Глава 4
Наконец момент попался подходящий: патефон водил иглой, но не мог добыть из пластинки ни звука. Только потрескивание. Оно тонуло в рокоте разговоров: вечер был в разгаре – говорили все сразу и вразнобой.
И Таня тоже задала вопрос:
– Это твоя бабушка?
Вообще-то ей наплевать было. Но портрет висел прямо перед ней. И надо было все-таки что-то сказать Коте, раз уж пришла в гости. Тем более что не нравилась ей эта Котя. И она Коте тоже не нравилась – Таня это точно знала. В таких случаях нужно быть особенно вежливой.
– Чего?! – протянула Котя.
– Вон там, – показала Таня.
Дама на портрете была словно упакована в шуршащую розовую бумагу и перетянута пополам золотым пояском. Масса взбитых надо лбом кудрей перекликалась с массой кудрявых кружев на груди.
– Понятия не имею, – легко ответила Котя. – Буржуйка какая-то.
– Эй, заводи машинку! – крикнул Витька.
– Как это? – удивилась Таня.
Котя вынула из конверта другую пластинку.
– Какая разница. Буржуев же давно прогнали.
Таня опять посмотрела на портрет. Она узнала и диван с желтой полосатой обивкой, и напольные часы. Даже обои – сейчас вытертые и побледневшие – были те же. Женщина на картине явно позировала в этой самой комнате! Только теперь здесь жила Котина семья.
– Но… – решила уточнить Таня.
И получила под столом пинок.
– Прогнали и все отдали простому народу, – бойко, как учили в школе, ответила Люська. – Все поровну поделили. Власть – народу, дворцы – рабочим.
И выразительно на Таню поглядела: зачем пристала с ерундой?
– Танцы! – выкрикнула Котя.
Все засуетились. Мальчишки стали сдвигать мебель. Ее в комнате было много, и вся тяжелая, красноватая, в завитушках. Схватились за стол. Клякнули, накренясь, бутылки. Их тут же схватили, переставили на пол. Стол, треща ножками по паркету, отъехал к окну.
– Ой, вы его потом как было поставьте, а то мать прибьет, – пропищала Котя, расправляя локоны.
– Гляньте! – мальчишки перегнулись через стол. Все разом завопили, замахали руками. Чья-то рука уже дергала шпингалет. Окно распахнулось. Дунуло пронзительно-прохладным воздухом, ворвался равномерный хруст множества шагов, а на улицу вылетела, кувыркаясь, музыка.
– Что там? Что там? – подтянулись к окну остальные.
– Слоники, – ответил Генка. И, перегнувшись через подоконник, завопил: – Эй, слоники!
Серые резиновые морды поднялись как одна. Мальчишки с хохотом присели. Таня замешкалась, так и осталась стоять. Сделалось жутко, как во сне. Пел и дудел граммофон. Напрасно он звал потанцевать – морды шагали, не останавливались. Вверх таращились без выражения одинаковые круглые глаза-иллюминаторы. Гофрированные шланги-хоботы спускались к поясу.
Таня помахала им рукой. Ей тоже кто-то махнул из строя. Жуткое ощущение прошло.
Мальчишки позади осмелели. Теперь они свистели и гикали вслед строю.
– Опять учения, – махнул рукой кто-то.
Мимо проплыл транспарант «Осоавиахим. Ленинград. 1941».
– Закрывай, закрывай, комаров напустишь! – крикнул кто-то.
Окно закрыли. Хотя какие тут комары? Самый центр города – вокруг один камень да влажный ветер с Невы.
На миг все примолкли. Слоники почему-то оставили неприятное впечатление.
– От кого обороняться-то? Финнам накостыляли, больше не сунутся. С кем еще?
– С Германией мир.
– С марсианами!
– Дурак.
– Война неизбежна, – важно, но вместе с тем задиристо объявил кто-то. – Мы в кольце капиталистических врагов.
Таня вспомнила недавний фильм в кинотеатре – «Если завтра война». Черным железным роем по натянутой простыне летели советские самолеты. Враги уже ощупывали границы, о диверсантах то и дело писали в газетах. Но советские пограничники ловили их всех. При помощи советских граждан и даже детей.
– Пусть только сунутся. Просто смешно.
Самолеты в кино это доказывали.
– Мальчик, передайте папиросы, – велел голос слева.
Папироса, правда, была на всех одна, но турецкая, с золотым пояском.
– У отца стянула, что ли?
– Моя, – соврала Котя.
Втянув дым, папиросу передавали друг другу осторожно, двумя пальцами. Выражение лица себе все придавали заправское. Хмурились, щурились сквозь клубы дыма. Про войну уже забыли. Каждый боялся опозориться – закашляться. Сизые клубы плавали под розовым абажуром.
Котя опустила иглу. Патефон задорно заиграл, закурлыкал. Неприятное чувство прошло совсем.
– Танцуют все! – объявила Котя.
Люська наклонилась к Коте, что-то зашептала. Та кивнула.
– Таня, пойдем со мной, – странным голосом сказала Люська.
– Куда? – но тут же соскользнула с тугой диванной подушки.
Они с Люськой договорились: вместе сюда приходят, вместе уходят, вместе и если что. Сейчас явно наступило «если что».
В коридоре было темно. За дверью приглушенно трубил и гремел патефон.
– Соседи-то не жалуются, – с удивлением отметила Таня.
– Дура, у них нет соседей.
– Как это?
– А так, что вся квартира их, – и Люська толкнула дверь.
– Ладно выдумывать-то, – снисходительно бросила Таня.
Соседи были у всех. Общая кухня, общая ванная, общий туалет, общий коридор, который мыли по очереди, – и много-много комнат с соседями: старыми, молодыми, тихими, крикливыми – всякими.
Люська нащупала выключатель. Зажегся свет.
– И эта комната тоже их? – не поверила Таня.
Расставил ноги мольберт. Пахло знакомо – скипидаром, маслом, красками. Так раньше пахло у тети Веры. Раньше. В прежней комнате, в окнах которой голубела гигантская опрокинутая чаша – мечеть. Пока тете Вере и дяде Яше не пришлось прятаться.
– А здесь кто живет?
– Лютик.
Таня скривилась.
– Лютик?
Лютик был братом Коти. Тощий, долговязый, с длинным толстым носом, под которым свисали толстые губы, и маленькими черными глазками у самого носа, похожий на лося. По общему приговору девочек – урод. Голос у него был тоже уродский: Лютик словно не говорил, а гудел.
– Дура, говорю же: все их! И кухня, и ванная, и коридор. Вся квартира их.
Краски… Они лежали повсюду. На подоконнике, на полу, на столе. Топорщились стоймя кисти.
Люська скинула туфли.
– И куда на таких лыжах танцевать?
Туфли были старшей сестры и держались только потому, что Люська напихала внутрь газету.
– Ты что, там снять не могла? Под столом? – напустилась на нее Таня.
– А дырки я где сниму?
Из чулок высовывались большие, не слишком чистые пальцы. Люська пошевелила ими. Нырнула под юбку, стала отстегивать и скатывать вниз чулки. «Тебя-я-я-я, Рио-Рита…» – томно звал из другой комнаты патефон. Танцевать в дырявых чулках, конечно, было нельзя.
– Что, и у Коти своя комната? – все не могла поверить Таня.
Красок у Лютика было много. «Они богатенькие», – вспомнила Таня Люськины слова. Краски в тюбиках, выдавленных и почти целых, краски в фарфоровых глазочках, в прямоугольных ванночках, в пузырьках. А вот у тети Веры не было теперь в жизни ничего хорошего. Из-за них с Шуркой и Бобкой. Из-за того, что сделали с мамой и папой. Таня испытала странное желание – взять тетю Веру «на ручки», как любил когда-то проситься Бобка. Только Бобка был маленький, мягкий, а тетя Вера – высокая, прямая, жесткая, и взять ее «на ручки» можно было бы только сложив в несколько раз, как столярный метр.
Таню осенило.
– Ну, идешь? – Люся выжидательно повернулась к Тане. Чулки она запихнула в карман.
В приоткрытую дверь уже ворвалась, запрыгала, заплясала музыка.
– Знаешь, ты иди. А я тоже чулки сниму – и за тобой.