8
Мокрая от пота, не в силах пошевелиться, Тина Маккей лежала на жесткой металлической поверхности – руки и ноги связаны, а голова зажата в тисках. Она смутно осознавала, что в мочеиспускательный канал ей вставили катетер. Бедняжка понятия не имела, который теперь час и где она находится.
– Хочешь знать кое-что?
Она испуганно уставилась на своего мучителя, пытаясь думать, несмотря на страшную боль во рту.
Томас Ламарк, держа в облаченной в резиновую перчатку руке щипцы, какими стоматологи вырывают зубы, стоял над ней и смотрел сверху вниз своими ласковыми серыми глазами.
– Успокойся, Тина, не всякое знание приносит боль. Для тебя то, что я скажу, может оказаться полезным. Моя мать всегда твердила мне о пользе хороших манер, ты меня понимаешь? Жизнь – это длительное обучение. Непрерывно узнавая что-то новое, человек становится лучше. Разве ты не хочешь стать лучше, Тина?
Его низкий голос звучал до нелепого сочувственно.
Тина ничего не ответила. Она еще несколько часов назад поняла, что здесь, в этом помещении с голыми бетонными стенами, можно сколько угодно кричать, но ее все равно никто не услышит. Какие у нее еще оставались варианты спасения?
Ей нужно каким-то образом вразумить этого Томаса Ламарка, и она чувствовала, что где-то глубоко в нем скрываются человеческие чувства, до которых она может достучаться, если только найдет с ним контакт.
– Хорошие манеры предполагают, что человек должен извиниться, когда он не прав. Для того чтобы признать свою ошибку, требуется мужество – достаточно ли его у тебя, Тина? Я имею в виду по-настоящему извиниться за то, что ты отвергла мою книгу.
Ей было трудно говорить, но она снова попыталась умолить его разбитым ртом, голос ее звучал прерывистым кровавым шамканьем:
– Да, пшнешите вашу книгу. Вмеште. Мы мошем пшошаботать над ней вмеште.
Томас отрицательно покачал головой:
– Мне очень жаль, Тина, но ты своими глазами видела, что случилось, когда я подбросил монету. Я вынужден делать то, что велит мне эта монета. Человек должен сам создавать правила, по которым живет, и строго держаться их. Мы не контролируем свою жизнь, верно?
Она согласилась движением век.
– Но ты могла предотвратить это, Тина. В отличие от меня. И в этом разница между нами. Я родился таким, какой я есть. Я никогда не просил, чтобы меня сделали таким. Всю мою жизнь люди твердили, якобы у меня что-то не в порядке с головой. Я должен согласиться с этим. Мне не нравится, что я такой, но я ничего не могу с этим поделать. Я вынужден признать, что веду себя не так, как другие.
Он отошел на два шага, улыбнулся, снял свой хирургический халат и поднял мощные руки.
– Тебе нравится то, что я ношу?
Судя по ее виду, девушка не поняла вопроса, и он повторил:
– Моя одежда. Тебе нравится моя одежда?
Тина посмотрела на него сквозь пелену слез на лице. На его фигуру. Он был удивительно высок – не меньше шести футов шести дюймов. Боже, да кто он такой, этот человек? Он был очень хорош собой – и это странным образом настораживало, – его красота казалась почти невероятной: темные, зачесанные назад волосы, белая рубашка с открытым воротом, зауженные брюки, черные замшевые туфли. Элегантно, но как-то старомодно: он напоминал злодея из пьесы Ноэла Коуарда.
– Вешма мило, – одобрительно прошамкала она. – Э-кхх-лелегантно.
– Это ведь не просто слова, правда, Тина?
– Нет, ш-што вы.
Он улыбнулся ей такой теплой улыбкой, что на минуту девушка даже поверила: все закончится хорошо.
– Рубашка от «Салки», – пояснил Томас. – Они производят прекрасную одежду из льняной ткани, в ней по-настоящему удобно. Моя мать всегда выбирает мне одежду. Она хочет, чтобы я элегантно выглядел. А мои туфли тебе нравятся?
Она согласно промычала.
– Обувь от «Гуччи». Такие туфли трудно достать, на них огромный спрос. Эти модели приходится заказывать заранее, поскольку их моментально разбирают.
Он развернулся и исчез из виду. Тина слышала лишь его голос:
– Ну хорошо. Теперь давай послушаем музыку. Готова?
В комнате зазвучали грегорианские песнопения, и Тине показалось, что звук прорвался снизу, через пол, сверху, через потолок, через все четыре стены одновременно. Томас Ламарк вернулся, снова облаченный в голубой хирургический халат. Он улыбнулся, мечтательно закатив глаза. Эти строгие аккорды, нежные и чистые высокие звуки унесли его куда-то далеко.
Он танцевал, подчиняясь какому-то своему собственному ритму, раскачивая и размахивая в воздухе щипцами, словно дирижерской палочкой. Потом он наклонился над охваченной ужасом жертвой, крепко ухватил щипцами ее передний зуб и резко повернул рукоятку вверх. Послышался треск – зуб резко обломился вместе с частью корня.
Музыка заглушила крик несчастной редакторши, словно подушка.