Глава 1 В ЦКБ у Ельцина
Начать эту книгу я хочу с одного из самых драматических событий, нарушив тем самым хронологию и забежав далеко вперед.
Весна. Середина марта. Был ясный солнечный день – помню это прекрасно. Свежий, слегка морозный воздух и сверкающий на солнце таявший снег напоминали о скорой весне.
Но на душе было тяжело. Хотя, если подумать, поводов для тоски и грусти у меня в общем-то не было. Наоборот, буквально накануне, 17 марта, я одержал очень важную для себя победу. В тот день на заседании Совета Федерации обсуждался вопрос о моей отставке с поста Генерального прокурора России. Результаты голосования ошеломили не только тех, кто следил за развитием событий, но, честно говоря, и меня самого, готовившегося к худшему: 143 человека проголосовали против отставки и только шесть – за.
Буквально через несколько часов после этого решения мне сообщили, что на завтра, 18 марта, меня вызывает к себе президент.
И вот теперь я ехал к нему. В так называемую «кремлевскую больницу», куда Ельцин в очередной раз попал на лечение и откуда, из постели, «управлял» огромной страной.
В то утро к тяжелому чувству от предстоящей встречи с президентом присоединилось еще одно – гадливости и обиды.
Едва рассвело, мне позвонил Владимир Метелкин – генеральный директор нашего загородного комплекса на реке Истре, куда работники прокуратуры приезжали в свободное время отдохнуть или подлечиться. Он сообщил, что ночью по второму каналу телевидения показали пленку, на которой человек, похожий на Скуратова, занимался амурными делами с проститутками…
На душе сразу стало мерзко, противно. О существовании этой фальшивки я уже знал, понимал, что люди, изготовившие ее, не остановятся ни перед чем, но чтобы так, публично, на всю страну…
Звонок Метелкина светлых красок к настроению не добавил, но хорошо, что он предупредил меня и в случае чего эта «новость» не станет для меня неожиданной.
Резкий поворот с многорядной и шумной трассы на тихую неширокую дорожку, шлагбаум милицейского поста, и вот проглядывают сквозь еловые ветки корпуса кремлевской больницы. Уже перед входом вдруг ловлю себя на том, что думаю не о себе и даже не о предстоящем, наверняка тяжелом разговоре, а о президенте, о его роли в жизни страны.
Казалось бы, по главному своему предназначению он – гарант Конституции РФ и законности. Но, увы, этим гарантом президент наш оказался лишь на словах… Он не был гарантом ни в 1993 году, когда танки в упор расстреливали здание парламента, ни когда отправлял молодых солдат на бойню в Чечню. Он не был гарантом и весной 1996 года, когда во имя сохранения своей власти намеревался разогнать Государственную думу (об этом я еще расскажу), не был он им и в случае со мной. Выступая на стороне клеветников и шантажистов, президент фактически становился их сообщником… Как ни грустно, но в основе всей его деятельности лежало, к сожалению, одно – пренебрежение к закону, замешанное на сознательной вседозволенности: ему, как царю, можно все. Правда, и прокуратура не проявила в этом вопросе достаточной принципиальности.
Нелегкие мысли прервал резкий звонок мобильного телефона. Слышу голос знакомой журналистки из телекомпании НТВ:
– Юрий Ильич, извините, не могли бы вы прокомментировать ночной показ пленки по РТР?
В висках, пульсируя, застучала кровь. Едва сдерживаюсь, чтобы не выплеснуть из себя вдруг откуда-то появившуюся злость…
Странная сложилась ситуация с показом этой пленки. Решение Совета Федерации к тому времени уже состоялось, голосование известно: 143 против шести. Как говорится, комментарии излишни. По логике, показывать пленку надо было до заседания Совета Федерации, до голосования… Этот ночной показ!.. Что это – проявление бессильной злобы, страха? Да, скорее всего – страха! Значит, они боятся. И прежде всего разоблачений, уличения в воровстве, во взяточничестве, в том, что они ободрали страну, сделали людей нищими, а себя непомерно богатыми.
– Считаю, что это – форма давления в связи с расследованием крупного уголовного дела, – сказал я в трубку.
– Какого дела? – В голосе журналистки звучит нескрываемый интерес.
– Дело… – я задержал дыхание, решая, назвать или не назвать фирму, которой это касается напрямую. – Швейцарской фирмы «Мабетекс».
Так я впервые на всю страну назвал фирму, связанную преступными нитями с кремлевской верхушкой.
– Давление же на меня оказывают те, кто боится проводимого Генпрокуратурой расследования, – добавил я.
Сказать больше я ничего не мог, не имел права…
Двери лифта бесшумно раскрылись, и я поднялся на этаж, где находилась палата президента. Первый, кого я увидел, был Юрий Крапивин – начальник Федеральной службы охраны. Едва поздоровавшись, он затеял разговор о смене моей охраны. Дело в том, что Генеральный прокурор – один из восьми охраняемых государством лиц. В эту восьмерку входят сам президент, премьер-министр, председатели трех высших судов России – Верховного, Арбитражного и Конституционного, председатели двух палат парламента и Генеральный прокурор… Подобный разговор Крапивин вел со мной еще в феврале, но тогда я резко высказался против: мы начали расследовать дела, связанные с самыми могущественными людьми России, и смена привычной охраны могла оказаться чреватой самыми печальными последствиями.
Категорически против смены охраны я был и в этот раз.
– Юрий Васильевич, – сказал я ему достаточно резко, – я уже предупреждал вас, что если вы поменяете охрану, я объявлю об этом всенародно и выскажу свои соображения по поводу того, зачем вы это делаете. Вы этого хотите?
Лицо Крапивина сразу сделалось кислым, и он от меня отстал.
Следом в коридоре повстречался Якушкин. Пресс-секретарь Ельцина прошел мимо меня, не повернув головы и не поздоровавшись. От мелочности этого поступка стало ужасно неприятно. Впрочем, от человека, который столько лжет, утверждая, что президент работает по шестнадцать часов в сутки, вряд ли можно было ожидать чего-либо иного.
В палате-кабинете президента находились трое: сам Ельцин, тогдашний премьер-министр Примаков и Путин – в то время директор Федеральной службы безопасности и секретарь Совета безопасности. «Если президент руки не протянет, – я поступлю так же», – подумал я, вспомнив пресс-секретаря Якушкина. Ельцин приподнялся в кресле и поздоровался за руку.
На столе перед ним лежали видеокассета с приключениями «человека, похожего на генпрокурора», и тоненькая папка с материалами. Он ткнул пальцем в торец стола, где стоял стул. Сам он сидел за столом в центре, вертел в руке карандаш, нервно постукивая им по кассете. У стола, по обе стороны от Ельцина, сидели Примаков и, как-то странно ссутулившись, – Путин.
Несколько минут стояла мертвая тишина. За окном ярко светило солнце. Воздух был розовым, бодрящим, на подоконнике и ветках шебаршили птицы. Серебристо блестя, кружились мелкие снежинки.
Наконец Ельцин откинулся на спинку кресла, тяжело отдышался и произнес:
– Вы знаете, Юрий Ильич, я своей жене никогда не изменял…
Такое начало меня обескуражило, но не больше. Я понял:
говорить что-либо Борису Николаевичу, объяснять, доказывать, что кассета фальшивая, добыта неизвестно откуда, не может быть предметом официального обсуждения, совершенно бесполезно. Что по закону, фактически обвиняя меня, все они трое становятся соучастниками преступления.
И вдруг до меня, как сквозь вату, доходит голос президента:
– Впрочем, если вы напишете заявление об уходе, я распоряжусь, чтобы по телевизионным каналам трансляцию пленки прекратили.
А вот это уже был элементарный шантаж, откровенный и неприкрытый. Я молчал и смотрел на президента, краем глаза заметил, что Примаков и Путин с интересом наблюдают за мной: Путин – жестко, с неприятной ухмылкой, Примаков – сочувственно.
Итак, первая фраза президента прозвучала, вызвав в душе некий холод, но я молчу, жду, что будет дальше.
– В такой ситуации я работать с вами не намерен, – вновь произнес президент, – и не буду…
Я молчу, президент тоже замолчал.
– Борис Николаевич, вы знаете, кто собирается меня увольнять? – сказал я. – Коррупционеры. Те, кто проходят по делу «Мабетекса». – Я назвал несколько наиболее громких фамилий, фигурирующих в этом деле. – Скорее всего, это их работа.
– Нет, я с вами работать не буду, – упрямо повторил Ельцин.
Понимая, что я могу перехватить инициативу, в разговор включился Путин.
– Мы провели экспертизу, – сказал он, обращаясь к президенту, – кассета подлинная.
Не может того быть! Я даже растерялся от неожиданности. Как может быть подлинным то, чего никогда не было. Но больше поразило даже другое: ведь экспертизы проводятся в рамках уголовного дела… Но дела-то никакого нет. Уж Путин-то, будучи юристом, такие элементарные вещи должен был знать.
– Тут есть еще и финансовые злоупотребления, – добавил Ельцин.
Мне вдруг стало очень больно: я не то чтобы присвоить чей-нибудь рубль – я даже пачку скрепок не мог позволить себе унести с работы; если у меня их не было, то просил жену сходить в магазин. И вдруг такое несправедливое обвинение, удар под дых. Я почувствовал, что у меня даже голос дрогнул от возмущения и неверия в то, что я услышал:
– Борис Николаевич, я никогда не совершал никаких финансовых злоупотреблений. Ни-ко-гда. Можете это проверить где угодно!
В разговор включился Примаков. Он говорил мягко, без нажима. Понимая всю подоплеку этой ситуации, он сочувствовал мне. Но он также понимал и другое: его пригласили для участия в этом разговоре специально, чтобы в будущем связать ему тем самым руки, не позволить встать на мою сторону.
Что меня больше всего удивило в этом разговоре? Не кассета. Фальшивка – она и есть фальшивка. Другое. Во-первых, игнорирование правовой стороны дела. Во-вторых, неуважительное отношение к Совету Федерации, его решению. Ведь вся эта разборка происходила на следующий день после его заседания, как противодействие тому, что уже случилось. В-третьих: нежелание «семьи» – людей, действующих за спиной президента, манипулирующих им, – дать мне возможность переговорить с ним один на один. Для этого и были подключены Примаков и Путин. Хотя я готовился к беседе наедине.
– Надо написать новое заявление об отставке, – безапелляционно объявил Ельцин.
– И чем же его мотивировать? Ведь Совет Федерации только что принял решение.
– Пусть это вас не заботит. Пройдет месяц… на следующем своем заседании они рассмотрят новое заявление…
– Но это же неуважение к Совету Федерации.
Ельцин в ответ только хмыкнул. Понятно, где он видит этот Совет Федерации. В комнате повисло тяжелое молчание. Решать надо было немедленно… Ясно было одно: любым путем необходимо выиграть время. Но как? Сейчас главным для меня было мнение лишь Примакова. Я всегда относился к этому человеку с огромным уважением, прислушивался к его советам. Что он скажет теперь? Но раз он находится здесь, то понятно что. И он сказал:
– Юрий Ильич, надо уйти. Ради интересов прокуратуры. Да и ради своих собственных интересов.
Да, нужно обязательно выиграть время. Это необходимо как воздух. Уже запланирован визит в Москву швейцарского Генпрокурора Карлы день Понте. Ее приезд наверняка позволит открыть в деле о кремлевских коррупционерах многие закрытые карты. Во всяком случае, я на это очень надеюсь. Да и вообще, нужно довести расследование по «Мабетексу» до такой стадии, когда это дело уже «развалить» будет невозможно.
– Хорошо, заявление я напишу. Следующее заседание Совета Федерации запланировано на шестое апреля. Если я напишу заявление сейчас, то произойдет утечка информации, прокуратура за это время просто развалится… – Я почувствовал тяжелый, непонимающий взгляд президента и пояснил свою мысль: – Я напишу заявление сейчас, но дату поставлю апрельскую, пятого апреля – самый канун заседания Совета Федерации.
– Ладно, датируйте пятым апреля, – согласился президент.
Ход был правильный. Если бы я не написал заявление, то
против меня наверняка были бы приняты резкие меры, вплоть до физического устранения – от киллерского выстрела до наезда на мою машину какого-нибудь огромного, груженного кирпичами грузовика, – эти методы освоены в совершенстве…
Так с 18 марта по 5 апреля я получил возможность действовать, довести до конца начатые дела, продвинуть вперед историю с «Мабетексом». В конце концов, люди должны знать, какое беззаконие творится на кремлевских холмах и как обходятся с теми, кто пытается этому противостоять.
Вялым движением президент подтолкнул в мою сторону чистый лист бумаги. Я уже достал из бокового кармана пиджака ручку, как внезапно лицо президента стало каким-то серым, он схватился за сердце, медленно приподнял другую руку, поморщился. Хрипло и тяжело дыша, он вышел из комнаты. Лица Примакова и Путина напряглись.
Минут через десять, потирая на предплечье место инъекции какого-то стимулятора, Ельцин вернулся и грузно опустился в кресло.
Я молча написал заявление и протянул его президенту. Примаков и Путин облегченно вздохнули.
Выйдя из больничного корпуса на улицу, я хотел было сразу сесть в машину и уехать – слишком уж муторно и противно мне было – но Примаков задержал меня:
– Юрий Ильич, вы знаете, я скоро тоже уйду. Работать уже не могу. Как только тронут моих замов – сразу уйду…
На душе стало немного легче. Создалось впечатление, что этими словами Примаков как бы пытался сгладить ситуацию, оправдаться. Я понимал, насколько ему неприятно – ведь он попал меж двух огней, – но должность его не позволяла сказать то, что он хотел сказать.
Выходит, и премьер тоже чувствует, как над его головой сгущаются тучи и плетется липкая паутина. Я молча пожал ему руку, сел в машину и поехал на работу, на Большую Дмитровку.
Я нашел в себе силы как ни в чем не бывало начать трудовой день. Я старался держаться, старался не подавать виду, что мне тяжело. Один Бог знает, чего мне это стоило!
Конечно, все были в курсе того, что произошло, многие видели ночью по телевизору скандальную видеопленку. Было очень тяжело… Ловить на себе косые взгляды и не иметь возможности объяснить, что все это ложь. И все же, при всей мерзости показанного, пленка эта имела один немаловажный для меня положительный момент: благодаря ей я прозрел, я по-настоящему увидел, кто есть кто среди тех, кто еще несколько дней назад называл себя моим другом. Я видел, как кое-кто из высокопоставленных особ, которые раньше первыми спешили поздороваться со мной, подобострастно улыбнуться, сейчас, проходя в полуметре от меня, совершенно меня не замечает. Видимо, считают – со мною покончено.
Но было и другое отношение, причем совершенно для меня неожиданное. Так, в прокуратуре меня поддержали в основном рядовые сотрудники, с которыми я и знаком-то толком не был. Они меня подбадривали, когда я заходил в кабинеты, угощали – кто чаем, кто бутербродом, – и это было очень трогательно. А вот некоторые заместители мои – те самые, которых я лично назначил на эти места, которым повесил на погоны большие генеральские звезды, – все усилия бросили на спасение своих должностей, забыв, как выяснилось позднее, и о чести, и о совести. Справедливости ради – не все. Активно поддержал меня Михаил Катышев – один из лучших следователей России, принципиальнейший, хотя и жесткий человек. Он сразу сказал, что во всю эту гадость, которая развернулась вокруг меня, не верит, что понимает, кто и что за всем этим стоит. Что, как и прежде, что бы ни случилось, он будет меня поддерживать. Думаю, Катышев уже тогда отчетливо понимал, каким боком может выйти ему эта принципиальность. Так оно и оказалось: вскоре его от работы в Генпрокуратуре отстранили. С молчаливым сочувствием ко мне относились тогда Владимир Давыдов, Василий Колмогоров, Сабир Кехлеров…