через речку-переплюйку, неподалеку от родного барака. Возле тела валялась выпотрошенная сумка, кожу на мизинце содрали с мясом. Раcсказывали, что накануне Проня познакомилась с черноусым статным красавцем, все местные незамужние бабы завидовали, мол, надо же – какого мужика отхватила страшная рябоватая Пронька! После зверского убийства все с ужасом предположили, что красавец ухажер оказался бандитом и выманил Прасковью на свидание с целью завладеть дорогим господским кольцом, невесть каким образом у нее оказавшимся. Петя Давыдов как официальный сирота был принят на полное государственное обеспечение и продолжил учебу в военном училище. А Лидия с детьми выехала из барака – школьный директор выхлопотал для нее комнату в большой коммунальной квартире.
Василий
Из этой комнаты ливневой ночью тридцать седьмого забрали старшего сына Василия.
– Это какое-то недоразумение, я скоро вернусь, – спокойно сказал Вася, поцеловал онемевшую мать, прихватил с вешалки плащ-дождевик и спокойно пошел за людьми в штатском. По гулкому подъезду разнеслось прощальное эхо шагов.
Прильнув к стеклу заледеневшей щекой, в кровь кусая трясущиеся губы, Лидия смотрела, как «воронок» увозит ее Васеньку в сырую ноябрьскую ночь. Слез не было: внутри все горело огнем. Ей хотелось выть, кататься по полу, кричать от невыносимой раздирающей боли или просто взять и умереть, но она молчала, чтобы не погубить себя, – она должна была пережить эту адскую ночь через «не могу» и через «не хочу», ради оставшихся детей.
Несколько дней Лидия металась в лихорадке, бредила, звала детей, жарко обнимала всех поочередно. Врач прописал микстуру, велел класть на лоб холодную тряпицу, менять мокрые от пота рубахи. Соседки, простые фабричные тетки, как могли, помогали растерянным сестре и братьям – кормили супом, заваривали чай.
Когда жар спал, ослабевшая Лидия поднялась в кровати, обвела прозрачным взглядом детей, слабо улыбнулась.
Мария
Уцелевшая дочка Лидии училась ровно, хоть без особого рвения, особенно хорошо давались гуманитарные предметы, благодаря матери освоила французский. Закончив школу, поступила на иняз в педагогический, устроилась подрабатывать секретаршей в одно из солидных министерств. Хорошенькую, безупречно воспитанную, одетую просто, но с большим вкусом и изяществом студентку взяли безо всякой протекции, закрыв глаза на непролетарское происхождение. К восемнадцати Мария выправилась в настоящую красавицу, унаследовав от матери гордую осанку, осиную талию, алебастровую кожу, тяжелые локоны, которые, сколько ни закручивай в тугой узел, все равно выбивались на висках непокорными завитками. От покойного отца ей достались яркие чувственные губы, не нуждающиеся в косметических ухищрениях, жгучий взгляд огромных карих глаз с поволокой, сражающий наповал даже из-под полуопущенных пушистых ресниц. Многие мужчины, от соседских шпанистых пацанов до импозантных институтских профессоров и важных министерских чиновников, вздыхали по юной красавице, но Мария оставалась неприступной, в ее улыбке неизменно читалась холодная вежливость. Особо пылких дворовых поклонников, пытавшихся излить девушке чувства, усмирял тяжелый кулак старшего брата Георгия, высокого, крепкого, плечистого. Скоро Мария стала женой сорокалетнего номенклатурного работника весьма высокого ранга Федора Балашова. Многие считали этот брак расчетом со стороны девушки, но Маша всегда отзывалась о муже с неизменным почтением. Федор Александрович Балашов просто обожал супругу. Звал не иначе как Машенькой, щедро задаривал красивыми вещами, дорогими безделушками. Мария выглядела так, словно сошла с обложки импортного модного журнала. Отшивала платья у лучших московских портних, благоухала французским парфюмом, имела личного парикмахера и косметолога. Переселилась из коммуналки в двушку в монументальном доме с колоннами и лепниной, огромными окнами, трехметровыми потолками, широченными лестничными пролетами и суровым милиционером в качестве консьержа. Супругу была предоставлена государственная дача в Ильинском – просторный деревянный дом, похожий на терем в окружении вековых сосен, со светлой, залитой солнцем террасой, на которой было уютно пить чай из гудящего медного самовара.
Вместе с замужеством Мария обрела новую безбедную жизнь, в которой ей было легко, комфортно и приятно. Собственно, она была рождена для такой жизни, и теперь ей казалось, что все происшедшее раньше – полунищее детство, страх, война, голод, коммуналка, пьяное соседское быдло – было кошмарным сном.
Георгий
В июне сорок первого ушел на фронт Жорка. Так же, как некогда старший брат, обнял мать:
– Все будет хорошо, скоро это закончится…
Вначале никто не мог произнести слова «война». Происходящее казалось каким-то странным недоразумением, которое вот-вот должно закончиться. Петя еще не вышел по возрасту, училище эвакуировали на юг.
Потянулись долгие годы невыносимого ожидания. То тут, то там вспарывали тишину отчаянные вопли – поседевшим матерям и женам приходили синие карточки похоронок. Всякий раз, когда раздавались два звонка, что означало визит к Лидии, она замирала с надеждой и ужасом, всякий раз переживала маленькую смерть и возрождалась заново, выхватывая ледяными пальцами из рук почтальонши фронтовые весточки от сына.
Лидия кляла себя за то, что в гнилом вонючем бараке обижалась на Господа за то, что отнял у нее мужа и имение. Дурочка, она не понимала, насколько была счастлива, ведь ее дети, живые и здоровые, были с ней. Она была готова вернуться в барак и жить там до самой смерти в самом тесном, сыром и холодном углу, лишь бы вымолить прощение у судьбы. Каждую ночь, плотно задернув шторы, зажигала свечу, доставала единственную сохранившуюся иконку Николая Чудотворца, покровителя странствующих, истово просила о спасении Георгия и о здоровье для Маши и Петруши.
Бог внял ее молитвам. Георгий вернулся весной сорок пятого, осунувшийся, загрубелый, угрюмый, чуть прихрамывающий после ранения под Сталинградом. Медали запрятал в шкаф вместе с застиранной гимнастеркой. На расспросы отвечал неохотно, односложно, было видно, что военная тема ему не по душе. Подолгу застывал на балконе, курил тяжелый табак, устремив невидящий взгляд мимо кривых макушек хилых тополей, поржавелых крыш, долго думал о чем-то своем. Внешняя война закончилась, но осталась иная, она продолжалась в тяжелых снах. Кто заливал воспоминания водкой – транквилизатором русской души, кто искал забвения в женских объятиях, кто с головой уходил в работу. Это был трудный период, да, собственно, других в жизни Георгия и не было, так что вернее было сказать – очередной трудный период, который ему предстояло преодолеть. Георгий выжил на войне и теперь должен был заново научиться жить в мире. Тогда-то он пристрастился к шахматам. Учил старинную игру по книгам, ежедневно на деревянной доске вел собственные войны, одерживал победы и терпел поражения. Пешки превращались в ферзей, короли склоняли головы перед солдатами. Неясно, о чем он думал, томительными вечерами двигая выточенные деревянные фигурки по черно-белому полю, но всякий раз, когда партия была окончена и шахматы отправлялись на полку, обычно суровое, напряженное лицо Георгия размягчалось, исполнялось уверенности и покоя.
Страна поднималась из руин, превращалась в гигантскую непрерывную стройку. Строилось все и сразу – дома и заводы, школы и фабрики, больницы и крематории. Круглосуточно двигалось, кипело, лязгало сваями, грохотало вагонетками, гремело и гудело, восстанавливая настоящее, вмуровывая в цемент искалеченные останки прошлого, погребая их под миллионами тонн бетона, стремясь похоронить заодно и саму память, чтобы наряду с новыми зданиями родить новое будущее, поколение с девственно чистым восприятием и разумом, не отягощенным грузом прожитых лет. Война была в своей сущности разрушительна, стройка же созидательна, война порождала хаос и смерть, стройка – целостность и жизнь. Неожиданно Георгий понял: для того чтобы прекратить болезненное саморазрушение, он должен научиться созидать, начать строить.
Поступить в инженерно-строительный было нетрудно: героя войны, хорошо сдавшего экзамены, приняли, правда, слегка попеняв на «беспартийность» да указав на графу «происхождение» в метрике, где сквозь расплывшиеся чернила все же читалось: «из дворян». Георгий молча выслушал, холодно усмехнулся: перед отправкой на фронт человечек в политотделе предложил разом решить проблему, переписав свидетельство набело: кому надо выверять родословную солдата? Погибнет – никто не вспомнит. А уцелеет, да если еще героем заделается – легче будет и звание получить, и все прочее. Тогда Георгий поинтересовался угрюмо, мол, воевать он достоин с любыми «корнями», а звание и «все прочее», значит, нет? Человечек покачал головой, назвал Георгия дураком и сказал, что тот еще пожалеет об упущенной возможности. Если, конечно, вернется живым… Георгий вернулся. И ни о чем не жалел.
По окончании учебы специализировался на инженерных коммуникациях, мечтал о высотном строительстве, в Союзе не принятом и считавшемся буржуазным. Семь помпезных высоток были вы зовом Западу и вертикальным пределом советской строй-индустрии.
– Рожденный ползать летать не может, – печально шутил Георгий.
– Просто некоторые птицы могут взлететь слишком высоко, вот им и подрубают крылья, чтобы этого не случилось, – возражала Лидия.
Георгию сулили должности, льготы и привилегии, новую квартиру, дачу с соснами и персональный автомобиль. Для получения благ было необходимо одно: членство в рядах самой справедливой партии в мире. Но Георгий упорно не желал пополнять ряды строителей коммунизма. Высокое начальство уговаривало, убеждало, грозило разжалованием. Вон сестра Мария, умная женщина, чтобы не портить мужу карьеры, быстренько переписала метрики и сдала партийный минимум. Георгий выслушивал начальственные аргументы и упрямо отказывался.
– Когда меня приглашают консультировать объект, – говорил он, – никого не волнует моя партийная принадлежность. Почему же это становится так важно, когда речь заходит о переезде из коммуналки?
Быть может, Лидия Владимировна смогла бы переубедить сына, но вместо этого она поддерживала своего несговорчивого отпрыска.
– Эта власть отняла у меня дом, отца, мужа, дочь и сына, – говорила она. – Неужели мало? Я честно работала, нашла в себе силы простить то, что простить невозможно. Вырастила детей достойными людьми. Мы ничего не просим, если что-то заслужили, пусть нам это дадут безо всяких условий. А на нет и суда нет.
В конце концов начальство плюнуло и отстало от упрямого инженера. Возможно, подобные вольности другому не сошли бы с рук, но Георгий был лучшим в своем деле, и на беспартийность, равно как и на «нехорошее» происхождение, закрыли глаза. После того как он женился на девушке с «правильными» крестьянскими корнями, молоденькой малярше Евдокии, им дали квартирку на первом этаже в новой пятиэтажке, куда переселяли работяг из бараков. Чтобы любопытные прохожие не заглядывали в окна, Лидия сшила тяжелые портьеры, диссонансом смотревшиеся в тесных стенах с низким потолком, но похожие на те, которые висели когда-то в ее родовом гнезде.
Евдокия
Евдокия была очень хорошенькой, даже красивой, но не холодной, утонченной, аристократической, а броской, жизнеутверждающей крестьянской красотой: пухлые щечки с ямочками, яркий румянец, серые глаза с лукавой искоркой, крепко сбитая ладная фигурка с высокой грудью, широкими бедрами, сильными руками, привыкшими к тяжелой работе. Евдокия никогда не жаловалась и не унывала, стойко переносила трудности и лишения полуголодного послевоенного времени. Георгий влюбился в нее с первого взгляда. Приехал на строящийся объект. На нижних этажах трудилась бригада женщин-маляров. Работа на стройке не из легких и не из привлекательных: пыль, грязь, угрюмые усталые лица, крепкие слова, поминутно слетавшие с огрубевших растрескавшихся женских губ. Георгий уже собрался уходить, как вдруг услыхал пение. Звонкий девичий голосок не слишком верно, но до невозможности душевно выводил: «Некрасива я, бедна, плохо я одета, никто замуж не берет девушку за это!»
Солнце било сквозь немытое оконное стекло, в его оранжевых лучах клубилась столбом строительная пыль. В снопе света, словно на освещенной софитами сцене, юная девушка белила стену, ловко орудуя валиком. Загорелые крепкие руки танцевали вверх-вниз в такт незамысловатой песне, под пропыленной футболкой колыхались упругие мячики груди, капельки пота влажно поблескивали на шейке, из-под ситцевой косынки курчавились непокорные русые завитки. Почему-то Георгий затаил дыхание, словно боялся спугнуть незнакомку, и смотрел, смотрел завороженно. Конечно, у него были женщины. После войны изголодавшиеся по ласке бабы были рады любому уцелевшему мужичку. А уж рослый плечистый непьющий инженер, даже слегка прихрамывающий после ранения в ногу, вовсе считался завидной партией. Возможно, потому ничего серьезного и не случалось: слишком велик был выбор. Робкие барышни и дамы в расцвете, блондинки и брюнетки, худые и пышечки – выбирай.
Но эта девушка казалась существом нездешним, частичкой другого, давно забытого мира, где не было ни войны, ни отчаяния, ни боли потерь, ни страха бессонных ночей в ожидании шороха шин и гула каменных шагов, умноженных многократно издевательским подъездным эхом… Георгий вдруг замер, унесся из холодных каменных стен куда-то, где густо и сочно зеленела трава, небо тонуло в синей воде, клубился снежный дым цветущих вишен… Был свет, много света, слезы текли из ослепленных глаз… Сама она была светом…
Девушка тем временем прервалась, вытерла пот со лба, сделала шаг назад, как художник, оценивающий свою работу, удовлетворенно себе кивнула, обернулась и тут заметила Георгия.
– Ой, – сказала смущенно, – вы кто? – Насупила широкие русые брови и вдруг улыбнулась, продемонстрировав пленительные ямочки на тугих щечках. Вряд ли ей было больше восемнадцати.
– Георгий. А вы?
– Я – Евдокия, – важно сказала девушка. – Вы, верно, начальник? – И указала подбородком на черный кожаный ежедневник, который Георгий всюду таскал с собой, делая пометки: работы много, всего не упомнить.
– Ну, в общем… да, – замялся он. Меньше всего ему сейчас хотелось быть начальником.
Но девушка оказалась не из робкого десятка, «высокого начальства» не испугалась.
– Тогда скажите Петровичу, – официальным тоном объявила она, – чтобы новые чехлы на валики привез. Эти уже никуда не годятся. Видите? – И продемонстрировала изрядно вытертый чехол.
– Хорошо. – Георгий сделал пометку в блокноте, хотя не имел к валикам никакого отношения. —
Евдокия, а можно вас после работы куда-нибудь пригласить? В кино, например?
Бойкая девушка вдруг застеснялась, тугие щечки залились румянцем.
– Да бросьте, куда я пойду? За день так умотаешься… Не до кина.
Георгий слегка удивился, потому что давно не слышал отказа.
– А в выходной?
– Не знаю. Да ну вас, ей-богу. – И добавила с неожиданной строгостью: – Я в город работать приехала, а не гулять.
– Георгий Иваныч! – донесся трубный глас прораба Петровича. – Ты где там потерялся?!
Прораб подхватил Георгия под локоть, потащил на осмотр котельной. Котельная меньше всего занимала инженера.
– Кто эта девушка? – спросил он.
– Какая девушка? – удивился прораб.
– Ну, та, малярша.
– Черт ее знает, – лаконично ответил Петрович, поскребывая трехдневную щетину. – Их тута сотни, одни уходят, другие приходят… Платят мало, работа грязная, тяжелая, вот и текучка… Приезжают из деревень, понимаешь, думают, в столице – мед, деньги сразу и жилье. Вон жилье – фанерные вагоны с сортиром на улице. Помаются месяц-другой и сбегают. Кто работу почище находит, кто обратно в колхоз возвращается, многие остаются… – Петрович разглагольствовал, а мысли Георгия витали вокруг хорошенькой малярши.
Евдокия все-таки согласилась на кино. В двух словах поведала немудреную биографию.
– Отец в тридцать шестом на заработки в город подался и без вести сгинул. Мама в сороковом от тифа померла. Брат на фронте погиб. Я в войну на лесозаготовках работала. Одни ж девчонки остались. Еще окопы рыли под Волоколамском. Деревню нашу во время боев всю перекурочило. Денег нет, чтобы дом отстроить. И мужиков тоже. Вот в город подалась. Работа нравится, платят нормально. Люди хорошие, добрые. Живем в общаге дружно, весело, что еще надо? Может, комнату когда дадут. Только ты не думай, что я за комнату с тобой спать буду. Девчонки, конечно, разные, но я не из таких…
Через два месяца Георгий и Евдокия сыграли свадьбу. Злопыхатели шептали вслед, что полуграмотная деревенская девчонка ему не пара, предрекали союзу скорый конец. Мать и сестра Мария тоже отнеслись к выбору без восторга.
Но Георгий никого не слушал. Не самая образованная, не блещущая интеллектом, без крыши над головой и копейки в кармане, Евдокия подарила ему умение наслаждаться каждым прожитым днем, простыми тихими радостями. С ее появлением Георгий понял, что в жизни есть место не только борьбе и подвигу, но и обыкновенному человеческому счастью, которое может жить даже в тесных, оклеенных копеечными бумажными обоями стенах.
Иной талант обнаружился у Дуси: к ней тянулись люди со своими радостями, но больше с горестями. Никто лучше Евдокии не мог выслушать, поплакать, утешить, прийти на помощь. А просили обо всем: посидеть с ребенком, поработать в ночную смену, одолжить денег на новые сапожки. К сожалению, подобная безотказность нередко оборачивалась против Евдокии. Частенько бывало, что полученная зарплата оседала в цепких ручках многочисленных подружек. Дуся с виноватой улыбкой выслушивала упреки мужа.
– Меня с детства мама учила, что надо людям помогать. Так Бог велел. Да и меня люди в беде не бросили. Когда мама умерла, помогали нам с братом, чем могли.
Георгий не стал перевоспитывать жену с позиций научного атеизма, хоть сам давно в Боге разуверился. Принял Евдокию такой, какой она была, с наивной верой в высшую справедливость и людскую благодарность, с прорвой деревенской родни, друзей родни и их друзей, «мой дядя с ее тетей жил по соседству». Не проходило выходных, чтобы ранний требовательный звонок не поднимал молодых с постели и на пороге не вырисовывались очередные румяные горластые гости с узлами и крикливыми детьми. Дуся безропотно принимала очередной «привет от дяди Прокопия» или «бабы Акулины», приглашала в дом. В иные дни квартирка Георгия напоминала общежитие. Лидия смотрела на это без восторга, но не вмешивалась. Счастье сына было важнее бытовых неудобств. Лидия лавировала в тесном прокуренном коридоре мимо узлов и чемоданов, закрывалась в комнате, включала радио или старенький патефон и, закрыв глаза, слушала, слушала… Должно быть, ее душа переносилась в иные, неведомые края, где было много солнечного света, листвы, дымки белых яблонь в обрамлении ярко-синего неба. Где была она молода и счастлива.
Отношения с невесткой складывались ровные, дипломатичные, более напоминали отношения между соседями по коммунальной квартире. Бойкая деревенская хохотушка Евдокия казалась противоположностью замкнутой сдержанной Лидии, свекрови побаивалась, в ее присутствии смеялась редко, ходила тише, говорила почти шепотом.
Когда Дуся забеременела, у пышущей с виду здоровьем девушки вдруг обнаружилась сердечная недостаточность, заскакало давление, почки дали сбой, вылезло множество неожиданных болячек. Организм, с детства измученный тяжелой неженской работой, не выдерживал.
– В войну зимой на лесоповале работали по пояс в болоте, – виновато объясняла исхудавшая бледная Дуся. – Видно, там надорвалась да застудилась.
Георгий подключил все свои связи, сестра Мария тоже в стороне не осталась, обследовали Дусю в лучших клиниках. Вместе выстрадали дочь Танюшку. Хотели еще детей, но последовали два выкидыша, и после беременность не наступала. Дуся плакала и страдала – ей хотелось много ребятишек, чтобы дом был полон смехом, визгом и топотом ножонок. Тайком от мужа ходила в церковь, к священнику на исповедь. Батюшка наказал успокоиться – на все воля Божья – и искать утешение в единственной дочери.
Евдокия смирилась. Когда Танюшке исполнилось три годика, снова вышла на работу. Зарплата Георгия позволяла жене сидеть дома с ребенком, но привыкшая к труду и коллективу Дуся дома измаялась. Да еще свекровь возвращалась днем с работы. Георгий подобрал жене место диспетчера на заводской проходной. Мог бы устроить и получше, той же секретаршей, но требовалось образование – хотя бы восьмилетка и училище. Евдокия, до войны закончившая шесть классов, вновь садиться за парту с малолетками отказалась наотрез.
– Не всем академиками быть, – заявила она. – Хорошая работа. В тепле, с людьми и не упашешься.
Карьерные устремления были ей чужды и непонятны. Для женщины главное – семья и дом. Диспетчером проработала до пенсии.
Петр
По окончании военного училища младшего лейтенанта Петра Давыдова направили служить в Харьков, в увольнительной он познакомился с гарной круглолицей чернобровой дивчиной Тамарой, продавщицей местного универмага. Девушка «сделала» ему к отпуску дефицитные импортные покрывала в подарок матери и сестре. Взамен приняла приглашение в кино, по окончании сеанса позвала в гости. К возвращению из отпуска Петра ждало ошеломляющее известие о предстоящем отцовстве. Петя пытался возражать, однако девушка оказалась дочерью крупного военного чина. Высокое начальство вызвало Петра на ковер, популярно объяснило, каким должен быть моральный облик советского военного, и в конце концов поставило Петра перед выбором: дальнейшая военная карьера плюс женитьба либо ссылка в захудалый гарнизон. Петр выбрал первое, тем более что Тамара ему в общем-то приглянулась. Тома стала хорошей женой – хозяйственной, домовитой, верной. Про ее борщи, пампушки и пироги в гарнизоне ходили легенды. К тому же у нее было бесценное умение: достать любой дефицит в любое время и в любом количестве, естественно, с некоторой надбавкой за труды. Населению гарнизона больше не требовалось прочесывать местные лавки на предмет завоза мужских носков с двойной пяткой, импортного стирального порошка и мыла, теней для век с блестками, финских пуховых курток… Следовало просто обратиться с просьбой к милой Томочке. Все остальное было делом техники. Для скромного младшего офицерского состава, в число коего входил и ее супруг, Томочкины услуги равнялись десяти рублям сверх стоимости товара. Для чинов рангом повыше рассмотрение велось индивидуально, в зависимости от степени полезности конкретного чина Тамариному супругу в продвижении по воинской лестнице. Высший командный состав и генеральный штаб получали желаемое практически по номиналу. Вскоре младший лейтенант Петр Давыдов был повышен до старшего, потом получил капитана, замахнулся на майора. Головокружительной карьере Петра позавидовали бы многие выдающиеся военачальники, оставившие след в анналах истории.
Но Тамаре были тесны рамки провинциального захолустья. Ее душа жаждала большего, стремительно рвалась вдаль и ввысь. В Москву! В Москву! Однажды летом Петр с супругой и маленькой дочкой Кларой нарисовались на пороге материнской квартиры. Евдокия отнеслась к незваным гостям с обыкновенной кротостью. Спокойно сносила детские крики по ночам перед суточной сменой. Каждое утро будила Танюшку на полчаса раньше и до начала школьных занятий отправляла за молоком для малышки, пока Тамара добирала часы сна, по ходу событий объясняла сонной первоклашке, что люди должны помогать друг другу.
– Почему дядя Петя сам не может пойти за молоком? – заупрямилась как-то Таня, которой надоели утренние прогулки по темной скользкой дороге, орущий младенец и самодовольная толстая тетя Тамара, раздававшая указания, будто у себя дома.
Евдокия рассердилась, назвала Таню нехорошей девочкой и велела не разговаривать, а делать дела.
Конечно, Петру с семейством было бы приятнее остановиться в роскошной квартире сестры, но та прямо объявила, что не в восторге от родственного десанта, да еще с вопящим младенцем.
– Для военных, – заметила Мария, – существуют замечательные общежития.
К тому же она наотрез отказалась просить супруга похлопотать о переводе Петра в Москву:
– У Федора своих забот хватает. И вообще, чем плох Харьков? Прекрасный город.
В итоге просил за брата Георгий, у которого завязалось тесное знакомство с каким-то штабным генералом. Петр Иванович остался в Москве. Тамара без труда нашла работу продавца. В мебельной секции крупного столичного универмага Тамара чувствовала себя как рыба в воде. Причем рыба, истомившаяся в тесном аквариуме и выпущенная, наконец, в родную вольную стихию. Георгий однажды попросил ее помочь достать пару кресел взамен старых, вытертых до дыр. Тамара пообещала, но набавила пару сотен. «Не для себя, для нужных людей». Георгий тогда впервые выругался при дочке.
Петр преобразился. Военную форму сменили дорогие костюмы, дешевый табак – красно-белые пачки буржуйского «Мальборо», резкий запах «Шипра» – сладковатый французский одеколон.
Жарким июльским полднем перед окном, у которого дремала в кресле Лидия, остановилась большая черная машина, вкрадчиво шаркнув шинами о разогретый асфальт. Неожиданно все вокруг смолкло. Это была странная тишина. Замолчали дети, только что с криками носившиеся по двору, даже птицы перестали свистеть, ветви жасмина – колыхаться в палисаднике. Лидия вдруг съежилась, побелела, обмерла, вжалась в спинку кресла, судорожно комкая тонкими пальцами истертый платок. Из машины вышел Петр, он нес большие бумажные пакеты с логотипом столичного универсама, отдал краткий приказ водителю в военной форме, тот отогнал автомобиль в сторону, открыл окно, в ожидании закурил. Из сумок Петр достал красную и черную икру, минералку, палку финского сервелата, дорогие шоколадные конфеты, сыр в нежной розовой обертке и прочие деликатесы, которые в те времена простые смертные могли достать лишь на праздники.
– Поздравьте меня. Я получил новый приказ и квартиру в новом доме от ведомства. Скоро переезжаем.
– Какой приказ? – насторожилась Лидия. – Чем будешь заниматься, сынок?
– Обеспечивать безопасность страны.
Лидия с помертвелым лицом выдержала паузу, потом холодно произнесла:
– Лучше бы ты остался в Харькове.
– Времена меняются, – повысив голос, возразил Петр. – Органы уже не те.
Лидия внимательно вгляделась в далекое, незнакомое лицо сына, словно видела впервые.
– Кого ты хочешь обмануть, сынок? Меня или себя?
– Каждый желает для себя лучшей жизни, мама, – резко ответил Петр. – Я не хочу бояться. Пусть лучше боятся меня.
Лидия молча отвернулась к окну, снова превратилась в каменную статую. За окном молотил дождь, вколачивал в жидкую грязь остатки желтых, оборвавшихся на взлете листьев. Ей казалось, что в тот роковой вечер вместе с именем она переписала сыну судьбу.
Петр наведывался все реже. Иногда привозил с собой дочь Клару – полную, розовощекую, похожую на сдобную булочку. Лидия встречала их с той же холодной отрешенностью, с какой воспринимала заоконный пейзаж. А раз сказала неодобрительно:
– Имя-то какое дурацкое подобрали. Клара! Точно собачья кличка.
Петр сделал вид, что не расслышал, но по поджавшимся губам было ясно: он обиделся.
Тамара тоже не была в восторге от мужниной родни. Лидию считала надменной старухой. Георгия и Евдокию людьми недалекими, как и всех, кто не умел крутиться: доставать, перепродавать. Тамара недоумевала, как можно, живя в Москве – товарной Мекке, будучи не последним человеком, обладая связями, прозябать в хрущевке с копеечными обоями на стенах, топорной сантехникой и жуткой мебелью времен царя Гороха. Марию не любила, потому что завидовала ее красоте, высокому номенклатурному положению и тому, что той крутиться вовсе не надо, все принесут на блюдечке с голубой каемочкой. Конечно, прилюдно своих подлинных чувств Тамара старалась не обнаруживать. При встрече со свекровью мило улыбалась, льстила, говорила комплименты, но Лидия за версту чуяла фальшь, обмануть ее было трудно, тем более что Тамарины уловки были примитивными, улыбки неестественными, а лицемерные сюсюканья: «Вы прекрасно выглядите, больше сорока пяти не дашь! Наша Кларочка – такая красавица, просто ваша копия!» – вызывали снисходительную усмешку.
Сидя около окна в любимом кресле, кутаясь в неизменный платок, Лидия думала, как несправедливо устроен мир. Мечтала ли она, первая красавица губернии, получившая светское образование и вышедшая замуж за офицера императорской гвардии, о том, что ее сыновья приведут в дом неотесанных девок – маляршу и торгашку? Впрочем, и домом эту убогую конуру язык не поворачивался назвать… Потом она напоминала себе, что грех жаловаться и гневить Бога – главное, что все живы здоровы. Из двух невесток предпочитала Евдокию – незатейливую, необразованную, зато добрую и бесхитростную.
Таня
Евдокия не обладала блестящим умом и энциклопедическими знаниями, но у нее были определенная хватка и врожденная житейская хитрость, определенная мудрость, свойственная деревенским девушкам, рано повзрослевшим в военное время, вынужденным добывать хлеб насущный в чужой стороне. Она быстро научилась управлять супругом, где-то повысить голос, где-то, наоборот, поплакать, а где-то просто смолчать, но сделать по-своему. Побаивалась суровой свекрови, но после того, как Лидии не стало, легко заняла освободившееся место. Тогда-то в тесную квартирку Соколовых по тянулись друзья-родственники со всех краев необъятной родины. Здесь же проходили семейные торжества Соколовых. И Петр, и Мария обзавелись просторными, комфортными гнездами-крепостями, но предпочитали видеться на нейтральной территории – в клетушке старшего брата, так и не научившегося ни просить, ни урывать, ни экономить. Его квартира по-прежнему была простой и небогатой, хоть сам он занимал хорошее положение и получал довольно приличную зарплату. Часть сбережений Евдокия отправляла на сберкнижку – «на черный день», остальное тратила на еженедельные застолья, раздавала в долг, чаще без возврата, чем всяк переступавший порог радостно пользовался.
Как ни странно, мягкая, всепонимающая и всепрощающая Евдокия была жесткой и требовательной по отношению к собственной дочери. Танюшка росла робкой, застенчивой, полноватой. Она была добрым покладистым ребенком, никогда не спорила, отлично училась, но все равно умудрялась навлечь на себя недовольство матери. Уставшая от работы, нравоучений свекрови и бесконечных гостей Евдокия часто срывалась на девочке:
– Прекрати лопать конфеты, а то в дверь не влезешь, толстуха!
– Опять четверка по русскому! Ты дурочка, что ли?
– Клара у нас красавица, а тебе надо быть хотя бы умницей.
– Я просто хочу, чтобы Таня была лучшей, – оправдывалась перед Георгием, когда тот пенял, что она чересчур строга с ребенком.
Евдокия не владела психологией, не читала книг по педагогике. Она очень любила дочь, но по-деревенски боялась испортить чрезмерными похвалами, забывая прописную истину, что доброе слово помогает свернуть горы. Дуся искренне считала, что критика пойдет Тане на пользу. Полуграмотная Евдокия в мечтах видела дочь отличницей, студенткой, а в будущем непременно строгой начальницей в просторном светлом кабинете с высокими потолками, с секретаршей в приемной, длинной очередью просителей за дверью. Чтобы спрашивали подобострастным полушепотом: «Татьяна Георгиевна у себя?»
Однако внушения Евдокии имели обратное действие. Тихая, стеснительная Танюша изо всех сил старалась порадовать родителей, но искренне считала себя недостаточно умной и совсем не красивой, а материнские упреки лишь прибавляли девочке комплексов. Она вовсе замкнулась бы и разуверилась в себе, если бы не бабушка Лидия, заступавшаяся за внучку.
Именно Танюшку выделяла из всех внуков Лидия. Нельзя сказать, что баловала – это слово вообще было мало применимо к суровой старухе. Но, быть может, потому, что девочка жила вместе с Лидией и росла на ее глазах, либо в силу мягкого уступчивого характера малышка вызывала в Лидии гораздо больше теплых чувств, чем остальные дети. Скажем так, если бабушкины чувства Лидии потребовалось бы распределить между всеми внуками и изобразить это в круговой диаграмме, половина круга была бы отдана Тане. Из второй половины две третьих достались бы Виталику и Федечке. А остаток Кларе. Считается, что детей любят одинаково, однако это не так. Даже родных, единокровных любят по-разному. Бывает, старшего – спокойно, рассудительно, а позднего, младшенького, капризного, несносного, болезненного, – безумно, фанатично. Со всем горячечным пылом стареющей женщины, не замечая порой, что болезная радость постепенно превращается из милого малыша в полнокровного детину-недоросля, который давным-давно не только папе с мамой залез на шею, но уже и ноги свесил, погоняет, да заодно и на старших братьев-сестер покрикивает, чтобы не забывали, кто в доме самый маленький, кому положен самый большой и сладкий кусок. А уж внуков и подавно любят, как получится.
Евдокию дружба бабушки и внучки ожесточала еще больше. Обе женщины, свекровь и невестка, старательно не подавали виду, что недолюбливают друг дружку. Уж очень они были разными: полуграмотная крестьянка и обнищавшая аристократка. Классовые противоречия столкнулись в отдельно взятой семье. Евдокия всеми силами пыталась доказать, что достойна своего образованного супруга. Лидия демонстрировала равнодушную холодность к невестке и расположение к Танюшке.
Таня росла старательной, послушной, но неуверенной в себе девочкой, пасующей перед сверстниками. Хорошо и спокойно она чувствовала себя только с малышней, была готова возиться с детьми дни напролет. Те, в свою очередь, обожали Таню. Училась Танюшка хорошо. Ей не слишком давались языки, зато рано обнаружились способности к математике. Тане прочили хорошее инженерное будущее, но девочка решила стать учительницей и с ходу поступила в педагогический на любимую математику. Учеба давалась легко, старенький профессор, преподававший начертательную геометрию, души не чаял в способной студентке и приглашал в аспирантуру, но Тане, как и матери, были чужды карьерные устремления, провести всю жизнь в институтских стенах казалось невыносимо скучным. Окончив институт с красным дипломом, Таня пошла ра ботать учителем в физико-математическую школу. Однокурсники недоуменно крутили пальцами у виска, но Таня любила нелегкую сумасшедшую работу и была счастлива среди бесконечного движения, шума и суеты отроков.
«Оттепель»
В марте пятьдесят третьего умер Сталин. Услыхав траурный репортаж по радио, Лидия усмехнулась:
– Гореть в аду проклятому кровопийце.
И, добавив вслед пару непечатных выражений, закурила. Из радио лился траурный марш, а Лидия, прямая как палка, стояла у окна, куталась в вязаный платок, смотрела на серые проседающие сугробы, на тонких губах играла мстительная улыбка. С улицы доносились причитания вечно поддатой дворничихи, скорбящей об Отце Народов. Лидия послушала эти вопли и обронила с презрением и жалостью:
– Каждый народ достоин своего правителя… Сталин – это мы…
В пятьдесят шестом грянула «оттепель». На легендарном ХХ съезде несгибаемая власть устами чудаковатого украинца-генсека впервые признала, что за несколько последних десятилетий допустила некоторые перегибы в деле построения самого справедливого общества в мире и постарается эти ошибки поправить, пересмотреть дела репрессированных граждан. И со всего Союза полетели в Москву, в серое здание Лубянки, миллионы конвертиков от несчастных обнадеженных людей, ищущих пропавших близких. По вечерам, проверив вороха тетрадок с ученическими каракулями, написав прошения для полуграмотных соседок, украдкой промокающих глаза краешками застиранных платков, Лидия распрямляла перед собой лист бумаги и каллиграфическим почерком выводила:
«В Прокуратуру Союза ССР.
Прокурору города Москвы…
Мой сын, Соколов Василий Иванович, 1907 г. р., работал на Московском автомобильном заводе им. Лихачева, в 1937 году был арестован органами НКВД и постановлением тройки при НКВД СССР от 5 декабря 1937 года осужден и заключен в исправительно-трудовые лагеря.
Я убеждена в невиновности моего сына. Прошу пересмотреть его дело…»
Осуждать у государственной машины получалось значительно скорее, чем разбираться в делах давно минувших, но не забытых лет. Прошло немало времени, прежде чем вьюжным февралем пятьдесят восьмого позвонила в дверь озябшая почтальонша.
– Решила передать лично в руки. Не дай бог, из ящика кто сопрет.
Лидия негнущимися пальцами разорвала конверт.
«Сообщаем Вам, что Ваша жалоба Прокуратурой г. Москвы рассмотрена. Дело, по которому Соколов Василий Иванович был осужден в 1937 году, для окончательного решения направлено в Президиум Московского городского суда».
Нахмурившись, Лидия который раз подряд перечитывала сухие казенные строки.
– Ничё, – погладила Лидию по плечу почтальонша, – уже хорошо, что не отфутболили, занимаются. Ты пиши, пиши дальше, пускай ответят, что с Василием стало.
Снова Лидия садилась за стол, включала лампу под желтым бумажным абажуром, доставала бумажный лист.
В марте, когда потекли ручьи и почтальонша сменила валенки на резиновые сапоги, пришел очередной конверт.
«Дело по обвинению Соколова Василия Ивановича пересмотрено Президиумом Московского городского суда 3 марта 1958 года.
Постановление тройки при управлении НКВД СССР отменено, а дело в отношении Соколова Василия Ивановича 1907 года рождения прекращено за отсутствием состава преступления».
Власть исправила одну из своих маленьких ошибок.
Лидия уронила голову на стол и глухо зарыдала. Почтальонша сбегала на кухню за водой. Она каждый день бывала свидетельницей подобных сцен. Вначале ревела вместе с несчастными женщинами, заодно оплакивая и судьбу своего мужика, с которым пожить-то толком не успели… А потом постепенно привыкла, как привыкает врач к рваным кровоточащим ранам. Здесь были те же страшные раны, но кровили изнутри, невидимые глазу, и лечить их было куда труднее, если вообще возможно было вылечить. Лидия пила, а зубы выбивали дробь о граненое стекло.
– Невинно-овен… – хрипела она. – Мой сыночек родной… Почему же его не отпустили? За что отняли у меня? Мужа, дом отняли, это я пережила, но сына Васеньку за что? Господи, что мы тебе сделали, чем прогневили? – Лидия воздела сухонькие руки к потолку. Потом, устремив в почтальоншу тоскливый взгляд, тихо промолвила: – Может, правы большевики: никакого Бога нет?
– Христос с тобой, что говоришь-то?! – перекрестилась почтальонша. – Ты погоди! Может, найдется твой Василий? Может, живет где на Севере, работает? Ему же без права переписки дали? А лет сколько прошло… Может, он вас тоже ищет, да война все адреса спутала… Вон у бабы Глаши из сорок восьмого дома внучка в Воркуте нашлась! Сынка осудили, он после срока там обженился, стал писать, родных искать, да не успел – помер. А жена его ответила, что дочка у них осталась. Скоро в гости приедут. Главное – надеяться!
И Лидия надеялась, продолжала писать снова и снова. Год сменялся следующим. Лидия состарилась, не могла больше работать. Глаза полуослепли, ноги ослабли, руки стали трястись. Время приостановилось, потекло размеренно и рутинно, порой счастливо, чаще скучно, однообразно, перемалывалось, как коровья жвачка. Без потрясений, без эмоций, без толку. Всю жизнь стремившаяся обрести штилевую гавань, Лидия, получив покой, впала в странную летаргию. Она полюбила сидеть в протертом до дыр кресле у окна, кутаясь в старенький латаный пуховый платок, созерцать бегущее мимо время. Утро сменялось днем, за осенью подкрадывалась зима. Старуху почтальоншу сменила рыхлая тетка с певучим украинским говорком. Вчерашние розовощекие дети в безразмерных валенках вытянулись в неуклюжих подростков, длинноногие напомаженные девушки переродились в усталых баб с авоськами и кудельками пережженных химзавивкой волос. Только Лидию время обходило стороной, не имело над ней власти. Что-то цепко удерживало старуху на этом свете. Сухая, прямая, с пепельным лицом, едва тронутым сеткой морщин, с неизменной сигаретой в уголках выцветших губ, красивая особенной скорбной старческой красотой, Лидия сидела застывшая, безмолвная, как статуя, бесстрастная, как высший судия. Что она видела, о чем думала, о чем вспоминала долгими тягучими часами, переходящими в сутки, недели, месяцы? Какие картины пробегали перед ее усталыми подслеповатыми глазами: беззаботной юности, счастливых лет замужества, детей, еще живых и здоровых, играющих на лужайке возле неиспепеленного дома? Или же проносились смерчем лихие годы, сокрушившие и унесшие все, что было дорого? Лидия никогда не говорила о далеком прошлом, будто его не существовало, словно ее жизнь началась после семнадцатого, а все до было сном, обманчивым и бессмысленным. Не строила планы на будущее, даже на выходные, отвечала коротко: «Дожить надо». Она словно разгородила вчера, сегодня и завтра стеклянными стенами: вроде вот оно перед глазами, но ни потрогать, ни почувствовать. Тревожно вслушивалась в шумы и шорохи, скрип полов, топот ног по подъездной лестнице. Иногда ей казалось: вот-вот отворится дверь, войдет по старевший старший сын, Василий, она прижмет его поседевшую голову к иссохшей материнской груди.
– Танюшка, – позвала как-то внучку, – подойди, сядь. Бери лист, я диктовать буду, а то глаза не видят. Да и руки дрожат. Пиши…
Кусая губы, чтобы не расплакаться, Татьяна выводила строчки, в каждой букве крылись отчаяние и невозможная боль.
«Прокурору города Москвы…
…Со дня реабилитации моего сына прошло девять лет, а он до сих пор ко мне не вернулся. Я не перестаю его ждать. Мне уже свыше восьмидесяти одного года от роду, и я очень хочу знать, что с ним случилось, какая участь постигла моего сына.
Прошу Вас сообщить мне правду о моем сыне, какой бы горькой она ни была.
Лидия Соколова, Мать».
Почти на ощупь поставила в конце письма размашистую подпись.
В апреле шестьдесят седьмого вместе с газетами Татьяна достала из ящика серый казенный конверт, адресованный Соколовой Л.В., что-то болезненно сжалось в груди. Из конверта выпала бумажка в половину печатного листа.
– Бабушка, – позвала Татьяна, – пришел ответ…
– Читай, – сурово наказала Лидия.
Дрогнувшим голосом Татьяна прочла:
«На Ваше заявление о розыске сына Соколова Василия Ивановича сообщаю, что он 24 мая 1943 года умер в местах лишения свободы Коми АССР.
За получением свидетельства о смерти сына Вам надлежит обратиться в ЗАГС Кировского района Москвы, куда в 1943 году было выслано извещение для регистрации смерти Соколова В.И.».
– Дай сюда, – изменившись в лице, хриплым шепотом проговорила Лидия.
Татьяна послушно протянула послание.
Несколько минут Лидия с окаменевшим лицом вглядывалась в буквы, потом дернулась, страшно захрипела, закатила глаза и оползла вниз.
Татьяна и Павел
После смерти Лидии прошло несколько лет.
В пасмурный ноябрьский день Татьяна ожидала трамвая. Трамвай не торопился, зато из накатившей тучи полил противный осенний дождь. Таня, как назло, позабыла взять зонт и уже приготовилась укрыться под козырьком магазина, как вдруг рослый мужчина богатырского телосложения в мгновение ока распахнул над ее головой черный нейлоновый купол. Дождь усиливался, обладатель зонта предложил проводить Татьяну до дома, а заодно помочь донести сумки. Татьяна отнекивалась, незнакомец настаивал, трамвай не торопился: дождем залило пути. Наконец Таня сдалась.
– Предупреждаю, денег там нет, только продукты и ученические тетрадки, – сурово сдвинула она брови.
Незнакомец громко расхохотался:
– И какие же тетрадки?
– По математике. Восьмой и девятый класс, – смущенно пробормотала Таня.
– Так вы учительница? А я инженер. Не так романтично, как вор – джентльмен удачи, но вроде тоже неплохо.
– Извините, – смутилась Татьяна. – Я не хотела вас обидеть.
– Я понимаю. Не каждый день встречаешь честного, бескорыстного, симпатичного, скромного и неженатого человека. Но сегодня вам повезло. Кстати, меня зовут Павел.
Папа часто рассказывал, что сразу обратил внимание на маму – настоящую русскую красавицу – статную, фигуристую, с высокой грудью, крепкими бедрами, толстой русой косой до попы, не то что эти тощие раскрашенные девицы с мочалками на головах. Но если бы не спасительный дождь, наверное, не решился бы подойти – Татьяна казалась сосредоточенной и неприступной. Москвичка… А он простой провинциал, коих не жалуют столичные невесты.
Папина история была обыкновенной для послевоенных лет. Родился в украинской деревне. Сестра не пережила голодного тридцать третьего года. Отец погиб на фронте, мать несчастье настигло уже после войны – насмерть забодал вырвавшийся из загона бык. Мальчика взяла в свою большую семью тетка по материнской линии. Тетка Ганя искренне жалела сироту, но помимо Павлика у нее было пять собственных ртов и муж-калека, вернувшийся с войны без руки, пристрастившийся к горькой. Потому, когда пожилая учительница сельской школы заметила у пацана способность к математике и посоветовала отправить мальчика в город, получать настоящее образование, тетя Ганя, не долго раздумывая, снарядила мальца в интернат. После школы была армия, потом инженерный техникум, распределение, комната в малосемейке, работа. Все как у всех, за небольшим исключением: Павел полюбил командировки. То, чего всеми силами старались избежать степенные семейные работники, доставляло Павлу удовольствие. Его не смущали спартанские условия обшарпанных провинциальных гостиниц, стылые комнаты заводских общежитий, пропахшие немытыми ногами и вагонной пылью плацкарты, тряские кабины грузовиков. Он был молод, здоров, вынослив, использовал любую возможность по видать если не мир, то хотя бы доступную его часть. Павел всегда был наготове, дорожная сумка с джентльменским набором командированного – зубная щетка, бритва, кипятильник, полотенце – ожидала под кроватью. География путешествий была обширна: от знойного июльского пятидесятиградусного Ташкента до зимнего промозглого Салехарда, где на усах намерзали сосульки, а спасали валенки, тулуп и добрый самогон. И вот попутным ветром занесло в Москву. Вообще-то в столицу должен был отправиться начальник – пообщаться в головном институте, попариться в Сандунах, прошвырнуться с длинным списком заказов по магазинам. Но накануне поездки шефа скрутил приступ аппендицита, первый зам находился в отпуске в Крыму, а со вторым замом начальник был в контрах, подозревал, что тот желает его подсидеть… В Первопрестольную командировали Павла.
У папы оказалась забавная и непривычная для русского уха фамилия – Закривидорога. Становиться из Соколовой Закривидорогой мама отказалась наотрез: ученики засмеют.
Папа поворчал, мол, непорядок, когда у мужа и жены разные фамилии, и после мучительных раздумий решил заделаться Соколовым.
Георгия это решение неслыханно обрадовало.
– Жив, не прервался род Соколовых…
Папа обожал сюрпризы. Бывало, приходил домой с картонной коробкой или кульком и просил угадать, что внутри. После тщетных попыток довольно улыбался и со словами «Ну, как?» ставил на стол пузатую вазу, напоминавшую детский ночной горшок с намалеванным сбоку цветком, или вручал жене флакончик духов, стойкий аромат которых обладал незаменимым достоинством отпугивать летающих насекомых. Мама мастерски изображала восторг, заверяла папу, что тот имеет тонкий художественный вкус.
Бабушки Евдокии папа побаивался. Она часто ворчала на него по поводу и без: почему мало денег принес в зарплату? Почему хлеб купил черствый? Почему пахнет пивом? Папа оправдывался, как школьник, что часть денег удержали за путевку, что хлеба другого не завезли и за этим в очереди стоял, что пиво выпил с другом, которого случайно встретил на трамвайной остановке, да и всего-то одну бутылку… Бабушка недовольно поджимала губы, после чего зарплата перекочевывала в ее руки, а оттуда в так называемый семейный бюджет. Бабушка давно стала единовластным распорядителем финансов. Напрасно папа робко пытался доказывать, что они взрослые люди, должны сами планировать траты, и просил побеседовать с тещей. Мама пыталась, но любой бунт против заведенного уклада терпел поражение. Бабушка резко отвечала, что не желает слушать, что дай им волю – они все деньги растрынькают на разную ерунду или пропьют. Что, когда ее не станет, пусть делают что хотят, хоть без штанов ходят, а пока хозяйка в доме она и будет как она скажет. Иногда папа подхалтуривал и утаивал заначки. На них мы ходили в кафе-мороженое, в кино, покупали маме французские духи и кружевное белье, папе – перчатки из телячьей кожи, а мне – тонкие капроновые колготки с рисунком вместо страшненьких хлопковых. То есть тратили на ненавистную бабушке ерунду. Но парадокс: именно эти необязательные мелочи покупать было куда приятнее, чем предметы необходимые. Именно они поднимали настроение и делали светлее самый пасмурный день.
Родители были счастливы, как только могли быть счастливы люди в сонных, размеренных и сытых семидесятых: скучно, стабильно, однообразно – в тесноте, да не в обиде. В крохотной квартирке, обставленной так же, как у Петровых и Сидоровых. С гарантированной работой, зарплатой два раза в месяц, очередями за импортными шмотками, отпуском в Крыму дикарем в каморке внаем – душ и удобства на улице, море в десяти минутах ходьбы пешком. С шумными застольями и кухонными посиделками. С торопливой любовью в комнате со спящим в изголовье ребенком.