Крик жаворонка. Жизнь и судьба Ивана Трубилина. «Прокати нас, Петруша, на тракторе…» (В. В. Рунов, 2016)

«Прокати нас, Петруша, на тракторе…»

В краевом отделе земледелия пришлось беседовать с высоким подтянутым человеком, в котором по вопросам и манере общения без труда угадывался бывший военный с басистыми интонациями, привыкший к командам, четким и конкретным. Вначале расспросил о семье, хотя по каким-то признакам Иван уловил, что бывший военный о нем уже немало знал. Поинтересовался настроением, желанием, где бы хотел работать.

– Я ведь механик, – ответил Иван, – туда, где машин побольше…

– А если в Гулькевичи, в МТС? – вдруг спросил собеседник, как оказалось заместитель начальника краевого отдела по механизации земледелия. Он испытывающе смотрел на рослого, худощавого парня, в котором ему что-то явно нравилось. Скорее всего, ничем не замутненная молодость, да спокойная и ясная манера ответа на вопросы. «Новобранец» явно был по душе бывалому фронтовику, и он этого не скрывал.

– Значит так, – наконец прихлопнул рукой по столу и умакнув перо в чернильницу решительно нанес резолюцию по краю бумаги, – поедешь в Гулькевическую МТС. Там и машины, там и проблемы… немалые. Вакантно место главного инженера. Его и займешь…

Иван напрягся:

– Так сразу и главный?

Собеседник заметил и, усмехнувшись, спросил:

– Боишься что ли?

Парень пожал плечами:

– Это ж надо руководить, командовать… А там мужики взрослые… Пошлют еще…

– Вполне возможно! – собеседник поближе придвинул стул. – Ты знаешь, в прошлом году, как раз в это время, Никита Сергеевич Хрущев в Кремле собрал большое совещание по сельскому хозяйству и выступил там с программной речью. Читал ее?..

– Нет, как раз диплом готовил…

– А ты почитай… Он там немало внимания уделил машинно-тракторным станциям… – Собеседник пошарил в ящике стола, достал затертую брошюрку и, найдя нужную страницу, прочитал: – «…Страшное сейчас в том, что у нас руководят МТС, работают главными инженерами люди с низким образованием. Более того, таких «инженеров» абсолютное большинство…» Ты себе представляешь, что почти такая же картина и в крае – главных инженеров с образованием процентов, ну, пятнадцать от силы, а заведующих мастерскими – не более двух… Вот почему, дорогой мой, такие, как ты, не скрою, сейчас на вес золота. Страна в самое трудное время тебя учила, воспитывала и сейчас ждет многого. Так что не дрейфь… Я батальон принял будучи старше тебя года на три. А ничего, воевал и, по общему мнению, неплохо… Одним словом, давай, браток, включайся…

Ивану в который раз повезло – начальник, что вел с ним ознакомительную беседу, был Николай Алексеевич Огурцов. Во время войны он командовал отдельным саперным батальоном, вся грудь в орденах. Вернувшись на гражданку, еще долго донашивал офицерскую форму, ходил с той же потертой полевой сумкой, что прошел всю войну, от сорок первого до сорок пятого.

Демобилизованного подполковника в сельском хозяйстве края знали все, поскольку он появлялся чаще там, где складывалось наиболее трудно, и непременно лично беседовал с каждым молодым специалистом. Кстати, большинство руководителей колхозов были тогда тоже фронтовики.

Если вы присмотритесь к персонажам фильма «Кубанские казаки», снятого на рубеже пятидесятых годов, то на одежде почти всех героев (включая и главных, таких как Гордей Ворон) увидите боевые ордена. Поэтому, когда Иван Трубилин заступил на свою первую должность, его окружали не просто люди намного старше, но и по житейски неизмеримо опытнее, а по складу ума и характера, если так можно выразиться, мудрее. На первой же планерке он сказал собравшимся честно:

– Я только начинаю свой трудовой путь и не знаю многого, что знаете вы, получившие фронтовую закалку. Мне очень хочется опереться на ваш опыт, знание жизни… Надеюсь, так и будет! В свою очередь необходимо, чтобы наше предприятие заработало с учетом современных достижений в технике, экономике, чтобы мы вышли на передовые позиции и стали надежной опорой сельского хозяйства нашего района…

Забегая вперед, надо отметить, что Николай Алексеевич Огурцов не забыл своего «подопечного» и при любых житейских пересечениях с Иваном Тимофеевичем Трубилиным всегда в шутку намекал на некую снайперскую особенность своего взгляда.

– Я, Ваня, хорошего человека за версту чую! – И если кто-то был рядом, обязательно представлял его как своего «крестника». Огурцов и сам стал человеком-легендой, одним из тех, кто составил суть и соль кубанского земледелия, многие годы руководил водохозяйственным комплексом края, а по сути создавая его с нуля. У нас еще будет возможность поговорить об этом человеке и его влиянии на судьбы других, в том числе и Трубилина. А пока вернемся в то время, когда страну только-только возглавил Никита Сергеевич Хрущев, неуемный реформатор практически всего сталинского наследия, в том числе и такого важного, как сельское хозяйство.

В отличие от молчаливого и замкнутого Сталина, он был чрезвычайно разговорчив, старался дойти до сути трудностей и часто видел их не по докладам снизу (тем более оперативным сводкам НКВД), а по своим собственным наблюдениям. Непривычно много стал ездить по стране, часто забираясь в такую глубинку, где все как на ладони – и реальное состояние жизни колхозников, и степень их усердия, а главное – конкретная способность села в обеспечении продовольственным сырьем населения огромной страны, только-только отходящей от страшной войны.

Очень многое из важного Хрущев связывал не только с техническим переоснащением сельского хозяйства, но и рациональным использованием машинно-тракторного парка для подъема общей производительности труда в союзном хлеборобстве, где Кубань занимала одно из ведущих мест.

Иван добыл-таки брошюру, цитатами из которой оперировал Огурцов, и прочел ее с карандашом в руках от корки до корки. Это оказалось одно из первых программных выступлений Хрущева на совещании секретарей ЦК компартий союзных республик, председателей Советов Министров, секретарей обкомов и крайкомов, председателей крайисполкомов и руководящих работников сельского хозяйства, состоявшееся в Москве 10 августа 1953 года. Заметьте, весьма знаменательное время, а чуть ниже поймете почему.

Зал в Большом Кремлевском дворце был переполнен, но, если говорить откровенно, мысли и чувства делегатов, гостей, всех без исключения участников того совещания раздваивались между двумя тревожными проблемами, где основную тему, ради которой собрались, перекрывала все-таки другая, та, которая месяц ранее взволновала население всей огромной страны.

Внезапно был арестован Лаврентий Берия, заместитель Председателя Совета Министров СССР и глава всей правоохранительной системы. Это, в сущности, подрывало представление о столь часто декларируемой монолитности Политбюро и вызвало немалое беспокойство не только в партии, но и среди самых широких народных масс.

Вопросов возникало много, но Хрущев, взойдя на трибуну, коротко отмел их от обсуждения, убежденно сказав:

«Берия – давний и разоблаченный сегодня враг Советского Союза. Идет следствие… Я многого тоже не знаю. Давайте подождем результатов расследования, которым заняты наши лучшие юристы, а пока обсудим насущные проблемы производства продовольствия. Это важно, поскольку в сентябре мы собираемся созвать пленум ЦК на тему: «О мерах по развитию сельского хозяйства», а сейчас хотим обменяться мнениями, прежде всего послушать вас.

Ваши замечания, предложения необходимы, чтобы как можно предметнее подготовиться к Пленуму. Он наметит основные пути развития нашего села на ближайшие годы. Ну, и конечно, перед этим необходимо выслушать и понять позицию ЦК по этому поводу. Тем более что к разговору на Пленуме все мы должны основательно подготовиться. Скажу прямо, вопрос имеет судьбоносное значение…»

Заняв должность главного инженера Гулькевической МТС, Иван Трубилин особое внимание обратил как раз на то место в докладе, где Первый секретарь ЦК КПСС заостряет внимание на качестве выпускаемой техники и использовании ее в практической работе. Там оказалось многое из того, с чем нельзя было не согласиться. Особенно касаемо тяжелых машин: гусеничных тракторов, комбайнов и прежде всего новинок, самоходных. Прямо по тексту Иван подчеркивает хрущевские слова:

«…Если же говорить о комбайнах, то здесь глупые вещи получаются. Мы планировали и планируем выработку на комбайн одинаково – что для юга, что, скажем, для Московской области. В кубанской степи, например, гони два-три километра, а в Подмосковье он, бывало, вертится, как собака вокруг своего хвоста. Поэтому выработка пестрая, заработок разный, а это на практике не учитывается. Почему? Потому что тут знают только четыре действия арифметики и все. Как говорится, дели одну цифру на другую и будет порядок… Эх, Господь Бог дал машину, да ума не приложил, как ею пользоваться…»

Вот так образно Никита Сергеевич убеждал всех, прежде всего сам утверждаясь в сказанном. Читая это, Иван прикрывал свет настольной лампы газетным листом, чтоб не мешать спящей жене. Иногда выходил на крыльцо, возбужденно вдыхая воздух свежей ночи. Ему нравились доступные для понимания хрущевские посылы, умевшего говорить о важном на понятном языке, в живой манере, а главное, об актуально трепещущих проблемах. Особенно для него, молодого инженера, выбравшего машинизацию сельского хозяйства смыслом жизни. Хрущев, словно угадывая его мысли, говорит о самом главном – о рациональном использовании техники.

«Я хочу сказать о комбайнах, – Никита Сергеевич снова и снова возвращается к этой теме, и жирный карандаш Ивана опять бежит между строк, подчеркивая важную для себя суть и смысл размышлений руководителя страны. – Самоходный комбайн тяжелый, имеет большую нагрузку на ось. У нас ведь, в Подмосковье, значительная зона увлажнения, и поэтому мы вынуждены таскать его на прицепе к челябинскому трактору, особо мощному. Только тогда он идет, а другим ходом нет. Брызнул дождичек, а тут суглинок, комбайн тонет, его уже не вытащишь оттуда никакой силой. Какой же он самоходный? До меня доходят слухи, что таких комбайнов полно в Краснодарском крае, но, говорят, они там используются только для прокашивания, а потом их в сторону и пускают по полю привычный прицепной «Сталинец-6». Я беседовал со многими людьми, и никто не хочет взыскательно заняться этим делом. Все только кричат «ура» самоходному комбайну. Конструктору дали Сталинскую премию первой степени. Я встречался с ним, говорил, вот, мол, вам дали премию, а машина не работает. Он обиделся…»

В институте студенту Трубилину записали в характеристике: «Высокая степень обучаемости». Даже для того времени это был не частый случай. Это когда полученные знания начинают активно «крутить» внутренний механизм собственных размышлений, оперевшись на который молодой специалист сразу обращает внимание высокой профессиональной пригодностью. Прежде всего, глубиной проникновения в суть самых важных проблем. В авиационных училищах, например, это один из основных показателей, по которому отбирают будущих летчиков. Там даже баллы существуют, оказавших ниже коих можно свободно вылететь и совсем не в небо, а просто за ворота учебного заведения.

Иван Трубилин тем и отличался от многих сверстников, что находил важное и определяющее даже в случаях, что касались будничных и даже проходных ситуаций. Например, моральное настроение механизатора, его заряженность на работу, готовность к ней, прежде всего профессиональной, часто зависящей от бытовой и семейной ситуаций. И как отзвук собственным мыслям получает подтверждение в высказываниях того же Хрущева.

«Техника наша богатая, – оторвавшись от текста говорит первый секретарь ЦК, – но что мы с ней творим? Часто ту технику даем людям неквалифицированным. Поедешь в поле и видишь – сидит паренек, его к машине страшно допускать, а он на дизельном тракторе заворачивает и не всегда куда следует. Поэтому выработка низкая, поломки, работа некачественная…»

Увы, новый главный инженер Гулькевичской МТС с первых дней в полной мере столкнулся с той самой проблемой – некачественной работой. Тем более что как раз в это время государственную технику постепенно стали передавать хозяйствам.

Надо подчеркнуть, история создания машинно-тракторных станций восходит еще к ленинской статье «О кооперации», написанной за год до смерти вождя революции, но уже тогда сформировавшей основные принципы вовлечения крестьян-единоличников в систему крупных коллективных хозяйств. Еще во время учебы Иван Трубилин понял, что в таких случаях мало иметь машинную базу, подчас гораздо важнее найти наиболее приемлемую форму ее использования.

Профессор Царенко, читавший в Мелитопольском институте курс организации земледельческих процессов в условиях коллективизации социалистического села, подчеркивал, что тут основную роль играет подведение под коллективный крестьянский труд производственно-технической основы, но непременно с четко осмысленным планом ее использования.

«Идея создания МТС, – говорил он, – помогающей колхозам в их деятельности, выросла из разных, но не всегда системных форм государственной помощи тракторами и другими сельхозмашинами беднякам и середнякам…»

Действительно, с самого начала это стало воистину преобразующим движением, которое вносило в нелегкую крестьянскую жизнь, перегруженную трудностями индивидуального свойства, не только единство интересов пролетариата и трудового крестьянства, но и раскрывало суть возможностей государства при оказании помощи в деле производства продовольственного сырья, в котором страна всегда нуждалась очень остро.

«Я помню, – делился профессор личными воспоминаниями, – как к нам в деревню пришли первые машины и самой популярной песней стала «Прокати нас, Петруша, на тракторе…». Она звучала всякое утро по радио, и мы, сельские комсомольцы-синеблузники, пели ее с огромным удовольствием…»

И вдруг запрокинув бороду, тут же, на кафедре, звонко запел:

Восхищенные студенты обрушились аплодисментами и надолго запомнили профессорские сентенции о том, что первая МТС была создана именно на родине Царенко, на Украине, при совхозе имени Шевченко аж в 1928 году.

Ее успешная работа позволила уже на следующий год, на XVI Всесоюзной конференции ВКП(б), подтвердить, что машинно-тракторные станции могут стать одной из главных форм производственной смычки рабочего класса с крестьянством. А через месяц по постановлению Совета Труда и Обороны «Об организации машинно-тракторных станций» началась широкая организация МТС, в том числе и на Кубани. Их число стремительно росло, и если в 1929 году создано чуть больше сотни таких предприятий, то через десять лет их количество перевалило за семь тысяч.

Мы сегодня за общей негативной оценкой колхозного строя как-то замалчиваем этот факт, но Иван Михайлович Петренко, заместитель председателя Законодательного собрания Краснодарского края и, к слову сказать, крупнейший специалист в области кубанского хлеборобства (к тому же близкий друг Ивана Тимофеевича), рассказывал мне, что в разговорах тот, возвращаясь к проблеме технической вооруженности отечественного сельского хозяйства, часто подчеркивал, что МТС сыграли огромную роль в ускорении коллективизации советского крестьянства. И если на Кубани в 30-м году было объединено чуть больше 20 процентов станичных дворов, то к 1937 году их стало почти 90 процентов.

– Безусловно, нельзя отрицать, – подчеркивал Петренко, – что акция эта была мучительной, особенно для Кубани, где количество единоличных зажиточных хозяйств намного превышало среднероссийские показатели. Но на «плечах» трактора в станицу приходила надежда, что батрачество, на котором во многом держалось то самое «благополучие», уйдет в прошлое.

– Я, будучи руководителем Кущевского района, – продолжал Петренко, – который являлся одним из крупнейших зерновых полей Кубани, как-то заглянул в документы тех лет и пришел к выводу, что машинно-тракторные станции 30-х годов стали водоразделом, решительно отделили будущее крестьян от «идиотизма деревенской жизни», а по сути – беспросветной кабалы. Они освободили большое число людей, обреченных до смерти лопатиться на своих наделах без всяких перспектив на получение образования, здравоохранения и улучшения условий труда и быта, которые впоследствии стали в станице столь же доступными, как в городе.

Тракторная бригада принесла в станицу иной смысл жизни пахаря. Она стала показателем новых отношений на селе, где с помощью моторов существенно стал меняться не только характер работы, но и уровень социальных настроений. Трудиться в таких коллективах стало престижно, привлекательно, особенно для молодежи…

Однако конец 1954 года, время, когда Трубилин только начинал свою трудовую деятельность, скажем прямо, стал не только политически переломным для всего народа, но и достаточно сложным для сельского хозяйства, хотя техники, особенно в переводе на лошадиные силы, там уже было предостаточно, а вот использование вызывало немало вопросов и создавало много проблем.

В определенной степени причиной тому являлся сам Глава государства, который (что потом стало понятно) нередко в многословии топил дело. Выступал часто, подолгу, но более фиксировал недостатки, чем определял пути их исправления, привычно напирая на слабость кадров, чем на среду, в которой эти кадры воспитывались, хотя и об этом говорил тоже:

«Мы, товарищи, отдали колхозникам государственную технику, а он взял и не вышел на работу. Сегодня не вышел, завтра тоже, а что ему директор скажет? Да ничего, так как он директору ответит, что у него не работает. Колхозник сегодня трудится на земле, а завтра ушел на предприятие. Я думаю, что мы что-то не додумали, когда организовывали МТС. Надо переходить на постоянные, устойчивые кадры, тогда наша техника будет давать хорошие результаты, мы будем иметь выработку раза в два-три больше, чем сейчас. Надо кадры готовить хорошо, а не обвести вокруг машины случайного человека, а потом дать ему баранку в руки и тракторист готов. Надо изучать, проверять людей, экзаменовать их, и только тогда машина будет работать с полной отдачей…»

Трубилин хорошо понимал, что в государственной системе многое чего кардинально меняется. С арестом Берии уходит в прошлое репрессивная практика управления народным хозяйством, когда даже выработка в поле больше достигалась командой свыше, чем разумными и экономически обоснованными методами, а уж тем более заботливым, товарищеским отношением к людям. Казалось, что над всяким еще продолжает висеть дамоклов меч в виде зловещего проклятия – «враг народа».

Тем более в каждой МТС кроме основного руководителя имелся еще начальник политотдела, который часто и густо проступки отдельных нерадивых механизаторов трактовал, как осознанные действия, направленные на срыв тех или иных сельхозработ. Тогда в ходу были еще определения, как «вредительство», хотя в сущности это были простое разгильдяйство и столь привычная для тогдашней среды халатность.

Вот с чем надо было бороться и искать рычаги воздействия, прежде всего экономические. «Что заработал, то и получи! – размышлял молодой руководитель. – А как?» – спрашивал сам у себя.

Впоследствии эти процессы очень убедительно показаны в романе Анатолия Иванова «Вечный зов» и в фильме одноименного названия, а пока до всего приходилось доходить собственным умом, тем более что ни день, то неугомонный Никита Сергеевич подбрасывал все новую и новую пищу для размышлений по поводу методов руководства сельским хозяйством, особенно его машинно-тракторным комплексом.

«МТС – могучее средство, если в руках настоящего руководителя, а не в руках того, кто считает часы с утра и до вечера, формально отбывает время», – гремел он, потрясая на трибуне кулаком и зажигая страну своим темпераментом, тем более таких молодых и целеустремленных, как Трубилин, которых тогда становилось все больше и больше.

Иван гордился тем, что вступает в созидательную работу в судьбоносное для страны время, когда раскрываются новые возможности, когда уходит в прошлое мрачная тень тоталитарного страха, которую потом удачно воплотят в художественные категории великие советские фильмы «Председатель» и «Тени исчезают в полдень», где показаны многосложные образы тех, кто в послевоенные годы, не жалея себя, вел борьбу за могущество и надежность советского хлеборобства, а значит, и государства, где членство в коммунистической партии считалось чрезвычайно актуально и почетно. Иван Трубилин вскоре совершенно осознанно вступил в эти ряды, искренне считая, что люди, победившие фашизм, все остальные трудности одолеют еще успешнее.

Тогда Гулькевичи были, в сущности, небольшим селом, правда, находящимся в зоне притяжения Кропоткина и Армавира, двух знаковых городов, получивших быстрое развитие в связи со строительством железной дороги Ростов – Владикавказ.

С подачи жены Иван всегда живо интересовался окружающим миром, а уж тем более там, где пришлось выстраивать новую жизнь. Раиса приносила из библиотеки книги, в которых рассказывалось о происхождении их села, оказывается, получившего название от первого владельца этих земель Николая Васильевича Гулькевича, тайного советника, который за заслуги в снабжении русской армии во время Кавказской войны удостоен их в качестве подарка от самого государя императора Александра II. Правда, оказалось, что сам Гулькевич так и ни разу не посетил свои владения, по странному совпадению проживая тоже в Мелитополе и служа там в уездном суде.

Когда построили станцию под таким же названием (а это произошло в 1875 году), то вокруг нее все мелкие хуторки стали группироваться в единое поселение. Тем более что пашни окрестные были на загляденье – жирные, увесистые, урожайные. Это как раз о таких Чехов однажды воскликнул: «Посади оглоблю, телега вырастет!»

Забегая вперед скажу, что когда стал обсуждаться вопрос о месторазмещении Всероссийского банка семян, уникального собрания семенного материала, заложенного еще академиком Николаем Ивановичем Вавиловым, то одним из первых, кто предложил для этой цели Гулькевичский район, стал Иван Тимофеевич Трубилин, впоследствии ректор Кубанского сельскохозяйственного института, где появился и свой банк семенного фонда, тоже один из крупнейших в России.

Кто-кто, а он прекрасно знал возможность района и на всех уровнях (а вопрос обсуждался в Правительстве) активно советовал, что банк надобно разместить в поселке с симпатичным и многозначительным названием Ботаника. Это километрах в двадцати от районного центра, где и по нынешнюю пору находится одна из самых крупных и богатейших по видовому представительству коллекция мирового генетического разнообразия растений.

Причем большая часть (а это почти полмиллиона образцов) хранится в капитально обустроенных подземных хранилищах в строго контролируемых условиях при постоянной температуре +4,5 градуса по Цельсию.

Эта коллекция еще в годы войны была вывезена из блокадного Ленинграда, где умирающие с голода ученые не дотронулись ни до единого зернышка, чтобы употребить в пищу. Погибали, но берегли…

Будучи уже руководителем Гулькевичского района Иван Тимофеевич, услышав эту историю, был буквально потрясен, всю жизнь преклоняясь перед примером гражданского долга и человеческого мужества, которое являл, прежде всего, сам Николай Иванович Вавилов. Ученый-подвижник, собиравший семена сельхозкультур по всему свету и мечтавший досыта накормить весь мир, умер от голода в Саратовской тюрьме в самый разгар войны. Вот такая трагическая история…

Чем больше Иван Тимофеевич вникал в суть и смысл профессии, которую он выбрал для своей судьбы, тем более понимал, что она лежит на рубеже судьбоносных жизнеобеспечивающих проявлений, ибо ничего нет страшнее, когда пашни превращаются в плацдармы. Гулькевичская земля, по которой война прокатилась во всех своих жестокостях, не была исключением…

Молодая чета Трубилиных живо интересовалась историей района, тем более что пахотные земли довольно часто напоминали о минувшей войне. Даже через много лет нет-нет, а плужный лемех вдруг вывернет неразорвавшийся снаряд, а то и авиабомбу, а уж осколков сколько – не счесть.

Летом 1942 года немецкая армия развернула в «армавирском коридоре» широкомасштабное наступление, стремясь прорваться к грозненской и бакинской нефти. Сторожилы рассказывали, как пыльными шляхами в сторону предгорья ночами гнали колхозные стада и отары, как увозили от противника технику: комбайны, трактора, сеялки-веялки. Немец сильно бомбил «соседей» Гулькевичского района Армавир и Кропоткин, важные железнодорожные узлы, связывающие страну с Черноморским побережьем, куда и старались уйти эвакуационные потоки.

Всей стране маленькое кубанское село стало известно поздней осенью 1942 года, когда в газете «Красная звезда» появился очерк Константина Симонова «Гулькевичи – Берлин», рассказывающий о массовом угоне в Германию юношей и девушек.

Знаменитый уже тогда писатель и поэт принимал участие в освобождении станицы и наспех набросал в блокнот словно в память строчки:

Этому стихотворению суждено быть дописанным только в конце войны, уже в полуповерженной Германии, где гвардии подполковник Симонов вдруг вспомнил три ночи, что провел в полусожженной кубанской станице Гулькевичи. Оттуда начиналось наступление советских войск на Краснодар, в котором Симонов тоже принимал участие.

Тому же Трубилину, уже первому секретарю Гулькевичского райкома партии, рассказывал, что зимой сорок пятого, когда на чужой земле виделась и ощущалась близкая победа, он вдруг с какой-то необъяснимой остротой вдруг вспомнил крохотные Гулькевичи.

– Я думаю, – рассказывал Симонов, через несколько лет после войны вновь посетивший станицу (он бывал здесь в разные годы трижды), – что-то очень сильно зацепило, заставило найти в блокноте наспех написанное в конце сорок второго, с трудом, но разобрать те две карандашные строки и тут же дополнить их еще несколькими:

По сути, именно там, в Гулькевичах, Иван Трубилин стал формироваться в многогранную и многоуровневую личность, которую впоследствии знали многие, подчас даже не осознавая, как в простом деревенском парубке, способном одной рукой сжать сорванное яблоко с такой силой, что тут же набиралось полстакана сока, и с расстояния определить, какой шатун стучит в моторе ЧТЗ, вдруг стали проявляться качества такой душевной и духовной тонкости, когда самые разные люди (возрастов, положений, взглядов) стали тянуться к нему, как бы заранее определяя того человека, за которым надобно идти. Нет-нет, не вожака, что громовым рыком определяет «право-лево», а именно лидера, негромкого, но надежного, способного терпеливо выслушать любого, вникнуть в суть проблемы, а самое главное – найти способ ее решения.

Очень скоро МТС в Гулькевичах заставила о себе говорить уважительно, поскольку стала по всем показателям выходить в передовые. Руководители хозяйств уже общались с начальником машинно-тракторной станции не на «басах», привычно «выбивая» технику, а разговаривая с молодым руководителем крайне уважительно, поскольку машины стали прибывать в колхозы точно в заявленные сроки, абсолютно исправные, и хотя «сидели» на них подчас те самые пареньки, о которых говорил Хрущев, но это были уже отлично обученные ребята, знающие местные условия, умевшие работать так, что даже самый взыскательный бригадир не находил огрехов.

Уже в ту пору Трубилин, памятуя детство, прошедшее на колхозном машинном дворе, договорился с директорами школ о системных уроках труда и постоянной практике школьников у него в мастерских, где, выступая лично, довольно часто пел ту самую «Прокати нас, Петруша, на тракторе…», которую однажды сводный хор школьной самодеятельности станицы Гулькевичи исполнил на районном смотре с такой силой, что заставил подпевать весь зал, включая и районное начальство.

Молодая семья выстраивала жизнь в Гулькевичах всерьез и надолго. Особенно когда через два года родился сын – живой ясноглазый карапуз, которого не без споров назвали Женей. На внука приехали посмотреть дедушка и бабушка, отметив, что семейство Трубилиных активно прирастает. Тем более что это был уже второй Евгений. Первый родился у Маши, старшей сестры, затем через шесть лет появилась Галя, дочь Николая, а вот сейчас снова Женя. Отсюда и спор…

У Тимофея Петровича и Анны Акимовны были все основания считать, что счастливое продолжение старого казачьего рода не только состоялось, а набирало силу, авторитетную крепость, ту духовную связь, на которой во веки веков держалась основа прочности российского государства – большая русская семья.

И не материальной зажиточностью, а богатством, что сельские люди во веки веков ставят выше всего – уважением одностаничников за личные достоинства каждого члена той семьи, где всякий новый брал у предшественника лучшее.

Так уж было заведено, что всякое следующее «колено» рода Трубилиных личную судьбу формировало с опорой исключительно на базовые ценности предков, образ жизни и семейное воспитание. Это позволяло в любую лихую годину (а их ведь была большая часть) выбирать путь прямой, но самый трудный путь, в определении которого всегда включалось главное содержание – труд.

В том роду принято было жить долго, но насыщенно. Родовитость Трубилиных в том и заключается, что малые дети нередко заставали прабабушек и прадедушек в добром здравии. Анна Акимовна, например, покинула сей мир в девяносто лет (родившись в трагическом 1905 году, а скончавшись в не менее драматичном 1995 г.), полной мерой ощутив жизненный триумф своих сыновей. Старший стал министром в медицине, а младший академиком в сельском хозяйстве. И это при том, что дальние предки больше сражались за Отчизну или гнулись на пашне, чем сидели за партой. Правда, по рассказам, много читали, хотя расписывались с трудом – рука была слишком натруженной от общения с орудиями крестьянского труда, чтобы держать невесомое перо также уверенно, как плуг.

Важно, что, несмотря на расстояние (а жизнь молодых почти сразу уходила от «родного очага»), никогда духовно не прерывались и совет старшего (особенно отца) для детей всегда оставался важным аргументом при принятии того или иного решения. Тимофей Петрович, безусловно, гордился успехами своих сыновей, хотя иногда и позволял некое ворчание, особенно когда младший стал стремительно расти по служебной лестнице:

– Ты, Ванюшка, простых людей не забывай… А то с той высоты, куда тебя судьба несет, они для некоторых смотрятся букашками. Падать-то будешь все равно на землю…

Для Ивана Тимофеевича отец всегда оставался безусловным авторитетом, прежде всего отношением к людям, с кем работал или с которыми встречался. Там, в Гулькевичах, круг общения стал неизмеримо шире, но главное – разнообразнее. Большей частью это были зрелые, состоявшиеся люди, имеющие большой жизненный опыт.

Ему повезло – поколение послевоенных руководителей, отобранных прежде всего самой войной, хорошо знавших ценность созидательного труда. И не один Огурцов был среди них. Особенно это стало ощущаться, когда Трубилина назначают директором МТС. Судьба уже чаще стала сводить с людьми, чьи биографии были насыщены не только фронтовым прошлым, но и судьбоносными событиями восстановления, в которых «университетом» являлась сама жизнь, непростая, подчас драматическая, нередко на грани самопожертвования, но не утерявшая при этом чувства товарищества и оптимизма. Всякий праздник начинался и заканчивался песней, хорошей, распевной мелодичной песней, которую вослед радио пела вся страна.

Это было очень важно, если учесть непростое переломное время. А оно было, действительно, сильно переломное, особенно для тех, кто долго ходил под дамокловым мечом сталинского периода, и разговор на заседании бюро партии по поводу, скажем, невыполнения плана посева озимых часто шел под суровым приглядом начальника местного отдела МГБ.

Иван Тимофеевич избежал этого, но знавал многих людей, у которых ушедшая эпоха отражалась не столько количеством орденов на груди, сколько рубцами инфарктов. Впоследствии уходил от публичных рассуждений на эту тему, и не потому, что не привык искать виноватых среди тех, кого уже нет на этом свете. Прежде всего потому, что лично на себе ощутил все преимущества социализма: с бесплатным образованием для любого, возможностью реализоваться по жизни без опоры на родовитость или увесистую протекцию, а главное – редкую человеческую сплоченность, помогавшую стране выходить из послевоенных лишений.

В тех же Гулькевичах жили более чем скромно (съемная комната, где одностворчатый шкаф хранил весь семейный гардероб), но с полной уверенностью, что страна, пережившая такую войну, где каждый пятый еще долго ходил на работу в гимнастерке со следами споротых погон, выходит на ту магистраль, где всякий день обещает светлую надежду.

Именно в ту пору Иван Тимофеевич близко сходится со многими людьми, которые в той или иной степени оказывают влияние на формирование его как личности, в которой лучшие человеческие качества (те, что от мамы с папой) на всю жизнь остались доминирующими.

Прежде всего, это полное отсутствие этакой молодецкой гордыни (а уж тем более высокомерия), когда служебные успехи, множенные на преимущество перспективной молодости, нередко выводят молодого человека на уровень ощущения собственной исключительности. Вера Федоровна Галушко, много лет пребывавшая в руководящей элите края, рассказывала мне, как будучи только-только назначенной на должность заместителя председателя Краснодарского горисполкома вынуждена была однажды вникать в достаточно тревожную, более того, исключительную ситуацию. Дело в том, что в Кубанском сельскохозяйственном институте, в среде студентов-иностранцев (в основном из африканских стран), возник вдруг некий массовый протест, как потом выяснилось на бытовой почве.

Сам по себе случай, повторяю, исключительный, поэтому вызвал немалый переполох. Еще бы! Орденоносное высшее учебное заведение, тем более славящееся давними интернациональными связями (на Кубани первые студенты-иностранцы появились именно тут), и вдруг этакий конфуз!

Вот при той непривычной ситуации Вера Федоровна и познакомилась с Иваном Тимофеевичем. Она уже не очень помнит суть конфликта, но отлично помнит, какое впечатление на нее произвел ректор.

«Он меня поразил каким-то необычно ровным и для той, достаточно нервной ситуации умиротворяющим характером, – вспоминает Вера Федоровна, нынче занимающая пост председателя Краснодарской городской Думы. – Нет-нет, совсем не равнодушным… Я по глазам видела, что ситуация эта его крайне волнует, но он разговаривал со студентами на такой душевной и доверительной ноте, что страсти сразу улеглись.

У нас ведь в таких случаях нередко начинается что-то похожее на сдавленную истерику: а что? а почему? а кого будем привлекать? И прочее в том духе. Утихомирив ситуацию и «расшив» проблемы, мы еще долго пили чай в ректорском кабинете, и я не уставала удивляться силе гипнотического обаяния, которым, несомненно, обладал этот человек, так и ни разу не повысив голоса, хотя поначалу со стороны ссорившихся крику было много…»

Вера Федоровна, за годы не потерявшая ни внешней красоты, ни внутреннего обаяния, продолжала:

«Ну кто я перед ним, человеком, которого к тому времени знала вся Кубань и уж тем более вузовский мир страны? Вчерашняя сельская девчонка, бывшая учительница физики из Курганинского района, у которой за спиной только непродолжительный стаж комсомольской работы… А он со мной разговаривал, как с равной, точно обозначив проблемы, которые приводят к подобным ситуациям. Говорил тихо, но каждое слово было понятно:

– Мы имеем дело с людьми разными по многим качествам, но одинакового возраста, где молодость часто оперирует категоричностью, болезненной реакцией на несправедливость, или тем, что ей кажется несправедливым…

Тем более, а вы это видели, когда вплотную сходятся разные национальные темпераменты. Часто не просто понять, где кончается личное и начинается общинно-этнографическое. Особенно у студентов с Черного континента. Там разобраться в обычаях, традициях, родовых связях, тонкостях характера и домашних привычках ой как трудновато! Подчас бывает почище сложнейшей математической задачи, но решать надо. Решать нам, педагогам… И мы это делаем, готовя из потомков пустынных кочевников, бедуинов, африканских вождей, специалистов высшего уровня. Вон, посмотрите в шкаф – сколько сувениров я получаю с разных континентов от наших питомцев, ставших сегодня даже министрами…»

Однако давайте вернемся на стартовые позиции, то есть в шестидесятые годы, и тогда поймем, что трудовая биография Ивана Трубилина начиналась отнюдь не как взлет с гладкой и твердой аэродромной полосы. Время было уж больно сложное, связано, прежде всего, с потоком новаций, автором которых, безусловно, являлся неуемный Никита Сергеевич.

Время меняло руководящие кадры, причем примерно по той же схеме, как Сталин, придя к власти, убирал с постов «бойцов ленинской гвардии». От основных «бойцов» сталинского призыва Хрущев избавился во время созданной им же компании по борьбе с так называемой «антипартийной группой», куда было включено почти все ближайшее окружение вождя.

Главные события развернулись летом 1957 года, когда Иван Трубилин живет и работает в Гулькевичах… Сюда, в кубанскую глубинку, вести несутся одна тревожнее другой. Радио снова и снова гудит грозным левитановским голосом, перечисляя фамилии, еще вчера вызывающие уважительное почтение: Молотов, Каганович, Булганин, Маленков, Ворошилов, Первухин, Сабуров, Шепилов. По сути, большая половина президиума ЦК! Газеты рвут друг у друга: «Ну что там, в Москве?» – «Да ничего хорошего!» – отвечает тот, кто уже прочел очередное сообщение.

Как ни странно, но для героя нашего повествования именно в ту пору начала складываться благоприятная конфигурация востребованности в высокие властные структуры, и было понятно, почему. Хрущев стал делать ставку на молодых руководителей, не замутненных никакими партийными или антипартийными интригами, а главное, мало тронутых сталинским временем.

Безусловно, детство и юность их прошла под той доминантой, впитав лучшее: преданность строю, патриотизм, готовность работать на благо Родины. Если потребуется, защищать ее с оружием в руках, к тому же получивших серьезное образование и вполне готовых к реализации здоровых личных амбиций, с опорой на доверие партии и государства.

Но я почти уверен, что молодой и энергичный руководитель Гулькевичской МТС, которого вся округа уже уважительно величала по имени-отчеству, обратил бы на себя внимание в любое время – уж больно привлекательный был типаж. Просто тогдашняя политическая ситуация ускорила процессы, прежде всего (как тогда большинству казалось), борьбы отживающего с нарождающимся. Стычки проходили с переменным успехом.

Сталинские соратники для начала обвинили Хрущева в сосредоточении неуемной личной власти, усилении роли партийного аппарата в ущерб деятельности государственных органов. Это привело, по их мнению, к необдуманным решениям, подрывающим доверие народного хозяйства в условиях преодоления послевоенных трудностей. Особенно Никиту Сергеевича корили за безответственные публичные заявления по поводу, якобы, особой успешности развития сельскохозяйственного производства. Он, например, с уверенностью и на всех уровнях вещал о том, что через год Советский Союз нагонит США по надоям молока, а еще через пару лет по производству мяса на душу населения.

Безусловно, с районной высоты непросто было оценивать ресурсы государства в возможности столь резких рывков, особенно в области наращивания производства продовольствия. Но молодой руководитель, уже погруженный во все трудности текущей деятельности, понимал, что без смены определенных догм двигаться вперед невозможно:

– Вы посмотрите, какие задачи ставит перед страной наш Никита Сергеевич! – восторженно гремит с трибуны, установленной на сцене краевого драмтеатра только-только назначенный первый секретарь крайкома партии Дмитрий Полянский, которому только что сам Хрущев вручил орден Ленина.

Этой высокой награды край удостоен 31 октября 1957 года, то есть в самую пору ликования по поводу победы над «антипартийной группой». Ее Хрущев достиг исключительно благодаря поддержке министра обороны маршала Жукова. В переполненном зале среди легендарных председателей кубанских колхозов, на груди которых сияют звезды Героев и гирлянды высших орденов, находится и совсем молодой Трубилин (всего двадцать шесть лет), совсем не подозревая, что пройдет всего три-четыре года и судьба подведет его вплотную к человеку, с которым будут связаны и первые радости, и первые разочарования, то есть к Хрущеву.

«Наш Никита Сергеевич» не просто одолел тогда оппозицию. Он без сожаления и всякой жалости разогнал ее по дальним городам и весям (хорошо хоть в лагерь не упек), не глядя на то, что еще совсем недавно всякий праздник в качестве соратников, плечом к плечу, они приветственно махали шляпами народу с трибуны ленинского мавзолея. Главное, настоял на исключении всех из партии (а это верная «политическая смерть»), в создании которой тот же Молотов принимал самое активное участие еще в пору, когда малограмотный, в лаптях и с котомкой Никитка Хрущев только собирался покинуть родную Калиновку, глухую деревню в центре Курской губернии.

Иван Тимофеевич редко вспоминал те события. С одной стороны, характер, ровный и миролюбивый, не очень воспринимал хитросплетения интриг в партийных и околовластных структурах. С другой (мне кажется) – всегда считал за благо промолчать, когда ситуация ему чем-то не очень нравилась. Клеймить кого-то, видать, не любил, и никто такого факта в его биографии не припоминает, что вообще случай редчайший для любой эпохи.

Забегая вперед скажу, что Иван Тимофеевич, пожалуй, единственный, кого мне не удалось зазвать в программу «Встреча», довольно популярную на краевом телевидении в последнем десятилетии прошлого века, когда все и обо всем охотно вспоминали. У меня, интервьюера, на ней не было, пожалуй, только Ельцина и Путина. Да вот Трубилина тоже…

Однажды я «перехватил» его возле многоквартирного дома, где он жил долгие годы, зная, что всякое утро, выходя из двора на улицу Ленина, где ожидает машина, он всегда с кем-то накоротке разговаривал. Прижимая к груди объемную папку с бумагами (думаю те, что брал для работы дома), слушал меня, приветливо улыбался, совсем не проявляя никакого должностного снобизма, но как-то очень деликатно (очевидно, чтобы не обидеть) отказался.

– Вы знаете, давайте немного подождем. – И добавил, дружески дотронувшись до моего плеча: – Я с интересом смотрю ваши передачи… Но сейчас как-то недосуг… Извините… – Улыбнулся, сел в машину и уехал.

Меня тогда успокоило, что Иван Тимофеевич вообще избегал телевидения, зато в любой привычной ему обстановке, то есть без всяких телекамер, говорил удивительно – с мягкой убежденностью, с готовностью всегда слышать другого и тем искренним интересом к любому собеседнику, что сегодня, увы, встретишь не очень часто… Но если попытаться реконструировать в памяти общественно-политическую ситуацию в стране начала шестидесятых годов, то можно уловить некие скрытые сомнения, когда очевидные оценочные нестыковки со стороны нового «хозяина страны» не могли пройти незамеченными даже для неискушенного молодого сознания. Кстати, не только у Трубилина.

Как тогда утверждали, Дмитрия Степановича Полянского, еще недавно первого секретаря Оренбургского обкома партии, «бросили на прорыв», то есть на Краснодарский край, где незадолго до того лично Хрущев с треском снял с аналогичной должности Виктора Максимовича Суслова. Тот, вопреки слухам, не был родственником мрачно знаменитого главного идеолога страны, вековечного секретаря ЦК партии Михаила Андреевича Суслова, а просто по случайному совпадению однофамильцем. Но многие почему-то считали, что что-то такое-этакое есть.

Основное событие с кубанским Сусловым произошло в феврале 1957 года, на пленуме крайкома партии, где обсуждались вопросы животноводства. Замечу, в то время, если нужно было кого-то снять, то животноводство (точнее его состояние) становилось беспроигрышным предлогом, поскольку там всегда находилось столько весомых аргументов о провальности отрасли, что только успевай поворачивайся… За то, за что вчера вручали переходящее Красное знамя, сегодня совершенно единогласно исключали из партии… А уж если сам партийный «хозяин» предложил, то это будет обязательно под общее и единодушное «одобрямс». Вот в такое примерно положение угодил и Суслов, который, несмотря на определенную нелюдимость, с обязанностями первого лица, по общему мнению, справлялся.

Может быть, несколько подпортил репутацию тем, что в день смерти Сталина рыдал под его портретом в голос, о чем Хрущеву, когда потребовалось, в ухо-таки шепнули. Ну и что, тогда плакали все, в том числе и сам Никита Сергеевич… Но многие понимали, что основной причиной было все-таки не это, хотя, когда надо, определенную «окраску» придало.

Дело в том, что Суслов позволил себе некие осторожные возражения по поводу «рывков» во след Америке, не обеспеченных никакими материальными и финансовыми ресурсами, что привело Хрущева в разъяренное состояние. Максимально грубо, прямо из центрового места в президиуме, он не только оборвал выступление Суслова, но и тут же обрушил всю его многолетнюю партийную карьеру.

Произошло это в Краснодаре, на краевом активе с участием первого секретаря ЦК КПСС. А ровно через полгода, на тех же подмостках, Полянский получает тот самый орден, в том числе и за большие успехи в животноводстве, чего за этот срок от «провального положения» до «краснознаменного» уровня достичь было просто нереально. К тому же центральная пресса после хрущевских мер по укреплению руководства края оттопталась на предшественнике Полянского по полной программе.

Дмитрий Степанович на том посту пробыл недолго, всего год. Ровно столько, чтобы вернуть главной магистрали краевого центра, переименованной предшественником в улицу Сталина, историческое название – Красная и приступить к организации Советов народного хозяйства (совнархозов). Это была очередная придумка Хрущева, искренне считавшего, что руководство почти всеми отраслями народного хозяйства должно быть приближено на расстояние «вытянутой руки» к тем самым краевым и областным центрам, при которых совнархозы и создавались. Я говорю об этом с целью показать всю сложность управленческих коллизий, в которые тогда попадали все без исключения, от руководителя края до директора МТС.

Кстати, в потенциале задуманного упразднялись и МТС, а вся наличествующая техника передавалась непосредственно в хозяйства: колхозы и совхозы. Считалось, что так она станет рационально и более интенсивно использоваться. А вот ремонты и техническое обслуживание сосредотачивались на специальных предприятиях, так называемых ремонтно-технических станциях, и в 1958 году Иван Трубилин возглавляет крупнейшую из них – Отрадно-Кубанскую, в сферу которой попадал целый «куст» хозяйств – от ставропольских границ до центральных зерновых районов.

Трубилин рассматривал эту новацию как воплощение в современное и хорошо оборудованное предприятие, отвечающее самым высоким требованиям. По сути дела мини-завод, с конвейерной системой, созданием картотеки технологической очередности техобслуживания, летучих технических бригад, способных не только системно обслуживать технику прямо в поле, но и проводить обучение механизаторов. При этом создавался «банк» расходных материалов, запасных частей, наименование и наличие которых доводилось непосредственно до технических служб всех подведомственных хозяйств. На районной партконференции Трубилин по этому поводу говорил:

«Наша задача сегодня состоит не в том, чтобы чинить доведенный до ручки комбайн или трактор, а в том, чтобы он до такого состояния никогда не доходил. Чтобы в пик страды механизатор не бегал беспомощно вокруг заглохшего трактора или лопнувшего мотовила, не сидел с мешком раздолбанных шатунов возле ворот ремонтного предприятия, а ощущал весь порядок обслуживания машин, который должен быть направлен на основное – бесперебойную работу любых механизмов в любых условиях. И тогда минуты, а в сущности, часы простоев перестанут быть системой привычных горестей, с которыми мы сегодня вынуждены мириться…»

У Трубилина, кстати, и те самоходные комбайны, о которых так критически отзывался Хрущев, пошли, и не только на прокосах. Поехал как-то на «Ростсельмаш», познакомился там с дирекцией, конструкторами, рассказал об эксплуатационных трудностях:

– Много, понимаете, конструктивных сложностей, плохо вписывающихся в реальные ремонтные возможности районного уровня. Некоторые узлы надо упростить, а главное, снизить весовую нагрузку. Честное слово, очень перегруженная машина! Косить и молотить неплохо, но почву сильно уплотняет. Плантажный плуг после них на пашню приходится пускать…

Надо сказать, что во многом при участии именно руководителя Отрадно-Кубанской ремонтно-технической базы, по соседству с Гулькевичами, в городе Новокубанске Кавказского района, создавалась Кубанская машинно-испытательная станция, впоследствии выросшая в крупнейший в стране Научно-исследовательский институт по испытанию тракторов и сельхозмашин.

Тут Иван Трубилин близко сошелся с двумя уникальными людьми: Владимиром Светличным и Владимиром Первицким, дружба с которыми прошла через долгие годы. Эти имена сегодня, к сожалению, подзабыты, но в советские времена они гремели не только на Кубани, но и по всей стране. Оба Герои Социалистического Труда, оба замечательные мастера своего дела, оба передовые звеньевые, оба родились в одном районе, но самое главное – оба штучные специалисты, через руки которых проходили практически все образцы советских сельскохозяйственных машин. Их слово при испытании часто бывало решающим…

Иван Тимофеевич особенно дружил с Владимиром Яковлевичем Первицким. Они нередко встречались, особенно когда Трубилин стал директором ремонтного центра. Всякий раз Первицкий давал нужные советы по эксплуатации ростсельмашевской техники, особенно самоходных комбайнов.

– Их просто надо довести до ума! – убеждал горячо в ответ, когда Трубилин приводил факты разных поломок, тем более обидных. – И доведем! – убежденно отвечал тот самый конструктор, что обиделся когда-то на самого Хрущева.

Он дневал и ночевал в Новокубанске и действительно впоследствии многое сделал, чтобы «чудище» превратилась в то самое чудо, которое делало «битву за урожай» событием всегда победительным.

Семейство Трубилиных особенно любило фильм «Кубанские казаки», смотрело его много раз, и нередко в обсуждении земных проблем Иван Тимофеевич оперировал эпизодами из культовой кинокартины своего великого тезки – Ивана Пырьева. Однажды, выступая на районном активе, сказал:

«Фильм тот, вы знаете, снимался в зоне ответственности МТС нашего и двух соседних районов. Мне рассказывали, что по распоряжению из Краснодара, на поле, где проходили киносъемки сцен уборки урожая, была согнана техника нескольких колхозов. Представляете, что испытывали руководители хозяйств, в самый разгар жатвы лишившись комбайнов, автомашин, жаток, веялок и прочего. Говорят, самому Сталину жаловались, не зная, правда, что кино то снималось по его личному распоряжению. Но хочу сказать о другом. Если посмотреть внимательно, особенно бравурное начало фильма, то нетрудно заметить большущее количество людей, занятых на уборке зерновых, где рядом с прицепным «Сталинцем» пшеницу косят вручную. Гигантское количество ручного труда только подчеркивает, что даже через пятилетку после войны мы не имели достаточного количества техники, чтобы превращать страду не в «битву», где «сражение» идет главным образом на «ручном» уровне, а в технологический конвейер, где совершенные комбайны убирают урожай быстро, качественно и без потерь…»

И верно замечено, не толпы загорелые до черноты, что с песнями машут косами, а производительные машины под управлением хорошо подготовленных механизаторов в сжатое время должны убирать за смену по 150–180 гектаров колосовых… Кстати, я, в продолжение слов Трубилина, подчеркнул бы важную деталь, прозвучавшую в «Кубанских казаках»: на митинге, что состоялся на станичной площади в честь окончания жатвы, секретарь райкома партии Денис Корень с нескрываемым восторгом говорит с трибуны, что район дал стране рекордный для Кубани урожай колосовых – по 26–27 центнеров с гектара…

Для нынешнего дня это, конечно, более чем скромная цифра, но не надо забывать, что в ту пору сельскохозяйственное производство края в основном только и опиралось, что на энтузиазм, с высоты которого и сам Денис Корень оценивал итоги четвертой послевоенной жатвы. Этот массовый энтузиазм Иван Пырьев и воплотил в том замечательном фильме, который вот уже почти семь десятков лет не сходит с экранов и волнует все новые и новые поколения мечтой о гармоничной жизни в селе…

Но уже на третий год своей работы Трубилин стал отдаляться от романтических иллюзий, хорошо понимая, что какой бы замечательной не была техника, весь вопрос заключается в создании сильных производственных коллективов и того технического порядка, о котором неустанно напоминал Хрущев, выступая перед широкой партийно-хозяйственной общественностью:

«…Сейчас у нас машинно-тракторные станции, в частности, на Украине, плохие, а когда смотришь на Московскую область, это, товарищи, как Мамай прошел – ничего нет, никаких мастерских, вся техника под открытым небом, просто страшно смотреть. Люди работают – холодно, грязно, все вымазаны. Просто сарай паршивый! Разве можно так за техникой ухаживать?..» и дальше в таком же откровенном духе.

В ту пору Трубилин вставал чуть свет, хорошо сознавая, что времени на раскачку нет. Тогда и начиналось в районе создание базовых мастерских, которые потом высоко оценил сам Хрущев, побывавший на Кубани с одним из первых своих рабочих визитов. Тем не менее он неустанно требовал резко улучшить состояние дел в этой отрасли, утверждая, что сколько бы тракторов, комбайнов, сеялок-веялок селу не дали, если там не будут созданы надлежащие производственные условия, если в коллективах будет продолжаться текучка кадров, которым все безразлично, никакого толку не будет. Но при этом подчеркивал, что надо, прежде всего, создать людям для работы хорошие условия, где бы любая работа стала бы в радость.

Хрущев обращался с этим напрямую к руководителям МТС, подчеркивая, что именно от них во многом зависят условия работы: организация питания, теплые и удобные цеха, внедрение ремонтных механизмов, хороший инструмент.

«…Надо, чтобы механизатор имел возможность помыться после работы, принять горячий душ, покушать, переодеться, привести себя в порядок, а не тащиться после смены в замасленной телогрейке домой голодным и холодным, да еще и пешком. В деле повышения производительности любая мелочь важна, если она облегчает труд человека…» – говорил часто и неустанно.

При каждом посещении краев и областей Хрущев подчеркивал: «А еще более важно, чтобы трудоемкие процессы при ремонтах и обслуживании техники были механизированы, максимально облегчены. Чтобы механизатор не на собственном горбу вытаскивал из трактора мотор, а делал это в специализированном цеху, где имеются краны, на специальных стендах, где технические условия определяют порядок и схему ремонтов. А то зайдешь в тот сарай и видишь по всем углам разбросанные детали, где не то что поршневое кольцо потеряешь, но и сам мотор не найдешь…»

Иван Тимофеевич, как впрочем и большинство молодых руководителей той поры, целиком и полностью был на стороне первого секретаря ЦК КПСС. Правда, Трубилина, человека рыцарской честности, слегка коробило, что после ХХ съезда КПСС, где был осужден культ одной личности (то есть Сталина) и клятвенно провозглашены принципы коллективного руководства, в конце концов, после разгона «антипартийной группы», Хрущев вновь сосредоточил в одних руках партийную и государственную власть, став одновременно главой КПСС и председателем правительства.

Но слушая смелые и сокрушающие рутину высказывания Никиты Сергеевича, особенно касающиеся направлений конкретно его деятельности (механизации сельского хозяйства), Трубилин соглашался, что простые, ясные, а главное доступные для понимания сентенции главы государства дают надежду, что страна, наконец, выходит на ту магистраль, которую следующий, 21-й внеочередной съезд партии определил, как путь к созданию коммунистического общества.

Буквально затаив дыхание он слушает по радио в самой кубанской глубинке то, как Никита Сергеевич нацеливает специалистов его круга на будущее:

«…Решение по МТС – могучее решение, но только если оно в руках настоящего руководителя, не в руках такого, который считает часы, с утра до вечера формально отбывает время, не общается с людьми, не организует их на ударную работу. Так ничего из такого решения не получится. Нужно много времени, чтобы самотеком шло созревание людей и чтобы они самотеком дошли до освоения передового опыта. Но времени, товарищи, нам не дано! Нам надо в 2–3 года проделать большую работу. Как говорится, вскрыть настоящие пласты высокого плодородия наших земель с тем, чтобы получить обильные урожаи и высокопродуктивное животноводство и создать условия полного удовлетворения запросов населения в продуктах питания и нуждах нашей легкой промышленности в сельскохозяйственном сырье…

Правительство отпускает сегодня на это большие средства, и надо организовать работу по формированию условий технического обслуживания сельского хозяйства так, чтобы каждая МТС являла собой высокоорганизованное, передовое предприятие. Надо строить машинно-тракторные станции и делать это хорошо, добросовестно. Здесь успех во многом зависит от руководителя. Находите новые организационные возможности, гоните от себя рутину и лень, а государство материалы и ресурсы вам даст. Вот тогда это будет настоящее, большевистское руководство, а не говоруны, болтуны и прочие названия, которые можно дать таким горе-руководителям…»

Для Трубилина слова эти были, что называется, в самую «десятку» и отвечали его основным чаяниям. Говоруном (а уж тем более болтуном) он отродясь не был, а человеком, нацеленным на результат – всегда. Но усилий своих по этому поводу никогда шумно не декларировал, а просто делал свое дело лучше всех, что вскоре это заметили многие. Маститые руководители хозяйств, этакие подобия персонажей из «Кубанских казаков», «степные орлы», прошедшие огонь, воду и медные трубы, уже давно перестали называть его Ваня. Больше по имени-отчеству, а уж когда совсем уважительно, то тогда «Тимофеевич».

Знали, что Тимофеевич никогда не подведет и техника от него всегда прибудет в полной исправности, с толковыми и расторопными ребятами за штурвалами. То время для Ивана Тимофеевича стало не только накоплением опыта, но и периодом начала взаимоотношений со многими замечательными людьми, у которых многому чему научился и дружбу с которыми пронес потом через всю жизнь.

Одним из таких людей стал Александр Александрович Мамонов, который по возрасту был старше Трубилина на бездну лет. Когда Иван только родился, Мамонов уже заканчивал сельскохозяйственный техникум, но эта разница только укрепляла союз преемственности, что вообще впоследствии отличало поколение таких, как Трубилин, а его уж так тем более.

Зоотехник по образованию, Мамонов прошел войну сапером от трагического начала и до победного конца, но в армии не остался (хотя и звали), а поехал работать в совхоз «Венцы-Заря» Гулькевичского района. Через несколько лет окончил Всесоюзный сельскохозяйственный институт, а аккурат в год смерти Сталина назначается главным зоотехником хозяйства, откуда вскоре переходит на работу секретарем Гулькевичского райкома партии.

Познакомившись с Мамоновым, Иван Трубилин не просто ощутил всю неуемную энергетику этого человека, а увидел в нем некое продолжение шолоховского Давыдова, когда человек смело идет на слом своей привычной и достаточно благополучной жизни, только ради одного – быть в центре нового для себя живого и результативного дела. Тогда многих удивило, что секретарь райкома партии, по всем параметрам перспективный партработник, вдруг переходит на работу в колхоз. Да ладно бы, передовой, где люди не только с песнями, как в «Кубанских казаках», идут на работу, но с ними и возвращаются домой.

Колхоз оказался слабенький, хотя и носил имя ближайшего соратника Сталина, Жданова, где все, от обработки земли до состояния животноводства, оказалось в полном завале. Колхозники, повидавшие на своем веку немалое число председателей, выбрали Мамонова председателем со спокойным равнодушием, твердо зная: к следующей осени придется собираться снова.

Но удивление пришло, когда новый председатель, в отличие от предшественников, на следующий день не только переехал сам, но и семью перевез на новое местожительство. По всему было видно, устраивался всерьез и надолго.

Иван Тимофеевич почерпнул у Мамонова тогда многое, а главное – чувство конструктивной целеустремленности и твердой последовательности. Позже открыл для себя, Мамонов – это Егор Трубников, тот самый герой из фильма «Председатель», что всколыхнул всю страну иступленной преданностью земле и делу. Себе Сан Саныч определил тогда самое главное, но и самое трудное – вернуть людям веру в свое хлеборобское предназначение. И ему это удалось!

Через год «ждановцы», которых до этого «полоскали» на всех уровнях, вдруг выходят на первое место в районе по урожайности – почти 36 центнеров пшеницы с гектара. На четверть выросли сборы кукурузы и подсолнечника. По производству молока и мяса впервые выполнили планы продажи государству.

Иван Тимофеевич научился у Мамонова основному – характеру работы с людьми: умной, тонкой, соединившей державную необходимость с уверенностью в личной судьбе. Людей не дергал, не устраивал разносов, не давал шумных обещаний, не напускал хмарь на лицо, чтобы подчеркнуть руководящую значимость, и не стеснялся спросить, если чего-то не знал.

Зато умел сказать доброе слово, поддержать в трудную минуту, не забыть выполнить обещанное или отметить успех. А как умел поддержать инициативу, вручить заслуженную награду, подарок!

Если 8 Марта отмечал доярок, то это было воодушевляющее всех событие. Обязательно с приглашением награждаемых на сцену, публичной демонстрацией самого подарка, расхваливания его, будь то отрез на костюм или хорошие духи. Непременно с сердечным поздравлением, где обязательно отмечались детали индивидуальных качеств, присущих только ей – Маше или Наташе, сгорающей от счастья за добрые и такие сердечные, совсем неформальные слова.

– Запомни, Ванюша, – говорил Мамонов, – все начинается от твоего отношения к людям. Настроение человека – это, брат мой, великая штука. Когда человек, любой кстати, твердо знает, что ты не просто руководитель, грозностью своей выжимающий невозможное, а именно тот, кого воспринимают как старшего товарища, лидера коллектива, способного в трудную минуту понять, найти выход, не забыть сказать спасибо, проявить заботу – они тебе горы свернут…

Так Иван Тимофеевич Трубилин и поступал всю жизнь, ставя человека впереди дела, а не дело при человеке. Мамонов, наверное, одним из первых заметил, что у молодого инженера не только высокий профессиональный потенциал, но и те качества, что очень важны для партийного руководителя. В то время это была очень важная оценка, ибо в любом партийном органе сходились главные оценки человеческого потенциала.

В те же времена Иван Тимофеевич познакомился, а потом и подружился с другой, тоже чрезвычайно интересной личностью – Федором Павловичем Зыряновым, которого впоследствии пригласил к себе в аграрный университет. Там бок о бок они трудились многие годы…

Познакомились в Армавире, куда Трубилин нередко наезжал, поскольку искренне полюбил этот небольшой городок, несмотря на наличие серьезной промышленности, сохранивший южную уютность, ту, что подарила ему природа. Прежде всего, конечно, река Кубань. Он поднимался на Форштадт, высоченные кручи правого берега и с них любовался кубанской степью, откуда город смотрелся как цветущий островок в безбрежном разливе полей и садов, уходящих далеко за горизонт.

В Армавире Трубилин намного расширил круг своего общения, тем более что город, через который проходила важнейшая железнодорожная магистраль, связавшая центр страны с Черноморским побережьем, во все времена рассматривался, как важный форпост на юге страны.

По перрону его старинного вокзала, помнившего еще поступь венценосных особ, в разные времена прогуливались все лидирующие персонажи Советского государства, от Сталина до Брежнева. Ивану Тимофеевичу это рассказывал всезнающий Федор Павлович, один из самых примечательных персонажей Армавира начала шестидесятых годов. Дело в том, что Зырянов был одним из организаторов первого телевидения на Кубани, к тому же ярким и неугомонным журналистом, что впечатления от любого дня заносят в дневник. Впоследствии на его основе и родилась автобиографическая книга «Мои года – мое богатство». Вот что он вспоминает о впечатлениях, которые остались от первой встречи с Трубилиным:

«…Я работал тогда директором армавирской студии телевидения. Мы только-только построили новое студийное помещение и перевели туда городское радиовещание. Вдруг к нам в студию приехал председатель горисполкома Иван Михайлович Сиворонов. С ним находился молодой мужчина довольно приятной наружности.

– Знакомьтесь: Иван Тимофеевич Трубилин, только назначенный начальник Армавирского территориально-производственного управления сельского хозяйства…

…Есть люди, облик которых носит яркий отпечаток той местности, где родились, – продолжает Зырянов. – При знакомстве с Иваном Тимофеевичем бросилась в глаза именно его кубанская стать. Она проявлялась во всем: в мягком, чуть на украинский манер, говоре, в добродушном, с прищуром глаз, выражении лица, в искреннем смехе, в плавной и в то же время твердой походке… Речь пошла о том, чтобы помещение, занимаемое радиоредакцией, выделить для размещения вновь созданному территориально-производственному управлению. Тут же все и порешили. Мы потеснились, и сотрудники вновь созданного учреждения стали переселяться, обосновываться, обживаться…»

Так у любознательного Зырянова появился чрезвычайно интересный «сосед», с которым по вечерам, за чашкой чая, который Федор Павлович заваривал каким-то только ему известным способом, они, еще достаточно молодые люди, но уже занимающие заметные посты, вели обстоятельные разговоры, больше о крестьянских заботах, которые, благодаря Хрущеву, выводились в самый центр государственной политики. Темпераментный Зырянов, вспоминая то время, пишет:

«Тогда у селян болью отозвалось волюнтаристское решение Хрущева забрать с сельских подворий крупный рогатый скот. Корова, оказывается, мешала крестьянам «дружно идти к коммунизму…» Личного скота у крестьян не должно быть. Сколько слез пролили люди, отводя своих буренок на колхозный двор…»

Я, кстати, хорошо помню то время, поскольку у нас в частном подворье на далекой окраине Краснодара, что за ул. Шоссе Нефтяников, еще долгое время на «конспиративном положении» обретался упитанный кабанчик по кличке Боря. Когда об этом пронюхал суровый квартальный, отставной конвойный сержант по кличке Сундук и пообещал сообщить «куда надо», то перепуганные родственники (а я у них жил) в тот же день позвали соседа, который под теткин плач Борю и прикончил.

Далее рассуждения Зырянова выглядят не менее радикально, чем слезы моей незабвенной тетки Раисы Иосифовны Айдиновой, в конце концов приготовившей из кабанчика замечательный, но увы, последний окорок.

«…Мера эта обернулась многими бедами, стала еще одной трагической вехой на пути раскрестьянивания сельских тружеников. Что мог сделать тот же Трубилин? Разве только посочувствовать земляку, утешить его, попытаться как-то сохранить в нем веру в щедрость земли кубанской. Дисциплине Иван Тимофеевич подчинился, но ни разум, ни сердце не хотели соглашаться с волюнтаризмом верховного эшелона власти.

– Крестьянина прижимать нельзя! – убежденно говорил Трубилин. – И дело не в том, что он обидится. Наши люди терпеливые, снесут подчас и глупости сановного чиновника. Беда в другом – в последствиях поспешных решений. Тех буренок, что отняли у крестьянина, долго будут помнить и селяне, и горожане… Продукции-то на рынке поубавилось. Тут еще и сам хуторянин потянулся за харчами в город, а до этого ведь вез туда плоды своего труда… Заботливые слова о сельском труженике мне не раз приходилось слышать от Ивана Тимофеевича и последующие годы…» – заключал свои рассуждения Федор Павлович Зырянов.

Да и не только слова это были! Несмотря на занятость, Трубилин нередко ходил на городской рынок, в том же Армавире, собственными глазами видел, как меняется обстановка, как скудеет прилавок, сужается ассортимент, исчезает разнообразие, а главное – свежесть огородной грядки. В магазин ведь нередко везут подгнившее, завяленное, заветренное. К тому же государственный продовольственный конвейер (особенно плодоовощной) давал сбои. А что стоила перегрузка? Сначала в амбары, потом только в магазины, а там все в кучу…

В первые послевоенные годы на том и выехали, что на каждом подворье (и не только в селе, но и на окраинах городов) массово замычало, захрюкало и закудахтало. После денежной реформы 1947 года и отмены карточной системы народ еще долгое время кормил сам себя и, надо сказать, делал это неплохо, особенно на Кубани, где земля и труд довольно быстро дали скороспелую продукцию: кур, уток, гусей, индюшек, кроликов, коз, да и свиней тоже.

Армавирский вокзальный перрон очень скоро стал показателем растущих возможностей кубанской степи в производстве продуктов питания. К поездам дальнего сообщения жители ближайших станиц с каждым годом несли все больше и больше. Да разнообразие стало невиданное – появились домашние сыры, творог, варенец, сметана, масло, копченые куры, домашняя колбаска, горячая молодая картошка, рыба в изобилии, не говоря уже о фруктах и овощах.

И это в промышленном Армавире, а что делалось на полустанках! Загорелые люди, возвращающиеся с отдыха в Сочи, суетливой гурьбой выскакивали из вагонов, чтобы по пути домой закупиться яблоками, грушами, помидорами, баклажанами. Вишню и сливы в тамбуры тащили ведрами.

Я хорошо помню, как в начале шестидесятых годов, после летних каникул, мы с мамой, три брата, возвращались из Краснодара к себе в полуголодный Урал, где отец работал в управлении Свердловской железной дороги, и везли с собой целый мешок кубанских семечек, которые потом всю зиму грыз весь подъезд нашего многоквартирного дома по улице Челюскинцев.

Но грозному Хрущеву не нравилось, когда личное подворье отвлекает селянина, да и городского жителя, особенно из мелких городов (Кропоткин, Гулькевичи, Новокубанск), одной ногой всегда стоящего на земле, от государственных забот, ибо, по его убеждению, ничего нет страшнее для социализма, как частнособственнические интересы, проявляемые даже в таком невинном деле, как поросенок во дворе.

Кого-то осуждать за это дело, тем более сейчас, глупо. Особенно, если руководствоваться вещими словами Шота Руставели: «Всякий зрит себя стратегом, видя бой со стороны». А ведь шел настоящий бой: за страну, за ее могущество, за создание того уровня благополучия, какого советский человек никогда не знал. Начинались массовое жилищное строительство, химизация сельского хозяйства, которая потянула за собой производство удобрений и средств защиты растений, отсюда пошла в рост и урожайность. Но главное, Хрущев решился скинуть с крестьянина бремя властной диктатуры, понимая, что рано или поздно единоличный вождизм приведет в поле к необратимым последствиям. А это очень плохо, тем более уже был такой опыт, когда вышибали из селянина зерно продотрядами.

Чего бы о нем впоследствии не говорили, а говорить, особенно сейчас, можно о многом, Хрущев приблизил высшую власть к народу на расстояние вытянутой руки. Ездил, беседовал, радовался, возмущался, спорил, убеждал, шутил и топал ногами, грозил кулаком, но, в отличие от Сталина, был чрезвычайно (как тогда казалось) земным человеком, кампанейским, пока снова не превратился в единственного судью всего и всех, захватившего право на истину.

Часто выступал с любых трибун, причем подолгу, насыщая сказанное примерами из личной жизни, сочными метафорами и сравнениями, называя при этом сотни фамилий руководителей, которых хвалил или ругал по поводу, иногда и без него. Просто так, под настроение… Как, например, того же «кубанского» Суслова. Попасться ему под «горячую руку» было опасно – он принимал решение мгновенно, безоговорочно, а часто и бездумно. Вот этого все и боялись!

Однажды был такой случай. Летит он тихоходным самолетом Ил-14 с инспекционным осмотром полей Липецкой области. Понятно, с большущей свитой, в числе которой находится и министр сельского хозяйства СССР Константин Георгиевич Пысин. Тот еще при Сталине состоял в немалой должности, был секретарем Молотовского (потом переименовали в Пермский) обкома партии.

Мужчина возрастной, солидный, с густым голосом, окрашенным властными интонациями. По образованию животновод, хотя ни одного дня на ферме не работал – больше двигался по комсомольской и партийной стезе. Ему многое удалось – в тридцать лет заместитель секретаря обкома партии по животноводству, чуть позже уже и сам секретарь по этим же вопросам.

Человек он в партийной среде авторитетный, после разгрома «антипартийщиков» за горячую поддержку Хрущева занял должность руководителя Алтайского крайкома КПСС, а оттуда вскоре и «скакнул» в кресло министра сельского хозяйства СССР. Откровенно говоря, оно являлось самым «расстрельным» в любом российском правительстве. На того министра можно было всегда списать трудности продовольственного обеспечения, что делали не раз, даже с легендарным и верноподданным Полянским.

Так вот, летит тот самолет, где на переднем месте устроился насупленный Никита Сергеевич, поскольку сильно рассердился еще в Липецке. Ему очень не понравились темпы освоения залежных земель, которых в липецких перелесках в то время была пропасть. Молча смотрит в иллюминатор, сердито сопит, иногда задает Пысину вопрос:

– А это чьи угодья?

Понятно, что министр не знает (да и знать не может), что за земли плывут в данный момент под крылом.

– Трудно так сразу угадать, – пожимает Пысин плечами, и вдруг из-за министерской спины раздается уверенный голос:

– Это, Никита Сергеевич, картофельные поля колхоза имени Мичурина!

Летят дальше. Хрущев снова спрашивает, глядя на ржавеющую технику, стащенную до бесформенной кучи под открытое небо на опушке леса:

– Это чье хозяйство?

Министр, понятно, молчит. Ну, откуда ему, столичному жителю, знать, чьи трактора брошены на произвол судьбы в том безлюдье? Голос из-за спины тут как тут, поясняет:

– Это земли колхоза «Светлый путь» Добринского района. В основном занимаются производством картофеля, немного сахарной свеклой…

– А урожайность? – продолжает дотошный Никита Сергеевич.

– Если по картофелю, то где-то порядка ста восьмидесяти центнеров с гектара, – отвечает голос из свиты. – Могло быть и больше, но много из-за погоды остается на полях… Дожди мешают, людей не хватает…

– А ну подойди сюда! – Хрущев извлекает из придворной толпы кряжистого мужчину, который оказывается директором одного из совхозов того же Добринского района. На вопросы отвечает четко, кратко, толково, в чем угадывается «военная косточка», и Хрущев это улавливает:

– Воевал?

– Так точно! Начинал под Киевом, под вашим началом, Никита Сергеевич. Закончил в Берлине заместителем командира батальона 10-й гвардейской танковой дивизии.

Хрущев оживился:

– Награды есть?

– Два ордена Отечественной войны II степени, остальное медали… Недавно удостоен Героя Социалистического Труда…

– Ну, молодец! Образование?

– Воронежский сельхозинститут, агроном-семеновод…

Хрущева не узнать, куда багровая сердитость делась. Всей своей грузностью разворачивается к окружению:

– Ну вот вам, товарищи, готовый министр сельского хозяйства!

Так одномоментно и сменил «первый» поникшего Пысина на Ивана Платоновича Воловченко, забравшегося в тот Ил-14 в конце всех, директором совхоза «Петровский» Добринского района (того самого, над которым летали), а спустившегося на землю уже руководителем сельского хозяйства всей советской страны. Вот такие удивительные прыжки… Свита, несмотря на привычность к неожиданностям, была ошарашена. Расстроенного Пысина на следующий день опустили до должности рядового инспектора сельхозотдела ЦК КПСС.

Хотя, как знать, кому повезло больше? Сразу после отставки Хрущева, друзья-приятели извлекли Пысина из небытия, посчитав за жертву волюнтаризма, и назначили первым заместителем Председателя Совета Министров РСФСР. Там, не проявив себя ничем, он пробыл до пенсии, случившейся в феврале 1971 года. Единственный, по-моему, из сельхозминистров, так и не получивший звания Героя Соцтруда.

А Воловченко, потерпев на столь высокой должности пару лет, стали снижать все ниже, ниже и ниже, пока не назначили скромным атташе по сельскому хозяйству при советском посольстве в ГДР, где он прослужил до старости. Правда, если помните, звание Героя получил еще в совхозе за рекордные урожаи сахарной свеклы. Мог бы заработать и вторую звезду, откажись от искушения стать министром. Но не удержался…

Я пишу об этих перипетиях потому, чтобы еще раз утвердиться в выводах, что Иван Тимофеевич Трубилин, начинавший работать как раз при этих двух министрах, знавший неплохо обоих, всякий раз отказывался переходить в Москву, хотя предлагали даже должность зам. министра. Более того, он ведь тоже «стартовал» в свой жизненный «космос» с подачи Хрущева, причем столь же неожиданно.

Через четыре года после начала трудовой деятельности по рекомендации Мамонова Трубилин переходит на партийную работу. Вначале, правда, решительно отказывается, поскольку увлеченно погружен в практические дела. Здесь ему все нравится: и рассветы в поле, особенно, когда распахиваются «февральские окна», и звуки тракторных пускачей, на которые слетаются стаи первых скворцов, и запахи солярочного дыма, бодряще вплетающиеся в хрустальную свежесть кубанской степи, и утренний грохот замасленного металла в ремонтных мастерских, и особенно люди, умелые, настойчивые в работе, прямые в суждениях, которые при перекурах скажут тебе такое, что ни на каких собраниях не услышишь. И все будет правдой…

Когда Хрущев решил разделить партию на две: сельскую и промышленную, это только казалось, что народ воспринял эту новацию равнодушно. Анекдотов сразу появилась масса, про то, например, как судить сейчас будут за проступки? Если, скажем, подрался в станице, то пожалуйте в сельскохозяйственный суд, а ежели в городе, то в промышленный. Смех смехом, а организационной суеты было масса. Прежде всего, где набрать такую прорву людей еще на один аппарат – сельский?

Если говорить честно, то в райкомах, горкомах, обкомах, крайкомах партии на должностях работало тогда не так уж много. Скажем, в крайкоме Краснодарского края ответработников, вместе с секретарями, не набиралось и сотни человек. И это, заметьте, на регион с четырехмиллионным населением и крупнейшей партийной организацией.

Когда на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1964 году Хрущева снимали с должности, то впервые употребили слово «волюнтаризм». Я думаю, и сейчас немногие знают, что это такое, а тогда уж и вовсе широкие народные массы вряд ли догадывались, что «волюнтаризм», в основе которого лежит латинское слово «волюнтас» (то есть воля), означает стремление реализовать желанные цели без учета объективных обстоятельств и возможных последствий.

Зная характер Хрущева, до поры, до времени возражать этому никто не пытался, но вопросы возникали всегда. Прежде всего, где брать людей для второго партийного аппарата? Как раз в это время Первый секретарь в очередной раз приехал на Кубань, и, улучшив минутку, Георгий Иванович Воробьев, что возглавлял тогда Кубань, стал жаловаться:

– Никита Сергеевич, где я председателя сельского крайисполкома найду?.. Это же должен быть сильный и высокоподготовленный руководитель!

Виктор Салошенко, летописец новейшей истории Кубани, говорит по этому поводу так:

«…Дело было при осмотре полей и ферм в Гулькевичском районе, где в ту пору первым секретарем райкома партии работал молодой и обаятельный Иван Тимофеевич Трубилин. Хрущев подумал-подумал и при выезде из района решительно произнес:

– Вот Трубилина и возьми на председательское место! Чем не фигура?..

Следовательно, на момент этого назначения Ивану Трубилину исполнился всего 31 год. История Кубани не знала руководителей подобного уровня, взваливших ответственность и тяготы власти на свои плечи в столь молодом возрасте. Была ли это судьба или просто случай, но властный перст находящегося в тот момент в районе Хрущева указал именно на Ивана Тимофеевича. А может быть, он родился на этой земле ко времени? Кто знает: провидение всегда на стороне ясных умов. Хотя судьба кажется слепой лишь тем, к кому она неблагосклонна. Мне думается, не будь того случая, она все равно бы выбрала Трубилина из множества ярких и самобытных претендентов, коими богата кубанская земля. Сам же Иван Тимофеевич впоследствии не раз в шутку говорил: «Жребий всегда падает на того, кто его не ждет»…»

На последнем тезисе я бы хотел задержаться особо, хотя бы потому, что вспомнил об этом как раз Виктор Салошенко, воистину яркий и самобытный человек, достигший служебных высот не намногим меньших, чем Трубилин (был и депутатом, и одним из руководителей крайисполкома, и даже делегатом съезда партии, причем в возрасте, когда другие только в нее вступали), но в отличие от Трубилина не только ждавший, но и делавший многое для приближения своего, такого желанного жребия.

Их различал не только возраст (Салошенко был моложе Трубилина на 14 лет, родился в 1945 году), но и время, в котором пришлось жить, хотя было много общего. Оба окончили сельские школы, оба по образованию инженеры, оба высокие и красивые, оба играли на баяне. Но Витя это делал всегда публично, а Иван Тимофеевич как порвал гармошку на той зловредной свадьбе, так ни разу больше к ней не притронулся. Хотя в минуты отдохновения оба любили петь про «Петрушу на тракторе». Но основное различие заключалось все-таки в том главном, о котором я сказал выше, и в этом состояло, если хотите, качество судьбы.

У Виктора Николаевича она была драматическая, у Ивана Тимофеевича несомненно счастливая, что выразилось не только в продолжительности жизни (Трубилин – 84 года, Салошенко – 57 лет), но и во многом другом, прежде всего в созидательной успешности и жизненной гармонии.

Я думаю, что стремительно поднявшись до уровня руководителя Краснодарского крайисполкома и заняв на улице Красной огромный кабинет с анфиладой комнат позади него, Трубилин меньше радовался, чем был озабочен, поскольку чувствовал, в какую переделку попал.

Нет, работы он не боялся, он опасался шараханий из стороны в сторону, коими жила тогда страна. Не успев освоить одну «площадку» (целину, например), Хрущев кидался в организацию тех самых совнархозов. Лично для Ивана Тимофеевича это обернулось лишь одной приятностью – многолетним знакомством с Николаем Константиновичем Байбаковым, выдающимся организатором советской нефтяной промышленности и руководителем Госплана СССР, которого Хрущев за строптивость при осуществлении «совнархозовской» идеи «сослал» в Краснодарский край руководить как раз тем самым совнархозом.

Николай Константинович, познакомившись с новым председателем крайисполкома, не выразил ровно никакого удивления по поводу его молодости (31 год, а уже руководитель такого ранга). Он ведь и сам прошел через подобные удивления, поскольку двадцати девяти лет от роду стал заместителем наркома нефтяной промышленности СССР и был таким успешным замом, что в 35 лет занял пост наркома, возглавляя растущую из года в год нефтяную промышленность Советского государства аж семь лет, от позднего Сталина до раннего Хрущева.

Кстати, всей сегодняшней сибирской нефтью и приполярным газом мы обязаны именно Байбакову, сумевшему в самые напряженные годы послевоенного восстановления организовать успешные поисковые работы в гиблых просторах сибирского Севера. Встреча этих двух замечательных со всех сторон людей произошла как раз в тот момент, когда Байбаков только-только осваивал свое новое местожительство в Краснодаре, в раритетном здании самого начала улицы Красной, не потеряв ощущения обиды на Первого, как тогда в правительственных кругах именовали Хрущева. Звание Генерального секретаря, в отместку Сталину, он ведь тоже упразднил, как и Политбюро, переименовав его в Президиум.

Первый, прежде чем принять окончательное решение по совнархозам, решил-таки посоветоваться с Байбаковым, в то время «начальником штаба» всего народно-хозяйственного комплекса, иными словами, руководителем Госплана СССР, но главное – очень авторитетным человеком в широких производственных кругах, от крупнейших предприятий тяжелой промышленности до районных МТС. Для многих людей, в том числе и Трубилина, мнение Байбакова было весьма ценно. Даже сегодня, по прошествии почти шести десятков лет, чрезвычайно интересно, с чего все начиналось. Сам Николай Константинович об этом рассказывает так:

«…В беседе со мной Н. С. Хрущев спросил: «Как вы, председатель Госплана, смотрите на создание совнархозов и ликвидацию министерств?»

Я ответил, что к этой идее отношусь отрицательно. Нельзя ликвидировать министерства оборонной промышленности, топливно-энергетические, сырьевые и машиностроительные. Если необходимо проверить целесообразность организации совнархозов, то лучше начать с таких отраслей, которые связаны с непосредственным обеспечением населения товарами и продовольствием, то есть передать в ведение совнархозов местную промышленность, предприятия легкой и пищевой промышленности.

В ответ Хрущев сказал, что ради этого не следует создавать совнархозы.

– Но если мы ликвидируем министерства, то потеряем управление экономикой, – возразил я. – Не будет обеспечения единой технической поддержки – развалим все хозяйство. Ведь межотраслевые пропорции – главное в устойчивости экономики.

– Вы ведомственник и привыкли руководить через министерства, не считаясь с мнением республик, областей. А им виднее…

Я ответил, что если сегодня господствует ведомственность, то при организации совнархозов возобладает местничество. И неизвестно, будет ли это лучше.

У Первого не было желания выслушивать мои доводы, и, хотя возражения он воспринимал довольно спокойно, по всему было видно, что диалог не состоялся…»

Однако в результате этого несогласия сильно выиграла Кубань, поскольку появление в Краснодаре государственника такого масштаба по сию пору отзывается восторженными воспоминаниями о том периоде времени, очень продуктивном, энергичном, но, к сожалению, недолгом. Впоследствии я несколько раз в разных местах встречался с Николаем Константиновичем, как правило, в рамках интервью, и должен сказать, что, несмотря на разницу в возрасте (30 лет), Трубилин и Байбаков имели много общих качеств.

Прежде всего – это негромкий, но глубоко проникающий в сознание и душу голос, спокойная и взвешенная речь, аргументированные выводы, обаятельное и уважительное отношение к собеседнику, всегда лишенное какого-либо раздражения, если даже диалог шел на острую тему. Оба умели не только говорить, но и слушать, причем всегда с некой поощрительной улыбкой, излучая столь редко встречающуюся сегодня теплоту в глазах начальствующей особы.

Неслучайно их первая встреча сразу положила начало долговременным теплым отношениям, и когда в деятельности крупнейшего в стране сельскохозяйственного учебного заведения, Кубанского аграрного университета, возникли трудности, на помощь часто приходил Байбаков, уже в ранге заместителя председателя Совета Министров СССР.

По его воспоминаниям, он никогда не забывал Кубань и людей, с которыми посчастливилось тут работать. Последнее интервью, которое я брал у него, состоялось в зимней, погруженной в глубокие сугробы Москве, накануне его девяностолетия. Он вспомнил, как и почему после хрущевской опалы «высылка» состоялась именно в Краснодар.

«…Меня вызвал секретарь ЦК КПСС Аристов. Там, в присутствии Полянского, в то время Председателя Совета Министров СССР, мне была предложена должность руководителя Куйбышевского совнархоза.

– Почему туда? – поинтересовался я.

– Ты нефтяник, а там большие перспективы в развитии нефтяной промышленности…

– Нефть есть и на Сахалине. Готов поехать туда… – возразил я.

– Ну зачем так далеко, – миролюбиво улыбнулся Аристов.

– Если есть право выбора, то я бы попросил направить меня в Краснодарский край, с которым связана частица моей жизни…»

Это было действительно так. Более того, здесь Байбаков, накануне оккупации края в августе 1942 года, выполняя поручение лично Сталина, уничтожал нефтепромыслы, чтобы не попали в руки врага, и не погиб при этом чудом. Группа подрывников во главе с ним последний промысел под Апшеронском взрывала на виду немецкой мотопехоты и, потеряв при этом всех верховых лошадей, пешком ушла в горы…

Хрущев согласился с назначением Николая Константиновича на Краснодарский совнархоз и просил передать, что рад этому, поскольку для Байбакова это будет хорошей практической школой, и при этом подчеркнул, что он оторвался от жизни, возражая против такого перспективного дела, как организация совнархозов. Байбаков сдержанно поблагодарил, но про себя подумал: «Жизнь покажет!..»

В архиве семьи Байбаковых в память о том кубанском периоде сохранился удивительный снимок – потомственный нефтяник Николай Байбаков снят не на привычном промысле, а в глубине кукурузной плантации. Рядом первый секретарь Краснодарского крайкома партии Георгий Воробьев, среди окружения и председатель крайисполкома Иван Трубилин, уже в мало привычной ему шляпе. Байбаков о чем-то оживленно рассуждает, рядом стоящие внимательно слушают. Тем более тем для подобных рассуждений было тогда немало. Одна из них, например, почему свеклу на переработку везут на сахарные заводы Липецкой и Тамбовской областей?

Именно этот вопрос задал новый председатель Краснодарского совнархоза председателю Краснодарского крайисполкома, чуть ранее занявшему эту высокую должность. Задал и сам же на него ответил:

– А потому, что два завода на всю Кубань! Заметьте, всего два, которые способны за сезон произвести всего 40 тысяч тонн сахара, и то в самый натяг. И это на сотни хозяйств, выращивающих сахарную свеклу, а потом не знающих, куда ее деть. Я посмотрел перспективные планы развития свекловодства в крае на пятилетку и пришел к выводу, что, если в ближайшее время не развернем строительство свеклоперерабатывающих предприятий, хорошего не получится. Главное, потери будут огромные, особенно на транспортировке. Сахара не будет, и жом съедят липецкие коровы…

То, что Кубань имеет сегодня самую мощную в России сахароперерабатывающую промышленность, – это как раз результат того диалога. Стоит ли говорить, что председатель крайисполкома Трубилин целиком и полностью поддержал Байбакова.

Вспоминая то время, Николай Константинович пишет в своей книге «Сорок лет в правительстве»: «Два завода выпускали всего 40 тысяч тонн сахара за сезон, а когда уезжал, его производство на 13 предприятиях достигло 800 тысяч тонн…»

Кубань превращалась в главного поставщика сахара в стране, где наконец переставали пить чай «вприглядку». Так шутил иногда Трубилин, глядя, как конвейерные транспортеры огружают увесистыми мешками железнодорожные вагоны с маршрутами в десятки областей, краев и республик. Построены ведь были не просто примитивные заводики с одной дымогарной трубой, а гиганты с просторными кагатными полями, где накапливалось сырье на весь сезон. Один Успенский завод чего стоил, ставший впоследствии крупнейшим сахаропроизводящим предприятием в Европе, перевернувшим всю инфраструктуру самого отдаленного в крае Успенского района. Сегодня «Успенский сахар» – одна из авторитетных торговых марок.

Надо сказать, что эпопея строительства сахарных заводов выдвинула на передовые позиции многих знаковых людей. Один из них – Виктор Данилович Артюшков. Его Трубилин знал еще по Армавиру, где Артюшков руководил строительным трестом, который возводил уникальный завод по изготовлению искусственной подошвы. Своей энергичностью и обязательностью он попал в поле зрения Байбакова, с которым потом был дружен до конца жизни.

Дружил с Артюшковым и Трубилин, оценив профессиональные достоинства при сооружении тех самых заводов, но прежде всего высокую человеческую порядочность. Сказал – сделал! – такое качество у строителей встречалось далеко не всегда.

Поэтому, когда возник вопрос, кого ставить председателем Краснодарского горисполкома, одним из первых имя Артюшкова назвал как раз Трубилин, поскольку тогда уже в ранге ректора приступал к освоению территорий, отведенных под развитие крупнейшего в стране Кубанского сельскохозяйственного института. И не ошибся, так как давно знал деловые возможности этого человека, да и духовные тоже. Оба были отчаянные книгочеи и, что удивительно, ко всем и всегда обращались только «на вы». Для строительной среды это более чем удивительно.

Казалось, что так гармонично и ладненько жизнь в Краснодаре будет складываться и дальше. Тем более что в большой семье Трубилиных все обстояло просто замечательно. Отец с матерью продолжают жить в станице, слава богу, здоровы, сестра занята детьми и любимой работой. Брат Николай в Ростове – известный врач, у него прекрасная жена, тоже доктор, и у всех хорошие перспективы.

Сын Женя пошел в школу, благо она недалеко от дома, жена работает, да и по хозяйству успевает. Дом гостеприимный, хлебосольный, друзья есть. Словом, садись и пиши прямо с натуры вослед писателю Всеволоду Кочетову, автору знаменитого романа «Журбины», экранизированного в еще более замечательный фильм «Большая семья», новый роман под названием «Трубилины». Книгу о гармонии счастливой семейной жизни, успешности в работе, о созидательных процессах, что ярко подтверждает преимущество социалистического строя, на самой справедливой основе выдвигающего в первые ряды работящих, умных, энергичных, честных, а главное, без остатка преданных стране, партии и правительству.

Все было именно так, хотя с высоты своего нового положения Трубилин (уж тем более Байбаков), гордясь происхождением из класса крестьян и рабочих, не может не замечать, что веселая, наполненная жизнерадостной надеждой песня про Петрушу (тот, который на тракторе) дает ощутимые сбои, особенно когда начинаешь понимать, что не все так складывается, как еще недавно обещал Никита Сергеевич, стремительно взбаламутивший общество, часто выдавая желаемое за действительное. И пройти мимо этого без потерь, причем немалых, увы, не удалось, в том числе и герою нашего повествования…

Конец ознакомительного фрагмента.