5
– Вот же напасть-то, – качает головой Яга, как только видеоокно растворяется в воздухе. – Хошь не хошь, а выручать Лешего надо.
– Так это леший, значит? – уточняю личность блондина. – Я его этаким пнем с ножками и ручками представлял.
– Эт морок для людишек, – задумчиво поясняет Яга.
– Морок? – переспрашиваю, но, видя, что рыжая все сильнее погружается в собственные мысли, повышаю голос: – Какой еще морок!
– Да что ж ты кричишь-то? – вздрагивает женщина. – Обычный морок, какой все мы на себя накидываем, чтобы назойливых людишек отпугнуть. Я им старой хромой горбатой каргой вижусь, с вот такенным носом, и на нем вот такая бородавка!
– Баба-яга костяная нога, что ль?
– Ой, Кощеюшка, к тебе и правда память возвращается! – радостно хлопает в ладоши рыжая.
– А я, типа, обтянутый кожей скелет?
– Ох и жутчайшего вида старикашкой ты рядился, жуть! – передергивает плечами Яга.
– Можно подумать, ты симпатичной старушкой людям являешься, – незаметно для себя перехожу в обращении с рыжей на «ты».
– Не, мы-то с Лешиком мороки только при встрече с людишками надеваем. А вот вы с братцем Вием уже какой век личины не снимали. Я уже и забывать ваши лица стала. А Лихоню и не помню вовсе. Будто всегда такой жердиной одноглазой был. Если честно, – Яга взяла меня за локоть и прильнула вплотную, – я где-то даже благодарна дурню Ивану за то, что он вернул тебе прежний образ. Ну ее, ту личину, Кошенька! Я же не ряжусь пред тобой каргою старой.
– Да я и не знаю, как это делать, – пожимаю плечами, стараясь не выказывать удовольствия от столь откровенного расположения ко мне рыжей красотки. – Но надеюсь научиться, мало ли… Ты не против, если я задам несколько вопросов?
– Кому?
– Кролику, – киваю на скачущего мимо зверька.
– Коша, – рыжая качает головой, – кролик разговаривать не умеет.
– Тогда тебе, – отвечаю, начиная испытывать некоторое раздражение от столь наивной непосредственности, и понимаю, что интересующие меня вопросы вдруг все переплелись-перепутались в голове, а я не могу вытянуть из путаницы наиболее важный. Потому спрашиваю первое попавшееся на язык: – О какой твоей шутке все время упоминал Леший?
– О какой? – изображает наивное недоумение Яга.
– Это я у тебя спрашиваю, о какой? – Рыжая мне более чем симпатична, однако я начинаю раздражаться.
– А-а-а… – якобы догадавшись, о чем речь, протягивает она. – Да это он про Царевну-лягушку, которую я Ивану подсунула… Ну я, пожалуй, полечу. Надо ж Лешику помочь усмирить Лихоню. Не то все царства-государства промеж собой передерутся. А ты тут, Кошенька, приходи в себя да помысли, как братца усмирить, дабы он наш лес в покое оставил.
– Погоди, Яга, – хватаю ее за руку и с некоторым усилием усаживаю на скамейку. Я, конечно, знаю сказку о Царевне-лягушке, но чую, что в недомолвках рыжей кроется какой-то подвох. Потому решаю прояснить ситуацию: – Не спеши. От царств-государств не убудет, если они маленько повоюют. Короче, колись давай!
– Чего делать? – Яга испуганно округляет зеленые глазищи.
– Рассказывай, говорю, все как есть про Царевну-лягушку. Чую, мне это знать просто необходимо.
– Ой, Кошенька, да расскажу я все! Только не заставляй меня колоться, – испуганно умоляет она и под моим пристальным взглядом рассказывает настоящую историю про Царевну-лягушку, а не ту сказку, которой потчуют детей.
Если вкратце, дело было так.
Начало, в принципе, правильное. Было у царя, звали его Мудромыслом, три сына. Кстати, умом все трое не отличались. Но младший, его Иваном звали, ко всему был недюжинной силы. А сила, как известно, уму могила. Правда, одно полезное новшество благодаря Ивану появилось, за что порубежная стража искренне ему благодарна.
А получилось вот что. Старшие братья, как, собственно, и весь честной народ, любили пошутить над дурачком. То одну каверзу замыслят, то другую. И радостно им от этого становилось. Вот раз позвали они Ивана и говорят: мол, есть такое поверье, что ежели не останавливаясь обежать рубежи царства, таща за собой крестьянский возок с сеном, то сразу станешь умным, аки тот звездочет, что гостил у них в прошлом году вместе с повелителем южного королевства и рассказывал много интересных историй. Ивану давно надоело, что его дураком кличут, и с утра пораньше впрягся он в приготовленный заботливыми братьями возок и понесся, словно застоявшийся конь. Сами братья, запасшись провизией в долгую дорогу, спали в возке под сеном. Мало того, сзади волочился плуг на три лемеха, оставлявший широкую вспаханную полосу. Долго ли Иван обегал рубежи отцовского царства, Яга не знает, но в итоге получилась первая контрольно-следовая полоса, сильно облегчившая порубежной страже обнаружение и поимку различных лазутчиков и контрабандистов. А Иван с тех пор считает себя необычайно умным и бьет всякого осмелившегося назвать его дураком, мотивируя тем, что лишь у него одного со всего царства хватило ума на такой забег.
История интересная, однако напоминаю Яге, что желаю слышать именно про Царевну-лягушку. Вздохнув, та продолжает.
В общем, Мудромысл, тоже своеобразного ума человек, решил оженить своих сыновей, думая, что хоть семейная жизнь остепенит его оболтусов. Ну и, как в сказке говорится, не придумал ничего умнее, как заставить отпрысков стрельнуть из луков с закрытыми глазами. В какую сторону чья стрела улетит, там царевич и должен взять в жены первую попавшуюся девку, лишь бы та подходила по сословию и была целомудренна.
Услыхала про это Яга. А она ж первочеловек, а значит, все человеческое ей более чем не чуждо. Вот и решила подшутить над дурачком. Посланная ею анчутка повернула Ивана так, что тот пульнул в сторону леса. Дурень, он дурень и есть, куда стрела полетела, туда и поперся напрямую через буреломы, аки лось. На третий день вышел к болоту у Лихониного холма. А там сидит анчутка, обернувшаяся по наущению Яги большой лягушкой с золотой короной на маковке и во рту его стрелу держит.
Ну, дальше все как в сказке. Только сказка-то писалась по сценарию Яги, а под личиной Василисы Прекрасной скрывалась все та же анчутка. И на меня рыжая бестия натравила Ивана ради шутки. Думала, посмеюсь я над дурнем да прогоню его восвояси. Ан когда поняла, что перед дурной силой и бессмертие не устоит, повелела анчутке вернуться к Ивану. Да было уже поздно, я сгинул, и все поверили, будто безвозвратно.
– Ты уж прости меня, Кошенька, – закончив повествование, Яга смотрит жалостливым взглядом, – я не со зла. Кто ж знал, во что шутка выльется…
– А что с анчуткой-то? – не обращаю внимания на ее мольбу. – И кто вообще эта анчутка такая?
– Анчутка-то? Дык первотварь обычная, кто ж еще. А живет она теперь во дворце. Поначалу молила, дабы позволила я ей скинуть людскую личину да к обычным проказам вернуться. Потом свыклась, во вкус вошла. Ох и вошла во вкус… Говорят, никому во дворце от нее житья нет. А еще говорят, ты не поверишь, будто понесла она от Ивана. Врут, знамо. Не может первотварь от человека понести.
– Дуракам закон не писан, – ухмыляюсь я.
– Это да, – соглашается рыжая.
– Яга, а кто такие первотвари?
– Знамо кто – первые твари, которыми Создатель населил миры: анчутки, мавки, болотники, кикиморы и все те, кого людишки по злобе и недомыслию нежитью кличут. Да они и нас, прародителей своих, нежитью кличут, дитятки непутевые.
– Не понял. Кто чьи дети и прародители?
– Ох, Кошенька, – качает головой зеленоглазка. Она поняла, что я особо не серчаю на нее за злую шутку, и уже не спешит улетать. – Совсем ты все позабыл. Оно, может, и к лучшему. Мне ой как много вспоминать не хочется. Прямо-таки некоторые века так бы целиком из памяти и вычеркнула. Первых-то людей мы рожали. Но не дал им Создатель вечной жизни, и век каждого поколения все меньше и меньше становился, пока до ста годков не снизился. Тогда короткоживущие смертные от зависти невзлюбили тех, кто больше их живет, прозвали нечистой силой и принялись уничтожать, да так рьяно, что за несколько веков почитай всех и извели. Ох и тяжко же было видеть, как наши дети друг друга уничтожают. Решили мы не рожать больше детей, отдав мир короткоживущим потомкам. Позже многим из нас людская злоба передалась. Вон Вий с Лихоней что творят теперь. Да и ты злыднем не хуже их был. Мы-то с Лешиком хоть понапрасну вреда не творим. Ну, токмо ради шутки, кхм… Есть, правда, и такие, как моя сестрица Кострома. Ее народец любит и чтит. Вот кого отыскать-то надо, чтобы Лихоню усмирила. Она всегда умела промеж нас лад устроить.
Решаю не спрашивать, кто такая Кострома, ибо мой мозг и так перегружен сверх меры, и сон, если это сон, начинает казаться утомительным и грозит стать кошмаром.
Но все же, вспомнив про гигантскую лягушку из подземного озера, не удерживаюсь и задаю еще один вопрос:
– А вот это вот большое и квакающее, – описываю круг руками, показывая нечто необъятное, – что живет внизу в пещере, это кто? Тоже кто-то из перволюдей, сросшийся с наброшенной личиной?
Рыжая хмурит брови, соображая, о ком я говорю. Но вот черты ее лица проясняются, и она весело смеется.
– Маркуль-то первочеловек? Ой, уморил ты меня, Коша! То ж твой ездовой лягушонок. Ты его цельных пять веков вскармливал.
– М-да… А этот твой ворон-мутант, он кто?
– Карлуша это, а не мутан. Он первозверь, как и твой Василий, – Яга кивает, указывая на шипящего на Карлушу кота, – и Машка, и другие твои питомцы.
– Ясно. А почему все в одном экземпляре, а кроликов несколько?
– Как это несколько? – удивляется Яга. – Кролик у тебя тоже один. Первокрольчиха у Лешика живет.
– Не. Я точно видел одного кролика под яблоней, а одного в капусте.
– А то один кролик и был, – отмахивается рыжая. Просто ему сразу и яблочка, и капустного листа захотелось. Ох и непонятливый ты стал, Кощеюшка…