Век тринадцатый
Жизнь в городе текла своим чередом, козляне пару дней поболтали о странностях воеводиной дочки и забыли, своих забот невпроворот. Не один летний день год кормит, в первые дни осени тоже. Бабы добирали в лесу последние летние ягоды, уже пошла брусника, а там и до кисленькой клюквы недалеко… Носили огромными корзинами грибы… Весь Козельск и округа уставлены козлами с надетыми на них снопами хлеба. Может, потому и прозвали Козельском, а вовсе не из-за козлов?
Хотя таковых тоже хватало, причем в людском обличье. И не всегда козельских, пришлые частенько забредали. Два таких появились непонятно откуда, замученная лошаденка едва тянула здоровенный воз, груженный до самого верха. Сказались купцами, причем византийскими, мол, от самого моря этот воз везут, а потому приморились сильно. Но охранники у ворот оказались бдительными, стали интересоваться, куда везут, потребовали, чтоб показали, что под рогожами… Пришлось подчиниться: с вооруженными людьми спорить опасно.
Лушка предложила сходить за поздней малиной, мол, знает, куда никто не ходит, а потому там малина чуть не до первых морозов есть. Стоял не просто теплый, а по-настоящему жаркий денек, и забраться в лесную тень вообще-то хотелось, к тому же я просто не знала, чем себя занять, а потому сразу согласилась. На нытье Любавы, чтобы взяли с собой, Лушка строго ответила:
– Мала еще!
Это звучало смешно, между сестрами разница в возрасте года в четыре. Хотя в такие годы это не всего четыре, а целых четыре. Ушли мы одни. Выходить пришлось через те ворота, в которых остановили воз двух пришлых, и как раз в то время, когда дружинники разбирались с содержимым. Меня насмешила разница в облике двух купцов один был невысокий и кряжистый, словно дуб, а второй длинный и тощий. Именно длинный, а не рослый, потому что вся его фигура производила впечатление несуразности: длинные руки, длинные ноги и сплошные углы на месте суставов… Сначала я подумала о Дон Кихоте и Санчо Пансо, но тут же мысленно обругала сама себя, Дон Кихот никак не мог быть вот таким дурным, он хоть и внешне нескладный, но толковый. А этот бестолково суетился, пытаясь развязать рогожу, чтобы показать содержимое воза.
Сам воз стоял чуть наискось, так что протиснуться между ним и воротами оказалось довольно трудно, мало того, крепыш еще и не упустил возможности прижать идущую впереди Лушку Но девчонка не растерялась, завизжав так, словно мужик уже залез ей под подол. Дружинники отреагировали быстро, и оба мужичка едва не лишились жизни. Я проскользнула мимо уже свободно. Отскочив чуть в сторону, Лушка внезапно остановилась:
– Давай посмотрим, чего с ними сделают?
– Пойдем, зачем тебе?
– Интересно же, а вдруг тати?
Мужики оказались не татями, но и явно не купцами, они не смогли объяснить, что же на возу. Под рогожами ровными рядами стояли прочно перевязанные и переложенные горшки.
– Чего внутри-то?
Оба лжекупца забормотали что-то невнятное… В это время их лошаденка пыталась дотянуться до упавшего с чьего-то воза клочка сена, видно, изголодала бедная. Охрана забеспокоилась. Старший кивнул более молодому:
– А ну позови Ветеря…
Тот бросился выполнять приказ. В это время первый охранник принялся развязывать один из горшков. Видно, поняв, что попались, купцы вдруг дали стрекача! Первой среагировала Лушка, она ловко подставила подножку крепышу, и тот растянулся в пыли. Его товарищ, уже сделавший два шага дальше, вернулся, шустро помог подняться Лушкиному обидчику, и оба припустили с такой скоростью, что не на всякой лошади догонишь. Вид улепетывавшего мужика, который только что пытался лапать Лушку, показался таким уморительным, что мы покатились со смеху, хотя надо было догонять.
Охранник поднял голову от горшков на возу и с изумлением уставился на облачко пыли, укрывавшее двух приятелей.
– Чего это они?
Лушка развела руками:
– Знать, воз-то чужой…
– Да уж, – почесал затылок дружинник.
В это время подошел старший, выслушал всю историю, вздохнул, ему явно не хотелось самому разбираться со всякими бесхозными возами и лошадьми. Но делать нечего, пришлось. Было решено лошадь накормить, а воз до возвращения воеводы поставить в дальнем сарае, потому что дружинник заявил, что из горшка пахнет какой-то гадостью.
– Кто его знает, что за дрянь они везли?
Убедившись, что под горшками ничего, кроме сена, нет, охранники помогли лошади втащить воз в ворота. Остальное мы не видели, потому что потеряли интерес к происходившему и отправились по своим делам.
Малинник действительно был дальний, там никто не собирал ягоды, они висели на каждой веточке, были бордовыми, налитыми соком и спелостью… А запах… ну разве так пахнет садовая малина? Я осознала, что малинового запаха, вернее, аромата никогда и не вдыхала. Отправив первую ягоду в рот, поняла, что и самой малины не пробовала. Даже то, что продают старушки на рынках, выдавая за лесную малину, рядом не лежало с этой настоящей, древней. Ответственно заявляю: у экологически чистых продуктов совершенно иной, прямо обалденный вкус!
Лушка принялась есть ягоды, выбирая самые крупные и вкусные.
– Э, а ты собирать-то будешь?
– А… я… потом, когда наемся. Надо съесть сразу много, чтоб на них глядеть противно стало, тогда и в кузовок можно. Не то будешь отвлекаться… то… и дело.
В рассуждениях сестрицы был свой резон, немыслимый аромат и вкус манили, и я последовала Лушкиному примеру. Ягод было много, наелись быстро, а потом также быстро набрали полные корзины. Еще чуть, и можно домой.
Тут я обратила внимание на то, что Лушка снова притихла. Молчать моя сестрица могла только в трех случаях, все три я уже прекрасно знала – еда, сон и занятие чем-то недозволенным. Лушка уже наелась, поэтому первое отпадало. Не спит, это точно. Но чем недозволенным можно заниматься в малиннике?
– Эй, ты чего притихла?
Лушка стрельнула на меня каким-то озорным взглядом, продолжая свое занятие.
Какие у них у всех глазищи – обалдеть! Сплошная синь или голубизна… Таких никакими цветными линзами не сотворишь. Интересно, а какие у меня?
На явно дурацкий для окружающих вопрос Лушка спокойно пожала плечами, она первой привыкла к моим закидонам с памятью и соображалкой:
– Когда какие…
– Это как?
– Когда довольная – голубые, а как злишься – синие.
Если честно, то мне больше по душе синие, что ж теперь, постоянно злиться? У самой Лушки глаза тоже, когда чем-то недовольна, отливают фиалковым цветом.
Я все же разглядела, чем занималась моя сестрица, Лушка старательно (даже язык высунула!) мазюкала малиной свои ногти. Стало смешно: маникюр по-древнерусски. Конечно, вместе с ногтями сок окрасил и кончики пальцев.
Но оказалось, что Лушка старалась вовсе не для красы, это она решила меня напугать. Закончив работу, дуреха выставила вперед растопыренные пальцы и бросилась ко мне с воплем:
– А-а… Ага! Я тебя сейчас!..
Лушке тринадцатый, но она деваха крупная (по местным и средневековым меркам), а потому на следующий год ее точно отдадут замуж, пора. Но иногда эта без пяти минут невеста ведет себя как детсадовское дитя.
Вот и сейчас она принялась выть и таращить глаза, изображая из себя какую-то только ей понятную нечисть. Самое удивительное, что я… поддержала сестрицу.
– Ой, боюсь, боюсь…
Мы орали так, что нас, наверное, было слышно и в Козельске, хотя до него далековато, все же малинник дальний. С визгом и хохотом две упитанные кобылы скакали минут пять. В результате одна из корзин оказалась перевернутой, а Лушка… когда она поднялась, раздавленная малина была у бедолаги повсюду. Несколько секунд мы молча смотрели друг на дружку, потом я, не выдержав уморительного вида сестрицы, прыснула, в ответ прыснула и сама пострадавшая, и обе расхохотались.
– Всю малину испортила… – вздохнула я и мысленно усмехнулась, мне частенько пригождались «домашние» фразы, только не всегда их смысл оказывался привычным. – Что теперь говорить будем?
Лушка махнула рукой:
– Скажем, мол, до нас обобрали.
– Логично.
– Чего?
– Правильно.
– Чудная ты все же, Настька, стала, после того как с кобылы навернулась и башкой долбанулась.
Вот она, прелесть средневековой прямоты. Никаких тебе интеллигентских вывертов вроде «мне кажется, у вас… м-м-м… как бы сказать… появились некоторые проблемы со здоровьем…». Все в лоб: «навернулась» и «долбанулась». И попробуй возразить.
Но Лушке надо отмыться.
– Река вон там.
Было невыносимо жарко, плескаться, будучи одетыми и зайдя в изумительную воду только по щиколотку, просто обидно.
– Давай искупаемся?
Лушка широко раскрыла глаза:
– Ты что?! Уже нельзя!
Я помнила, что прошел какой-то там день, после которого купание запрещено, но вода так манила… К тому же лучший способ похудеть – это ежедневно плавать. Конечно, про ежедневно не могло быть и речи, но хоть один раз, единственный разочек…
– У тебя в волосах малина, придется купаться…
Я прекрасно видела, что Лушка сама готова забраться в воду и только морально-этические соображения, вернее, простые запреты, останавливали девушку от опрометчивого поступка. А тут я со своими стремлениями что-то нарушить…
Через минуту мы уже плескались, обдавая друг дружку веселыми брызгами.
– Только недолго, потому как высохнуть еще нужно. Твоя коса сколько сохнуть будет…
Да, мне пора выбираться, моя роскошная коса выдаст противоправные действия лучше любого соглядатая. Пришлось вылезать. Лушке тоже.
Я распустила волосы, которые укрыли всю спину, и со вздохом сняла с куста рубаху, но надеть не успела.
– Настя… – растерянно прошептала Луша, почему-то с ужасом косясь за мое плечо.
Резкий поворот, и перед моими глазами крайне неприятная картина: из кустов, довольно усмехаясь, выползал тот самый крепыш! О намерениях мужика недвусмысленно говорил его масленый взгляд и идиотское хихиканье:
– Гы-гы-гы…
Словно утку подманивал. А из-за его плеча выглядывала физиономия тощего приятеля, правда, несколько смущенного увиденным. Искупались, называется. Не хватает только изнасилования в этом тринадцатом веке!
Луша немедленно присела в воду, а я невольно осталась на берегу мне деваться некуда. Спешно обернутая вокруг тела рубаха плохая защита от двух облизывающихся мужиков…
Голова работала со скоростью компьютера. Если противника нельзя победить физически, его побеждают морально! С насильниками также, вряд ли эту рожу можно усовестить или просто испугать визгом. Он прекрасно знает, что рядом никого, и раньше, чем на поднятый шум прибежит помощь, мы будем распяты на земле, изнасилованы и попросту придушены!
И куда только смотрит милиция?
Неожиданно даже для себя я вдруг спокойно шагнула к мужику:
– Ну чего, голых баб не видел?
Тот снова хохотнул:
– Гы-гы…
Так… интеллектом здесь не пахнет, придется грубить. Я постаралась, чтобы в голосе не прозвучало ни тени страха или сомнения, напротив, он стал почти задушевным:
– Я тебе, дебил, сейчас как врежу промеж ног – то, чем детей делают, отвалится!
– Чего?! – опешил насильник.
– Вали отсюда, пока рога не поотшибала!
– Тю, сдурела, бешеная! – сделал шаг назад мужик. А я наступала на него, выставив вперед руку и шевеля вытянутыми пальцами:
– Попадешься мне еще раз, я тебе, киллеру недоделанному, пасть порву, моргалы выколю и превращу… – я на мгновение запнулась, пытаясь сообразить, во что можно превратить этого насильника, – превращу в колоду дубовую!
Почему возможность стать дубовой колодой так испугала мужиков, непонятно, но удирали они классно! Ломились через кусты, как два медведя! И наверняка унося полные штаны впечатлений.
И только когда треск ломаемых кустов стал слышен далеко, я вдруг осознала, насколько испугана сама, села на траву и, закрыв лицо руками, попросту разревелась. Давненько со мной такого не бывало… Предыдущий раз я плакала в двадцатом веке во втором классе, когда мальчишки ушли без меня прыгать в сугроб с крыши гаража. Я тогда отправилась делать это сама и сломала ногу. Ревела не столько от боли, сколько с досады, что у всех получилось, а у меня нет. Правда, потом гордо демонстрировала свои костыли, в которых, если честно, не было никакой необходимости.
Луша метнулась на берег, наспех натягивая рубаху, присела рядом:
– А что ты им сказала, Насть? Чего они испугались?
Мне вдруг стало смешно, действительно, чего испугались эти придурки, угрозы полуголой девчонки?
– Что отобью то, чем детей делают…
– Чего?!
Мы сидели и смеялись, глядя друг на дружку, смеялись до слез, до икоты, истерически…
– А еще… еще… я обещала… что превращу его… в дубовую колоду…
– А ты можешь?! – испуганно ахнула Луша.
Так… забываться нельзя. Не хватает, чтобы решила, что я умею такое.
– Не больше, чем ты.
– А чего же грозилась?
– А что делать, ждать, пока изнасилуют?
– Ой, – прижала руки к груди Лушка, видно, до конца осознав, какой угрозы нам только что удалось избежать.
– Не рассказывай никому, не то позора не оберешься.
– Конечно, что ты, стыдно же…
Да, и в тринадцатом веке приходилось рассчитывать только на собственную находчивость.
Когда возвращались обратно, я размышляла, не надо ли было применить пару приемчиков, чтобы несостоявшийся насильник оставил на берегу несколько зубов. Но вспомнила Лушкин испуг от угрозы превратить мужиков в дубовые колоды и решила, что вид голой девицы, демонстрирующей приемы карате, – это слишком. Слава богу, что не применила.
Да, мать, тебе следить за собой и следить… Это не двадцать первый век и даже не двадцатый… Как бы не вытворить чего. Пожалуй, неизвестно еще кому сложнее – дурехе из тринадцатого века в двадцать первом или мне.
Нам оставалось выйти на дорогу и там уже на солнышке досушить и переплести косы, как вдруг Лушка шарахнулась ко мне. Опять леший чудит? Нет, сестра кивком указала на куст, вернее под него. Оттуда торчала чья-то нога.
– Эй…
Я уже сообразила, что Лушка зовет зря, мужик не спал, здесь явно криминал, потому что ступня неестественно выгнута. Так и оказалось, мало того, там нашелся и еще один. У обоих головы проломлены чем-то тяжелым, в темных глазах застыл ужас и непонимание. Оба убитых почти голые. И тут до меня дошло: у длинного лжекупца рукава богатой рубахи куда короче рук. Конечно, просто одежда была не его!
– Лушка, это те двое их убили…
– Кто?
– Ну, те из ворот… которые нас…
– Ой, че делать?
– Их надо как-то догнать, они еще кого-нибудь убьют.
– Как догнать, они вон как удирали?
Понимать, что мы сами едва не стали жертвами этих татей, было не слишком приятно. Но сообщить в городе об убитых надо, и мы поторопились домой, забыв о мокрых волосах.
Конечно, Анея по мокрым волосам догадалась, чем мы занимались. Объяснение Лушки: «В воду свалились» ее не убедило.
– Обе разом, что ли?
Нас спасло только то, что остальным было не до наших проказ, народ ринулся проверять сообщенные нами сведения. Убитых доставили в Козельск. Несомненно, эти двое и были настоящими владельцами воза с горшками. Ловить их убийц бессмысленно, мы с Лушкой не рассказали, что встречались с ними, хотя Анея уж очень настороженно вглядывалась нам в лица, но если бы и сказали, толку чуть. Эти два козла так перепугались моего наскока с обещанием отбить все, что в штанах, что искать их поблизости от Козельска бесполезно.
По общему решению и с согласия князя (Ваське действительно оказалось года четыре, на князя он никак не тянул) убитых похоронили по православному обряду. Объяснение попа Иллариона, мол, Господь сам разберется, всех устроило. И правда, чего заморачиваться, римского толка или греческого, Бог один, ему все равно.
Конечно, шли разговоры, что будь в Козельске воевода Федор, быстро разыскал бы татей и повесил на суку. Раздавались даже смешки, мол, отрезал бы то, чем детей делают, чтоб больше таких уродов не рожали. Услышав о таком варианте расправы, я даже хмыкнула, уж очень он совпадал с обещанным мной. Одно слово – отцова дочь! Настя начинала мне нравиться. Беспокоило только то, что под явным влиянием Лушки пятнадцатилетняя девчонка все чаще забивала во мне тридцатилетнюю разумную женщину…
А еще пора было браться за свою талию, вернее, бороться с ее отсутствием. Конечно, меня горячо (сама не зная, зачем) поддержала Лушка. Началось все с позы лотоса.
Мы с сестрицей жили наверху в маленькой горенке, на лавке Анеи я только отлеживалась после падения, обычно туда не допускался никто. В нашу горенку набивалась Любава, но допускать девчонку в свои владения не желали мы обе, Лушка из ревности, а я из опасения совсем впасть в детство.
Мой отец если и был боярином, то явно не самым богатым, пусть и очень влиятельным в местных масштабах. Наш терем (или как там называется) хотя стоял на подклети, имел не слишком просторные апартаменты внутри. Правда, тетка Анея не забыла, что она боярыня, держала двух сенных девок и достаточно холопов. Однако, видимо отцовскими стараниями, большинство холопов жили на положении младших родственников, то есть за стол садились вместе с хозяином и ели на равных. Правда, спали холопы в менее комфортных условиях, чем мы.
Здесь не было стекол в окнах, их закрывали бычьи пузыри. Старательно выделанные, они все равно пропускали очень мало света, полумрак разгоняли свечи (хорошо хоть не лучина) и свет печей и лампадок. Все равно мало, потому при любой возможности мы старались быть на дворе, где светлее. Но это не всегда удавалось и днем, все же осень вступала в свои права, становилось все холоднее и зачастили дожди. А уж вечером вообще приходилось сидеть в полумраке. Видно, полумраком это было для меня, привыкшей совсем к другому освещению, остальным не казалось темно. Постепенно привыкала и я сама, наверное, глаза привыкли давно, а вот мозг еще бунтовал, требуя включить свет. Лушка слова «включить» не понимала.
Вечером, сидя на своей лавке перед сном, я вдруг сложила ноги по-турецки и устроила руки с пальцами колечком на коленях. Лушка, любопытно покосившись на меня, тут же повторила. Она, пыхтя, старательно подтолкнула под себя негнущиеся ноги и замерла, сильно наклонившись вперед.
– Выпрямись. Спина должна быть прямая.
Позиция далась моей сестрице нелегко, но она постаралась, конечно, полюбопытствовав:
– А это зачем?
– Для медитации, – не открывая глаз, сообщила я.
– Для чего?
– Вот если правильно сесть и от всего отвлечься, уйти в себя, то наступает умиротворение.
Две секунды Лушка пыталась «уйти в себя», но, видно, вход был закрыт, на третьей раздался вопрос:
– А как это – уйти в себя?
– Забудь о том, что существует вокруг, успокойся…
Это категорически не подходило моей сестрице, она тут же распахнула глазищи, выпрямила ноги и заявила:
– Не, не получается! И ноге больно.
Я поняла, что медитация не состоится, и неожиданно даже для себя предложила:
– Луш, давай делать зарядку по утрам хотя бы?
Как и следовало ожидать, потребовалось разъяснение.
– Чего делать?
Я встала.
– Вот смотри, ты наклониться до пола, не согнув ноги, можешь?
Лушка тоже вскочила.
– Так? Могу.
Она действительно легко достала до пола ладонями. К моему удивлению, я тоже. Но я тут же попыталась сделать классическую березку. Вот это было уже тяжело, слишком пышные формы пониже копчика тянули вниз.
– Ух ты!
Лушка сделала березку с пятой попытки, тут же рухнула из нее, но не расстроилась, объявив:
– Научусь! А еще чего можешь?
Мы пытались делать ласточку, полушпагат и еще кое-какие выверты, которые вспомнились мне сгоряча. Потом я засунула ноги под лавку и принялась качать пресс. Дальше пяти раз не получилось, причем я хорошо понимала, что завтра буду чувствовать себя просто развалиной, но остановиться уже не могла. Моя сестрица тоже.
Сестрице понравилось крутить воображаемый обруч, делать наклоны вбок, ножницы и все остальное.
– Луша, хватит, завтра все будет болеть.
– Чтоб не болело, завтра надо повторить.
Разумно, вполне разумно. Мы повторили, потом еще и еще…
С того дня занятия гимнастикой стали для нас с Лушкой постоянными. Пока о них никто не знал.
У меня было странное состояние. С одной стороны, крепкое молодое тело, чистая кожа, ни одного пятнышка или родинки, на лице не видно ни морщинки, роскошные волосы, отменные зубы, вода в кадушке отражала большие глазищи и первоклассный румянец на щеках с ровным овалом, жить бы и радоваться. С другой – это тело меня совершенно не устраивало своими пропорциями. Никаких 90-60-90, все куда более пухло, размер навскидку этак пятидесятый по всем параметрам. Для боярышни тринадцатого века может и нормально, но я все же была продвинутой женщиной века двадцать первого, а потому сознание бунтовало против «наличия отсутствия» талии и «наличия присутствия» пухлых бедер.
И это при том, что у моей Насти вкусовые пристрастия далеко не во всем совпадали с моими собственными. Обнаружилось такое безобразие довольно быстро. В ответ на предложение орехов в меду мой язык успел заявить: «Нет, я же не люблю сладкое» раньше, чем я сообразила его придержать. Это я-то не люблю?! Да мне мороженое с пирожным вместе давать можно, и обязательно щедро посыпав шоколадом. У меня из-за этого две проблемы – как сохранить талию и зубы. Но слово не воробей… Я проводила орехи в меду тоскливым взглядом и принялась грызть репку.
Внутри спорили две Насти. Нет, вы на нее посмотрите! Я, значит, должна соблюдать все, чего она захочет, а как побаловать лично меня, так воздерживайтесь?! Вот фиг тебе, завтра же нажрусь этих орехов до зубной боли. И не смей возражать! У меня тоже могут быть маленькие слабости.
Орехов я не наелась просто потому, что это сделала Лушка и в результате всю ночь маялась из-за зуба. Пришлось показать ей точку на пальце, чтоб зажала. Убедившись, что срабатывает, моя сестрица решила, что падение с лошади весьма полезная вещь, только нужно знать, как падать, чтобы не свернуть шею, но обрести массу неведомых до тех пор знаний и умений.
С первых дней моего пребывания в новом качестве на нашем дворе с раннего утра до позднего вечера стучали топоры да молотки – к дому что-то пристраивалось, эта новая часть соединялась с нынешней переходом. На вопрос, что это, Лушка доходчиво объяснила:
– Женская половина. Мать и так вся извелась, что второй год с отцом на одной живет.
Логично, Анея не забыла, что она боярыня и ей положена своя половина терема. Но у нее две дочери, выйдут замуж и что, останется в такой махине одна? Подозреваю, что именно эти соображения и останавливали Анею раньше, но Лушка повзрослела, а замуж выйдет не завтра, сенных девок развелось много, да и вообще, не дело боярыне так-то вот скромно жить, как жил до нее брат-воевода.
Только теперь уже не стучали, там старательно конопатили щели, ладили лавки и столы, натягивали на окна бычьи пузыри. Один такой Лушка порвала, пытаясь растянуть как можно сильнее. Убедившись, что никто не видит, она ловко сунула испорченный пузырь в общую стопку и отвернулась. Я с трудом сдержала улыбку.
Мы без конца совали любопытные носы на стройку, страшно мешая, но холопы не рисковали нас ругать, только заботливо убеждали, чтобы были осторожней. Женскую половину уже заканчивали, и нам даже показали горницу побольше, которая предполагалась для нас с Лушкой. Снова одна на двоих, при том, что для Любавы пусть маленькая, но своя. Ясно, рассчитано на то, что я отчий дом скоро покину. Ну, это мы еще посмотрим. Я поймала себя на мысли, что если уж не получится скоро обратно в Москву, то лучше останусь здесь, чем выйду замуж… Кажется, к местным условиям начала привыкать основательно.
Золотая осень вступила в свои права, по ветру летали тоненькие паутинки, было тепло, как-то особенно ярко и красиво. Тепло, светло, хотя и немного ветрено.
Женская половина уже была готова, но переезжать в нее Анея почему-то не торопилась. Скоро я поняла почему – тетка воспользовалась последними теплыми сухими деньками, чтобы просушить содержимое перетаскиваемых ларей и сундуков. С самого утра сенные девки засуетились, вытаскивая на двор их содержимое. На больших козлах развешивались одежды, шубы, отдельно раскладывались подушки и одеяла…
Лушка, конечно, потащила меня смотреть на это богатство. Она, озорно кося глазом, гладила переливающийся бархат и еще какую-то ткань. Меня заинтересовал жилет, кажется, его назвали душегреей, когда вешали. Вообще-то это был соболь, причем черный соболек, каких еще поискать надо, а верх густо расшит жемчугом и… самоцветами. А еще золоченой нитью. На солнце блестело и переливалось то, что в нашем веке могло превратиться в несколько десятков роскошных перстней. Одна такая душегрея в Москве потянула бы на приличную машину… Интересно, а как здесь? И вдруг…
– А ну пошла! Пошла прочь!
Я шарахнулась от голоса сенной девки, неужели даже подходить к этой роскоши нельзя? Жаль, я бы только посмотрела осторожно…
– Чего вы, барыня, испугались? Это я козе вон, ох и любопытная, шалава, так и лезет всюду.
Я натянуто рассмеялась, что могло заинтересовать козу, блеск камней или золота? Но Лушка подтвердила:
– Ага, она у нас в запрошлом годе кусок шубы фландрского бархата сжевала! За ней глаз да глаз нужен.
– А привязать нельзя, что ли?
– Ага, она такая тварюга, что собственную веревку пережевать может!
– Так в хлеву заприте, пока сушится.
Девки тут же потащили козу к хлеву. Бедолага упиралась всеми четырьмя ногами, отчаянно блеяла, словно ее лишали любимейшего развлечения!
На блеянье своей любимицы прибежала Любава, заголосила:
– Ой, мамоньки, ой, зачем же вы ее?!
– Чего орешь, Любка? Ее запрут, чтобы опять чего не натворила.
– Не надо ее обижать, я лучше посторожу.
Девки замерли, было видно, что им тоже не хочется так круто обходиться с настырной любительницей красивого. Любава забрала у них веревку для привязи козы и потащила подальше от разложенного богатства. Коза подчинилась, словно почувствовав в девочке защитницу, но я заметила, как она продолжала косить на блестевшие на солнце камни и ткани.
Не успели разобраться с козой, как одна из девок бросилась отгонять от разложенного теперь уже… сороку. Сороку спугнули, но птица далеко не улетела, села на ближайший куст, сердито стрекоча.
– Я тебе! – девка погрозила несостоявшейся воровке прутиком. Та отозвалась новой порцией сердитого стрекотания. – Поругайся, поругайся.
Следующие несколько минут мы от души хохотали, наблюдая, как переругиваются между собой сенная девка и птица. Одна помахивала прутиком: «Я тебе!» – на что вторая отвечала сердитым стрекотанием. Забавлялись до сердитого окрика Анеи:
– Куда?!
Так и есть, убедившись, что все отвлеклись на сороку, коза принялась за старое, еще чуть – и в ее зубах оказался бы край мехового одеяла.
– Пять дур хохочут, пока коза одеяло жует!
Анею можно было понять, мы смущенно опустили головы, а Любава потащила-таки свою любимицу подальше от запретного места и, главное, от матери. К моему изумлению, коза подчинилась, она не упиралась, не блеяла, взывая к людской жалости. Да, Анею даже козы боятся…
Но этот день добром все равно не кончился, бестолковые девки получили свое. Правда, за дело, они так отчаянно строили глазки холопу Тришке, что тот, заглядевшись, налетел на козлы, и полное ведро помоев, тащившееся им из кухни для поросенка, опрокинулось на развешанные наряды. Больше всего пострадала та самая восхитившая меня роскошная душегрея.
На поднятый крик во двор сбежались, кажется, все. Пришла и сама Анея. Такой злой я тетку еще не видела! Лушка зашептала на ухо:
– Ой, что сейчас будет…
Тетка не сказала ничего, она развернулась и лишь махнула рукой Трофиму, чтобы шел следом. Вот это и было самым страшным, если бы она кричала, часть злости вышла бы криком, а вот так молча…
– Пойдем, Ваську проведаем, пока девок пороть будут!
Предложение Лушки мне понравилось, лучше возиться с маленьким князем, чем слушать вопли сенных девок, которым предстояла знатная порка.
В Козельске действительно большой для такого городишки детинец. Я мысленно попыталась сравнить его с рязанским, но тут же осадила сама себя: Рязань-то сейчас не та, так назвали Переславль Рязанский в память о погибшем городе. Интересно было бы посмотреть, какая она сейчас… Господи, я совсем запуталась про сейчас и тогда, что для меня сейчас – двадцать первый век или все же тринадцатый? Чтобы не поехала крыша, требовалось разложить все по полочкам.
Итак, в самом начале Батыева нашествия Рязань не просто сожгли, а уничтожили… Рязанью назвали город Переславль Рязанский, стоящий выше по течению. Значит, в тринадцатом веке, пока Батыя еще нет, она, голубушка, стоит на правом берегу напротив современного города Спасска. Ну вот опять: современного! Спасска двадцать первого века. А в тринадцатом он был? Нет, на такие глубины мои познания не распространялись, хватит и того, что про Батыя все точно помню.
От любования своими историческими познаниями меня отвлек приход к княжескому терему. Я привыкла, что во всех древнерусских городах есть крепости – детинцы, где население может укрыться в случае опасности. Здесь было что-то непонятное, детинцем, то есть крепостью, оказывался весь город. У Козельска не было маленькой укрепленной части, он весь был за большой стеной. И княжий терем стоял на открытом месте, конечно, огорожен, но без дополнительной стены. Правда, меня это волновало мало.
У княгини Ирины грустные глаза, и от этого она казалась старше своих двадцати двух лет. Грустить есть отчего, вдовые княгини редко снова выходят замуж, вырастит Ваську до относительной взрослости – и в монастырь. А княгиня – красавица… И вдруг меня обожгло: но ведь Козельск должен пасть и все жители погибнуть! И вот эта княгиня, и ее маленький Васька. Стало не по себе, очень трудно смотреть на будущих покойников. А я? Если выйду замуж, то уеду в Коломну, но ведь и ее возьмут Батыевы войска. А Лушка? Анея? Отец, которого я хотя еще и не видела, но уже люблю?
Впервые мелькнула мысль рассказать им хоть что-то, может, спасутся? Кому рассказать, как? Во-первых, под каким соусом я смогу это подать? Мол, мне после падения с Зорьки не только память отшибло, но и видения являться стали про ваше страшное будущее. Бред. Конечно, не поверят.
Я поймала себя на том, что в голове засела еще одна подленькая мыслишка: если я хоть что-то изменю в прошлом, в которое попала, то моего собственного будущего не будет, значит, и возвращаться будет некуда. А какое будет? Не знаю, лучше или хуже, но в нем может не оказаться Насти Федоровой. И как тогда, навсегда оставаться здесь? Вот это вопрос!
Я даже с маленьким князем играла рассеянно, даже едва не влипла, попытавшись рассказать ему стишок про Таню, которая громко плакала, уронив в речку мячик. Хорошо, что вовремя опомнилась и переключилась на сороку-ворону, которая кашку варила и деток кормила… Сказка про колобок князю очень понравилась, про варежку, ставшую домиком для зверей, тоже… На большее меня не хватило, вопрос о том, говорить или нет, не давал покоя.
Лушка подозрительно поинтересовалась, откуда я знаю эти сказки. Хотелось сказать, что я вообще много что знаю, чего не знают они, но решила не выдавать все сразу, осторожно попыталась дать понять, что мне приходят знания независимо от меня.
– Это я заметила. Тебе точно кто-то подсказывает. Ты не такая раньше была.
Я старательно вздохнула:
– Иногда такое подсказывают, что лучше бы и не знать.
– Чего? – оживилась сестрица. Тут бы вот и сказать самое главное или хотя бы дать понять, что знаю, но… меня словно что-то остановило. Через секунду я разозлилась сама на себя, это не что-то, а все тот же проклятый вопрос о возможности или невозможности вернуться обратно в свою жизнь, если скажу. Теперь я понимала, что этот вопрос не даст мне покоя до конца. Только какого конца?
Стало тоскливо, я снова почувствовала себя в большой мышеловке с прижатым пружиной хвостом и полной невозможностью избежать кары. Высшие Силы, миленькие, ну не гожусь я в героини, ей-богу! Господи, избавь меня от героизма, очень Тебя прошу. Я простая, расчетливая, деньги люблю (кто ж их не любит?), я вредная, даже глупая… Ну за что мне все это?!
Лушка так и не дождалась от меня толковых объяснений, что же это за сведения, о которых я предпочла бы не знать. На мое счастье, долго думать о чем-то или интересоваться чем-то одним сестрица просто не могла, а потому отстала.
Мы вернулись домой к вечеру, со двора уже все было занесено в дом и уложено в сундуки. Девок не видно, незадачливого Тришки тоже. На крыльце сиротливо висела лишь одна испорченная душегрея…
Анея мрачно поинтересовалась:
– Где были?
– У княгини Евдокии, – быстро отрапортовала Лушка.
Мы видели княгиню минут пять, остальное время действительно развлекали маленького князя, но при необходимости княгиня могла подтвердить, что мы были там. Больше вопросов не последовало, у тетки не было настроения что-либо выяснять.
Почувствовав, что гроза нас не коснулась, мы быстро похлебали остывшее варево и улизнули в свою светелку. Правда, Лушка все же успела расспросить Любаву:
– Здорово лупцевали?
Та прижала ладони к щекам:
– Ой как! Фанька только стонала, а Савка все в голос, кажись, до Чернигова слышно было. Трофим молчал. Ноне лежат все трое. Мать сказала, не отойдет душегрея-то, еще всыплет, чтобы дело знали, а не дурацкие хаханьки.
Я не выдержала:
– Лушка, душегрея же меховая, ее сушить в тряпках надо, не то покоробится.
– Думаешь? Как быть?
– Пошли, поглядим.
Мы подхватили по старому плату и побежали на крыльцо. Уже стемнело, но даже в сумерках было видно, что мех испорчен безнадежно, видно, содержимое ведра у Тришки оказалось горячим. Но мы все равно принялись старательно промокать душегрею платами, чтобы побольше влаги впиталось.
– А потом надо куда-то утащить и положить до утра на ровное, может, чуть расправится.
– Не расправится.
От этого голоса мы буквально подпрыгнули! Увлекшись своим делом, все трое даже не заметили, как на крыльцо, кутаясь в свой плат, вышла Анея.
– Девок пожалели?
– И душегрею тоже, – зачем-то заявила я.
Тетка посмотрела внимательно, вздохнула:
– Ее уже не спасешь. Надо только камни снять и жемчуга. Девок завтра в деревню отправлю, оттуда новых привезут. Вам поручу следить первое время, чтобы меха помоями не обливали. Сможете?
Мы только дружно кивнули в ответ.
Так у нас с Лушкой появились свои девки, у каждой по одной. Их на следующий день привезли из деревни. Теперь я собственница, и эта собственность стояла передо мной, теребя в руках кончик косы. Ростом и фигурой с меня, значит, тоже лет пятнадцать, замуж не отдали, и попала в холопки, видно, из-за родительских долгов. В предыдущий вечер я спросила Лушку как становятся холопами. Та пожала плечами:
– Ежели в полон возьмут…
– Какой полон в соседней деревне, Луш?
– Значит, закупы…
Я попыталась сообразить, закуп, видно, не вернувший долг. Ясно, передо мной стояла расплата по кредиту, это вам не двадцать первый век, здесь судебные разбирательства короткие: не вернул вовремя – либо сам, либо кто из родственников в холопы. А с холопом можно делать почти что хочешь, можно выпороть (правда, и нас с Лушкой тоже можно), можно даже убить. А вот это, как выяснилось, только по приговору. Чьему? Князя или вон воеводы.
Но приказать этой девке делать, что я захочу, можно.
– Как тебя зовут?
– Стеша.
Взгляд спокойный и не приниженный, никакой не холопский. Это хорошо или плохо? Видно, не глупа, выдержанна, но в обиду себя не даст. Я почувствовала к Стеше симпатию. Я изучала свою холопку, а Анея в это время изучала меня. Почувствовав на себе ее взгляд, я смутилась, снова обернувшись к девке:
– Что ты умеешь?
– Что нужно.
Лушка в это время допрашивала свою:
– А тебя как зовут?
– Таюшка.
Глазки не хуже Лушкиных стреляли во все стороны, можно поклясться, что она успела изучить все и всех на дворе.
По тому, что девушка изучила прежде всего мужское население двора, даже деда Трофима не пропустила, и по тому, как она всех оглядывала, я подумала, что у нас будет немало проблем с Таюшкой. Как в воду глядела, хотя чего тут глядеть, нимфеток за версту видно.
Анея с Косым с утра отправились в Дешовку на какие-то там переговоры с местным населением. Анее хотелось заполучить роскошный покос, которым дешовчане (как назвать жителей деревни со столь примечательным названием?) все равно не пользовались, поскольку сено было неудобно возить вокруг леса по болотинам, но считали своим. Тетка, видно, решила воспользоваться благостным из-за хорошего урожая и покоса настроением жителей и недорого выкупить этот покос, а их нанять для заработков на время следующего покоса. Это выгодно и им, и ей, а уж убеждать Анея умела. Где не получалось лаской, следовал командный тон, и люди подчинялись. Однажды у меня даже мелькнула мысль, что, пожелай тетка, она могла бы обездвиживать не хуже Воинтихи. Но боярыне, пусть и вдовой, это ни к чему.
Для Лушки отсутствие матери на дворе, а уж тем более в Козельске, – праздник. Чем дальше от Анеи, тем лучше, вернее, легче жить. Строгое око матери – главный ограничитель Лушкиных безобразий, не будь его, представляю, как расходилась бы моя сестрица.
Упустить возможность порезвиться Лушка, конечно, не могла. Убедившись, что Анеи действительно нет на дворе и Косой убыл с ней, Лушка метнулась ко мне с нелепым предложением:
– На сеновале сено страсть как удобно сложено. Пошли, покатаемся?
– Как это?
– Ну, посъезжаем вниз. – Видя мои сомнения, Лушка потащила меня за собой: – Пойдем, пойдем. Здорово же!
Будь хозяйка дома, кто бы разрешил двум почти взрослым дурехам вообще залезать на старательно уложенное сено? Но Анеи не было, и вакханалия началась!
Мы с удовольствием и визгом съезжали вниз, валялись, хохоча, и снова забирались наверх. По-моему, я вообще перестала воспринимать себя тридцатилетней женщиной из далекого будущего, кувыркалась в сене и орала не меньше Лушки.
В очередной раз с визгом скользнув с самого верха, мы обе замерли, подавившись смехом, – в двери стояла Анея! Кажется, единственное, о чем я подумала: откуда она взялась, если должна быть в Дешовке? Лушка все же произнесла растерянно:
– Ма-ма…
Тетка оглядела бедлам, который мы устроили, и пожала плечами:
– Во дурищи-то…
Глядя вслед ее спине, я подумала, что тетка права, сотворить то, что сделали мы, могли только две здоровенные дуры. Следующие полчаса сено быстро и старательно возвращалось на место, сделали даже лучше, чем было, вымели все. Выбрав остатки соломы из волос и старательно отряхнув рубахи, мы обреченно выползли наружу. Все тихо, вернее, каждый занимался своим, и никому до нас дела не было…
– А… где мама?
– Анея-то? – явно удивился распрягавший лошадь Трофим. – Так в Дешовке с утра еще. А тебе зачем?
– Как с утра? Точно с утра?
– Да зачем тебе-то?
Мы с Лушкой переглянулись и быстро затрусили в дом.
– Ты ж ее видела? – осторожно поинтересовалась сестрица, когда мы уже уселись на лавке, тесно прижавшись друг к дружке и стуча зубами.
– Ага, видела…
В эту минуту в дом вошла сама Анея. Мы с Лушкой дружно подвинулись по лавке подальше от вошедшей женщины. Та изумленно уставилась на нас:
– Вы чего?
– А… а ты когда вернулась?
– Недавно.
– А чего же Трофим сказал, что еще нет?
– Он меня не видел. Вы убрали за собой?
– Да! – в два голоса заверили мы, старательно кивая.
Анея рассмеялась и, взяв с печи плат, вышла вон. Лично у меня отлегло от сердца, не потому что удалось избежать наказания, а потому что тетка оказалась нормальной и действительно была на сеновале, а не почудилась нам. Кажется, у Лушки тоже.
Но еще несколько дней мы ходили мимо сеновала почему-то с опаской, словно там было что-то запредельное.
Я уже окончательно чувствовала себя пятнадцатилетней боярышней и мало задумывалась над тем, что будет дальше. Но неожиданно снова появилось предчувствие скорых перемен… Вообще, со мной творилось что-то непонятное, с каждым днем я словно благополучно забывала прежнюю московскую жизнь и все больше вживалась в образ той Насти. Боялась строгой тетки, шкодила с Лушкой и ждала приезда отца. Почему-то было ощущение, что именно после его возвращения что-то изменится. Конечно, изменится, ведь меня должны выдать замуж! Может, посоветоваться с Лушкой о том, как отодвинуть сие радостное событие?
Кажется, я поддалась этим превращениям почти сознательно, стараясь просто избежать ответа на тот самый страшный вопрос: говорить или не говорить? Просто заняла страусиную позицию, спрятав голову в песок, чтобы не видеть надвигающейся беды. Внутри шевелилась подленькая надежда, что, увидев такое мое совсем не героическое поведение, те, кто пересадил меня, плюнут и вернут обратно. Однажды, правда, пришло в голову, что в моем внезапном перемещении могло и не быть никакого особого умысла, просто там тело переехал грузовик, а мое, как бы это обозвать… ну, в общем, мое нутро пристроили в то, что попало под руку. И что мне теперь, погибать во второй раз, что ли?!
Лучше всего эти тяжелые мысли забывались рядом с беспокойной Лушкой, рядом с ней размышлять было просто некогда, может поэтому я всецело подчинилась воле сестрицы. Но московское нутро из меня все равно лезло во все щели.
На весь Козельск раздавался деревянный стук, но теперь уже не от нашего терема. Сотник Вятич снова гонял молодых дружинников до двадцать седьмого пота…
– Настя, слышь, Вятич опять воинов гоняет, на мечах бьются. Пойдем глянем?
Конечно, пойдем. Мне было очень интересно, как бились на мечах в тринадцатом веке, совпадают ли наши представления об этом с действительностью. И все же я усомнилась:
– А нас пустят туда?
Верно, мужики очень не любят присутствия женщин не только на кораблях, но на любых других своих тренировках. Даже на единоборствах терпят только у новичков, профессионалы откровенно дистанцируются. Но Лушка мотнула головой:
– Пустят. Кабы дядька Федор в Козельске был, так не пустили бы, а Вятич, он добрый, пустит.
Мы отправились на площадку, выделенную для тренировок дружинников. Туда явно не допускалась женская половина Козельска, но Лушка сделала вид, что просто не подозревает о таком запрете, и нагло расположилась в сторонке, стараясь не привлекать к себе внимания. Я последовала примеру своей беспокойной сестрицы.
Лушка разглядывала изготовившихся к тренировке парней оценивающим взглядом. Ах ты ж, боже мой, средневековая нимфетка! Но на парней ее внимание действовало весьма положительно (или наоборот, я еще не поняла), они подтянулись, принялись даже красоваться… Распускание хвостов продлилось ровно до команды Вятича, о нас с Лушкой тут же забыли, видно, дружинники прекрасно знали, чем грозит излишнее внимание к постороннему. В данном случае мы были посторонними.
Вот теперь я уже на сестрицу не смотрела, все мое внимание сосредоточилось на ударах учебных мечей и отражении их. Вот одна ошибка… вторая… дурень, влево нужно было уйти, а не тупо отступать назад! Немудрено, что шлепнулся на спину. Что ж ты тормозишь, поддевай!
Я едва не заорала, словно болельщик на футбольном матче во время срыва атаки. Рука сжималась, словно чувствуя в ладони рукоять меча, а тело невольно отклонилось по диагонали направо назад, словно принимая удар. Эх, тренера нашего Сереги на тебя нет, он бы тебя в диагональных позициях-то помучил… Вот урод, ума не хватает центр тяжести перенести на другую ногу?!
Почувствовав на себе пристальный взгляд, я оглянулась. Лушка просто пожирала меня глазами.
– Ты… вот так умеешь?
А была не была!
– Я лучше умею, чем эти недоделки!
– Врешь! – впилась в меня сестрица.
Отступать было поздно, я замотала головой, надеясь, что тело и руки не забыли занятий и мучений на «Спортивном мече», а еще, что длинная рубаха не помешает. На всякий случай я просто кивнула, может, пронесет, ведь нам же никто не позволит биться прямо здесь… Но оказалось, что наблюдала за мной не одна Лушка, Вятич тоже не спускал глаз.
Похоже, не только мои (вернее, Настины) домашние, но и весь Козельск перестал удивляться способностям и умениям, которые появлялись после кувырка с лошади. Вятич протягивал мне деревянный учебный меч, знаком предлагая выйти в центр. Я судорожно глотнула и… приняла вызов. Против меня также по команде Вятича встал невысокий парнишка, примерно моей весовой категории.
Конечно, и в «Русском мече» против меня амбалы не выступали, но тренировали-то не подростки… В общем, я восприняла такое противостояние как открытое сомнение в моих способностях и даже обиделась. Ну, я вам покажу! Я противник очень неудобный, потому как от природы левша. Но чтобы не портить остальным малину, то есть тренировки, билась как все – правой, с легкостью переходя в случае необходимости на левую. Именно потому у меня двумя мечами получалось лучше всех.
Тренировочный меч, конечно, тяжеловат, побольше наших «женских» двух килограммов, но мне не привыкать, сколько раз попадало именно за «не свои», то есть мужские мечи:
– Настя, руку сорвешь!
Ответ был, по моему мнению, логичным:
– У меня вторая есть.
Из фехтования я ушла, только когда стала бизнес-дамой, во-первых, не слишком солидно топтаться с мечом на поляне этакой леди, одетой в кольчугу и шлем, а во-вторых (и в главных), просто некогда. Заниматься любым делом, тем более требующим постоянных каждодневных тренировок, нужно всерьез либо не заниматься совсем. Именно поэтому я когда-то бросила карате, не стала прыгать с парашютом и фехтовала в последний год только изредка.
Для начала я, не обращая внимания на окружавших меня дружинников, сделала несколько упражнений для разогрева, сказались установки тренера, что если только над твоей головой не занесен уже меч, сначала разогрей руку, чтобы не растянуться. Не мешало бы и ноги, но это выглядело бы уже слишком экстравагантно, да и кто будет ждать? Потом покрутила колечко мечом, к моему полному удовольствию, рука слушалась и к весу меча приспособилась довольно легко. Все так же, не обращая внимания на противника (никуда не денется, подождет, бой-то учебный), я сделала несколько диагональных шагов назад с активным движением корпусом… Пока получалось все, тело слушалось, рука не забыла. Порядок, можно биться.
Подняв голову на своего противника, я увидела совершенно ошалелые глаза парня, с которым мне предстояло скрестить учебные клинки. Да, кажется, увлеклась, но как же без разминки? Рука должна почувствовать оружие, иначе его выбьют первым же ударом. Вокруг замерли все. Стоял и мой противник, попросту не решаясь сделать хоть шаг. И тут меня «понесло»: я попробовала покрутить маятник, для начала вертикальный. Рукоять меча была неудобной, она не слишком легко скользила в руке, не рассчитана на выкрутасы, но все же меч слушался. Потом последовал маятник в горизонтальной и диагональной плоскостях.
Народ просто онемел! Девятки им покрутить, что ли? Или бросок с захватом из-за спины?
У меня хватило ума не делать этого, все же и руки отвыкли, и меч для таких фокусов не слишком подходил.
Первым пришел в себя Вятич, он все же скомандовал ошалевшему от моей демонстрации виртуозного владения клинком парню начать бой. Все верно, десятник, я могу крутить восьмерки обеими мечами или делать фронтальную девятку в обратном направлении, но при этом потерять меч при первой же атаке. Для боя куда важнее умение дать отпор противнику и не попасть под его клинок самому, чем умение показывать фокусы.
Но то ли парень все же был слишком впечатлителен, то ли не слишком умел, ему не удалось ни выбить у меня меч, ни даже задеть. Уловив его выпад, тело вовремя послушно ушло в сторону, пропуская оружие, а рука в это же время сделала нужное движение для ответа. Стук был серьезным, силушка у парня куда больше моей, даже не ожидая ответного удара, он легко его отбил. Это надо учесть…
Боковым зрением увидела, что мне предлагают щит. Конечно, дома я билась в системе Меч-Щит, но сейчас брать чужой щит почему-то не хотелось, вдруг у них другая система крепления руки и я только потеряю время и силы. Выпрямляясь после следующего выпада соперника, я поманила свободной рукой:
– Меч!
Мне бросили меч, парню напротив меня тоже. Теперь мы бились двумя мечами. Левая рука не размята, но даже если я сейчас растянула бы все мышцы от ключицы до последней фаланги мизинца, ничто не могло удержать меня от демонстрации владения мечом левой рукой! Кажется, дружинники просто ахнули. Вообще-то было от чего – девушка не просто билась двумя мечами, но и делала это одинаково хорошо каждой рукой! Парень хоть и был много сильней меня, выбить из его левой руки меч оказалось делом не слишком трудным, заметно, что само понимание, что с ним бьется девушка, лишало дружинника способности нормально обороняться. Он легко перекинул меч из левой руки в правую, но теперь наступала уже я, причем у меня два меча, а у него один!
Поединок прекратил Вятич. По его окрику мой соперник просто опустил свое оружие вниз.
Но я зря думала, что все закончилось, теперь меч оказался в руках парня, пусть и немногим больше размерами, зато, видимо, куда более опытного. Он не пер на меня дуром, отказался от второго меча, мне пришлось сделать то же, потому что его удары явно были куда сильнее и грозили выбить из моих рук оружие просто играючи. Я отбросила второй меч и взяла один двумя руками, кажется, Вятич довольно хмыкнул. И все же мне удалось врезать сопернику по левому предплечью довольно сильно. Я занесла меч на короткий замах, парень мгновенно среагировал, причем именно так, как мне нужно – занес свой меч, чтобы встретить мой наверху, а я просто перевела удар из вертикальной плоскости в горизонтальную. Хорошо, что не попала по шее, могла бы и покалечить. Удар пришелся по левому предплечью, и синяк оставил явно немаленький.
Вятич тут же поднял руку:
– Все!
Меня окружили дружинники, расталкивая которых, тут же пробралась Лушка. Глаза у сестрицы не помещались в орбиты:
– Ну ты… ну ты даешь!
Вятич был менее эмоционален и более деловит:
– Где научилась?
Я только пожала плечами, что ему объяснять, мол, в Москве в клубе? А еще видеокурс помог.
– Еще что умеешь?
– Многое. Только вспомнить надо и потренироваться.
Десятник окинул меня чуть задумчивым взглядом, покусывая ус. Интересно, о чем он размышлял, о том, как отреагирует мой отец, или о том, стоит ли дальше связываться с боярышней, ведь, получив синяк или вообще травму, я могла еще раз надолго выйти из строя. Оказалось, ни то ни другое, Вятич вдруг выдал:
– Биться в рубахе неудобно. Поддень штаны, а рубаху подвяжи выше. Если хочешь, конечно.
Толковое замечание, и я очень хотела, тело просто требовало настоящего движения, одной гимнастики в пределах нашей с Лушкой светелки было маловато. Я кивнула:
– Если можно…
Тут же встряла Лушка:
– А мне можно?
Вот тут Вятич, похоже, осознал, что ему придется иметь дело не только с воеводой, когда тот вернется, но и с Анеей, что наверняка куда труднее. Но если уж заварил кашу, придется расхлебывать. Подозреваю, что у Вятича боролись два чувства – досады из-за своей поспешности и явного желания все же взять меня в обучение хотя бы в назидание остальным. Лушка в нагрузку, конечно, не добавляла привлекательности такому варианту, но куда денешься.
– Можно, – вздохнул десятник.
Сестрица попробовала взвизгнуть, но вовремя сообразила, что таким образом испортит о себе все впечатление, и сдержалась. Это было уже явной победой Лушки над самой собой, я даже поразилась…
Договорились прийти завтра, но Лушка все же умудрилась утащить пару учебных мечей, нахально объяснив десятнику:
– Это чтобы я тоже побыстрей научилась.
– Ты только за ней пригляди, – Вятич кивнул мне на сестрицу, – чтоб не перестаралась.
Я хорошо понимала, о чем он, в запале Лушка может так растянуть себе все мышцы, что точно сляжет.
Конец ознакомительного фрагмента.