Криминология. Теория, история, эмпирическая база, социальный контроль. Часть II. Объяснение преступности (Я. И. Гилинский, 2009)

§ 1. Зарождение криминологических идей

Хотя, как упоминалось в гл. 1, криминология как наука стала формироваться в XVIII в., однако различного рода взгляды относительно преступности и преступлений существовали с того далекого времени, когда общество стало различать, выделять и «конструировать» из всех видов человеческой жизнедеятельности «преступления», наносящие ущерб людям, обществу, государству.

«Никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она… И не было, и не будет, и теперь нет человека, который достоин только порицаний или только похвалы… Нельзя ударить брахмана, но и брахман пусть не изливает свой гнев на обидчика. Позор тому, кто ударил брахмана, и еще больший позор излившему гнев на обидчика»,[189] утверждается в «Дхаммападе» (Индия, III в. до н. э.). Мысли, полезные и в наши дни.

А вот рассуждения Мо-цзы (Китай, 480–400 гг. до н. э.) по поводу «экономических причин» преступности: «Причина в том, хороший год или плохой. Если год урожайный, то люди становятся отзывчивыми и добрыми. Если же год неурожайный, то люди становятся черствыми и злыми».[190]

Кто бы мог подумать, что суть известной американской пословицы «Того, кто украл буханку хлеба, сажают в тюрьму; того, кто украл железную дорогу, – избирают в сенат» была высказана иными словами еще Чжуан-цзы (Китай, 369–286 гг. до н. э.): «Того, кто крадет крючок с пояса, казнят, а тот, кто крадет царство, становится правителем»? Его же рассуждение о двойственной роли, «балансе» девиаций – позитивных и негативных: «Если мудрецы не умрут, то большие разбойники не исчезнут».[191]

Одним из первых философов-энциклопедистов был Аристотель (384–322 гг. до н. э.), оставивший после себя систему знаний, накопленных человечеством и развитых самим Аристотелем. В его огромном творческом наследии мы находим мысли, интересные и в криминологическом отношении. Одно из принципиальных положений: «Люди ведут такой образ жизни, какой их заставляет вести нужда».[192]

Аристотель понимал, что «люди вступают в распри не только вследствие имущественного неравенства, но и вследствие неравенства в получаемых почестях… Люди поступают несправедливо по отношению друг к другу не только ради предметов первой необходимости… но также и потому, что они хотят жить в радости и удовлетворять свои желания… Величайшие преступления совершаются из-за стремления к избытку, а не к предметам первой необходимости».[193] Поэтому, в частности, неосновательны надежды на «имущественное равенство» как панацею от преступности. Мы еще вернемся к этой проблеме в главе 6. Видя одну из причин преступлений в испорченных привычках и вкусах людей, а также в страстях, затмевающих разум, Аристотель придавал большое значение семейному воспитанию – основе добродетельного поведения.

Мы не ставим перед собой невыполнимую задачу хотя бы назвать всех предтеч криминологии. Важно показать, что мыслители разных народов во все времена так или иначе касались извечной проблемы преступлений и наказания. Но, пожалуй, нельзя пройти мимо авторов социальных утопий.

Т. Мор (1478–1535) в своей «Утопии» (полное название его труда – «Золотая книга столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии», 1516) высказал необычайно смелые для своего времени идеи относительно причин преступлений и целесообразности наказаний. Приведем обширную цитату. «Простая кража не такой огромный проступок, чтобы за него рубить голову, а с другой стороны, ни одно наказание не является настолько сильным, чтобы удержать от разбоев тех, у кого нет никакого другого способа снискать пропитание… Вору назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо скорее следовало бы позаботиться о каких-либо средствах к жизни, чтобы никому не предстояло столь жестокой необходимости сперва воровать, а потом погибать… По моему мнению, совершенно несправедливо отнимать жизнь у человека за отнятие денег. Я считаю, что человеческую жизнь по ее ценности нельзя уравновесить всеми благами мира. А если мне говорят, что это наказание есть возмездие не за деньги, а за попрание справедливости, за нарушение законов, то почему тогда не назвать с полным основанием это высшее право высшей несправедливостью?».[194] Т. Мор рассчитывал на предупреждение преступлений в результате радикального переустройства общества.

В «Городе Солнца» (1623) Т. Кампанеллы (1568–1639) нет частной собственности, все равны, все имеют возможность самореализации. «Поэтому, так как нельзя среди них (жителей Города Солнца. – Я. Г.) встретить ни разбоя, ни коварных убийств, ни насилий, ни кровосмешения, ни блуда, ни прочих преступлений, в которых обвиняем друг друга мы, – они преследуют у себя неблагодарность, злобу, отказ в должном уважении друг к другу, леность, уныние, гневливость, шутовство, ложь, которая для них ненавистнее чумы. И виновные лишаются в наказание либо общей трапезы, либо общения с женщинами, либо других почетных преимуществ на такой срок, какой судья найдет нужным для искупления проступка».[195] Итак, в «переводе» на язык современной криминологии: определенные социально-экономические условия позволяют избавиться от деяний, ныне признаваемых преступными, но тогда общество конструирует новый набор проступков, подлежащих наказанию; при этом меры «наказания» достаточно либеральны и не связаны ни с отнятием жизни, ни с лишением свободы. Впрочем, утопия – она и есть утопия…

Преступление не является чем-то естественным по своей природе, оно – социальный конструкт и по мнению Б. Спинозы (1632–1677). «В естественном состоянии нет ничего, что было бы добром или злом по общему признанию… В естественном состоянии нельзя представить себе преступления; оно возможно только в состоянии гражданском, где по общему согласию определяется, что хорошо и что дурно, и где каждый должен повиноваться государству. Таким образом, преступление есть не что иное, как неповиновение, наказываемое вследствие этого только по праву государственному; наоборот, повиновение ставится гражданину в заслугу».[196]

§ 2. Классическая школа уголовного права и криминологии

Классическая школа уголовного права сформировалась в XVIII в. Ее идеи основывались на религиозном понимании свободы воли и греховности человека. Если благодаря свободе воли индивид выбирал путь греха, совершал преступление, он подлежал каре за содеянное. Чем тяжелее был грех, тем более жестоким должно было быть воздаяние. В рамках классической школы вызревали и криминологические представления о преступности, преступлении, их причинах и мерах социального контроля.

Но взгляды крупнейших представителей классической школы криминологии (Ч. Беккариа, И. Бентам) существенно отличались от современных им уголовно-правовых воззрений.

Наибольшую известность приобрел труд Ч. Беккариа (1738–1794) «О преступлениях и наказаниях» (1764). Написанный совсем молодым ученым, он стал своего рода «бестселлером», переведенным с французского на десятки других языков. Принимая возмездный характер уголовной юстиции, пропорциональность воздаяния, Беккариа прежде всего ограничивает понятие преступления. Преступлением может считаться только такое деяние, которое причиняет реальный вред; прямо и ясно указано в законе; при этом закон обязателен для граждан и правителей. Эти требования были направлены против осуждения по аналогии, против неравенства перед законом.

Причины преступлений Беккариа видит во всеобщей борьбе человеческих страстей, а прежде всего – в наслаждении и страдании.[197] При этом борьба человеческих страстей служит источником не только преступлений, но и полезных деяний. Наряду с психологическими основаниями преступлений, ученый не обошел вниманием и социально-экономические факторы. Так, в кражах он усматривал преступления нищеты и отчаяния.

Особенно важны взгляды Беккариа по проблеме наказания. Его целью он считает удержание людей от совершения преступлений, а не месть. Ученый выступает против жестокости наказания. Жестокие наказания не только не выполняют функции предупреждения преступлений, но напротив: «В те времена и в тех странах, где были наиболее жестокие наказания, совершались и наиболее кровавые и бесчеловечные действия, ибо тот же самый дух зверства, который водил рукой законодателя, управлял рукой и отцеубийцы, и разбойника».[198] Неудивительно, что Беккариа, вопреки распространенным в то время (да, к сожалению, нередко и в наши дни) взглядам, выступал против смертной казни: «Смертная казнь не может быть полезна, потому что она подает пример жестокости… Мне кажется нелепым, что законы… которые запрещают и карают убийство, сами совершают его и для отвращения граждан от убийства сами предписывают совершение его».

Беккариа впервые сформулировал принцип неотвратимости наказания: «Одно из самых действенных средств, сдерживающих преступления, заключается не в жестокости наказаний, а в их неизбежности».[199]

Наконец, Беккариа, вслед за Монтескье, провозглашал приоритет предупреждения преступлений перед наказанием за них. При этом он понимал, что возможности государства по противодействию преступности ограничены, ибо «невозможно предупредить все зло».

И. Вентам (1748–1832) в известной степени разделял взгляды Беккариа. Кроме того, он еще в 1778 г. обратил внимание на статистические закономерности и устойчивость преступности. А его мысль о том, что человек стремится получить максимальное удовольствие и испытать минимальные страдания, надолго завладела умами специалистов в области уголовного права.

В целом, зародившись в недрах классической школы уголовного права, классическая криминология сделала первые важные шаги в становлении криминологии как науки. Вместе с тем прогрессивные для своего времени взгляды Беккариа и Бентама носили все еще умозрительный характер. Преодолеть этот недостаток стало возможным на основе позитивистских воззрений следующего – XIX столетия.

§ 3. Позитивизм в философии, науке, криминологии

Зарождение позитивизма заслуженно связывают с именем О. Конта (1798–1857). К числу первых теоретиков позитивизма относят также Г. Спенсера (1820–1903) и К. Маркса (1818–1883).

Конт, будучи социальным философом (термин «социология» был им впервые использован в «Курсе позитивной философии», 1838), полагал, что существующие социальные науки не могут считаться таковыми (науками), пока и поскольку они метафизичны, носят умозрительный характер, не основываются на методах естественных наук – измерении, наблюдении, эксперименте и т. п. Наука должна основываться на фактах, а не догмах, воображение должно быть подчинено наблюдению. «Теологическое и метафизическое состояние какой-либо науки отличаются одной общей чертой: господством воображения над наблюдением… Чтобы сделать… науку позитивной, нужно установить в ней… преобладание наблюдения над воображением».[200]

Идеи позитивизма нашли отражение в трех основных направлениях криминологии: биологическом, или антропологическом, психологическом и социологическом. Возникновение каждого из этих трех направлений связывают обычно (более или менее справедливо), соответственно, с именами Ч. Ломброзо, Г. Тарда и А. Кетле. И хотя позитивизм в «чистом виде» давно сменился и плюралистическими концепциями, и неомарксистской криминологией, и «радикальной криминологией», и постмодернистской, однако с момента возникновения этих трех направлений и до сегодняшних дней мы почти безошибочно можем отнести к тому или иному из них любую криминологическую школу, теорию, концепцию.

Прежде чем перейти к более подробному описанию каждого из этих направлений и входящих в них школ, представим изложенное в виде схемы 5.1.

Разумеется, названия направлений и школ и их временные рамки достаточно условны, а приведенная схема, как и последующая классификация криминологических теорий, служит, в основном, дидактическим целям.

Бесспорным родоначальником этого направления считается Ч. Ломброзо (1835–1909) – тюремный врач в Турине. С помощью антропологических методов он измерял различные параметры строения черепа многочисленных заключенных, их вес, рост, длину рук, ног, туловища, строение ушей и носов, а при вскрытии умерших – строение и вес внутренних органов. Всего за свою многолетнюю практику он исследовал свыше одиннадцати тысяч лиц, осужденных за совершение преступлений. Свое главное открытие Ломброзо описывает вполне поэтически: «Внезапно однажды утром мрачного декабрьского дня я обнаружил на черепе каторжника целую серию атавистических ненормальностей… аналогичную тем, которые имеются у низших животных. При виде этих странных ненормальностей – как будто бы ясный свет озарил темную равнину до самого горизонта – я осознал, что проблема сущности и происхождения преступников была разрешена для меня».[201]

Схема 5.1

Результаты исследований и выводы о «прирожденном» преступнике, отличающемся от других людей чертами «вырождения» («преступник – это атавистическое существо, которое воспроизводит в своей личности яростные инстинкты первобытного человечества и низших животных») нашли отражение в труде «Преступный человек» (1876). Признаки «вырождения» проявляются в многочисленных «стигматах»: «ненормальности» в строении черепа, низкий или скошенный лоб, огромные челюсти, высокие скулы, приросшие мочки ушей и т. п. Ломброзо создал целую серию «портретов» различных преступников – убийц, грабителей, воров, насильников, поджигателей и др. Разработанная им классификация преступников включала четыре типа: прирожденные, душевнобольные, по страсти (включая политических маньяков), случайные.

Со временем, под давлением обоснованной критики, Ломброзо стал уделять внимание и иным – социальным, демографическим, климатическим факторам.[202] Однако он навсегда вошел в историю криминологии как автор теории врожденного преступника.

Результаты антропологических исследований Ломброзо не выдержали проверки. Так, еще при его жизни Ч. Горит (1870–1919) осуществил сравнительное исследование трех тысяч человек – заключенных (основная группа) и контрольная группа – учащиеся Оксфорда, Кембриджа, колледжей, военнослужащие. Результаты не выявили значимых различий между группами и были опубликованы в книге «Заключенный в Англии» (1913). Позднее аналогичные исследования проводились и другими авторами (Н. Ист, В. Хиле, Д. Зернов и др.) с теми же результатами. Миф о «врожденном преступнике» был развеян, хотя иногда возникали его рецидивы…

Ученики Ломброзо и его соотечественники Э. Ферри (1856–1929) и Р. Гарофало (1852–1934) вслед за учителем признавали роль биологических, наследственных факторов. Вместе с тем они уделяли внимание психологическим (особенно Гарофало) и социальным факторам в обусловленности преступлений. Они оба отрицали идею свободы воли, занимаясь поиском причин преступлений.

Ферри выделял антропологические (телесная и духовная природа индивидов), физические (естественная среда) и социальные детерминанты преступлений. Наказание должно выполнять чисто предупредительную, оборонительную функцию. В «Криминальной социологии» (в российском издании – «Уголовная социология»[203]) Ферри писал, обосновывая принципы позитивизма: «Раньше наука о преступлениях и наказаниях являлась по существу лишь изложением теоретических выводов, к которым теоретики пришли только с помощью логической фантазии. Наша школа превратила ее в науку позитивного наблюдения. Основываясь на антропологии, психологии и статистике преступности, а также на уголовном праве и исследовании тюремного заключения, эта наука превращается в синтетическую науку, которую я сам назвал "Криминальной социологией"». Ферри придавал большое значение превентивным мерам (улучшение условий труда, быта и досуга, освещение улиц и подъездов, условий воспитания и т. п.), он считал, что государство должно стать инструментом улучшения социально-экономических условий.

Гарофало попытался отойти от уголовно-правового понимания преступления. Он считал, что преступными являются те деяния, которые ни одно цивилизованное общество не может расценить иначе и которые караются уголовным наказанием. «Естественные» преступления нарушают чувства сострадания и честности. «Полицейские» преступления нарушают лишь закон.

Таким образом «Туринская школа» в какой-то степени предвосхитила развитие всех трех основных направлений позитивистской криминологии.

Антропологическое, или биологическое, направление отнюдь не исчерпывается ломброзианством.

По мнению немецкого психиатра Э. Кречмера (1888–1964) и его последователей (прежде всего – американского криминолога У. Шелдона), прослеживается связь между типом строения тела и характером человека, а следовательно, и его поведенческими реакциями, включая преступные. Согласно их теории «конституциональной предрасположенности», высокие и худые люди – эктоморфы («церебротоники», по Шелдону, или астеники) – чаще будут робкими, заторможенными, склонными к одиночеству, интеллектуальной деятельности. Сильные, мускулистые мезоморфы («соматотоники», или атлеты) отличаются динамичностью, стремлением к господству. Невысокие, полные эндоморфы («висцеротоники», или пикники) – общительны, спокойны, веселы. Связь между физической конституцией, чертами характера и поведенческими реакциями действительно существует, но представители всех типов физической конституции и различных типов характера (со времен И. П. Павлова хорошо известны холерики, сангвиники, флегматики и меланхолики, хотя современные классификации характера намного сложнее и разнообразнее) могут отличаться как законопослушным поведением, так и девиантным – позитивным и негативным, включая преступное. Строение тела и характер не являются дифференцирующими факторами по отношению к преступности.

Эти замечания относятся и к различению К. Юнгом (1923) двух основных типов личности – экстравертов, ориентированных на общение, склонных к новаторству (иногда с элементами авантюризма), и интровертов – ориентированных на себя, замкнутых, избегающих риска, настроенных консервативно. Г. Айзенк (1963) для более полной характеристики типов личности дополнил экстравертов (открытость) – интровертов (замкнутость) характеристиками стабильности – нестабильности (уровень тревожности). И также пытался связать криминальное поведение с личностными особенностями.

Идеи ломброзианства с расистским акцентом пытался реанимировать и Э. Хутен (1887–1954). В течение 12 лет он обследовал свыше 13 тысяч заключенных и более 3 тысяч человек контрольной группы (не заключенных). Им были выделены 9 расовых типов. Как оказалось, в каждой расе есть «неполноценные» представители, отклоняющиеся от средних для расы показателей.

По мере развития современной биологии и генетики в рамках биологического направления возникают все новые и новые теории. Назовем лишь некоторые из них. Подробное же их освещение можно найти в современной книге Д. Фишбайн.[204]

Концепция близнецов. В ряде исследований (Loehlin, Nichols, 1976 и др.) было установлено, что одинаковое (в том числе криминальное) поведение взрослых пар однояйцовых (монозиготных) близнецов наблюдается относительно чаще, нежели у пар двуяйцовых (дизиготных) близнецов. В одном из исследований, например, такое совпадение было в 77 % случаев однояйцовых и в 12 % случаев двуяйцовых близнецов. Отсюда делался вывод о роли генетической предрасположенности к тем или иным поведенческим формам. Однако различные исследователи получали неодинаковые результаты, не всегда изучались условия воспитания обоих близнецов, так что сторонников «близнецового» объяснения преступного поведения не так уж много.

Хромосомная теория. П. Джекобс (1966) на основе изучения заключенных в шведских тюрьмах выдвинул гипотезу о зависимости повышенной агрессивности и, соответственно, высокого уровня насильственных преступлений у мужчин с лишней У-хромосомой (XYY вместо XY). Позднее Т. Поуледж опроверг это предположение. Если мужчины с лишней У-хромосомой и отличаются повышенной агрессивностью, то их удельный вес в популяции крайне невысок (1 из 1000) и постоянен, а уровень насильственной преступности существенно меняется во времени и пространстве. По данным Р. Фокса (1971), заключенные с хромосомным набором XYY не более склонны к насилию, чем другие заключенные, но относительно чаще совершают имущественные преступления. Кроме того, повышенная агрессивность может проявляться и в общественно полезном или допустимом поведении (спортсмены, полицейские, военнослужащие).

Частота пульса. Кембриджское лонгитюдное (изучение одних и тех же лиц на протяжении значительного периода времени) исследование свыше 400 мужчин показало, что те из них, у кого частота пульса в состоянии покоя была ниже (66 ударов в секунду), чем в среднем (68 ударов в секунду), относительно чаще оказались осужденными за насильственные преступления (D. Farrington, 1997). Аналогичные результаты были получены в исследованиях М. Wadsworth (1976) и A. Raine (1993). Но, вероятнее всего, такой одиночный фактор как частота пульса является лишь одним из показателей общего состояния нервной системы, так или иначе влияющего на поведение, в том числе, – агрессивное.

Уровень серотонина в крови. На основе многочисленных исследований предполагается, что повышенный уровень серотонина в крови свидетельствует о более высокой вероятности агрессивного, в том числе преступного, поведения.

Роль тестостерона. Точно так же считается, что повышенный уровень тестостерона (мужской половой гормон) может увеличивать агрессивность поведения. Некоторые исследователи полагают, что аналогичную роль в женском агрессивном поведении играют женские гормоны.

При этом, во-первых, результаты различных исследований нередко противоречивы. Во-вторых, ряд исследований показал, что уровень гормонов весьма чувствителен к внешним условиям. В-третьих, – и это главное – нет никаких доказательств специфического влияния всех вышеназванных биологических факторов (лишняя Y-хромосома, частота пульса, уровень серотонина или гормонов и др.) именно на криминальное поведение. Это не исключает того, что при прочих равных условиях генетическая составляющая может играть определенную роль в большей или меньшей вероятности той или иной поведенческой реакции конкретного индивида (достаточно, например, напомнить, что в генезисе алкоголизма роль наследственности велика, а в состоянии алкогольного опьянения совершается немало преступлений). Как заметил в одной из своих книг российский психолог В. Леви, «социум выбирает из психогенофонда». Иначе говоря, социальные факторы влияют на поведение опосредствованно – через генетические и психологические особенности свойств личности. Наконец, в-четвертых, все эти рассуждения, равно как иные идеи сторонников биологического и психологического направлений, имеют отношение к индивидуальному преступному поведению, преступлению, но никак не объясняют преступность как социальный феномен.

Становление психологического направления связывают с двумя именами: Р. Гарофало и Г. Тарда. О первом из них уже говорилось выше. Его работа «Критерии опасного состояния» (1880) обосновывает, в частности, так называемый клинический подход в изучении личности преступника. Идеи «опасного состояния» позднее, во второй половине XX в., активно развивались Ж. Пинателем.

Г. Тард (1843–1904) в своих книгах «Законы подражания» и «Философия наказания» (обе вышли в 1890 г.) объяснял преступное поведение подражанием и обучением. Поскольку в основе преступного акта лежат психологические механизмы, постольку, с точки зрения Тарда, суд должен решать вопрос лишь о виновности/невиновности обвиняемого, тогда как меры воздействия на виновного определяет медицинская комиссия.

Вполне обоснованно обращаясь к психологическим факторам индивидуального преступного поведения, Тард излишне абсолютизирует роль подражания, усматривая в «законе подражания» едва ли не основной закон развития общества и цивилизации.

Склонность к психологизации социальных явлений не помешала Тарду в ряде вопросов стоять на социологических позициях. Так, он социологически верно отмечает относительность самого понятия преступления: «Система добродетелей, так же как и система преступления и порока, меняется вместе с ходом истории».[205] Отношение ученого к преступности как социальному феномену позволило ему сделать вполне социологический вывод: «Если бы дерево преступности со всеми своими корнями и корешками могло бы быть когда-нибудь вырвано из нашего общества, оно оставило бы в нем зияющую бездну».[206]

Тард одним из первых обратил внимание на то, что повышение благосостояния, уровня жизни, образования не влечет за собой сокращения преступности. Скорее – наоборот! «Рост трудовой деятельности и богатства делает естественным рост преступлений и преступников! А где же, следовательно, нравственная сила труда, нравственная добродетель богатства, о которых столько говорили? Образование сделало большие успехи. Где же благодетельное, столь прославленное действие просвещения на нравы?.. Три великих предупредительных лекарства от социальной болезни: труд, общее довольство и образование – усиленно действовали не раз, а поток преступности, вместо того, чтобы пересохнуть, вдруг вышел из берегов».[207] Тард увидел также широчайшую распространенность преступлений «людей богатых и признаваемых честными» (позднее такие преступления будут названы «беловоротничковыми» – white-collar crimes).

Наконец, заметим, что на примере Гарофало и Тарда мы лишний раз убеждаемся в относительности любой схемы, любой классификации. Так, взгляды Гарофало в равной степени относятся к антропологическому и психологическому направлениям, а работы Тарда иллюстрируют и психологический, и социологический подходы к проблеме преступности, преступления и наказания. Впрочем, еще Ферри обосновывал правильность и научную совместимость своих антропологических и социологических воззрений.[208]

К психологическому направлению относится и фрейдизм. Сам 3. Фрейд (1856–1939) не обращался к криминологической тематике (если не считать психоаналитического разбора произведений Ф. М. Достоевского; в этой своей работе Фрейд сформулировал небезынтересное для нас утверждение: «Для преступника существенны две черты – безграничное себялюбие и сильная деструктивная склонность; общим для обеих черт и предпосылкой для их проявлений является безлюбовность, нехватка эмоционально-оценочного отношения к человеку»[209]). Однако его теория не могла не отразиться на психологических подходах к проблеме преступности.

Напомним, что Фрейд выделял в структуре личности три составляющие: Я (Ego), Оно (Id) и Сверх-Я (Super-Ego). Оно – глубинный слой бессознательных влечений. Не будь других составляющих личности, человек всегда действовал бы по велению Id. Я – сфера сознательного, посредник между бессознательным, внутренним миром человека и внешней реальностью – природной и социальной. Сверх-Я – внутриличностная совесть, своего рода моральная цензура, представляющая собой установки общества. Super-Ego – посредник между бессознательным и сознанием в их непримиримом конфликте, ибо сознание само по себе не способно обуздать веления бессознательного. Другим важнейшим положением Фрейда является учение о либидо – половом влечении, которое, начиная с раннего детства, на бессознательном уровне определяет большинство намерений и поступков человека.

Легко представить, сколь обширное поле для криминологической интерпретации открывают эти положения. Это и «победа» бессознательного, проявившаяся в конкретном преступном деянии, и «либидо», выплеснувшееся в криминальном насилии, и роль невротических реакций в механизме индивидуального преступного акта, и сублимация (переключение) либидо в криминальное русло.

Разумеется, учение самого Фрейда и его учеников и последователей – К. Юнга, о котором речь шла выше, А. Адлера (для Адлера не столь важно было либидо, сколько «воля к власти», определяющая поведение индивида), В. Рейха (по Рейху, неизрасходованная из-за многочисленных социальных запретов жизненная энергия прорывается в виде агрессии) было неизмеримо сложнее и глубже, чем описанная выше схема. Психоаналитический подход позволяет вскрывать глубинные психологические особенности различных поведенческих актов, включая преступные. Интересное исследование этой темы было предпринято украинским криминологом А. Ф. Зелинским.[210]

Неофрейдизм, характеризующийся большей «социологизацией» изучаемых процессов, сделал еще один шаг в интересующем криминологию направлении. Так, К. Хорни (1885–1952) подробно исследует проблему невротизации личности, а ведь среди лиц, находящихся в местах лишения свободы наблюдается высокий удельный вес лиц с невротическими расстройствами. Многие ее идеи о механизмах развития личности, роли детства в формировании личности представляют несомненный интерес для криминологии (в частности, для изучения механизма индивидуального преступного поведения).[211]

Труды другого крупнейшего представителя неофрейдизма – Э. Фромма (1900–1980) – косвенно или непосредственно посвящены криминологической тематике. Косвенно – когда обсуждаются проблемы этики, смысла жизни, «иметь или быть».[212] Непосредственно – когда ученый один из главных своих трудов посвящает исследованию агрессии и насилия как психологического, социального, политического феномена.[213]

Подводя краткий итог, можно отметить бесспорный интерес представленных психологическим направлением исследований психологической составляющей индивидуального преступного поведения и бесплодность попыток ответить на вопрос о причинах преступности как социального феномена.

Описание многочисленных социологических школ и концепций в криминологии существенно затруднено не только их изобилием, но и многочисленностью их классификаций. Почти всех известных криминологов социологического направления исследователи относят к разным школам, течениям, теориям. В этом легко убедиться, полистав как отечественные, так и зарубежные учебники криминологии и монографии по теоретической криминологии.[214]

Рождение социологического направления позитивистской криминологии датируется с точностью до дня. 9 июля 1831 г. статистик А. Кетле, выступая на заседании Бельгийской королевской академии наук в Брюсселе, в своем докладе заявил: «Мы можем рассчитать заранее, сколько индивидуумов обагрят руки в крови своих сограждан, сколько человек станут мошенниками, сколько станут отравителями, почти так же, как мы заранее можем подсчитать, сколько человек родится и сколько человек умрет… Здесь перед нами счет, по которому мы платим с ужасающей регулярностью – мы платим тюрьмами, цепями и виселицами».[215] Статистические исследования свидетельствуют об относительной стабильности преступности и отдельных ее видов в прошлом и настоящем. Эта стабильность может использоваться для «предсказания» (прогноза) преступности в будущем. Относительно устойчиво не только число преступлений, но и использованных при этом орудий. «Во всем, что касается преступлений, числа повторяются с таким постоянством, что этого нельзя не заметить».[216] Аналогичных взглядов придерживался и А. Терри – автор первых работ (1827, 1833) по уголовной и моральной статистике.

Если для Ломброзо «преступниками рождаются», то для Кетле «преступниками не рождаются, ими становятся». Становятся – под влиянием социальных условий, социальных факторов. По Кетле, «общество заключает в себе зародыш всех имеющих совершиться преступлений, потому что в нем заключаются условия, способствующие их развитию; оно… подготовляет преступление, а преступник есть только орудие». К факторам, влияющим на совершение преступлений, Кетле относит демографические, социальные (профессия, образование), природные (климат, сезонность).

Основные идеи Кетле, в той или иной степени разделяемые и развиваемые всеми представителями социологического направления, сводятся к следующему:

• преступность порождена обществом;

• она развивается по определенным законам под воздействием социальных и иных объективных факторов;

• ей присуща статистическая устойчивость;

• повлиять на преступность (с целью сокращения) можно только путем изменения (улучшения) социальных условий.

Исходя из социологических представлений о природе преступности, А. Лакассань, выступая в 1885 г. на I Международном конгрессе антропологов в Риме, произнес знаменитую фразу: «Каждое общество имеет тех преступников, которых оно заслуживает». Позднее, воспроизводя ее, Г. Манхейм добавляет: «Каждое общество обладает таким типом преступности и преступников, которые соответствуют его культурным, моральным, социальным, религиозным и экономическим условиям».[217]

Обычно экономические теории в криминологии вполне обоснованно связывают с именами К. Маркса (1818–1883) и Ф. Энгельса (1820–1895). По утверждению западных криминологов, именно в их «Манифесте Коммунистической партии» (1848) были заложены основы экономического детерминизма, а преступность выступала побочным продуктом экономических условий.

Концепция марксистской криминологии достаточно полно разрабатывалась в бывшем СССР, и у наших соотечественников нет недостатка в литературе по этому вопросу. Здесь хотелось бы подчеркнуть, что значение марксизма для криминологии выходит, с нашей точки зрения, за рамки узкого «экономического детерминизма». Разрабатываемая ранним Марксом концепция отчуждения, значение противоречий и конфликтов как «двигателей истории», роль классовых различий и социально-экономического статуса в детерминации человеческого поведения и т. п. имеют криминологическое значение и активно используются в современной западной (прежде всего – «критической») криминологии.

У Маркса есть несколько небольших по объему работ, посвященных непосредственно криминологической тематике. Одна из них – «Население, преступность и пауперизм» (1859), в которой автор на основании анализа некоторых демографических, экономических показателей и данных уголовной статистики делает ряд принципиальных выводов: «Должно быть, есть что-то гнилое в самой сердцевине такой социальной системы, которая увеличивает свое богатство, но при этом не уменьшает нищету, и в которой преступность растет даже быстрее, чем численность населения… Нарушение закона является обычно результатом экономических факторов, не зависящих от законодателя; однако… от официального общества до некоторой степени зависит квалификация некоторых нарушений установленных им законов как преступлений или только как проступков… Само по себе право не только может наказывать за преступления, но и выдумывать их».[218]

Говоря о позитивизме в социальных науках вообще и криминологии в частности, не следует забывать о весьма обширном эмпирическом исследовании положения рабочего класса в Англии, проделанном Энгельсом и содержащем огромный фактический материал, в том числе о преступности, пьянстве, проституции как следствии условий жизни английских рабочих.[219] Современный социологический словарь (1986, издательство Penguin Books), так характеризует эту работу: «"Положение рабочего класса в Англии" (1845), основанная, главным образом, на данных непосредственного наблюдения, проведенного в Манчестере и Солфорде, является классическим описанием жизни рабочего класса в этой стране в период индустриализации».[220] Очевидно, неслучайно уже в наши дни английский криминолог Я. Тэйлор с коллегами провели «по стопам Энгельса» обследование условий жизни рабочих Манчестера и Шеффильда.[221]

Последователем экономической теории в криминологии является В. Бонгер. В книге «Преступность и экономические условия»[222] он обосновывает роль капиталистической экономической системы в генезисе преступности. Преступность сосредоточена в низших слоях общества, поскольку законодатель криминализирует деяния, порожденные бедностью и нищетой. Бонгер приводит статистические данные по ряду стран, доказывая связь таких преступлений как бродяжничество и нищенство с безработицей.[223]

Автор возлагает надежды на социалистическое переустройство общества.

Во многих странах в конце XIX – начале XX в. проходят криминологические исследования динамики корыстной преступности и цен на хлеб (зерно) как основного для того времени экономического показателя. Наблюдаются устойчивые корреляционные связи: чем выше цена на хлеб, тем выше уровень преступности. Одно из первых таких исследований было проведено Г. фон Майером в Баварии за 1836–1861 гг. По данным Майера, увеличение на полпенни цены на рожь влекло рост преступности на одну пятую на 100 тыс. жителей. О связи преступности и цен на мешок муки, а также количества банкротств (еще один экономический показатель) во Франции 1840–1886 гг. свидетельствует статья П. Лафарга.[224]

С нашей точки зрения, сравнительный анализ показателей преступности и экономических показателей (децильный коэффициент, индекс Джини, уровень безработицы и др.) актуален и в наши дни, о чем пойдет речь ниже.

Пожалуй, первая развернутая социологическая теория девиантности, включая преступность, – теория аномии – принадлежит известному французскому социологу Э. Дюркгейму (1858–1917). Прежде всего, он утверждает «нормальность» преступности в том смысле, что она присуща всем обществам, развивается по своим закономерностям, выполняет определенные социальные функции. «Преступления совершаются… во всех обществах всех типов… Нет никакого другого феномена, который обладал бы столь бесспорно всеми признаками нормального явления, ибо преступность тесно связана с условиями жизни любого коллектива… Преступность – нормальное явление потому, что общество без преступности совершенно невозможно».[225]

Более того, «преступность необходима; она прочно связана с основными условиями любой социальной жизни и именно в силу этого полезна, поскольку те условия, частью которых она является, сами неотделимы от нормальной эволюции морали и права… Чтобы был возможен прогресс, индивидуальность должна иметь возможность выразить себя. Чтобы получила возможность выражения индивидуальность идеалиста, чьи мечты опережают время, необходимо, чтобы существовала и возможность выражения индивидуальности преступника, стоящего ниже уровня современного ему общества. Одно немыслимо без другого… Преступность не только предполагает наличие путей, открытых для необходимых перемен, но в некоторых случаях и прямо подготавливает эти изменения… Действительно, сколь часто преступление является лишь предчувствием морали будущего, шагом к тому, что предстоит!».[226] И далее Дюркгейм обосновывает эту мысль на примере осуждения Сократа. Итак, девиации необходимы для развития, прогресса общества.

Но преступность нормальна при условии, что она «не превышает уровня, характерного для общества определенного типа».[227] И здесь мы подходим к сути теории аномии. По Дюркгейму, в стабильном обществе стабилен и уровень девиантных проявлений (пьянство, наркотизм, самоубийства и т. п.), включая преступность. В обществах же быстро меняющихся, в условиях социальной дезорганизации, наблюдается состояние аномии, когда старые социальные нормы уже не работают, а новые еще не освоены, когда существует «конфликт норм» – правовых и моральных, публичного права и частного права и т. п., когда некоторые социально значимые сферы жизнедеятельности остались не урегулированными («нормативный вакуум»). В таком обществе резко возрастают проявления девиантности, превышая «нормальный» для данного общества уровень. Дюркгейм подробнейшим образом теоретически и эмпирически обосновывает свою концепцию на примере самоубийств.[228]

Думается, хорошей иллюстрацией дюркгеймовской аномии и ее последствий может служить современная Россия. Бурные социально-экономические и политические изменения конца 80–90-х гг. минувшего века сопровождались противоречиями между советскими ценностями и менталитетом, с одной стороны, и новыми экономическими и политическими отношениями, с другой; между нормами «социалистического» права (уголовная ответственность за бродяжничество, попрошайничество, «паразитический образ жизни», за злостное нарушение паспортного режима, за частное предпринимательство и коммерческое посредничество) и новыми нормами гражданского права, разрешающими частную собственность, легализующими статус безработного (бывший «тунеядец»); между нравственными ценностями старого общества (отрицательное отношение к богатым, стремление к «равенству») и новой моралью (обогащайтесь!). При этом многие сферы общественной и государственной жизни оказались без должного нормативного регулирования. Соответственно, с конца 80-х гг. наблюдается резкий рост преступности, самоубийств, наркотизма. Все «по Дюркгейму»!

Для криминологии важны и «некриминологические» работы и суждения ученого. Так, Дюркгейм один из первых развивает теорию общественного разделения труда, обращает внимание на роль социально-экономического неравенства в генезисе человеческой активности, как позитивной, так и негативной. Он понимает эволюционное значение разделения труда («чем примитивнее общество, тем больше сходств между индивидами»), его необходимость для развития общества, но видит и отрицательные последствия (овеществление личностных отношений, «анормальные формы» разделения труда – анемическое, принудительное и др.).[229] Всякое живое существо стремится к счастью. При этом для человека важно равновесие между стремлением к счастью и степенью удовлетворения. Если естественные потребности имеют естественные пределы (насытился и есть не хочется), то социальные потребности не имеют естественных ограничений, они безграничны. Мы еще вернемся к этой теме в следующей, 6-й главе.

Дюркгейм внес весомый вклад и в разработку проблем социального контроля, но к этому мы также вернемся позднее – в части IV книги.

В заключение заметим, что различные авторы и по разным основаниям относят криминологические взгляды Дюркгейма и к теории социальной дезорганизации, и к структурному функционализму, и в качестве самостоятельного направления – концепции аномии.

К структурному функционализму и теории аномии (в отличном от Дюркгейма варианте) относят и другого крупнейшего социолога, нашего современника – Р. Мертона (1910–2003). Он также считается родоначальником «теорий напряжения» (strain theories). Мертон, как и Дюркгейм, рассматривает различные проявления девиантности, включая преступность, как закономерное порождение определенных социальных условий. «Мы исходим из предположения, – пишет Мертон, – что определенные фазы социальной структуры порождают обстоятельства, при которых нарушение социального кодекса представляет собой «нормальный» ответ на возникшую ситуацию».[230] Люди стремятся к успеху. В современном обществе богатство выступает признанным всеобщим символом успеха. Но часть населения живет в зонах трущоб, при ограниченных социальных возможностях («напряжение»). При этом возрастает жесткость классовой структуры, сокращается возможность легально изменить социальный статус в сторону его повышения. А ведь именно классовая структура обусловливает неравенство возможностей, различия в доступе к ценностям общества. «Поэтому отклоняющееся от нормы поведение может быть расценено как симптом несогласованности между определяемыми культурой устремлениями (к успеху, богатству. – Я. Г.) и социально организованными средствами их удовлетворения».[231] Возникает напряжение (strain). Требования культуры, предъявляемые конкретному лицу, оказываются невыполнимыми. «С одной стороны, от него требуют, чтобы оно ориентировало свое поведение в направлении накопления богатства; с другой – ему почти не дают возможности сделать это институциональным способом. Результатом такой структурной непоследовательности является сформирование психопатической личности и (или) антисоциальное поведение, и (или) революционная деятельность».[232]

Культура каждого конкретного общества определяет его цели и легальные, институционализированные средства их достижения. В зависимости от принятия (+) или непринятия, отрицания (—) целей и средств существует пять теоретически возможных типов поведения (путей приспособления индивидов к социальным условиям), которые Мертон представляет в виде таблицы (5.1).

Итак, индивиды, разделяющие цели общества и принимающие средства их достижения, будут вести себя законопослушно, конформно. Те, кто принимает цели, но не согласен с предоставляемыми средствами, будет предпринимать шаги по их улучшению, заниматься реформаторской, инновационной деятельностью. Не принимающие цели или, что гораздо чаще, – относящиеся к ним безразлично, но свято придерживающиеся легальных средств, будут беспрекословно следовать принятым нормам – ритуалисты.

Не принимающие ни целей, ни средств данного общества будут либо «бежать» из него, уходя в алкоголь, наркотики, из жизни (самоубийство) – ретретистское поведение, либо пытаться все изменить – мятежники (по Мертону), революционеры.

Таблица 5.1

Типы поведения (адаптации) по Р. Мертону

В целом «антисоциальное поведение приобретает значительные масштабы только тогда, когда система культурных ценностей превозносит, фактически превыше всего, определенные символы успеха, общие для населения в целом, в то время как социальная структура общества жестко ограничивает или полностью устраняет доступ к апробированным средствам овладения этими символами для большей части того же самого населения».[233]

Ниже мы неоднократно будем встречаться с тем, что различные криминологи будут усматривать многочисленные «причины» преступности, не ограничиваясь какой-либо одной. Иногда такой подход рассматривается в качестве относительно самостоятельного («плюралистического» или «многофакторного»).

Выше уже упоминался Э. Ферри, выделявший антропологические, физические, социальные факторы.

Маннхейм утверждал, что в криминологии не существует причин преступности, которые были бы необходимы и достаточны для ее объяснения. Существуют только факторы, которые могут оказаться «необходимыми» наряду с другими факторами.

Аналогичные взгляды разделяли У. Хили (1915), С. Бэрт (1925) и др.

Многофакторный подход был широко распространен в российской криминологии, о чем пойдет речь ниже.

Мертоновская концепция неплохо объясняет девиантное и преступное поведение «униженных и оскорбленных», а как быть с преступностью элитарной, преступностью лиц, находящихся на вершинах социальной структуры? Над этим вопросом задумался, в частности, Э. Сазерленд (1883–1950). В 1939 г. он впервые вводит в научный оборот понятие «преступность белых воротничков» (white-collar crime), а в 1949 г. выходит его книга под тем же названием, в которой он подробно анализирует беловоротничковую преступность как пример криминальных действий и махинаций в сфере бизнеса.[234] Первоначально под преступлениями белых воротничков Сазерленд понимал лишь респектабельную преступность властной и деловой элиты. Позднее этот термин распространился на всю должностную и предпринимательскую преступность, независимо от ранга чиновника или бизнесмена. Свое название white-collar crime получила в связи с тем, что в США должностные лица и бизнесмены ходят в белых рубашках, в отличие от рабочих, которые обычно носят синие рубашки (комбинезоны). К типичным беловоротничковым преступлениям относятся финансовые махинации корпораций, взяточничество, предоставление «за вознаграждение» выгодных контрактов, привилегий, криминальные коммерческие сделки и кредитные операции, лжебанкротства и т. п.

Сазерленд изучал и профессиональную преступность,[235] но наиболее известен он как создатель теории дифференцированной ассоциации (связи). Эта концепция была впервые изложена Сазерлендом в «Принципах криминологии» (1939), а затем развивалась и излагалась совместно с Д. Кресси.[236] С точки зрения Сазерленда, определенным поведенческим формам – как законопослушным, так и преступным – обучаются, взаимодействуя с другими людьми в процессе общения. Обычно это происходит в группах между людьми, связанными какими-то личными отношениями. Основной причиной образования дифференцированных связей (ассоциаций) служит конфликт культур, а главной причиной систематического преступного поведения – социальная дезорганизация. Кресси, цитируя Сазерленда, так формулирует основные положения этой теории: «Когда люди становятся преступниками, это происходит потому, что они соприкасаются с преступным образом поведения, а также потому, что они оказываются изолированными от воздействия антипреступного образа поведения… Они становятся преступниками в силу переизбытка у них подобного рода «связей» по сравнению с теми «связями», которые у них имеются с антипреступным образом поведения».[237]

Теория дифференцированной ассоциации неоднократно подвергалась модификации как самим Сазерлендом, так и совместно с Кресси, а после смерти Сазерленда – одним Кресси. Это была одна из наиболее плодотворных для своего времени теорий. Она позволяла объяснить как «обычную», «уличную» преступность (street crime), так и беловоротничковую. Другое дело, что она, как и любая другая теория, не могла ответить на ряд вопросов (почему люди имеют те связи, которые у них есть; она не объясняет происхождение преступности и др.).

Наконец, следует упомянуть, что концепции Тарда и Сазерленда нередко рассматриваются как «теории научения» (learning theories).

Крупным явлением в истории криминологии является «Чикагская школа». Первые криминологические исследования в Чикаго начались в 20-е гг. прошлого столетия в Чикагском университете под руководством Э. Бёрджесса. Наиболее известные из участников этих исследований – К. Шоу, Г. Маккей, Р. Парк, Ф. Трэшер и др. В те годы Чикаго становится «криминальной столицей» США, в нем орудуют гангстерские банды (одна из наиболее известных – Аль Капоне). В результате их кровавых столкновений в 20-е гг. было убито свыше тысячи человек.

Чикагская школа прославилась прежде всего изучением влияния городской экологии на преступность. В результате исследований были выделены пять концентрических зон Чикаго, различавшихся по своим функциям в масштабах города, составу населения, стилю жизни, социальным проблемам (делинквентность, преступность, детская смертность, туберкулез, психические расстройства): центральный деловой и промышленный район, промежуточная зона трущоб, рабочие кварталы, жилые городские кварталы, пригородная зона коттеджей среднего класса («владельцев сезонных билетов» на электричку). Наиболее криминогенными оказались промежуточные районы между жилыми и деловыми, деловыми и промышленными кварталами.[238] Это объяснялось, в частности, тем, что в этот период промышленность и торговля вторглись в зону традиционных жилых застроек. Теперь проживание в этом районе становилось непрестижным, маложелательным. Поэтому именно здесь поселялись бедняки и многочисленные иммигранты.

Аналогичный экологический анализ в Балтиморе не подтвердил ряд выводов по Чикаго.[239] Это лишний раз свидетельствовало о некорректности распространения результатов локального исследования на все случаи жизни.

Чикагская школа провела интересные исследования подростковой делинквентности и преступности.[240]

Классической стала работа Трэшера по изучению чикагских банд.[241]

Остается добавить, что наследие Чикагской школы проявляется и в современных исследованиях экологии города, применении метода «картирования», привязки социального контроля к локальным условиям районов большого города.[242]

Теория субкультур возникла в результате исследований подростковой преступности и гангстеризма (бандитизма). В значительной степени она исходила из теорий аномии и напряжения. Классические работы – книга А. Коэна (род. 1918),[243] посвященная молодежным бандам, и проведенное Р. Клауордом (род. 1926) и Л. Оулином[244] (род. 1918) исследование различных делинквентных субкультур. Все трое подчеркивали значение конфликта между ценностями и целями «большого общества», а точнее – между целями среднего класса и возможностями подростков из низших слоев преследовать эти цели.

На недоступность ценностей культуры общества подростки реагируют созданием субкультуры со своими ценностями, целями и нормами. «Делинквентная субкультура извлекает свои нормы из норм более широкой культуры, выворачивая их, однако, наизнанку. По стандартам этой субкультуры поведение делинквента правильно именно потому, что оно неправильно по нормам более широкой культуры».[245] По Коэну, делинквентная субкультура, как протестная по отношению к культуре общества, отличается неутилитарным, злостным и негативистским характером. «Здесь явно присутствует элемент злоумышленности, удовольствие от причинения беспокойства другим, восторг от самого факта отвержения различных табу».[246]

Клауорд и Оулин также исходят из того, что «лица, занимающие различные положения в социальной структуре, не имеют равных шансов на успех».[247] Они различают и описывают три разновидности подростковой субкультуры: преступную, конфликтную и ретретистскую. Для преступной субкультуры характерны интеграция субъектов на различных возрастных уровнях и тесная интеграция представителей общепризнанных и незаконных ценностей, т. е. взаимодействие преступников со средой, включая скупщиков краденного, старьевщиков, юристов и т. п. Конфликтная субкультура – продукт трущоб, мира неудачников. «Молодые люди в подобных зонах подвержены острому чувству разочарования, возникающему в результате того, что доступ к цели успеха блокирован отсутствием каких бы то ни было институционализированных каналов, законных или незаконных».[248] Ретретистская субкультура состоит из тех, кто бежит от общества, но нуждается во взаимосвязях с себе подобными (прежде всего, это субкультура потребителей наркотиков). Ретретистский вариант приспособления возникает, по Мертону, как следствие «двойной неудачи»: длительной неудачи достичь провозглашаемых обществом (культурой) целей с помощью законных средств и невозможности (в силу разных причин – от страха до сильно развитого чувства совести) прибегнуть к незаконным средствам.

Сторонники теории субкультур уделяют значительное внимание соотношению различных видов девиантного поведения и социального контроля.

Близки к теории субкультур концепции У. Миллера (1968) и Т. Фердинанда (1980). Сравнительный анализ различных вариантов этой теории предпринят в «Криминологии» Г. И. Шнайдера.[249]

Т. Селлин (1896–1994) обратил внимание на криминологическое значение хорошо известных различий ценностей и норм разных культур. Когда представители одной культуры попадают в среду распространения другой культуры, возникает конфликт культур, нередко разрешающийся путем преступлений. Конфликт норм может возникнуть уже при переселении сельского жителя в город. Намного острее конфликт культур, «когда встречаются Запад и Восток или когда горный житель Корсики оказывается в нижнем Ист-Сайде Нью-Йорка. Конфликт культур неизбежен, если нормы культуры или субкультуры одной зоны перемещаются в другую или сталкиваются с нормами другой зоны».[250]

Конец ознакомительного фрагмента.