Круглый год с литературой. Квартал третий. 3 ИЮЛЯ (Геннадий Красухин)

3 ИЮЛЯ

С Владимиром Осиповичем Богомоловым, родившимся 3 июля 1924 года, меня познакомила Слава Тарощина, работавшая в отделе литературы «Литературной газеты», которым я с 1991 года заведовал. Знакомство не продолжилось. Оно было формальным. Богомолов, насколько я помню, ничего в редакцию не принёс. И ни о чём с нами не договаривался. Скорее всего, он зашёл к Славе как к жене Юрия Давыдова, очень тогда известного исторического писателя.

В принципе, я Богомолова видел и прежде – до этого знакомства. Он жил напротив двух наших писательских домов: один вытянут по Астраханскому переулку, другой выходящий торцом в Безбожный (прежнее и нынешнее название – Протоповский). Дом напротив, в котором жил Богомолов, охранял милиционер, но не как посольство – в особой будке, а как консьерж – сидя в вестибюле первого этажа. Охрана дому полагалась, потому что он был заселён преимущественно работниками ЦК партии. Причём крупного калибра – завами отделов, завами секторов. Из чужаков, вроде Богомолова, помню только ещё одного жильца этого дома – Юрия Озерова, снявшего киноэпопею «Освобождение», удостоенную ленинской премии. Любопытно, что в писательском доме напротив жил с семьёй брат кинорежиссёра спортивный радио- и телекомментатор Николай Озеров.

Богомолов часто прогуливался по нашему двору вместе с писателем Владимиром Карповым, героем Советского Союза, служившим в разведке и утверждавшим, что он лично сумел взять чуть ли не 80 «языков», чему мало кто верил.

Я так понимал, что они с Карповым дружили, что меня удивляло. Карпов держался перед начальством невероятно подхалимски, за что начальство продвигало его наверх по служебной лестнице. А Богомолов обладал легендарной независимостью: отказывался вступать в Союз писателей, возвращал его секретариату письма с приглашением вступить на самых льготных условиях. В 1984 году, когда генсек Черненко наградил по случаю 50-летия Союза большую группу писателей, Богомолову дали орден Трудового Красного Знамени. Но он от награды отказался. Сказал, что к Союзу писателей отношения не имеет, а в награду за свои книги получает гонорары.

Вот почему меня удивляли его постоянные прогулки по двору с льстивым царедворцем Карповым.

А с другой стороны, я не понимал, почему Богомолов не отказался от квартиры в цековском доме. Ведь такая квартира будет поценнее ордена.

В воспоминаниях моего старшего товарища Лазаря Лазарева, хорошо знавшего Богомолова, я прочитал, что сначала тому дали квартиру в писательском доме в Безбожном. Но вид из окна ему не понравился: мешал работать. Что ж. Владимиру Осиповичу предложили квартиру в доме напротив – в ведомственном, цековском. И он её взял.

Если он из принципа отказывался вступать в писательский союз, отказался от ордена, который ему собирались вручить как писателю, то почему соглашался взять квартиру в писательском доме? Почему, как я уже спрашивал, не отказался от дома ЦК?

Впрочем, всё это я высказываю именно в связи с непонятной мне дружбой Богомолова с Карповым, который в описываемое мною время уже был не замом главного в журнале «Октябрь», как прежде, а главным редактором «Нового мира». Пройдёт ещё немного времени и Карпов станет первым секретарём союза писателей СССР, депутатом, получит государственную премию, напишет двухтомный роман-биографию Сталина «Генералиссимус». Правда, я не знаю, как на эту биографию отреагировал Богомолов. Знаю только, что он очень резко выступил против романа Георгия Владимова «Генерал и его армия».

Да, наверное, Богомолов во многом был прав, побивая Владимова документами, извлечёнными из архивов. Хотя в художественном произведении писатель имеет право на домысел. Ну, а сталинская биография Карпова правдива, с точки зрения документа? А ведь там воспроизведено очень много эпизодов Великой Отечественной с участием Сталина. И все они обрисовывают невероятно умную и отчаянно героическую личность.

Можно было недоумевать ещё и по поводу неясностей биографии Богомолова. По одним сведениям он служил в войсках СМЕРШ, по другим – не служил, а описывал деятельность смершевцев в романе «В августе сорок четвёртого» по архивным документам, которые перед ним открыли.

Известно, что роман понравился тогда и Андропову, шефу КГБ, и Гречко, министру обороны. Это, конечно, не отменяет того факта, что роман Богомолова заслуженно пользуется известностью, а прежде был невероятно популярен. Но роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» тоже художественно неотразим. И тоже воспроизводит один из эпизодов Великой Отечественной – Сталинградскую битву. Но никакие посланцы министров к Гроссману за автографами не ездили. И понятно: роман был арестован, по слову тогдашнего идеолога Суслова, на двести лет. Не предвидел партийный идеолог перестройки и развала страны вместе с коммунистической идеологией.

Ну, а если совсем отвлечься от недоумённых вопросов, то следует сказать, что Богомолов был писатель Божьей милости. Написал он немного, но каждая его вещь оказывалась событием: «Иван», «Зося», «В августе сорок четвёртого» – вещи незаурядные. Умер 30 декабря 2003 года.

Я уже здесь рассказывал об отважном редакторе журнала «РТ-программы» Борисе Ильиче Войтехове, которого в конце концов руководители Радиокомитета сняли с должности.

На следующий день после объявления приказа о снятии в редакцию приехал Борис Михайлович Хессин, член коллегии Радиокомитета и глава его литературно-драматического вещания. Ему поручили одновременно пока что исполнять ещё и обязанности главного редактора. Ничего не могу сказать об этом человеке. Он был корректен, попросил всех оставаться на своих местах, чтобы он мог с каждым познакомиться поближе.

Но этого ему сделать не дали, потому что дня через два всю редакцию внезапно вызвали на заседание коллегии Радиокомитета.

Её вёл Николай Николаевич Месяцев, человек с обезьяньи оттопыренными ушами, с косой чёлкой и тяжёлым угрюмым взглядом. Говорил он отрывисто, смертельно напугал старого Гиневского, ответственного секретаря журнала, который полусполз со стула и долго пытался усесться нормально, цыкнул на зама главного редактора Иващенко, пытавшегося объяснить председателю, что в последнее время положение в журнале нормализовалось, и стал вызывать на трибуну войтеховских соратников.

Здесь я вспомнил расправу Пугачёва над офицерами в Белогорской крепости («Капитанская дочка»).

– Признаёте, – лаял Месяцев, – виновным себя в полном идеологическом развале журнала?

Признавшим себя виновным он говорил: «Ладно, идите на место, разберёмся!», не признавшим: «Комитет не нуждается больше в ваших услугах!» Я твёрдо решил: дойдёт до меня, скажу: «Не только не признаю, но считаю, что журнал печатал первоклассную литературу».

Но до меня не дошло.

– Рощин! – вызвал Месяцев моего заведующего. И, услышав от Иващенко, что Миша в отпуске, сказал: – Нашёл, когда уходить в отпуск! Ну, ничего! Вернётся – поговорим.

А на предложение поговорить с замещающим Рощина Красухиным ответил: – Кто это такой? Обозреватель? Почему я должен разговаривать с обозревателем. Его и без всяких разговоров надо гнать! Литература в журнале была страшная! Один Аверченко чего стоит!

(Мы перепечатали рассказ «Фокус немого кино» из книги Аверченко «Дюжина ножей в спину революции», которая тогда была под запретом. Не помогла ссылка на Ленина, рекомендовавшего издать эту книгу, чтобы знать врага, так сказать, воочию. Гиневский с Иващенко добились купюры. Она как раз касалась Ленина с Троцким, которые, пятясь, вышли из дворца Кшесинской, задом дошли до вокзала (исторические события у Аверченко движутся в обратном направлении – от 1920-го до царского манифеста о свободе в 1905-м году), задом же сели в распломбированный и снова запломбированный вагон и покатили, проклятые, – размечтался писатель, – назад к себе в Германию. Но, как видим, купюра не спасла.)

Я встал и вышел из зала.

Резко, властно, хамски вёл себя с людьми Месяцев. Так позволяют вести себя убеждённые в собственной безнаказанности, чувствующие прочную опору за своей спиной. А ведь, как ни странно, опирался Месяцев, как и Войтехов, на того же Шелепина. Войтехов был главным редактором комсомольского журнала «Смена», когда его арестовали и дали десять лет. Был он дружен со сталинской комсомольской верхушкой, куда впоследствии вошёл и Месяцев. А с другой стороны, что же в этом странного? В отличие от Войтехова, Месяцев был в стае, в стаде и выработал в себе ощущение стадности: интриговал против других, грызся с другими, пресмыкался перед сильными.

Но всех, кто был в шелепинской стае, уже отслеживали. Говорят, что в этом был виноват Семичастный, который в каком-то посольстве брякнул, что Брежнев на посту генерального секретаря – фигура временная и что этот пост скоро займёт Шелепин. Через год после событий, о которых рассказываю, дождались промаха чекистов, прозевавших бегство дочери Сталина за границу, и Семичастного убрали из председателей КГБ. Позже дошли руки и до Месяцева. (А уже через три года и до Шелепина!) Тот слетел со своего поста и был сослан послом в Австралию. Он, скорее всего, благополучно бы доработал до персональной пенсии, а потом писал бы, как тот же Семичастный, воспоминания или за него бы их писали, не окажись в Австралии в один несчастливый для Месяцева день русский ансамбль песни и пляски. Нет, сам-то ансамбль имел успех у островитян, но из него вдруг исчезла прима. Она не вернулась в гостиницу, и прождавший её полночи испуганный руководитель позвонил в полицию, которая немедленно приступила к поискам.

Поиски увенчались полным успехом. Все утренние австралийские газеты вышли под огромными шапками: «Таинственное исчезновение русской балерины». Под шапкой несколько фотографий. Вот прима сидит с мужчиной в окраинном ресторанчике. Вот она с ним поднимаются по гостиничной лестнице. Вот наутро они сдают ключ портье. Вот она выходит из гостиницы об руку с тем же партнёром. Кто же он, этот счастливчик?

– Убрать! – сказал Брежнев, узнав об этой истории. И Месяцева выгнали не только из послов, но из партии, лишили всех привилегий и оставили доживать на обычную пенсию в 120 рублей.

Что ж, двенадцать лет он на ней жил, вкусил лиха, покуда влиятельные его друзья не уговорили генсека Черненко вспомнить о былом ценном кадре и восстановить в партии Николая Николаевича Месяцева, родившегося 3 июля 1930 года. Был он кавалером шести орденов Отечественной войны 1 степени и двух 2 степени. Работал во время войны сперва недолго в управлении наркомата флота, потом в управлении особых отделов НКВД, а после в отделе контрразведки СМЕРШ 5 танковой армии и, наконец, в главном управлении СМЕРШа. Ясно, за что его осыпали наградами: СМЕРШу выпало осуществлять операции по депортации народов. За эти удачно осуществлённые операции Сталин награждал опричников именно орденами Отечественной войны разных степеней. И, конечно, недаром в 1953 году Сталин назначил Месяцева помощником начальника следственной части МГБ – вести известное «дело врачей».

Так что ушёл Месяцев, как и положено такому партийному работнику, персональным пенсионером союзного значения. И книгу воспоминаний написал. Или за него написали – значения не имеет. Выпустил в «Вагриусе» в 2005 году. И ещё потом прожил 6 лет. Помер 3 сентября 2011 года почётным гражданином Москвы. И всё же двенадцать лет жил он, возможно, завывая от страха: кто мог поручиться, как повернутся события?

Игнатий Дмитриевич Рождественский поначалу занимался в родной своей Сибири комсомольскими делами: участвовал в ликвидации неграмотности, но и в ликвидации кулачества. Прокладывал шоссейные дороги. В 1930-м уехал в Туруханск, а потом в Игарку, где более 10 лет обучал детей русскому языку и литературе. На Севере пишет стихи, которые печатает во многих сибирских журналах. Они посвящены оленеводам, радистам, пилотам, – то есть тогдашним героям-романтикам.

Во время войны в книгах «В боевом строю» (1942), «Ангара-Северянка» (1943) и «Сердце Сибири» (1944) воспевает фронтовые подвиги земляков-красноярцев.

А после войны становится собственным корреспондентом газеты «Правда» по Сибири и Якутской АССР, ездит в командировки, пишет очерки, репортажи, стихи, документальные киносценарии, поэмы. Книг выпускает много. Все они посвящены Сибири, её людям, её прошлому и настоящему.

Умер 3 июля 1969 года. Родился 10 ноября 1910-го.

Поэтом он был небольшим. Но его стихи не отталкивали:

А главное, что Рождественского очень тепло вспоминают. Например, Виктор Астафьев учился у него в школе в Игарке. Стоило бы, конечно привести здесь весь рассказ Астафьева «Учитель». Впрочем, он не так уж громоздок, и читается с интересом:

«Замечательный человек, встретившийся мне в начале жизненного пути, был сибирский поэт. Он преподавал в нашей школе русский язык и литературу, и поразил нас учитель с первого взгляда чрезмерной близорукостью. Читая, учитель приближал бумагу к лицу, водил по ней носом и, ровно бы сам с собою разговаривая, тыкал в пространство указательным пальцем: «Чудо! Дивно! Только русской поэзии этакое дано!»

«Ну, такого малохольненького мы быстро сшама-ем!» – решил мой разбойный пятый «Б» класс.

Ан не тут-то было! На уроке литературы учитель заставил всех нас подряд читать вслух по две минуты из «Дубровского» и «Бородина». Послушав, без церемоний бросал, сердито сверкая толстыми линзами очков: «Орясина! Недоросль! Под потолок вымахал, а читаешь по слогам!»

На уроке русского языка учитель наш так разошёлся, что проговорил о слове «яр» целый час и, когда наступила перемена, изумлённо поглядев на часы, махнул рукой: «Ладно, диктант напишем завтра».

Я хорошо запомнил, что на том уроке в классе никто не только не баловался, но и не шевелился. Меня поразило тогда, что за одним коротеньким словом может скрываться так много смысла и значений, что всё-то можно постичь с помощью слова и человек, знающий его, владеющий им, есть человек большой и богатый.

Впервые за все время существования пятого «Б» даже у отпетых озорников и лентяев в графе «поведение» замаячили отличные оценки. Когда у нас пробудился интерес к литературе, Игнатий Дмитриевич стал приносить на уроки свежие журналы, книжки, открытки и обязательно читал нам вслух минут десять- пятнадцать, и мы всё чаще и чаще просиживали даже перемены, слушая его.

Очень полюбили мы самостоятельную работу – не изложения писать, не зубрить наизусть длинные стихи и прозу, а сочинять, творить самим.

Однажды Игнатий Дмитриевич стремительно влетел в класс, велел достать тетради, ручки и писать о том, кто и как провел летние каникулы. Класс заскрипел ручками.

Не далее месяца назад я заблудился в заполярной тайге, пробыл в ней четверо суток, смертельно испугался поначалу, потом опомнился, держался по-таёжному умело, стойко, остался жив и даже простуды большой не добыл. Я и назвал своё школьное сочинение «Жив».

Никогда ещё я так не старался в школе, никогда не захватывала меня с такой силой писчебумажная работа. С тайным волнением ждал я раздачи тетрадей с сочинениями. Многие из них учитель ругательски ругал за примитивность изложения, главным образом за отсутствие собственных слов и мыслей. Кипа тетрадей на классном столе становилась всё меньше и меньше, и скоро там сиротливо заголубела тоненькая тетрадка. «Моя!» Учитель взял её, бережно развернул – у меня сердце замерло в груди, жаром пробрало. Прочитав вслух моё сочинение, Игнатий Дмитриевич поднял меня с места, долго пристально вглядывался и наконец тихо молвил редкую и оттого особенно дорогую похвалу: «Молодец!»

Когда в 1953 году в Перми вышла первая книжка моих рассказов, я поставил первый в жизни автограф человеку, который привил мне уважительность к слову, пробудил жажду творчества».

Слово «журналистика» в русском языке придумано Николаем Алексеевичем Полевым, родившимся 3 июля 1796 года. Так он озаглавил рубрику о журналах в своём «Московском телеграфе», литературном и научном журнале, начавшим выходить в 1825 году. Первоначально непривычное слово «журналистика» вызывало насмешки.

«Московский телеграф» просуществовал до 1834 года и был закрыт по приказу Николая I за неодобрительный отзыв Полевого о подхалимской перед властями пьесе Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла».

Этот царский приказ навсегда напугал Полевого, который сменил убеждения на противоположные. Пошёл к Булгарину в «Северную пчелу», где заведовал литературным отделом газеты. В 1837 году Булгарин и Греч продали журнал «Сын Отечества» известному книготорговцу Смирдину. Тот привлёк Полевого к редактированию журнала. Два года (1838 – 1940) Полевой был его редактором и сохранил в журнале прежние позиции Греча и Булгарина. В 1841-м вместе с Гречем Николай Погодин издаёт ежемесячный журнал «Русский вестник». В 1842 – 1844-м был единственным редактором журнала.

Полевой написал 6 томов «Истории русского народа» (1829 – 1833). В противоположность Карамзину Полевой осмыслял не летописи, но, ориентируясь на романтическую историографию француза Гизо, выделял в истории элементы общественного строя (применил к Руси концепцию феодализма), пытался реконструировать народные представления. Пушкин весьма неодобрительно встретил первый том истории Полевого. Однако в сохранившихся черновиках о втором томе Пушкин отзывается более благожелательно.

Любопытно, что в отличие от Карамзина, считавшего Малороссию «древним достоянием» Руси, Полевой настаивал, что она – отдельное от Руси государство: «В сей народности […] видим только два основных элемента древней Руси: веру и язык, но и те были изменены временем. Всё остальное не наше: физиогномия, нравы, жилища, быт, поэзия, одежда». Любопытное осмысление истории Украины, не правда ли?

Прожил Полевой не так уж и много. Умер 6 марта 1846 года.

Руководитель Южного общества декабристов Павел Иванович Пестель, родившийся 3 июля 1793 года, очень любопытно и достаточно верно обрисован поэтом Давидом Самойловым в стихотворении 1965 года «Пестель, поэт и Анна»:

Д. Самойлов оттолкнулся от дневниковой записи Пушкина 9 апреля 1821 года: «Утро провёл с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Mon coeur est matérialiste, – говорит он, – mais ma raison s᾿y refuse». (Сердцем я материалист, но мой разум этому противится. – франц.). Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и пр. Он один из самых оригинальных умов, которые я знаю».

Собственно, на этом можно закончить. Трагическая судьба Пестеля хорошо известна. Он был арестован незадолго до 14 декабря 1825 года. Приговорён к четвертованию, заменённому новым императором повешением. Приговор приведён в исполнение 25 июля 1826 года.

Эту женщину называли роковой. Хотя Зинаида Николаевна Райх, родившаяся 3 июля 1894 года, не была хищницей. Конечно, она доставила много боли своему второму мужу – Всеволоду Мейерхольду. Потому что не могла устоять против натиска своего первого мужа – поэта Сергея Есенина, который весьма бесцеремонно выгнал её и заставил согласиться на развод. Но после по прихоти своей добивался от бывшей жены свиданий, о чём знал бесконечно любивший Зинаиду Мейерхольд.

В конце концов Зинаида Николаевна порвала с Есениным, сказав фразу, которую повторяют все её биографы: «Параллели не скрещиваются».

Если в первом браке Райх капризничал муж, от которого, кстати, у Зинаиды Николаевны было двое детей, то во втором её браке муж исполнял любые её капризы.

Надо отдать должное Мейерхольду: он сделал из средней актрисы крупную. Не потому только, что отдавал ей главные роли в постановках своего театра. Но потому ещё, что в каждой из этих ролей находил черты, органически присущие его жене. Так что вживаться в роль ей не приходилось. Мейерхольд добивался, чтобы Райх на сцене играла себя – вдохновенно воплощала какую-то свою черту.

В театре её не любили из-за заносчивости и бесцеремонного обращения с коллегами. Из-за каприза Райх (двух примадонн в одном театре быть не может) театр Мейерхольда покинула Мария Ивановна Бабанова, блестяще выступившая в роли Стеллы в «Великодушном рогоносце» Ф. Кроммелинка. Роль Стеллы Мейерхольд отдал Райх. Что эта роль не для неё, убедились быстро. Но Мейерхольд и слушать не желал о ком-нибудь другом.

Лучшую свою роль Зинаида Николаевна сыграла в спектакле «Дама с камелиями». Слезливую мелодраму Мейерхольд превратил в высокую трагедию. Критика неистовствовала: зачем Мейерхольд взялся за эту пьесу, в ней и следов нет классовой борьбы, которая была обязательной к показу на театральной сцене. Спектакль посмотрел Сталин. Он ему не понравился. Травля Мейерхольда резко усилилась. Экспансивная Зинаида Райх написала летом 1937 года возмущённое письмо Сталину. Но тот не изменил своего решения. И 7 января 1938 года театр, уже зная о своём закрытии, показал на прощание «Даму с камелиями». Райх играла с невероятным подъёмом. Сыграв сцену смерти Маргерет, актриса потеряла сознание.

После закрытия театра Мейерхольд был на свободе полтора года. В июне 1939-го его арестовали. А в ночь с 14 на 15 июля в их с Райх квартиру в Брюсовом переулке через балкон проникли неизвестные. Утром обнаружили Зинаиду Николаевну в луже крови. Неподалёку лежала тяжело раненная домработница. Домработница выжила, а Зинаида Николаевна Райх, которой было нанесено семь ножевых ран, скончалась по дороге в больницу. Хоронили её в платье Маргарет.