Глава девятая. Мария и Лейстер
Граф Лейстер тоже стал готовиться к отъезду, как только Сэррей оставил его. Он упивался блаженством при мысли о том, что теперь зависит только от него одного добиться цели своих честолюбивых надежд, и с того момента, когда увидел возможность, что Мария Стюарт протянет ему руку, не призывая в советники никого другого, кроме своего сердца, он уже чувствовал себя победителем. Тогда ее образ всплыл перед его глазами, и ему показалось, что с его души упало покрывало и его сердце всегда стремилось к ней, так как она – та женщина, на которую намекало пророчество предсказательницы.
Когда он спустился по лестнице, то случайно заглянул в окошко, через которое Сэррей впервые увидал Джен Сэйтон. Зал был полон гостей, в галерее стоял против Сэррея Сэйтон, а Джен с краской стыда на лице поспешно убежала.
– Ага! – улыбнулся Дэдлей Лейстер. – Так вот какова добродетель нашего героя! Младшая вытеснила у него из сердца старшую, а я еще думал, что это просто гордость борется в нем со старой любовью! И ведь он все-таки сумел добраться до нее, несмотря на все запоры, которыми думал оградить ее Сэйтон! Великолепно! Вот и истинная причина его гнева, когда он узнал, что я восстановил против него лэрда.
Для Лейстера было большим торжеством иметь возможность обвинить Сэррея; теперь ему уже нечего стыдиться своего предательства. Так, по крайней мере, он думал, и когда полчаса спустя, вскоре после отъезда Сэррея из замка, он вошел в зал, чтобы проститься с Сэйтоном, то, смеясь, сказал ему:
– Милорд, я ошибся: граф Сэррей совсем не домогается чести надеть на себя шотландскую корону.
– Знаю! – с ледяной холодностью возразил ему Сэйтон. – Он не так глуп. Кроме того, он вообще предупредил меня, что его друзья болтают больше, чем могут отвечать за это. Я вижу, что вы приготовились уезжать, желаю вам счастливого пути.
Насмешливый тон его слов и тихие смешки присутствующих доказывали Лейстеру, что малейшее его слово будет принято за вызов с его стороны. Но он далек был от мысли ставить на карту свою жизнь в тот момент, когда ему улыбалось будущее. Если он добьется руки Марии, то всегда успеет заставить Сэйтона поплатиться за надменность. Поэтому он сделал вид, будто не замечает насмешки в тоне Сэйтона, и простился с ним в самой любезной форме.
В тот же вечер он добрался со своими слугами до Сент-Эндрью.
Его принял граф Мюррей, который и повел его в отведенные для него покои.
– Милорд, – сказал он, – я счастлив, что королева решила повидаться с вами. Теперь от вас будет зависеть добыть себе корону и красивую женщину. Надеюсь, ваше сватовство увенчается успехом, так как в этом заключается порука мира с Англией и ее великой монархиней.
– Милорд, – ответил Лейстер, уже видевший в Мюррее человека, которого ему необходимо будет столкнуть первым долгом после вступления с его помощью на трон, – я являюсь сюда как жених; никакие желания, кроме желания стать счастливейшим из смертных, не смущают моего покоя. Я не государственный деятель и никогда не занимался политикой. Поэтому если бы мне предстояло стать не только супругом, но и первым советником королевы, то я отклонил бы от себя такую ответственную обязанность; но королева Елизавета сказала мне, что в вас я найду покровителя, друга и советника – словом, человека, который один только способен избавить эту несчастную страну от смут и раздоров.
– Я первый слуга королевы, – ответил Мюррей, – и охотно окажу вам помощь, если, – он подчеркнул последующие слова, – вы дадите мне гарантии, что и далее будете пользоваться моими услугами.
– Я готов, не читая, подписаться под вашим предложением! – засмеялся Дэдлей. – Влюбленный человек ненавидит дела.
Мюррей с удовлетворением улыбнулся: теперь ему казалось бесспорным, что он будет вертеть как угодно этим человеком.
В это самое время Мария Стюарт и Генри Дарнлей сидели за веселым ужином, причем королева, смеясь, вышучивала пошлого фата, любезности которого ей придется выслушивать, чтобы обмануть Мюррея. Благодаря изысканному воспитанию Дарнлея и его веселому нраву ему удалось уже прогнать заботливые морщины со лба королевы, и она думала только о том, как бы обмануть Мюррея и не выдать себя до тех пор, пока Дарнлей не приобретет достаточного количества приверженцев, чтобы открыто просить ее руки. Хотя она и чувствовала себя во многом обязанной Джеймсу Стюарту Мюррею, но ее уже тяготила необходимость зависеть от него во всех отношениях и смотреть на все его глазами. Что касалось управления Шотландией, то она с удовольствием вполне предоставила бы власть его твердой руке, которая была способна подавить партийные междоусобицы лэрдов; но он требовал ограничения придворной роскоши, совал нос во всякое развлечение, придумываемое королевой, и немедленно докладывал ей, что подозрительные шотландцы видят в этом распущенность нравов и французское легкомыслие. При каждом удобном случае он пугал Марию призраком революции, не умея, однако, избавить ее от оскорблений, наносимых приверженцам ее религии и ей самой религиозными фанатиками. Так, например, школьный учитель в Галдингтоне, желая восстановить своих учеников против католицизма, устроил для них представление с крестинами кошки. Мария не видела иного исхода, как выйти замуж, так как тогда ее муж станет тем человеком, который защитит ее от личных оскорблений. Но она не была бы женщиной, если бы думала только о том, чтобы избрать в мужья того, кого ей рекомендовал ее правитель-моралист вместе с ее соперницей, королевой Елизаветой. Она во что бы то ни стало хотела избавиться от его опеки, и теперь главное дело было в усилении партии, желавшей свергнуть Мюррея, чтобы он уже не имел возможности помешать ее браку с Дарнлеем.
Последний был как раз такой человек, который, по мнению Марии, был способен обеспечить ей радостную будущность. Он был очень симпатичен, имел благородную внешность и обладал всеми чарами юности. Следуя советам своей честолюбивой родни, он выказал незаурядную ловкость и вкрался в доверие к Мюррею, который не видел в нем опасного человека. По утрам Дарнлей слушал проповеди реформатора Нокса, по вечерам – танцевал с королевой и умел одновременно приобрести доверие как придворных лиц, так и двора. И вот, в то время как Мюррей работал над тем, чтобы Елизавета, в случае, если она умрет бездетной, объявила Марию наследницей престола, королева Шотландская все искуснее уклонялась от определенного ответа. Она вернула из ссылки изгнанного графа Босвеля, чтобы в случае необходимости опереться на него; точно так же через Дарнлея она завязала сношения с Гентли, состояние которых было конфисковано Мюрреем. Сам Дарнлей вербовал в свои ряды всех тех лэрдов, которые втайне оставались верными католической религии и клеймили подлостью самую мысль о возможности брака королевы Марии с англичанином.
Таково было положение вещей, когда Лейстер прибыл в Сент-Эндрью.
Мария слушала стихи, которые ей читал Дарнлей, и милостиво принимала его ухаживания, тогда как Лейстер плавал в честолюбивых надеждах и надеялся уже на следующий день быть принятым в торжественной аудиенции.
Настало утро, а вместе с ним и приглашение пожаловать к королеве в двенадцать часов. Дэдлей оделся со всем блеском и вкусом разорительных обычаев, бывших в моде при французском дворе; этим он хотел вызвать в памяти королевы веселые времена ее юности. Лейстер был одним из красивейших мужчин своего времени и, увидав теперь свое изображение в зеркале, сам нашел себя неотразимым. Когда он отправился в покои королевы, то два пажа предшествовали ему.
Мария Стюарт тоже принарядилась. Белые розы благоухали в ее волосах, грудь волновалась в облаках газа, а бархатное платье красиво обрисовывало грациозные формы ее тела; но прелестное лицо лучше всякого туалета сияло грацией юности. Ведь дело было в том, чтобы этому человеку, который стоял на коленях перед соперницей, а теперь был прислан ею в качестве жениха, показать во всей красе то, чего именно он добивался, а так как она заранее твердо решила отказать ему, то женское самолюбие требовало полного триумфа, чтобы он не мог равнодушно помириться с мыслью об отказе, да и не стал, чего доброго, по возвращении в Лондон рассказывать, что брак не состоялся из-за политических соображений.
Дарнлей неоднократно поддразнивал Марию, что Лейстер неотразим и что, побеждая сердца дам, он сам остается холодным и спокойным, так как ни одна не сумела задеть его сердце. Сэррей тоже сказал, что Дэдлей не умеет любить иначе, как питая честолюбивые планы. Таким образом, женское достоинство Марии положительно требовало от нее, чтобы она довела жениха до такого состояния, когда ему уже не придется лицемерить, признаваясь ей в любви.
Никогда еще Мария не была так прекрасна, как сегодня, когда насмешка дрожала в уголках ее губ, а из прекрасных глаз так и лучилась жажда торжества, когда она должна была получить новое доказательство неотразимости своего кокетства, чтобы потом похвастаться этим перед возлюбленным.
Вошел Лейстер. Он думал застать королеву во всей царственной пышности, так как ведь он был послом королевы к государыне. Но вместо повелительницы он встретил сиявшую только красотой даму, у которой изящество заменяло пышность, грация – внешние формы этикета; казалось, что он явился свататься к самой обыкновенной женщине, которая даст тот или иной ответ, только подчиняясь велениям своего сердца. Лейстер приготовил вступительную речь, но к этой интимной обстановке она не подходила. Вместо блестящей свиты он видел вокруг Марии ее статс-дам, веселые лица которых говорили о том, что они расположены гораздо больше к забавной шутке, чем к соблюдению строгого этикета. И он стоял, пораженный, ослепленный, очарованный красотой открывшейся ему картины.
– Добро пожаловать, милорд Лейстер! – сказала Мария с ласковой улыбкой, которой словно хотела ободрить его. – Мы очень хорошо помним вас, хотя с последнего нашего свидания и до сегодня прошло много горестных, печальных минут. В то время мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь вы явитесь ко мне в качестве посла моей строгой сестрицы Елизаветы, с мечом в одной руке и обручальным кольцом – в другой. Но я не расположена говорить о политике и, чтобы не слишком обижать посла, принимаю вас, как старого друга.
Дэдлей преклонил колено и воскликнул:
– Ваше величество, ничто не может так ласкать мой слух, как это имя. С дрожью принял я поручение королевы Елизаветы; оно казалось мне каким-то издевательством, и все-таки я не мог отклонить его, так как оно вело меня сюда. Я рисковал показаться пошлым дураком, но решился на все, лишь бы снова увидать ту, которая чаровала своей красой всю Францию!
– И которая с того времени сильно постарела и испытала много горя! – подхватила королева. – Признайтесь, граф Лейстер, что вы сильно колеблетесь говорить печальной вдове такие вещи, которые вы, избалованный успехом, привыкли расточать только самым свежим цветам юности. Правда, моя рука держит в себе венец, но это – терновый венец, и я не могу сердиться, если в тайниках своей души вы уже желаете, чтобы я отослала вас назад и сказала своей сестре Елизавете, что для самого красивого мужчины Англии Мария Стюарт слишком стара и представляет собою слишком незначительную цель честолюбивых стремлений.
– Ваше величество! – пламенно воскликнул Лейстер, очарованный улыбкой, которая ясно показывала, насколько мало сама Мария верит своим словам. – Если бы я встретил вас пастушкой на шотландских лугах и ваш взор приказал мне оставить вас, то и тогда я покорился бы! Правда, мое сердце было бы разбито и я вернулся бы на родину с чарующим образом в душе, образом, который навеки стал бы источником страданий моего сердца. Было время, когда вы недосягаемо высоко стояли надо мною; тогда я мечтал о вашем благоволении, как влюбленный пастушок, который стремится к солнцу, но не думает осмелиться когда-нибудь взглянуть на его сияние. Но этому пастушку показали дорогу, ведущую к солнцу, и в его душе с прежней страстностью проснулась жажда стремления. Пусть все называют это безумием, но он уже не в силах думать ни о чем ином, кроме того, чтобы приблизиться к солнцу и сгореть в пламени его лучей!
Мария Стюарт с торжеством улыбнулась, но в этой улыбке была не насмешка, а скорее сомнение и робкое участие, словно она раскаивалась, что вздумала играть с этим сердцем, если поклонение, о котором говорил Лейстер, было на самом деле искренним. Сердечная доброта королевы не позволяла вводить кого-нибудь в обман, если последний был бы только жестоким развлечением, а не наказанием.
– Милорд Лейстер, – сказала она, дав своим статс-дамам знак, чтобы они отступили назад, – будьте откровенны! Ведь вас привлекает сюда одно только честолюбие, и я, право, не стала бы порицать вас за это! Ведь корона заключает в себе так много заманчивого!.. Поэтому говорите со мною без этого льстивого тона, и тогда мы можем договориться с вами до чего-нибудь. Ведь я знаю, что вы заставили поколебаться мою сестру Елизавету в ее решимости не делить английского трона с мужем. Ей принадлежит ваше сердце, она красивее, могущественнее и счастливее, чем я. Так будьте же откровенны!
– Ваше величество, – ответил Дэдлей, и звук его голоса задрожал искренностью и правдивой бурностью чувства, – мое сердце принадлежит только вам одной, и никогда еще я не обоготворял женщины так, как вас. Клянусь своей честью, если когда-нибудь я буду иметь счастье назвать своей эту прекрасную ручку, то не буду знать иной политики, кроме той, которая сделает вас великой, могущественной и счастливой! Я не игрушка в руках вашей соперницы.
– Значит, мои сведения неверны? Значит, не правда, что вы надеялись и пытались подойти поближе к сердцу Елизаветы?
Лейстер даже не подозревал, что этот вопрос был предложен ею только для того, чтобы узнать, следует ли вводить его в заблуждение или нет. Он думал, что Мария высказывает подозрение, не собирается ли он и в качестве ее супруга оставаться вассалом Елизаветы.
– Ваше величество, – ответил он, – язык придворных полон поверхностной любезности, а каждая дама требует, чтобы льстили ее женскому самолюбию. Но кто же может признать королеву Елизавету красивой, если видел вас? Ведь это значило бы предпочитать осенние туманы цветущей, сияющей весне! У королевы Елизаветы нет сердца, это ледяная царица, вы же – цветущий май!
– Граф Лейстер, вы способны были бы вскружить мне голову, – улыбаясь, ответила Мария, хотя незаметная тень недовольства легла на ее черты, – если бы я только что не узнала от вас, как вы считаете необходимым говорить с государыней, чтобы льстить ее женскому самолюбию.
– Ваше величество, неужели вы не способны расслышать голос сердца и приравнять холодные, банальные фразы к пылу искреннего чувства?
– Я думаю о том, сколько женских сердец уже завоевали вы и как Елизавета сумела разглядеть вас…
– Еще ни одна женщина не захватывала одним взглядом всего моего сердца, чтобы я, как теперь, был способен забыть все на свете…
– Значит, я срываю первый цвет вашей любви, граф Лейстер? Ну а если я дам ему завянуть?
– Тогда ему не расцвести вновь…
– Вы опасны, граф! Я оградилась против вас твердым решением продать свою свободу только тому, кто завоюет мою любовь, а вы ведете себя не как посол, а как пламенный поклонник. Горе мне, если вы обманете меня. Народ притесняет меня, заставляет во что бы то ни стало выбрать супруга, а я могу принести супругу в приданое только заботы, тяжелые обязанности и сердце, которое противится браку. Проверьте себя еще раз, прежде чем потребуете такого объяснения, которое наложит на вас известные обязательства. Если на ваше решение влияет хоть отчасти честолюбие, то лучше бегите прочь, так как лэрд Мюррей не потерпит, чтобы мой супруг вырвал у него из рук бразды правления. Тогда вы избавите и меня от неприятной задачи отказать фавориту Елизаветы.
– Ваше величество, лэрд Мюррей только что получил мои уверения, что я во всем буду следовать его советам.
Лейстер не мог бы более ярко, чем этой фразой, доказать Марии, что в его словах сказывается самое наглое лицемерие, и она должна была употребить усилие, чтобы подавить в себе недовольство и не указать ему с насмешкой и презрением на дверь.
– Я подумаю о вашем предложении, граф, – промолвила она. – До свидания.
Дэдлей глубоко поклонился ей, и как ни неожиданно оборвался вдруг их разговор, но он вышел из комнаты с радостным убеждением, что решение Марии может быть только благоприятным его домогательствам. Ведь она выслушала его признания в любви и дала волю ревности!..
Ах, если бы только он мог слышать слова королевы, сказанные ею после его ухода, и видеть тот взор, которым она проводила его!
– Лицемерный мальчишка! – с горькой усмешкой презрения пробормотала королева ему вслед. – Теперь я насквозь вижу Елизавету, и это ты научил меня понимать ее! Как мало уважает она меня, если думает, что достаточно быть красивой куклой, чтобы завоевать мое сердце! Она посылает человека, у которого на языке одни только сладкие слова да поддакивания, словно дело идет о том, чтобы завлечь девчонку обещаниями! А мне еще жаль его, я еще боюсь причинить ему страдание, разочаровав его в женщине, к которой он подошел с таким обожанием! Лицемер. Раб Елизаветы и холоп Мюррея должен стать моим господином? Вы думаете вскружить мне голову надеждой на любовные забавы, словно мое сердце жаждет одних только наслаждений! Елизавета жертвует своим любовником, чтобы утолить вожделения шотландской королевы, и этот совет исходит от Мюррея. Это высшее издевательство, это переполняет чашу оскорблений! Но это к лучшему: по крайней мере, теперь я хоть знаю своих врагов.
Статс-дамы, давно уже не видевшие своей повелительницы в таком волнении, подбежали и стали сокрушенно спрашивать, не сказал ли ей Лейстер чего-нибудь неприятного.
Лицо Марии судорожно исказилось принужденной улыбкой напускного веселья, и она воскликнула с той грозной веселостью, которая звучит бичующим гневом и иронией:
– Мы стоим на очень плохом счету! Всем известно, что мы охотно танцуем и поем, что при французском дворе мы научились ценить сладкий язык придворной лести и что легкие нравы угоднее нам, чем деревянные формы строгого этикета. Отчаявшись как-нибудь иначе образумить меня, сестра Елизавета, пожимая плечами, вошла в соглашение с моим строгим опекуном и братом Джеймсом, и плодом их мудрого совещания о том, как бы обезвредить меня, явилась мысль пойти навстречу моим вожделениям. Елизавета заходит в своем участии так далеко, что посылает ко мне самого красивого мужчину Лондона, своего фаворита, который в совершенстве изучил искусство заставить женщину замолчать, пользуясь для этого поцелуями и поддакиваниями. Милорд Лейстер готов снизойти до того, чтобы любить меня, тогда как лэрд Мюррей будет приводить в исполнение приказы Елизаветы, касающиеся блага нашей родной страны. Таким образом меня избавляют от всех забот, и на мою долю остаются только те радости, которые способен доставить своей милочке прекрасный граф Лейстер!.. Но, к сожалению, у меня другой вкус, чем у сестры. Пусть меня все предадут, пусть я стану Иезавелью своей родины, но я все-таки не хочу, чтобы моим супругом стал отставной фаворит Елизаветы. Позовите лэрда Дарнлея! Прикажите зажечь свечи и позвать музыкантов! Пусть меня проклинают за то, что мое сердце жаждет радостей жизни, но я, по крайней мере, хоть отведаю этих радостей. Отныне ворчливое лицо Мюррея уже не будет больше пугать меня и никакие угрозы пуритан не заставят смолкнуть нашу веселость, а если они осмелятся восстать – пусть застанут меня танцующей с розами радости в волосах и румянцем удовольствий на лице.
Через несколько часов все залы были залиты потоками света и раздавалась бальная музыка. Лейстер был тоже приглашен принять участие в королевском празднике.
– Теперь вы должны во что бы то ни стало завоевать сердца всех и каждого ловкой фразой, – шепнул ему Мюррей. – Вы искусны во французской обходительности, а грацию вашего танца прославляют решительно все. Королева, кажется, в хорошем расположении духа, а у женщины это обыкновенно означает то, что она уже наполовину побеждена.
Лейстер не заставил два раза напоминать себе об этом; он сгорал от нетерпения приобрести триумф, всю сладость которого он мог оценить только теперь, когда снова увидал Марию.
Он увидал, что королева говорила с лэрдом Дарнлеем и, казалось, шутливо поддразнивала его, и услыхал ее слова, обращенные к Дарнлею:
– Сегодня я не буду танцевать; я хочу смотреть и вручить победителю приз. А, – улыбнулась она, когда ее взгляд словно только сейчас заметил Лейстера, – вот и милорд Дэдлей. Граф Леннор, у вас опасный соперник! Милорд Лейстер, представляем вам милорда Дарнлея, графа Леннора, нашего преданного кузена; вы увидите, что в Шотландии тоже имеются грациозные танцоры. Изберите себе даму среди присутствующих и встаньте в пару против нашего кузена; пусть это будет турниром грации, как это было в Версале.
– Я не решусь выйти на турнир с милордом Лейстером, – возразил Дарнлей, – самое большое, если мне удастся не очень отстать от него.
– Милорд Дарнлей, – ответил Дэдлей, – победителем может быть только тот, кого озаряет милость нашей государыни.
– Тем хуже для меня!.. Известное дело, что кузены становятся лишними, когда являются женихи!
Взор Дэдлея засиял радостью; он не мог иначе истолковать слова Дарнлея, как в том смысле, что в присутствии Лейстера каждый другой жених, не исключая и его самого, Дарнлея, должен отказаться от всякой надежды. Он попросил королеву указать ему даму, с которой он должен танцевать, так как единственная, которую он хотел избрать, если бы ему было предоставлено право свободного выбора, отказалась от этого удовольствия. Мария указала ему на леди Сэйтон.
Конец ознакомительного фрагмента.