О налогах, первом платье по размеру и о «выходном гардеробе» бабушки
По окончании календарного года, когда колхоз полностью рассчитывался с государством по всем плановым поставкам (план нужно было выполнять и обязательно перевыполнять), в феврале наступившего года трудодни отоваривались. Тут следует заметить, что закупочные цены, по которым государство оплачивало колхозам за произведённую продукцию, были ниже себестоимости этой продукции. Это выглядело так, как если бы рабочий, скажем, токарь, расписываясь в ведомости при получении зарплаты, обнаружил, что ему получать нечего, наоборот, за весь свой произведённый труд он оказался должен государству. В городе продукты стоили дёшево. После денежной реформы 1961 года в городских продуктовых магазинах булка хлеба стоила от четырнадцати копеек, литр молока – восемнадцать копеек. Произведённые в домашнем хозяйстве продукты питания облагались налогом. Он назывался «план». В план надо было сдавать мясо и шкуры, если вырастил свинью или телёнка; мясо, шерсть и шкуры, если в хозяйстве были овцы; яйца, если в хозяйстве были куры. Не было плана, то есть налога, только на кошек. Кошка была в каждой избе как средство от мышей. Собак в хозяйстве держали редко, они тоже облагались налогом. Назначение собаки – стеречь дом от грабителей. Грабить было нечего, да и корма лишнего для этого животного не было. Если в хозяйстве была корова, то надо было сдавать молоко в план – триста литров за сезон при установленной жирности. Если жирность молока оказывалась ниже, то молока надо было сдать больше. Жирность почему-то у всех коров почти всегда была ниже положенной. Можно было рассчитаться за всё деньгами, но денег у колхозников не было. Чтобы как-то выжить, надо было продать то, что сумели вырастить и выкормить сами. И только тогда (если удастся продать) купить что-то самое необходимое – одежду, обувь. Но продать было непросто – товар надо вести в город. А как? На себе мешок муки до города не дотащишь, транспорта никакого не было. Как колхозники ухитрялись всё-таки доставлять свой товар на городской базар – это удивительно. Зимой базары (слова «рынок» тогда в деревенском обиходе не было) ломились от продуктов сельского хозяйства. Крестьяне оставляли себе минимум, всё отправляли в город, продавали за бесценок. Были они никудышными коммерсантами, никто не знал реальную стоимость произведённого товара, считалось, что базар скажет цену сам. Конкуренция! Гуляй, рабочий класс, выбирай, торгуйся!
Что покупал народ на вырученные деньги? Поношенную одежду с чужого плеча, старую обувь, шапки, шали, платки. Летом все крестьянки ходили в платках, босиком, берегли обувь. Мужчины всё-таки были обуты в сапоги. Лёгкой обуви не было – ни ботинок, ни туфель. Были какие-нибудь тапочки кустарной работы. Но они быстро изнашивались, для семьи это было очень накладно, уж лучше пусть сапоги, хоть и жара тридцать пять градусов. Привыкали, куда денешься! Ранней весной, когда снег начинал таять, и осенью, когда снег ещё основательно не лёг на землю, люди ходили в пимах с галошами. У некоторых для такого случая были особые валенки из тонкого войлока – чёсанки. Галоши были из серой пузыристой кустарно изготовленной резины. Зимой все обувались в пимы. После первой зимы эта обувь подшивалась (тоже были умельцы) и ещё одну зиму использовалась в подшитом виде, получалась одна пара пимов на две зимы. На третью зиму старые валенки использовались на подошву. Иногда на трудодни доставались две-три овчины грубой выделки. Из такого количества материала шубу не сделаешь. В таком случае родственники, друзья или соседи кооперировались, шили шубы по очереди. У мамы было две таких шубы-«дублёнки»: одна для хождения по фермам, другая «на выход» – в кино, на политзанятия, на совещание. Шкура домашнего животного после забоя обязательно сдавалась в пункт приёма, который назывался «Заготскот». Невыделанное сырьё подлежало оценке, за него полагалась оплата. Деньги в руки не давали, выписывалась квитанция, в которой указывалась стоимость товара. Этот, как бы теперь сказали, «сертификат», можно было отоварить готовыми кожаными изделиями для изготовления обуви: голенищами, союзками, задниками, подошвами, стельками. В течение двух-трёх лет накапливался полный набор деталей для пошива пары сапог. Их шили вручную великолепные сапожники-мастера, шубы, шапки шили скорняки. И тех, и других было немного, один-два на всё село. В девятом классе из такого набора мастер сделал мне хромовые сапоги. Шик.
Когда я училась в пятом классе (1952 год), мне купили новенькие кирзовые сапоги по размеру и новую фуфайку с чёрным сатиновым верхом. Фуфайка бала не на мой рост – широкая и длинная, как всегда, завезли один размер, сестре Тамаре купили такую же. До этого я донашивала то, что оставалось от сестры. Рукава обновки пришлось подвернуть, но это не испортило моего праздничного настроения, я ходила такая нарядная! У других и этого не было. Подружка моя носила в школу галоши на два размера больше и до самого лета – не по размеру длинное и широкое вытертое пальто с совершенно облезлым кроличьим воротником.
Когда я пошла в седьмой класс, а Тамара – в девятый, мама решила одеть нас для школы в платья из штапельного полотна. По этому случаю обратились к портнихе. Швея предложила свой фасон, несколько раз приглашала на примерку. Платьица получились красивые: с воланами, юбка клиньями. Рисунок ткани скромный, очень приятный, мягкий коричневый фон с нежными зелёными, жёлтыми, розовыми листочками. Это было первое платье, сшитое по моему размеру. Помню, как шла я в этом наряде в школу первого сентября, торжественно, с достоинством, чувствовала себя барышней: смотрите, какая я уже взрослая и красивая! Старалась вести себя степенно, как серьёзная, умная девочка, к которой все должны относиться с уважением. А как берегли мы эти платьица – они были предназначены только для школы. Наши родители тоже были довольны. Прошло несколько дней, и вдруг бабушка стала настойчиво убеждать нас, что платья сидят на нас плохо, «фонбрки» (так она называла воланы) торчат, клинья висят. Авторитетно посоветовала, чтобы мы эти платья не носили, а то, мол, все будут смеяться. Эта был очень веский аргумент. Носить платья мы перестали. Какое-то время они сиротливо лежали в уголке сундука вместе со старым бельём, потом исчезли вовсе. Видимо, бабушка определила их на прихватки для чугунов.
Много лет спустя мама объяснила причину так внезапно изменившегося отношения к нашей выходной одежде. До неё дошёл слух, что в селе возник ропот: «Ишь, Ананьиха своих девок разодела, ходят как барыни». И это всего-навсего копеечные штапельные платья! Во избежание дальнейших неприятностей платья решено было с нас снять и впредь одевать так, как одевается большинство. У нашей мудрой бабушки на этот счёт было своё резюме: «Попа в рогоже знают», – убеждала она нас.
Хорошо одеваться было неприлично. Прилично было ходить в старье, быть бедным, если одет лучше других – ты уже на подозрении. Такова была сталинская мера воздействия. Не высовывайся, живи как все, для тебя же лучше, если живёшь хуже других. Тут уж без хлопот – ты бедняк, к тебе никаких претензий. Даже если ты заработал своё скромное, шаткое благосостояние честным трудом, жить хорошо не смей. Увидели, что Ананьиха «разодела» своих дочерей, но почему-то не заметили, как она день и ночь вкалывает на полях, на фермах, на скотных дворах, как работают её дочери всё лето – то на колхозных полях, то на своём огороде. У тех, кто больше всех возмущался хрупким благополучием соседей, порой даже огорода не было, жили легко, не напрягаясь – ни забот, ни хлопот.
Когда пришло время и можно было одеваться получше, понаряднее, наших отечественных хороших товаров не оказалось, ни одежды, ни обуви. О мебели и речи нет, она вообще отсутствовала в продаже. Радужных, весёлых красок не было. То ли красителей у нашей промышленности не имелось, то ли время такое было, что не подобало носить светлое, радостное, то ли просто выпускали немаркое, практичное, сообразно условиям нашей жизни – чтобы меньше хлопот. Кто мог, кому было доступно, покупали иностранное. Импортные товары в магазинах не продавались. Только «по блату» для избранных или на барахолке, втридорога. Оказалось, что красиво одетые люди могут быть не только на картинках. Учительской зарплаты на такие вещи не хватало. Мои дети – два сына – тоже выросли в кирзовых сапогах, вместо зипунов были так называемые куртки-штормовки из плотной материи цвета солдатской гимнастёрки. Все мальчишки города от мала до велика, всё взрослое мужское население города были одеты в эти штормовки. Шила их наша швейная фабрика. Надо отдать должное, размеры были всякие, от самого маленького до самого большого, рукава подворачивать не приходилось.
В 60-70-е годы я работала в Отделении ВАО «Интурист», в основном с гостями из европейских стран. Наш город был своеобразной туристской Меккой. Ехали сюда люди не на отдых, как теперь принято, а из любопытства, за знаниями, за впечатлениями, чтобы своими глазами увидеть динамику развития Сибири – здесь была стройка века. Смотрела я на иноземных визитёров с удивлением. От них веяло комфортом и благополучием. Одеты были соответственно возрасту и сезону, у каждого – своё предпочтение, значит, есть выбор. Более всего меня изумляли путешественники преклонных лет. И мужчинам, и женщинам было присуще какое-то возрастное изящество во внешнем виде, в манерах поведения, они проявляли неподдельный интерес ко всему, что им рассказывали и показывали, и, казалось, совершенно не ощущали груза прожитых лет. Особенно удивили рассказы, что у них существует мода для пожилых людей. И я вспоминала наших старушек и стариков, ссутулившихся, скрюченных от нескончаемой работы, от тягот груза прожитых лет и постоянных житейских забот, в одежде с чужого плеча – от детей или внуков. В облике наших бабушек и дедушек присутствовало какое-то прискорбное чувство вины, от мыслей ли, что что-то не успели или не смогли сделать в своей жизни, или от чувства ненужности, что зажились на этой земле, а может быть, от гнёта неимоверных испытаний жестокого безжалостного времени, в котором им пришлось жить.
Помню мою бабушку, она донашивала мамины, а потом наши с сестрой вещи, подделывая их под себя. Конечно, мы покупали ей обновки, но она страшно смущалась и говорила, что ей в её возрасте «не к лицу румяна», что ей хватит и того, что у неё есть, она очень не хотела, чтобы на неё тратились деньги. До войны бабушка жила с сыном. Перед уходом на фронт сын купил ей белую кофточку в голубую полоску, чёрную юбку и чёрный пиджак. Это был её «выходной гардероб», который она надевала один раз в месяц, когда надо было идти в банк получать пенсию за погибшего на войне сына, шла как на кладбище. Похоронить просила в этой одежде – последнем подарке сына. Купил он ей в своё время шубу, украинцы бы сказали – кожух, т. е. овчина мехом вовнутрь. В этой шубе она и дошла до смерти. По возвращении из банка бабушка переодевалась, аккуратно складывала свой ритуальный убор до следующего раза. Ни мама, ни бабушка никогда не наряжались. Боялись. А потом уж и привыкли – чем проще, тем лучше. И на этот случай у бабушки была отговорка: «Лучше враг не радуется».
Мама моя была очень красивая. Высокая, стройная женщина с великолепно сохранившейся фигурой. Иногда вдруг покупала себе что-нибудь из одежды – платье, костюм, юбку, кофту, хромовые сапоги. Дома примеряла, смотрелась в зеркало, спрашивала нас: «Ну как?» Мы с сестрёнкой были в восторге: какая наша мама красавица! Потом, задумавшись, погрустнев, всё снимала, аккуратно свёртывала и убирала в сундук со словами: «Ладно, пусть лежит. Девочки вырастут, будут носить». И как мы ни уговаривали её надеть новое, она всё равно одевалась в старое, привычное, в новом она чувствовала себя неуютно, скованно. Ей не хотелось, чтобы на неё обращали внимание.
Наши отечественные изделия были однообразными, невыразительными, тусклыми. Все были одеты почти одинаково. Моя молодость – эра суконных ботинок и суконных сапог для всех возрастов, эра клетчатых платков, от детей до старух, эра суконных шапок-ушанок. Всё это было выдержано в серых, чёрных и коричневых тонах. А как хотелось девчатам, молодым женщинам нарядно одеться, хоть как-то привлечь внимание, отличиться! Про импортное и не помышляли – было бы своё, родное, но чуть поудобнее, чуть покрасивее и чуть поразнообразнее. К тому же была такая негласная установка, что мы, советские люди, заграничные вещи носить не должны. Это порицалось. Не пристало нам так же уделять много внимания своей внешности. Выделяться нельзя. Живи как все. Стремление хорошо одеться и иметь хороший вкус – буржуазные замашки. В нашем гараже до сих пор хранится пара кирзовых сапог, оставшаяся от моих сыновей. Возможно, когда-нибудь понадобятся для музея или спектакля.