Глава 4
Петр Евгеньевич очнулся несколько часов спустя. Еще не открывая глаз, он понял, что лежит не в том проклятом переулке, а на кровати. Зверски правый бок, но лучше бы Алимов не помнил, почему он болит – а он помнил, до тошноты ярко и отчетливо. И то, как мерзавец кладет руку Злате на шею, и девушка обвисает в его руках, словно тряпичная кукла… Потом пришел благословенный туман, но забытье не может быть вечным.
«Лучше бы умер я…»
Алимов открыл глаза – и столкнулся взглядом с человеком, который, по всей вероятности, был лекарем. Тот немедленно что-то начал говорить, но смысла его речи Петр Евгеньевич не улавливал, понимая лишь, что эскулап говорит по-русски. А значит, они в российском посольстве, больше негде быть.
– Хорошо, что вы пришли в себя, – услышал Алимов густой бас и, наконец, понял, что ему говорят. Бас принадлежал дородному мужчине – полномочному послу Российской Империи Виктору Александровичу Теряеву, сидевшему в кресле у кровати. – Я уж думал Григорьева прогнать взашей с его микстурами. Молодец, Григорьев, уйди теперь.
– Не утомляйте больного, – буркнул лекарь, но удалился, как приказывали. И почему врачи вечно недовольны? Господи, о чем он думает.
Теряев потеребил двойной подбородок и сказал несколько стесненно, что обычно ему свойственно не было:
– Что ж вы, голубчик Петр Евгеньевич, без охраны по дамасским переулкам разгуливать решили? Вы что же, совсем из ума на старости лет выжили? Я вам Фарида этого толкового к чему рекомендовал – чтобы вы его отсылали, а сами гуляли, где вздумается?
– Что с моей дочерью? – Голос Алимова почти не слушался, но вопрос удалось выговорить достаточно внятно. – Где Злата?
Посол отвел взгляд. Плохой признак.
– Мне Григорьев сказал вас не волновать, – сказал он и вдруг перешел на «ты», – да только ты так и так изведешься. Не нашли мы ее. Лакея твоего убили, труп рядом с тобой лежал, а Златы не было, только шарф ее окровавленный подобрали. – Теряев помолчал. – Боюсь я тебе это говорить, но убили ее уже, Петр Евгеньич, Богом клянусь, убили. Вот и Фарид то же говорит, а кому знать, как не ему. У нас здесь такие вещи часто случаются. Хорошо, если быстро это сделали.
– Почему? – одними губами спросил Алимов, хотя он все знал, он все и так знал…
– Потому что. Мерзавцев везде полно, и тут есть, и немало. Не сразу такие убивают, сперва… воспользуются. Но обычно не мучают долго. Мы искали, все обыскали, как только стража городская тебя нашла – так мы все вокруг обшарили. Никто ничего не видел, как обычно, и не знают ничего. А может, знают, да молчат. Местные боятся, кто их за это осудит? – Теряев покивал, будто ставя троеточие в размышлениях о сложной дамасской жизни.
Думать не хотелось, и спрашивать дальше не хотелось: слова посла резали сердце сильнее, чем нож. Но Алимов должен был – из-за его вины перед Златой, которой сейчас уже нет, и представить это невозможно.
– Если убили там же, почему не оставили труп? – через силу выдавил он слова.
– Вряд ли там же убивали, скорее унесли и уж потом… А шарф оставили. Как мы визитную карточку подаем. – Теряев закашлялся. Ему было неловко: он понимал, кто виноват в произошедшем, и Алимов понимал.
– Дай мне пистолет, – тихо сказал он. – Застрелюсь, и дело с концом.
– Ошалел? – прикрикнул на него посол, все его полувиноватое, полуфилософское настроение сменилось вдруг яростью. – Из ума выжил? О жене, о второй дочери не подумал?
– Им наследство останется, без меня не пропадут. Не могу я после такого жить. Своими руками дочь в могилу отправил. – В горле было очень сухо, слова давались с трудом, но это было все неважно – по сравнению с последним взглядом Златы, как она на него смотрела, бедная… Сам. Сам убил. Что стоило деньги отдать? Так ведь нет, пошел на принцип. – Дай пистолет, Богом тебя молю.
– И не вздумай, – отрезал Виктор Александрович. – Я за этим прослежу.
– Моя воля – жить или умирать, – прохрипел Алимов.
– Не твоя, Петр Евгеньевич, – тихо сказал Теряев, – на все воля Божья. Если оставил тебя в живых – значит, зачем-то ты Ему еще нужен. То ли контракт свой заключить, то ли для жены и дочки жить, не знаю, у меня ответа нет. А ты стреляться не спеши, поживи да подумай. Ты же сильный человек, от испытаний никогда не бегал. Не бери грех на душу больший, чем тебе положен. Бог мудр, Он рассудит.
Алимов закрыл глаза, все равно потолок кружился, словно в медленном вальсе. Наверное, следовало бы заплакать, но плакать он пока не мог. Может быть, потом.
Сам. Убил.
«Господи, прости. И ты, доченька, прости меня, дурака… Оттуда, с небес, прости».
Очень болело сердце. Так до рассвета и промучился, грешный.
Амир проснулся, как всегда, на рассвете, к фаджру1, еще даже муэдзин ближайшей мечети не прокричал призыва к молитве. Занавесь на окне чуть колыхалась от легкого ветерка, с улицы не доносилось ни единого звука. Окна всех комнат выходили в сад или во внутренний двор, так что даже в самый шумный день в доме было тихо, но в предрассветный час тишина была особенной: чистой, благоухающей и светлой.
Амир накинул темно-синий халат из хлопка тончайшей выработки, сунул ноги в расшитые цветным шелком шлепанцы и подошел к окну. Родовое гнездо Бен-Нижадов было построено давно, когда еще благородные люди в Димашке устраивались вольготно, в просторных имениях, а не домах, подпирающих друг дружку. Это теперь по улицам не пройти без того, чтобы чья-то открытая дверь не перегородила проход. Впрочем, Амир редко так гулял по городу, в основном ездил – там, где пошире и почище.
Дом стоял в центре сада, обнесенного каменной стеной с три человеческих роста. Он, как и сад, был разделен на мужскую и женскую половины, но сейчас женщин в семье Бен-Нижадов не было: мать давно умерла, отец вдовствовал, а сам Амир до сих пор не женат…
Вид из окна спальни Амира был великолепный: весь Димашк, как на ладони, и дальше, до горизонта, подсвеченного сейчас розовым огнем утренней зари. И ни облачка, день будет очень жарким, но здесь, в доме, всегда прохладно. Как хорошо все это видеть, как хорошо чувствовать, как хорошо жить… Дышать, ходить, прикасаться к дереву оконной рамы, ощущать аромат цветов в саду, слышать журчание воды в фонтанах. Амир бессознательно поднял руку и провел пальцами по жуткому шраму, начинающемуся на плече, пересекающему ключицу и заканчивающемуся на груди. Чудо Всеблагого, истинное чудо, что он жив. Для встречи с гуриями он еще слишком молод, даже сыновей не успел родить.
Еще полчаса – и над горизонтом покажется краешек солнца – пора идти. Амир вышел из спальни и оказался на широком балконе, опоясывающем внутренний двор, подошел к палисандровым резным перилам и посмотрел вниз: слуги уже разложили на розовых мраморных плитах молитвенный коврик. Отлично. Молодой человек запахнул халат и спустился к фонтану, разулся, совершил омовение, поправил коврик так, чтобы направление получилось точно на Мекку, дождался призыва муэдзина и опустился на колени.
Нет божества, кроме Всевышнего Аллаха, всегда Единственного и Вечного. Его не постигнет ни сон, ни дремота. Ему принадлежит всё, что на небесах и земле, нет никого, кто бы ходатайствовал за другого перед Ним, кроме как по Его разрешению. Он знает о том, что было, и о том, что будет. Люди не в состоянии обладать даже частичкой Его знаний, кроме как по Его желанию. Его знания охватывают всё, что есть на небесах и земле, и не утруждает Его забота о них. Он во всём выше всех и всего, и только Он – Обладатель Истинного величия.
С молитвой снизошел покой, новый день – новая надежда. Прежде чем подняться с колен, Амир мысленно вознес благодарность Аллаху за то, что сохранил ему жизнь и левую руку. Иншалла2.
Молодой человек встал, обулся и вышел в сад. Отец где-то здесь, свой фаджр Джибраил Бен-Нижад любил совершать в тени кипарисов. И точно, вот он, родитель. На скамье сидел уже немолодой, но крепкий мужчина, одетый в выходные одежды, несмотря на ранее утро: поверх белоснежной абайи3 из тончайшего хлопка накинута темно-зеленая шелковая стеганная джебба4, богато украшенная вышивкой из алых шнуров, голову покрывала белая куфия5, удерживаемая угалем6, сплетенным из золотых нитей. Отец задумчиво поглаживал ухоженную бороду и перебирал четки, вырезанные из ливанского кедра. Лицо Джибраила, с каждым годом становящееся все красивей, – есть люди, которых годы только красят, – было спокойным, но хорошо знавший отца Амир угадывал за привычной маской некую озабоченность. Она появилась недавно, и отец предпочитал о ней не говорить, а Амир не расспрашивал: все, что ему нужно знать, Джибраил ему скажет. Сам и именно тогда, когда нужно.
Амир подошел к скамье и сел рядом с родителем.
– Доброе утро, отец.
– Доброе, сын.
Помолчали.
– Как твое плечо? – Джибраил посмотрел на небо. Видимо, он тоже каждый день возносит благодарственные молитвы.
– Хорошо, слава Аллаху. Почтенный Селим обещает, что подвижность руки полностью восстановится, если я буду следовать его указаниям.
– На все воля Аллаха. Селим – лучший лекарь во всем Димашке.
– Но даже он хотел отнять мне руку. – Амир сжал пальцы, радуясь тому, что они двигаются. – Ты не разрешил. Спасибо, отец.
– Ты мой сын. – Джибраил скупо улыбнулся. – Мой единственный сын.
Помолчали еще. Наконец, Джибраил решился:
– Я знаю, где найти того, кто чуть не лишил тебя жизни.
Амир едва заметно вздрогнул, но сдержался и не стал задавать вопросы, вертевшиеся на языке. Не стоит подталкивать отца, не стоит проявлять нетерпение: если Джибраил начал этот разговор, то он его продолжит.
– Он в доме Ибрагима Бен-Фарида, – слова упали тяжело, как камни.
– Мне это имя ничего не говорит, – растерянно откликнулся Амир. – Кто это?
– Это один из самых богатых и влиятельных людей в Димашке. – Слова отца прозвучали как-то не то растерянно, не то удивленно.
– Но… Ведь это неважно. Он укрывает убийцу и вора. – Осторожно напомнил Амир.
– Этот убийца и вор – мой брат. – Джибраил выглядел внешне спокойным, но Амир понял, что отцу очень больно.
Выставить на всеобщее обозрение грехи Дауда, рассказать всем о том, что брат чуть не убил сына, ограбил дом предков – эта мысль невыносима для родителя.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал, отец? – голос Амира не дрогнул, хотя ему хотелось кричать.
Отец, а как же я? Как же моя боль, моя кровь? Я жажду мести. Я хочу справедливости. Я ни в чем не виноват, почему я должен молчать? Почему ты удерживаешь мою руку?
Но долгая болезнь сделала его старше, если не сказать старее, поэтому он заставил внутренний голос умолкнуть и прямо взглянул на отца. Джибраил молчал.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал, отец? – повторил Амир.
– Сын… Моя гордыня… – слова давались Бен-Нижаду с трудом.
– Твоя честь, отец, честь нашей семьи. Я сделаю все, что ты скажешь. – Амир взглянул на левую руку. – И в этом будет моя месть. Я верю, что ты справедливо поступишь.
– Сын… – Джибраил отвел взгляд, глаза его подозрительно блестели.
– Благодаря тебе, отец, я не однорукий калека. Я буду твоей карающей рукой. – Горячо пообещал Амир.
– Я уверен в тебе, как в самом себе. – Голос отца едва заметно дрогнул.
Джибраил как-то внезапно встряхнулся, даже помолодел. Теперь, когда самое главное уже сказано, остались одни детали. Он был готов спланировать сражение, разработать тактику и стратегию – и победить.
Лишь значительно позже, когда юноша уже пошел готовить все необходимое для воплощения плана в жизнь, Амир понял, что отец так и ни разу не назвал имени. Имени врага. Имени брата.