© ООО ТД «Издательство Мир книги», 2010
© ООО «РИЦ Литература», 2010
Глава первая. Граф Лейстер
Самым блестящим расцветом Англии по справедливости считают эпоху царствования Елизаветы, когда слияние реформации и языческого ренессанса вызвали к жизни новые могучие, неведомые дотоле силы, когда Англия одержала победу над предрассудками католической религии и уничтожила великую армаду Филиппа II, когда страна, вступив на новый путь, подарила миру такого поэта, как Шекспир, и такого философа, как Бэкон.
Дочь трагически погибшей Анны Болейн записала свое имя на страницы истории кровавыми и золотыми буквами. Елизавете было двадцать пять лет, когда корона украсила ее золотисто-белокурые волосы; ее высокая фигура отличалась грацией и величественностью; на красивом, хотя и не отличавшемся правильными чертами, лице несколько южного типа сверкала пара больших темно-синих глаз, в которых выражались ласковость и проницательная острота ума, когда она с королевской гордостью смотрела с высоты трона, но которые могли также пламенеть дикой страстью, если в ней задевалось тщеславие женщины.
Это тщеславие было большой слабостью Елизаветы; несмотря на все величие своей души, несмотря на всю свою гордость, она не прощала ни малейшей обиды, нанесенной ей как женщине. Елизавета хотела быть прекраснейшей женщиной своего времени: каждая лесть, касавшаяся ее внешнего вида, встречала благосклонный прием.
Елизавета была целомудренна до кончиков ногтей, как метко говорит историк. Ее высшей гордостью было слыть и быть девственной королевой. Она отказывала всем женихам, но никогда не оставалась без поклонников, с которыми ее чувственность вела кокетливую игру, возбуждающую всяческие вожделения и никогда не удовлетворяющую их. Было ли это следствием физического недостатка или болезни, но Елизавета в часы интимных бесед со своими фаворитами или льстецами являлась самой разнузданной и чувственной женщиной, хотя ее и нельзя было обвинить в фактическом падении, да и мужа брать она тоже не хотела.
Наряду с чувственностью она унаследовала от отца также высокомерие и вспыльчивость. Но именно эти черты характера, в связи с ее образованностью и возвышенностью ума, послужили к образованию фундамента мирового могущества Англии. Елизавета выбрала министрами самых умных и проницательных людей того времени – Уильяма Сесиля и Николая Бэкона, прекратила судебные преследования против еретиков, освободила всех заключенных, посаженных в тюрьмы за религиозные убеждения, и снова восстановила англиканскую церковь, не возобновив, однако, преследований против католиков. Во всех мероприятиях она руководилась желанием сделать Англию великой и счастливой, и только одна всеобъемлющая ненависть переполняла ее душу – это ревнивая ненависть к женщине, более красивой, чем она сама, и долженствовавшей стать ее наследницей, к женщине, бывшей и королевой, и ее соперницей на том же острове – к Марии Стюарт.
Королева Елизавета сидела в своем кабинете. Уильям Сесиль, барон Бэрлей, только что кончил свой доклад, когда Елизавета случайно посмотрела в окно и засмотрелась на сцену, все более и более приковывавшую ее внимание. Молодой, в высшей степени элегантно одетый, кавалер пытался заставить смириться пылкого коня, напугавшегося драбантов, охранявших ворота у въезда в парк. Лошадь становилась на дыбы, делала скачки в стороны; кавалер затягивал поводья, заставлял покрытую мыльной пеной лошадь подскакивать к воротам, у которых она снова вздымалась до того, что, казалось, вот-вот опрокинется на спину, снова делала скачок в сторону и снова отказывалась въезжать в парк. Но кавалер упорно все снова и снова подводил ее к воротам, с каждым разом все ближе подъезжая к намеченной им цели, и неизвестно было, чему более любоваться – силе и выдержке или смелости всадника. Собралась куча любопытных, которые приветствовали эту сцену возгласами одобрения, удивления или ужаса; временами казалось, что молодой человек неминуемо должен вылететь из седла и разбить себе голову о мозаичный пол, но всадник словно сросся с лошадью и как будто шутя управлял поводьями. Нельзя было представить себе ничего более грациозного, чем посадка и стан этого молодого человека; его лицо было скрыто от королевы, так как длинное перо берета свисало как раз на обращенную ко дворцу сторону.
– Этот молодой человек, – улыбнулась Елизавета, – кажется, хочет сделать карьеру. И ему посчастливилось, так как мы заметили его в удачный момент. Сесиль, знаете ли вы этого молодого человека?
– Ваше величество, – ответил Бэрлей, – от проницательности вашего взора никогда ничто не скроется! Этот молодой человек добивается чести быть представленным вам и теперь дрессирует лошадь пред дворцом в очевидной надежде быть замеченным прекраснейшими в мире глазами. Это Роберт Дэдлей, сын несчастного Гильфорда Варвика, супруга…
– Знаю, – перебила его Елизавета, и тень набежала на ее лицо при воспоминании о кровавом дне, когда в Тауэре упал топор палача на голову Гильфорда Варвика и его жены Джен Грей, а она сама была узницей своей сестры. – Сэр Роберт Дэдлей… Я хорошо помню его; это смелый мальчик из винчестерского турнира. Как это могло случиться, что он так долго не появлялся при дворе?
– Он всего несколько дней назад вернулся из Франции, куда скрылся в те дни…
Елизавета погрузилась в мечты и почти не слыхала ответа; воспоминания о Дэдлее вызвали в ее душе тысячи картин из времен ее юности. Гремели винчестерские трубы, мальчик Дэдлей облачился в ее цвета, и его безумная храбрость отомстила за нее издевательствам сестры.
– Ваше величество, – шепнул Бэрлей, которому этот момент показался благоприятным, чтобы замолвить словечко за своего фаворита. – Родовые имения Варвиков попали в другие руки, но графство Лейстер свободно; следовало бы отдать его сэру Дэдлею в вознаграждение за тяжелую участь…
– Конечно, Сесиль, конечно! Я не могу сделать ничего более достойного, как вознаградить тех, кто пострадал за меня и кому я обязана немногими светлыми воспоминаниями милой юности. Посмотрите-ка, вот что мне принесли вчера. Эту записку написала моя няня коменданту замка, когда мне было четыре года. Отец в то время ненавидел меня, так как я напоминала ему о смерти матери. Этот листочек – для меня реликвия; он постоянно будет напоминать мне, чтобы я не забывала восхвалять Господа за неисповедимые пути, которыми Он вывел меня из самой жестокой нищеты к пышнейшему трону земли. Прочтите это, лорд Сесиль.
Бэрлей прочел и тоже почувствовал себя взволнованным.
– «Почтительнейше прошу Вас, – читал он в записке, которая до сих пор хранится в архивах Виндзора, – всемилостивейше снизойти к нуждам моей крошки, так как у нее нет ни платья, ни кацавейки, ни шубы, ни белья, ни рубашек, ни платков, ни одеяла, ни матраса, ни муфты, ни шапочки».
– Вот как была я бедна тогда! И как я теперь богата! Сесиль, пошлите мне этого молодого человека! Елизавета Тюдор никогда не забывает тех, кто доставлял ей в юности часы радости.
Бэрлей глубоко поклонился и вышел из комнаты.
Елизавета подошла к окну и пробормотала, смотря на смелого всадника:
– Как он красив!.. Знает ли он, что я смотрю на него? В то время, когда он носил мои цвета, он был еще ребенком; но и тогда он умел ухаживать за дамой, как взрослый. Варвики горды, отважны и верны в любви. Один из Варвиков был супругом моей двоюродной сестры Джен Грей и рядом с нею обагрил кровью эшафот. Теперь мальчик возмужал в ссылке… Однако ведь это он, кажется, освободил Стюарт и был потом сослан? Он действовал с большой отвагой для своего возраста! Значит, он знает Стюарт? Он видел эту чудо-женщину? От него я узнаю, не потускнели ли черты ее лица от горя. Говорят, что она безутешна после смерти супруга.
Елизавета мельком взглянула в зеркало, и ее глаза заблестели в горделивом сознании, что ее гордого духа не сломили никакие лишения и горести и что ее глаза не плакали слезами слабости.
Бэрлей вернулся и доложил:
– Ваше величество, сэр Дэдлей ждет ваших приказаний.
– Пусть войдет!.. А, сэр Дэдлей! – воскликнула королева. – У вас не хватает терпения дождаться испрашиваемой вами аудиенции и вы упражняетесь под моими окнами в верховой езде? Вы хотите напомнить мне, что я все еще в долгу перед своим рыцарем винчестерского турнира? С годами вы не стали застенчивее! Но мне нравится откровенное почитание, если за ним чувствуется смелое сердце. Хотите поступить ко мне на службу?
Дэдлей был словно опьянен столь милостивым приемом, превзошедшим самые смелые ожидания. Тщеславие сердца говорило ему, что в данном случае дело заключается не в благодарности королевы, а в благоволении женщины. Он посмотрел на Елизавету взглядом, которым уже неоднократно вызывал у нее краску стыда на прекрасных щеках, как бы желая убедиться, достаточно ли силен в ней инстинкт женщины, неизменно податливой на сладкую лесть. Никогда еще в жизни он не ставил так много на карту, не дерзал так сильно, как в этот момент, когда его взор словно старался раздеть королеву, чтобы отыскать у женщины наиболее уязвимое место. И он увидел, как под пушистыми, огненными локонами запламенели щеки Елизаветы, как в блеске ее глаз засветилась страсть – этот первый привет любви, – и осознал, что в данном положении победителем является он.
– Ваше величество, – ответил Дэдлей, опуская веки, словно чувствуя себя ослепленным, – я не могу поступить к вам на службу!
Елизавета ожидала чего угодно, только не такого ответа, звучавшего почти оскорблением, так как она не могла представить себе никакого убедительного мотива для отказа. Ведь он сам искал возможности быть представленным ей и изо всех сил старался обратить на себя ее внимание; она милостиво пошла навстречу его домогательствам, и теперь этот молодой человек, который только-только успел получить разрешение вернуться в Англию, отказывается от милостей королевы? Может быть, она ошиблась, когда подумала, что идет навстречу его желаниям? Или он хочет поломаться и поставить известные условия? Она почувствовала легкое раздражение к Дэдлею, а вместе с тем в ее душе зародилось подозрение, которое могло возникнуть именно у женщины, а не у государыни.
«Ведь Дэдлей освободил Марию Стюарт, состоял на ее службе… быть может, он был одним из поклонников шотландской розы… Да, да, – кричал в ней внутренний голос, – очень возможно, что Мария просто прислала его затем, чтобы шпионить здесь и интриговать против Джеймса Стюарта. Бедный юноша! Он молод, неопытен, мечтателен и легко мог попасть в сети кокетки. Этого не должно быть! Он английский лорд. Нет, я не потерплю при своем дворе партизанов шотландской королевы!..»
Все это пронеслось в сознании Елизаветы. Она встала, заходила взад и вперед по комнате; от внутреннего волнения ее щеки вспыхивали все больше. Мария Стюарт была не только законной наследницей ее трона, но даже больше: если бы зашел вопрос о правах, то Мария уже теперь могла бы справедливо предъявить притязания на английскую корону. Дэдлей принадлежал к роду Варвиков, которых испокон веку называли «делателями королей». Может ли она потерпеть, чтобы Стюарты уже теперь начали образовывать в Англии партию, которая призовет их на трон, как только ей надоест королева Елизавета?
– Милорд! – воскликнула она гордым, строгим тоном. – Я предложила вам вступить ко мне на службу потому, что думала пойти в этом отношении навстречу вашим желаниям. Я поступила так в силу того, что когда-то прежде видела в вас преданность к дочери Генриха Восьмого, но не потому, чтобы стала ожидать чего-нибудь особенного от человека, изучавшего честолюбивую политику Медичи при дворе королевы, бывшей игрушкой в руках всех партий. Поэтому я с удовольствием беру назад свое предложение, но замечу вам, что не допущу пребывания английского лорда в лагере моих противников и что с вашей стороны было бы очень глупо надеяться, будто имения, отобранные у вашего рода декретом об изгнании, я верну обратно тому, кто собирается искать в Англии себе иного господина, кроме Елизаветы Тюдор.
Дэдлей заметил ее возбуждение и понял, что он достиг своей цели, а потому может дерзнуть гораздо более, чем надеялся прежде.
– Ваше величество! – ответил он, преклоняя колени и опуская взор долу. – Даже гроза вашей немилости не может заставить меня изменить своему решению. Но прошу только сказать мне, какой клеветник осмелился внушить моей всемилостивейшей монархине сомнение в моей верности и преданности? Если на земле существует такая держава, которая покушается на права вашего величества, тогда прошу поставить меня во главе вашего войска и послать туда, где польется первая кровь.
– Как? Так вы хотите служить в войске и только отвергаете тот пост, который я считаю за благо предложить вам? Встаньте, сэр Дэдлей!.. Встаньте и будьте так любезны объяснить мне, уж не из скромности ли вы отказываетесь от предлагаемого мною вам места?.. Ого!.. Уж не надеялись ли вы, что я назначу вас лордом-канцлером? Ну нет, я еще в своем разуме. Встаньте, сэр! – нетерпеливо продолжала она. – У меня есть и другие дела. Объяснитесь покороче и пояснее.
Дэдлей не вставал.
– Ваше величество! – сказал он. – Если вы хотите знать причину моего отказа, то позвольте мне оставаться на коленях. Это та поза, которая приличествует виноватому. Я должен сознаться в государственном преступлении…
– Так вот оно! Я так и знала!.. – пробормотала королева, и в ее душе всплыло новое подозрение.
– Вы знали это? – вскрикнул Дэдлей, и было ли это хорошо разыгранной радостью, или он и в самом деле дал волю своему торжеству, но он посмотрел на Елизавету таким сияющим, таким полным смелой надежды взглядом, что она смущенно и удивленно взглянула на него. – Вы знали это? О, что я говорю!.. Вы не можете, вы не должны даже догадываться, что заносчивый юноша, бывший когда-то на службе у дочери своего короля и видевший в ней только идеал всего прекрасного, унес ее образ с собой в изгнание и ныне с дрожью увидал на троне женщину, которую когда-то обоготворял. Ваше величество, теперь вы знаете, что Дэдлей Варвик – государственный преступник: я не могу поступить к вам на службу, потому что безумие любви довело бы меня до сумасшествия от пытки видеть вас постоянно и в такой непосредственной, но вместе с тем крайне далекой близости… Ведь я был бы способен постоянно видеть в вас идеал своих грез, а не королеву; поэтому-то я и боюсь ваших милостей, но не боюсь гнева. Пошлите меня в Тауэр, прикажите обезглавить меня, дерзкого, – и я буду благословлять вас.
Елизавета покраснела; как ни мало была она приготовлена выслушать подобное признание, смутившее ее на первых порах, она наконец сумела настолько овладеть собою, чтобы понять, что в этом глубоком самоуничижении Дэдлея заключался тонкий расчет.
– Браво, сэр Дэдлей! – улыбнулась она с насмешкой, хотя выражение ее лица говорило, что лесть не могла не коснуться ее сердца. – Вы прошли во Франции хорошую школу и даете мне великолепный образец своего уменья. Вы хотите поймать королеву любовным признанием, быть может, даже разделить с нами трон… Вы остаетесь на коленях потому, что хотели бы не стоять предо мной, а сидеть рядом со мной на троне!.. Значит, вы боитесь, что солнце нашего образа светит слишком ярко для вашего взора? Ну что же, я приговариваю вас смотреть на него до тех пор, пока вы не привыкнете к его блеску и не научитесь видеть в нем только королевский блеск.
Дэдлей, поцеловав край ее платья, воскликнул:
– Елизавета Тюдор слишком справедлива, чтобы требовать невозможного! Вместе с тем, раз Елизавета не отослала меня сейчас же в Тауэр, значит, она чувствует ко мне сожаление…
– Дэдлей, вы заходите слишком далеко! – воскликнула королева, взволнованная этим ласкающим, вкрадчивым тоном, который проникал ей в самое сердце. – Елизавета Тюдор не забыла, что прежде вы носили ее цвета, причем это было в то время, когда на это решались очень немногие. Если и ваше сердце вспоминает о тех временах, когда я была несчастлива, то я не стану сердиться, если теперь, когда обстоятельства переменились, вы и переступаете границы. Но все-таки попридержите свой язык!.. Елизавета очень снисходительна, но королева не всегда бывает расположена погружаться в воспоминания прошлого. Служите мне преданно и верно, и тогда вы приобретете возможность стать к Елизавете Тюдор настолько близко, насколько это доступно высшим чинам королевства. Теперь ступайте! Я найду способ ввести в надлежащие границы вашу страсть.
Елизавета повелительно подняла руку, и прежняя сердечность и теплота звуков ее голоса вдруг превратились в властный тон, так что Дэдлей почувствовал, что теперь он серьезно рискует навлечь на себя гнев государыни, если немедленно не повинуется ее приказанию. Довольный достигнутым торжеством, он глубоко склонился перед королевой и вышел из комнаты, не решаясь проститься полным страсти взором с женщиной, которой он только что признался в любви.
Елизавета мечтательно посмотрела ему вслед; это послушание удовлетворило ее гордость, и ее сердце всецело отдалось сладким ощущениям, в которые женщина погружается так охотно, когда нападает на достойный ее любви объект.
Наконец она позвонила и приказала позвать лорда Бэрлея.
– Милорд, – начала она, – вы говорили о том, что лорд Джеймс Стюарт просит избрать для Марии Стюарт супруга, который мог бы быть защитником протестантской церкви и направлять эту молодую, экспансивную особу. Ее супруг должен быть предан нам и ни в коем случае не должен стать, благодаря поддержке иностранных держав, опасным соперником нашего могущества. Он должен быть католиком, так как иначе Мария Стюарт не примет его предложения. Что бы вы сказали, если бы мы избрали для этого того самого смелого наездника, за которого вы только что ходатайствовали?
– Сэра Дэдлея? Ваше величество, у него очень симпатичная наружность, но если бы он показался шотландской королеве хоть сколько-нибудь достойным внимания и если бы он сам рассчитывал быть замеченным ею, то он либо сам последовал бы за нею из Франции, либо ему было бы предложено поступить к ней на службу.
– Милорд, если я сделаю сэра Дэдлея графом Лейстером – вы ведь говорили, что это графство свободно, – тогда он станет достаточно богатым и могущественным, чтобы иметь преимущество над любым шотландским лордом. Что же касается самой шотландской королевы, то она должна будет подчиниться нашему желанию, если шотландские лорды настоятельно потребуют от нее этого; да она и сама будет нам благодарна, что мы выбрали ей такого изящного кавалера. Что же касается его самого, то я рассчитываю на его преданность мне. Он согласится исполнить мое желание и стать супругом королевы Марии.
Бэрлей поклонился; у него не было никаких особенных поводов возражать против подобного решения.
– Прикажите изготовить указ, – продолжала королева, – я возведу сэра Дэдлея в звание графа Лейстера. Пока сохраните мой план в тайне, но поразузнайте о том, как настроен этот молодой человек, не завел ли он себе какой-нибудь интрижки и нравится ли ему шотландская королева. Но он ни в коем случае не должен узнать, что этот план придумала я. Сегодня вечером приготовьте мне доклад по этому поводу и позаботьтесь, чтобы сэр Дэдлей получил приглашение пожаловать вечером ко двору.
Бэрлей удалился, а Елизавета с нетерпеливым волнением, которое, впрочем, легко было понять, ожидала результатов этого доклада. Если, признаваясь ей в любви, Дэдлей руководился только честолюбием, тогда он ухватится за возможность разделить с шотландской королевой корону, а в отместку за его лицемерие Елизавета всегда найдет возможность наказать его, разрушив все его надежды. Если же он воспротивится этому, тогда он искренне любит ее, Елизавету, тогда он откажется от короны, чтобы оставаться в лучах сияния любимой женщины, а в таком случае он вполне достоин короны. Тогда он опасен ей, и шотландская корона должна будет утешить его за страдания отвергнутой любви. Но ведь, и став супругом Марии Стюарт, он не перестанет быть рабом ее воли, а жертвой, дважды приносимой сердцем, она обретет двойной триумф.
Обширные залы пышного королевского дворца были почти целиком переполнены гостями, а королева все еще не показывалась, заставляя ждать себя непривычно долго. Впрочем, двор, и в особенности женская его часть, имел достаточно материала, чтобы заполнить время этого ожидания.
Девственная королева была уже в том возрасте, когда первый цвет женской красоты достигает полной зрелости, а еще никто из придворных не мог бы назвать имя того, кто имел бы право похвастаться победой, заставив гордое, непреклонное сердце королевы поколебаться и задуматься, не пора ли избрать себе супруга и озаботиться законным наследником короны Тюдоров. Елизавета выбрала своими советниками самых знаменитых и популярных людей королевства, но это сделала королева, а не женщина. Сегодня же болтали что-то такое о смелом всаднике, который укрощал лошадь перед окнами королевы и потом получил долгую аудиенцию с глазу на глаз. Рассказывали, что он вышел от королевы с сверкающим радостью лицом и что она подарила ему богатое графство Лейстер. Рассказывали, что этот всадник был тем самым мальчиком, который на винчестерском турнире прицепил к своему шлему цвета Елизаветы, и когда теперь он ходил по зале, то при виде его никто – в особенности же прекрасная половина собравшихся – не сомневался, что вскоре можно ждать пышных свадебных торжеств.
Дэдлей был красив и статен, как никто; все дамы единодушно признали это, а все мужчины, от мала до велика, признали с завистью, раздражением или благоволением, что никогда еще им не приходилось видеть столь элегантного туалета на столь грациозной фигуре и что очарование этого почти девичьего лица имело совершенно своеобразный характер благодаря гордой и смелой осанке, пламенной страстности темных глаз и томной улыбке нежных уст, которая умела быть насмешливой, не становясь вызывающей.
Дэдлей граф Лейстер был одет во французском вкусе. Короткий, открытый спереди камзол, из которого выглядывали великолепные кружевные брыжжи, был из белого атласа, затканного серебром, точно так же, как и жилет и плотно обтянутые панталоны, а серебряные пряжки, белые шелковые чулки и башмаки с красными отворотами и бриллиантовыми пуговицами довершали вместе с богатой шпагой этот простой, но изящный туалет.
– Граф, – сказал Бэрлей, обращаясь к Дэдлею с новопожалованным титулом, – вашим туалетом вы доказываете, что отдаете предпочтение вкусу парижского двора. Надо полагать, что это самый изысканный вкус, раз его избрала первая красавица мира, шотландская королева.
Дэдлей тут же вспомнил, что, передавая ему лично патент на звание графа Лейстера, Бэрлей поздравил его и прибавил, что теперь он, наверное, скоро представит ко двору графиню Лейстер. Когда же Дэдлей очень уклончиво ответил на эту фразу, то Бэрлей заметил, что нисколько не удивился бы, если бы Дэдлей оставил свое сердце в плену во Франции. Дэдлей был достаточно умен, чтобы относиться к каждому своему слову с большой осторожностью, особенно после того смелого шага, которым он подошел к королеве.
– Милорд, – ответил он, – я ношу французские платья потому, что у меня не было времени найти английского портного.
– Вы уклоняетесь от прямого ответа, милорд. Я так много слышал о блеске французского двора и красоте Марии Стюарт, что с удовольствием выслушал бы мнение англичанина на этот счет. Но, быть может, я кажусь вам слишком навязчивым?
– О, вовсе нет, милорд. Я могу только подтвердить, что слухи не преувеличивают, если называют великолепие французского двора неописуемым.
– А шотландскую королеву там действительно так чествовали, как говорят? Она и на самом деле так хороша, что вдохновляет всех поэтов?
– Ее там очень чествовали, а поэтов везде достаточно много. Шотландская королева была образцом женской прелести, пока не потеряла супруга; с того времени я более не видел ее. Впрочем, у нее нет такой королевской осанки, как у нашей монархини, нет и гордого благородства, которым дышат черты королевы Елизаветы.
– Ваши похвалы кажутся очень холодными, когда вспоминаешь горячие, пылкие описания других. Но вы, наверное, нашли среди придворных красавиц такую, которая затмила перед вашими глазами весь блеск короны Марии Стюарт?
– Милорд, – улыбнулся Дэдлей, – ошибкой или, быть может, преимуществом юности является способность усматривать свой идеал везде, где хоть на момент вспыхивает мимолетная страсть. Но французские дамы слишком кокетливы, и хотя они и умеют очаровать, однако делают это только на короткий миг, так как жаждут массы триумфов и нетерпеливо порхают от одного к другому.
– А с шотландской королевой тоже дело происходило таким образом? Ходит много разных рассказов…
– Очень много лгут. Мария Стюарт любила только одного человека, и им был ее супруг.
– Тем хуже. Необходимо, чтобы она снова вышла замуж, так как ей понадобится мужская рука для защиты против мятежных лэрдов. И нашей королеве было бы во всяком случае желательно, чтобы шотландский цветок сорвал английский лорд.
– Тогда ей остается только послать на сватовство лордов. Однако я боюсь, что им всем откажут.
– Даже если это будут такие же мужчины, как и вы, которым достаточно только появиться, чтобы приковать к себе взоры всех женщин? Граф Лейстер, неужели вы упустили во Франции возможность проложить себе дорогу к трону и теперь вам придется удовольствоваться графством?
– Милорд, если вашими устами говорит что-нибудь другое, кроме насмешки, то я могу ответить вам, что мое честолюбие не покушалось даже и на графство, – ответил Дэдлей.
– Смелому принадлежит весь мир, – улыбнулся Бэрлей. – Однако вот и королева.
Елизавета появилась, окруженная истинно королевским великолепием, но никогда еще, как теперь, женщина в ней так старательно и явно не заботилась подчеркнуть все свои прелести. Красный бархат ее длинного платья был усеян белыми розами, в которых сверкали бриллиантовые росинки, белокурые волосы ниспадали на кружевной воротник и были переплетены усыпанными бриллиантами шнурками, а на высоком челе сверкала королевская диадема.
Когда государыня обвела взором присутствующих, то ее взгляд невольно остановился на Дэдлее; ей даже показалось, что ее воля была как бы связана, и она пошла в противоположную сторону и спросила вдруг, словно не заметив человека, стоявшего рядом с Лейстером:
– Где же лорд Бэрлей?
Все кинулись звать лорда.
Елизавета села на стул и приказала бальной музыке играть, а лорду Бэрлею – остаться подле нее.
– Исполнили ли вы данное мною вам поручение, лорд Сесиль? – начала она, понижая голос до шепота. – Дело не терпит отсрочки, но я не могу предложить его на обсуждение совета, пока мы не будем совершенно уверены, что Дэдлей не встретит отказа. Знаете вы что-нибудь по этому поводу?
– Ваше величество, граф Лейстер хитрее, чем можно ждать по его открытому лицу, или же ему нечего скрывать. Я навел справки и узнал, что в Париже он держался исключительно в обществе двух людей, от него же самого ровно ничего не узнаешь.
– Кто такие те, о ком вы говорите?
– Один – граф Сэррей, брат поэта, казненного в Тауэре; другой – шотландский дворянин, находящийся на службе графа Сэррея, некий Вальтер Брай.
– Значит, шотландец и, конечно, почитатель Марии Стюарт, помогавший Дэдлею при похищении королевы из Инч-Магома. Я хочу поговорить с этим господином; надеюсь, что мне легко будет вызвать его на откровенность.
– Ваше величество, не сделает ли единственный вопрос королевы излишним всякое расследование? Граф Лейстер еще не принес вам благодарности за оказанную ему вами милость.
– Сначала я хочу расспросить шотландца. Лорд Бэрлей, позаботьтесь, чтобы завтра, до заседания тайного совета, я могла поговорить с ним. Пусть придет также и граф Лейстер; но только он не должен знать, что я вызвала к себе шотландца.
Лорд Бэрлей поклонился, королева же снова окинула взглядом зал. Вдруг на ее лице вспыхнул румянец.
Дэдлей стоял, прислонившись к одной из колонн зала, и, казалось, весь ушел в созерцание танцующих; но от королевы не укрылось, что он тайком смотрел на нее и отворачивался каждый раз, когда видел, что его взгляд замечен. Вдруг он словно случайно приподнял берет. Своеобразная форма его бросилась Елизавете в глаза, она стала присматриваться и увидела, что он обвит голубым шелковым дамским рукавом. На винчестерском турнире он прикрепил оторвавшийся у нее рукав к своему шлему!..