Гуляй, рванина!
Кпоходу за подарками, на Ходынку, Иван с Кузьмой начали готовиться заранее, основательно и с удовольствием. А как же, ведь не часто приходит на их улицу праздник. Может, потому, что давно уж нет у них ни своей улицы, ни родного дома. Живут, словно собаки бездомные, где и как придется. Носит их судьба из конца в конец земли русской, словно перекати-поле. Вот и толстопузая купчиха Москва приютила их ненадолго. Здесь тоже, конечно, жизнь не сахар, однако на кусок хлеба, требуху да шкалик-другой водки рукастым мужикам в расцвете сил всегда можно подзаработать – кому забор или крышу починить, кому трубу почистить или фасад дома подкрасить. В общем, пока сила есть, Христа ради просить милостыню не приходится.
Да вот только праздников-то, как бывало на селе, теперь у них нет. Все будни да будни, стосковались они по празднику. А тут такое! Ведь если когда-никогда доведется вернуться в родные села, до самой смерти хватит рассказов о том, как с самим царем-батюшкой пировали на Ходынке. А кружка-то с гербом да золотыми вензелями по белой эмали, а платок с портретами царя да царицы – это ж на всю оставшуюся жизнь память! Уж больно хороша кружечка-то. Прямо засмотрелись они на одну такую, напоказ выставленную в витрине дорогого магазина. Глаз не оторвать!
Словом, сэкономили они деньжат. Накупили выпить-закусить, чтоб ожидание было в удовольствие, и отправились в путь-дорожку еще загодя, чтоб, не суетясь, с ночи места получше занять, посидеть, побалакать о том о сем с такими же, как они, мужичками под звездным майским небом у разведенного костерка. Да под водочку, под закусочку. А поутру первыми подарочки получить да на анпиратора с супружницей поглазеть, послушать, что народу своему скажет.
Наскоро перекусив и выбравшись на свет Божий из своей ночлежки, переулками, переулками, чтоб не нарваться на полицейского, – хотя и не беглые они, а паспортов-то ведь нет! – вышли на Тверскую. Время было раннее, но по ней в сторону Ходынки уже тянулись вереницы народу. Празднично приодетые, с улыбками на лицах. Не баре, а в основном такие же, как они, работяги-труженики.
Ивану с Кузьмой было приятно и даже гордо идти среди них и вместе с ними, ощущая забытое с той деревенской поры их жизни соборное единение и какую-то возвышенную одухотворенность. Они шли, словно в церковь на престольный праздник, не забывая, впрочем, об обещанных угощениях и подарках и о виденной в витрине белой эмалированной кружечке с золотыми вензелями.
– Вот и у нас с тобой праздник, Кузьма! – расплылся в широкой беззубой улыбке Иван.
– Душа поет! – восторженно выдохнул Кузьма.
– А погодка-то, погодка, словно по заказу!
– А что, бабоньки, вы откуда будете? Вижу, что не московские! – бочком, бочком присоседился шустрый Кузьма к двум молодкам, степенно вышагивающим рядом.
– Откуда, откуда – от верблюда! – лузгая семечки, захохотала одна из них, белобрысая, худая и плоская, как доска, бабенка в цветастом платке.
– Уймись, Марфа! – осадила ее черноглазая, чернобровая подруга. – Из Сергиева Посада мы. Посадские. Торгуем в Москве чем придется – корзинами, лаптями да медом… И вот, вишь, подвезло. Разве ж можно такое пропустить!
– Так, может, вместе ноченьку у костра скоротаем? – подмигнул Кузьма. – В хорошей-то компании все веселей.
– Ишь ты, шустрый какой! С женой своей ночки коротай. А нам и вдвоем хорошо, – строго глянула на него Марфа.
– Да ты что подумала-то?! Я ж без всякой задней мысли! – обиделся Кузьма.
– И правда, Кузьма, что ты к ним пристал, словно банный лист к заднице! – буркнул неодобрительно молчавший до сих пор Иван.
Кузьма обиделся и надолго замолчал.
Бабы давно отстали, а они все шли да шли, праздно глазея по сторонам. Миновали Тверскую заставу и вышли на Питерское шоссе. Идти было легко и приятно. Дорога подсохла, свежий ветерок поддувал в лицо, по обеим сторонам шоссе – зазеленевшие первой прозрачной листвой сады, редкие, чудом сохранившиеся под напором разрастающихся городских окраин перелески… А вот уж слева от дороги показалось и широкое Ходынское поле.
Вечером 17 мая в Большом театре давали парадный спектакль.
«Это был верх блеска и великолепия!» Избалованные красотой и богатством убранства петербургских дворцов, ступив под своды легендарного театра, Ники и Аликс все же не смогли сдержать своего восторга.
Вестибюль и широкие мраморные лестницы фойе утопают в зелени свезенных из ботанического сада экзотических растений, благоухают и поражают разнообразием форм и красок живые цветы. Буфет изысканно обставлен саксонским фарфором и французским серебром. Египетские хрустальные люстры и бра переливаются всеми цветами радуги…
И все вокруг кланяются, кланяются, кланяются…
Коридором кланяющихся тел они прошли в увешанные старинными гобеленами царские комнаты. Однако не стали здесь долго задерживаться. Выпив по бокалу шампанского, направились в ложу. И едва они ступили в нее, собравшаяся в зале публика грянула «Ура!». Оркестр заиграл гимн.
Уже привычно поприветствовав публику, Ники и Аликс заняли свои места. Сценическое действие еще не началось, и они с интересом отсюда, с высоты, начали разглядывать тех, кто внизу.
«Бенуар, первые два яруса полны были блеска красивых платьев. В первом ярусе сбоку сидели: бухарский эмир и хивинский хан, корейское посольство, в третьем – военные, в четвертом виднелись золотые мундиры камергеров и камер-юнкеров и далее в пятом ярусе – статские генералы, председатели ведомств и в самом верху, в парадизе, волостные старшины, среди них и типичные фигуры представителей Азии в оригинальных костюмах и халатах». А далее, в партере, разместились члены Государственного совета, андреевские кавалеры, сенаторы, генералы и адмиралы…
Действие на сцене началось актом из пьесы «Жизнь за царя». Это было красочное зрелище с толпами богато разодетых артистов, перезвоном колоколов, в сопровождении знаменитого «Славься, славься!», при звуках которого зал снова невероятно возбудился и начал подпевать, устремив преданные взоры к царской ложе.
Представление было продолжено новым модным балетом Петипа «Волшебная жемчужина». Здесь вроде бы вскакивать с мест и голосить «Славься!» или «Многая лета!» было уже ни к чему, поэтому действие прошло спокойно и без экзальтации зала.
Но вот спектакль подошел к концу, и под все то же дружное «Ура!» – куда ж без этого! – Ники и Аликс вышли из зала, вышли из своей царской комнаты, вышли из театра на свежий воздух, в теплую, пронизанную ароматом цветущей сирени, волнующую и хрупкую, как богемский хрусталь, майскую ночь…
А в это время со всех концов не желающей спать, праздной Москвы, из окрестных деревень и сел на Ходынку продолжал стекаться народ. Отведенное под гулянья пространство, протяженностью более квадратной версты, с одной стороны прилегало к Петербургскому шоссе, а с другой – к Верхнесвятской роще и Ваганьковскому кладбищу. Сама Ходынка представляла собой большое поле, изрытое траншеями и рвами и служившее когда-то учебным полигоном для войск Московского гарнизона.
– Вот и добрались мы с тобой, Ванюшка, – вздохнул Кузьма и, сладко потянувшись, бухнулся на траву.
– Чего разлегся! – неодобрительно буркнул Иван. – Надо все как след обсмотреть. Позицию занять. Вона уж сколь народищу-то натекло.
– Да успеем ишшо! Вот отдохнем с дороги зачуток – и пойдем с тобой обследовать. Ты только полюбуйся, эвон какой простор! Не то что в городе. А воздух-то, воздух – словно мед!..
Немного отдохнув, пошли обследовать место гулянья. На поле собралось уже много народу. Люди сидели группами и по одному, бродили, как и они сами, глазея по сторонам, рассматривали закрытые пока ларьки и палатки, крутились вокруг замерших до поры аттракционов. Меж ними деловито шныряли разносчики нехитрой еды, сладостей, кваса или лимонной воды. А народ уже веселился кто как мог. Люди пили, ели, пели, плясали, обнимались и дрались. И опять дружно пели, обнявшись и забыв про обиды. «Почти все были с припасами в узелочках, из которых то и дело мелькали сургучные головки винной посудины».
В своих блужданиях по полю они вдруг наткнулись «на глубокий овраг с крутыми обрывистыми краями, местами очень широкий – сажен до сорока. Дно оврага вдобавок было изрыто добытчиками глины и песку, которые оставили тут после себя множество ям, саженей четырех глубины. Дожди и вешние воды соединили эти ямы промоинами, и соседство этого оврага с местами будок и гуляний не было ничем обезврежено».
Чтобы как-то убить время, они не спеша прошли вдоль этого оврага, огибая многочисленные рытвины и ямы, в которых уже успели уютно угнездиться у костров те, кто пришел раньше их.
Обойдя овраг, они оказались у насыпи заброшенной узкоколейки, широкой дугой опоясывающей Ходынское поле и уходящей своими давно проржавевшими рельсами и полусгнившими ступеньками шпал в сторону далекого города.
Вечерело. Вот уж и солнце спряталось за близкую рощицу, озарив своими лучами верхушки сосенок и берез.
А народ все прибывал и прибывал. То и дело подкатывали перегруженные телеги и тарантасы. В них теснились целыми семьями. Пели, смеялись, ехали как на праздник. Одни располагались здесь же, прямо в роще, другие пробирались дальше, поближе к заветным ларькам и палаткам.
– Ну что мы с тобой все ходим, ходим, словно неприкаянные, Кузьма! Чего ищем-то? – вдруг возроптал Иван. – Я уж все ноги истоптал. Да и выпить-закусить давно пора. Жрать охота – ах живот подвело! Глянь, все уж во хмелю да в сытости поют да гуляют, а мы с тобой все чего-то ищем…
– Погоди, погоди, с умом надо место выбирать, – думая о чем-то своем, процедил сквозь зубы Кузьма. – Что-то не очень нравится мне вся эта канитель…
– Что ж не так-то? Что ты ворчишь? Люди празднуют, веселятся, а ты все ходишь да ноешь! – вскипел вконец уставший и проголодавшийся Иван.
– А то… уж больно много народищу тут собралось. И все прут, прут со всех сторон. И никакого удержу им нет. Представляю, сколько их к утру тут набьется и что будет, когда подарки начнут раздавать. Вот и думаю я, не дошло бы тут до греха, до смертоубийства…
– Что-то не пойму я тебя! – совсем растерялся от слов товарища простоватый Иван.
– А тебе и не надо! – засмеялся Кузьма. – Зачем тебе голову забивать моими сомнениями. Идем-ка вон туда, поближе к оцеплению. Там простору поболе. А то ведь тут, в гуще, народу к утру будет не продохнуть. А я простор, волю люблю… И чтоб, если что, было куды бечь…
– Да куды ж ты бечь-то собрался и от кого, заячья твоя душа? – засмеялся Иван.
– Да это я так, на всякий пожарный случай… Забудь… – отмахнулся Кузьма, быстро шагая в одному ему известном направлении, так что Иван за ним еле поспевал.
А вокруг, во тьме уже властно наступившей ночи, там и тут полыхали костры, освещая возбужденные, веселые, пьяные лица сидящих и лежащих вокруг них людей.
То ли от непонятных, но тревожных слов Кузьмы, то ли от вида этого погрузившегося во тьму и кажущегося теперь бесконечным поля, переполненного пьяными криками, песнями и гомоном собравшихся здесь людей, Ивану стало жутко. И он, как мог, старался поспешать вслед за товарищем, боясь отстать, затеряться в этой бескрайней, беспокойной толпе.
Они снова миновали тот самый овраг, теперь уже сплошь заполненный веселящимися, пьющими или уже опьяневшими и уснувшими тут же, у костров, людьми. Лавируя между ними, чтобы, не дай бог, не наступить на спящего или уже в стельку пьяного человека, пересекли этот овраг и оказались на другой его стороне, совсем неподалеку от заветных ларьков и палаток. У них народу собралось больше всего, хотя место было совсем неуютное, открытое и потому продуваемое довольно неприятным холодным ветерком.
– Вот здесь, Иван, мы с тобой и заночуем! – уселся на камень Кузьма, присоседившись поближе к чужому костру.
Окончательно выбившийся из сил Иван возражать не стал.
Выпили, закусили. Еще выпили, еще закусили. Устало поговорили о том о сем и, подложив под головы заметно отощавшие котомки, завалились спать…
Часам к трем ночи на огражденном забором периметре народу набралось тьма-тьмущая. Было весело, озорно. Пили, судачили о том о сем у разведенных подручными средствами костров. Здесь царила атмосфера праздничного массового единения и веселого азарта. Многие уж и не думали ни о подарках, ни о царе-батюшке, просто балагурили, веселились, позабыв о своей нищете или непосильной, изнуряющей душу работе, и им было хорошо. А тем, кто, перебрав хмельного, уже примостился поближе к огню костра и уснул, наверно, было еще лучше. И Кузьма с Иваном не избалованы жизнью. В ночлежках тоже неспокойно, так что галдящая ходынская братия не помешала их сладкому сну.
Давно уж ночь опустилась над не на шутку загулявшей Москвой, а по ее улицам и подмосковным дорогам к Ходынке все шли и шли колонны людей – мужики и бабы, целые семьи, от мала до велика. Всем страсть как хотелось дармовых подарков, все жаждали повидаться с царем да царицею. И уже к пяти часам утра здесь началось столпотворение.