ИЗОЛЬДУ ПРИВОЗЯТ НА ТАЧАНКЕ
В роду Изольды всегда рождались красавицы. Быть ослепительно красивыми для женщин этой семьи казалось таким же естественным, как для других иметь, к примеру, два уха, поэтому никто из близких давно не обращал на их притягательную и изысканную внешность особого внимания. А незнакомые внезапно и надолго застывали в изумлении. Между прочим, мужчины в этой семье могли быть какими угодно: и низенькими, и корявыми, и невзрачными, на облике их дочерей все эти недостатки почему-то не сказывались. Ген красоты передавался из поколения в поколение по женской линии вопреки явной ненаучности этого факта.
Бабушка Ольга, приехавшая в Питер из Минска в конце двадцатых, поражала жителей Северной столицы тонкой талией, огромными серыми глазами и золотистыми волосами, уложенными волнами по тогдашней моде. А еще особым, наверное, польским шиком, с которым она повязывала косынки и закалывала брошки. Ольга имела редкую для женщин той эпохи специальность врача-психиатра, занималась в ординатуре под руководством профессора Шмидта, любимого ученика самого академика Павлова, и главным результатом этой учебы стало появление на свет ее дочери Изольды. Впоследствии Ольга не раз рассказывала (особенно она любила это делать в больших компаниях, откуда содержание всех разговоров плавно перетекало в Большой дом), что привезла Изольду из роддома на тачанке. Но как ни странно, этот политически безупречный факт биографии никак не сказался на благородной внешности и аристократических манерах дочери. Может быть, необычное имя не способствовало тому, чтобы слиться с пролетарской местностью? По правде, Ольга и дала его Изольде потому, что в душе мечтала: ее девочка предназначена не для этого серенького мирка, не для питерского коммунального быта с его общими кухнями, керогазами и убогими клеенками на кухонных столах, а для иной жизни, где житейское почти не играет роли, а главное – сила духа и интеллект, ну и, разумеется, красота, раз уж она столь обязательна для женщин их семьи…
Изольда резала в тарелке блинчики, вспоминала о матери и негромко рассказывала о жизни на чужбине. Ее руки, когда-то молочно-белые, с точеными пальцами, выдавали возраст увеличенными суставами и темно-коричневыми пятнами на тыльной стороне кисти. Однако улыбка осталась прежней, пленительно-нездешней, из старого французского кино. Инна слушала ее чудный, совсем не изменившийся голос и поеживалась под плащом. Боже, ну почему она всегда попадает в этот сырой и туманный город в самое мерзкое время года, в ноябре или в декабре! Когда световой день длится всего несколько часов, да и то эту мокрую, противную морось вряд ли назовешь днем… Она заметила, что Изольду тоже слегка знобит, и заказала им по рюмке коньяка. Выпили, не чокаясь, помянули Ольгу и ее двоюродную сестру Варю, бабушку Инны. Варя и была той самой женой красного командира, одолжившего в полку тачанку ради появления на свет новой гражданки рабоче-крестьянского государства.
О, если бы Ольга только знала – тогда, незадолго до страшной войны, – как буквально, каким жестоким и неожиданным образом вскоре воплотятся в жизнь ее мечты о мире чистой духовности! В блокадном Ленинграде быт напрочь исчезнет, потеряет значение, а сила духа, наоборот, станет главной материальной ценностью, дающей силы выжить порой вопреки голоду и болезням.
Началась война, и Ольга, отправив дочь и мать в эвакуацию, осталась служить врачом в Ленинграде. Врачам-психиатрам сразу выпало столько работы, что лишь каким-то немыслимым, неженским усилием воли хрупкая, почти бестелесная Ольга заставляла себя не падать в обмороки от усталости и держаться, подавая пример мужчинам. Нервы молодых пилотов, совершавших первые боевые вылеты, частенько не выдерживали, у здоровых и крепких парней случались истерики, и доктор Ольга Михайловна Гурко помогала им не сойти с ума, вернуться в строй, выжить. Ольга еще больше похудела, почти высохла, талия стала по-девичьи тонкой, а в уголках рта появились жесткие складки и первые седые пряди на лбу.
– Знаешь, мать почти не рассказывала ни мне, ни дочерям о войне, – однажды призналась Изольда. – Не любила ее вспоминать, как все блокадники. Понимала, что и мысли ее, и поступки того времени будут непонятны в иной системе координат и, может быть, даже покажутся нам полным безумием – то есть тем, с чем она всегда профессионально боролась.
Был еще момент, заставлявший Ольгу уходить от разговоров о прошлом. В войну загадочно исчез в эвакуации ее бывший гражданский муж, профессор Шмидт. Мало ли людей пропадало в те годы, однако отец Изольды был немец, и это обстоятельство придавало всей истории не только драматический, но и весьма опасный характер. Всерьез опасаясь за будущее дочери, Ольга вычеркнула ее отца из своей жизни и из биографии Изольды.
– Пусть лучше в графе «отец» будет прочерк, чем «пропал при неизвестных обстоятельствах», – рассуждала про себя Ольга. Изольда, вопреки расхожим представлениям о красавицах, была умна, блестяще училась, и портить девочке карьеру было грешно. На все вопросы дочери об отце Ольга отвечала сухо и уклончиво, и у юной Изольды задолго до появления в мире первых детей из пробирок зародилось подозрение, что ее зачали подобным непорочным путем. Хотя она смутно помнила, как в раннем детстве отец водил ее гулять в парк и катал на карусели. Помнила его крупную фигуру и сильные руки, покрытые веснушками и рыжеватыми волосами, закручивающимися в маленькие колечки.
После войны Ольга так и не смогла вернуться к подробному мирному быту. Да и неинтересен был он ей, впрочем, как все, что не касалось работы. То есть психического здоровья и нездоровья человека, которое включает в себя столько миров, что по сравнению с ними осязаемый мир и есть сплошная иллюзия. В итоге домашние дела и заботы Ольга свела к необходимому минимуму. Белье сдавала в прачечную, дома почти не готовила, покупала полуфабрикаты в кулинарии. Правда, обычно она брала продуктов столько, что даже с помощью родни съесть их все было немыслимо. Страшная память о блокаде сидела в ее сознании, не отпускала, несмотря ни на какую житейскую логику дочери. И что удивительно, сама Ольга ела совсем мало, оставаясь до конца дней сухонькой, как щепка.
Из-за еды у бабушки Ольги частенько случались ссоры с Изольдой. Та никак не могла вылечить дочерей от диатеза. Шоколад от бабушки был везде: и в секретере, и под подушками, и в школьных ранцах. Плитки «Гвардейского», россыпь «Мишек», «Трюфелей» и «Белочек», огромные коробки «Ассорти», обвязанные золотистой тесьмой, шоколадные зайцы и деды морозы… По утрам, оставаясь наедине с внучками, бабушка заваривала им на завтрак горячий шоколад. Она прекрасно помнила: в блокадном Ленинграде именно шоколад помог многим пилотам не погибнуть от истощения, поддержал раненых, да и ее саму не раз спасал от голодного обморока. Как профессионал, Ольга краешком сознания понимала: блокада навсегда искалечила ее душу. Однако не смогла до конца дней победить страх голода…
Зато наряды ее совершенно не интересовали. Лет двадцать подряд она носила темно-синий шерстяной костюм, серый плащик и маленький, слегка траченный молью, все тот же типично питерский темно-синий беретик. Когда ей было уже за семьдесят, Ольга Михайловна с готовностью приняла приглашение поработать врачом в загородной больнице для хроников: там и жила до последних дней на всем готовом, чтобы не быть в тягость дочери и внучкам.