Глава 2
О дивный новый мир!
Диху, сын Луга, и Иван, Дмитриев сын
из рода Корецких
– Ты закусывай, друже, закусывай! Заедай ее, родимую… Ну-тка, капусткой вон похрусти! Чего рожу скривил? Аль не ладно?
– Лад…но, – с трудом выговорил сид, осторожно вдыхая и выдыхая. Огня из глотки не выдохнул – уже хорошо, хотя казалось, что еще чуть-чуть, и превратится сын Луга в натурального дракона. Каковые твари Народу Холмов родичами никогда не были, к слову.
– Сколько лет вас знаю, а все не привыкну, – послушно похрустев закуской, признался Диху. – Чего только не пил, чего не едал, а чтоб медовуху капустой…
– Это не медовуха. – Товарищ его по застолью бережно поднял стеклянную рюмку, каких и у иных королей не водилось, и ласково полюбовался напитком. – Это – зелено вино! А ежели тебе по-латински привычней, так аква вита, сиречь вода живая. Различать уж должен, чай, не отрок.
И усмехнулся в бороду, лукаво щуря светлые глаза.
Диху, которого почитали покровителем очага и горна столько веков, что у приветливого хозяина пальцев не хватит перечесть, на поддразнивания не обижался. По человеческому счету знаком он был с боярином Корецким уже давно, еще голозадым младенцем в колыбели его видал, а с бабкой его, знаменитой посадницей Марьей, тоже в свое время имел и застолья, и беседы. Доводилось и выручать, как без этого. А теперь вот Иван Дмитриевич должок отдавал: приютил, в бане попарил и аква витой под капустку потчует.
– Эк вызвездило! – Хозяин протопал к двери и приоткрыл ее, впуская в предбанник морозный воздух. – Хороша ночка! Айда в прорубь, гостюшка?
– Дверь прикрой, по полу ведь тянет. – Сид поджал босые ноги и поежился. – Мне ничего, а ты и слечь можешь, друг Айвэн. И охота тебе речных дев будить посреди зимы? Или, как у вас говорят, седина в бороду?
– Это да-а, – поскреб боярин затылок и хмыкнул смущенно. – Есть маленько. Так ведь русалки… – И плавно повел руками, обрисовывая нечто вроде песочных часов. – Справные девки, хоть и нечисть навроде тебя.
– Вытаскивать не стану, – предупредил сид. – Одного раза мне хватило, тогда еще. И уж поверь моему опыту, ежели дева в реке нагишом резвится, то лучше всего отвернуться и там ее и оставить.
– Э, да ты совсем с лица спал! – Вернувшись к столу, Иван Дмитриевич заботливо налил гостю в опустевшую рюмку. – Вспомнил чего? Так расскажи, облегчи душу-то.
– Душу! – Диху, уже не морщась, хлопнул рюмку и занюхал щепотью капусты. – Вот ты, друг мой Айвэн, грамотный, читать обучен, значит, должен знать, что у Народа Холмов души нет. Во всех ваших книгах так написано.
– Так мало ли, кто и где чего пишет. Некоторые и на заборах горазды, что ж теперь, всему верить? – подмигнул новгородец.
Не сказать, чтобы Корецкого так уж сильно интересовали байки его бессмертного гостя, однако ж надо как-то разговор увести от русалок подальше. Сам ляпнул про прорубь, не подумавши, а сид мигом дал понять, что его племя и впрямь ничего не забывает. Хотя и смертный человек не запамятовал бы, если б довелось ему вытаскивать Ивана Дмитриевича, тогда еще юнца безусого, из омута за шкирятник, от водяной нечисти вызволяя. И через двадцать годочков припомнил бы.
В пахнущие тиной объятия речных девок тогдашний Ванька угодил по собственной дурости. Оно ведь как бывает? Соберутся парни, и давай похваляться друг перед дружкой удалью да молодечеством, и за гоготом жеребячьим разве поймешь, кто правду говорит, а кто только прикидывается? По речам да шуточкам выходило, что во всей ватаге только Ванька Корецкий еще девок не щупал. Разве ж боярский сын стерпит насмешки?
Не стерпел, вестимо. Слово за слово, ударили по рукам, и вот уже парень, озираясь да пригибаясь, чтобы бабки, Марьи-посадницы заспинники, не углядели и не словили, утек на реку, да аккурат к Девичьему затону. Накануне Ивана Купалы – самое место, чтобы нецелованным парням гулять, конечно. Девичий затон ведь потому Девичий, что испокон веков там порченые девки топились, чтобы потом выходить на берег по ночам кровожадной нежитью и неосторожных мужиков, врагов своих извечных, на дно утаскивать. Если все так говорят, так что ж не верить?
Поначалу Ванька храбрился: сказывалась гордость задетая, да и чарка, принятая для смелости, тоже помогала. Но как только из прибрежных кустов заметил он, как мелькнули над темной водой белые, полупрозрачные в лунном свете, тонкие руки, как услышал лукавые смешки и тихое девичье шушуканье, так и отпрянул, холодным потом прошибленный. Отпрянул, да не убег. Потому что ноги к влажному песку приросли, когда вышла из воды, раздвигая заросли камыша и рогоза, девка, краше которой на всем свете не сыскать. Повела белыми плечами, упругой грудью качнула, тяжелые волосы за спину откинула – и показалась онемевшему Ваньке вся, от венка на макушке до маленьких пальчиков на ногах.
– Ну что же застыл, глупенький? – мурлыкнула нежить речная и рукой белой поманила: – Иди же ко мне.
И боярский сын Корецкий пошел на зов, себя не помня. И даже когда теплая вода сомкнулась у него над головой, не пожалел ни чуточки…
…Очнулся на песке, от тины отплевываясь и скуля. Грудь горела, горло жгло, в глазах пятнами мельтешило то лицо ее бледное сквозь темную воду, то очи, грустные, будто осенние звезды. Но хуже всего пришлось Ванькиным ушам. Полыхали уши огнем, словно их только что чуть с корнем не вырвали. Потому не сразу расслышал парень страшную ругань матерную, которой его, чуть живого, кто-то от души поливал, а когда расслышал, то и половины слов не понял.
Проморгавшись, Иван рассмотрел, что над ним возвышается смутно знакомый мужик, по виду колдун, а на рожу так чисто ворон. Длинноволосый, глазищи зеленым огнем полыхают, а платье черное, латинского кроя, мокрое насквозь, так что течет с матерщинника ручьями, и даже с кончика носа капает.
– Прочухался, тупое смертное отродье?! – рыкнул он, и в этот миг Ваня узнал непрошеного спасителя. Выволок парня из омута не кто иной, как немец Тихий, бабки Марьи старинный знакомец. А может, и не немец, их поди разбери, инородцев этих. Кто говорил, что посадница с ведуном латинским дружбу свела, а кто – что так и вовсе с нечистью. По правде сказать, на нечистого Тихий походил изрядно, особенно когда вот этак зыркал. Однако ж известно, что нечисть матерного слова не переносит и от крепкой ругани бежмя бежит, а этот, поди ж ты, знай себе поливает Ваню бедного и по-русски, и по-латински, и даже, кажется, татарские словечки вставляет.
– А?
– Значит, живой, – осклабился иноземец и безжалостно наподдал парню под зад ногой в мягком степняцком сапоге. Говорил Тихий, кстати, совсем без акцента. Видать, на людях прикидывался немцем безъязыким, а сам по-русски так и шпарил, будто по писаному. – А раз живой, так и вали отсюда, пока цел. Давай-давай, двигай.
– А как же… – Ваня растерянно оглянулся на реку. Над водой качалось бледное лицо давешней русалки, и темные ее волосы струились по мелким волнам, будто водоросли. – Ты… эта… не обижай ее. Невиноватая она!
Свирепый колдун вдруг подобрел лицом и брови этак вздернул.
– Вот как? Она невиноватая, ты сам пришел? Любопытно… – И улыбнулся кривовато. – Не бойсь, отрок, ничего я ей не сделаю. А с тобой… потом поговорим. Имя мне Диху, сын Луга, и ты у меня в долгу, смертное дитя. А теперь пошел отсюда! И не оглядывайся.
И Ваня пошел. А что делать? Когда так посылают, лучше идти. Но не выдержал, оглянулся уже из кустов, чтобы увидеть, как русалка безбоязненно выходит на берег к ведуну, скромно волосами прикрывшись, а тот приветственно протягивает ей руку и говорит что-то мелодичное, журчащее и совсем-совсем нечеловеческое…
Наутро бабкин гость ни словом не обмолвился о ночных приключениях юноши, но никто из Корецких не любил долго быть в долгу, и поэтому Ваня сам искал случая встретиться с загадочным колдуном. Безуспешно, впрочем. Но когда боярский сын вдруг понадобился Диху-Тихому, тот сам его нашел. Правда, случилось это спустя немало лет, и вышло так, что не Ваня расплатился с сидом, а напротив, еще больше ему задолжал…
А с нечистью из Девичьего затона Иван Дмитриевич с тех пор жил настолько дружно, что как-то лунной ночью одна из русалок даже со смехом рассказала ему, как именно колдун из Народа Холмов расплатился с речными девами за жизнь отрока Ивана. Всю ночь расплачивался, да и еще две прихватил. Да так тем девам расплата запомнилась, что они опосля на смертных пареньков и глядеть не хотели, все по заморскому гостюшке вздыхали.
Конечно, дружба с потусторонними силами боярину Корецкому несколько раз едва не вышла боком. Хотя Диху весьма успешно прикидывался бриттским мудрецом Тихим, а русалки из своего затона почти не показывались, все равно в народе поговаривали, что Иван Дмитриевич с нечистью знается. А уж сколько сплетен заплели острые бабьи язычки, когда померла жена его Степанида, а вдовый боярин стал захаживать к живущей на отшибе молодухе, которая вскорости Прошку понесла! Молва бедную Заренку тут же окрестила и ведьмой, и русалкой, и даже кикиморой. И ворота ей дегтем мазали, и красного петуха подпускали, и вслед плевали, не без этого. Так что когда Бог Зарену прибрал, Иван Дмитриевич озлобился и вызверился, жил бирюк бирюком. Разве что к девкам речным иногда наведывался, но по-солидному, без баловства. А потом все же таки оттаяло сердце, и проросли в нем сыны, Степка-наследник и Прошка-байстрючонок, будто два первоцвета. А там и Диху вдруг нагрянул, словно накликанный…
– Так что у тебя там с бабами-то вышло? – Очнувшись от воспоминаний, встрепенулся боярин и обнаружил, что бессмертный уже штоф с аква витой не то что ополовинил, а на две трети вылакал. Капусту тоже подъел, а теперь уже к сигу копченому подбирается. – Ты закуску-то побереги! Все одно не в коня корм: ваше племя и без закуси не пьянеет.
– Побасенки, – фыркнул сид, кося зеленым глазом на миску с солеными рыжиками. – Кто, по-твоему, научил гойделов пиво варить?
– Не юли, идолище поганое! – шутливо погрозил хозяин пальцем. – Я тебя приютил, накормил, напоил и в баньке попарил. Теперича ты, нечистая сила, мне сказ сказывай.
– От вас, смертные, не отвяжешься. – Диху вздохнул и облокотился о столешницу, голову рукой подперев. – Ну, слушай, коли охота. Было это… давно, короче, было, ваше племя тогда еще с дубинами бегало. Один, в ту пору еще молодой, воин… Ладно, не смотри так! Хорошо, я охотился в холмах, устал и задремал среди вереска. А когда проснулся, увидел, что в реке плещется дева, красоту которой нельзя описать словами. Я… э… поспешил ей на помощь, решив, что несчастная тонет…
Почему-то сын Народа Холмов начал запинаться, то ли от выпитого, то ли еще от чего другого. Его поди пойми, сида этого.
– Слушай, ну ты дал! – хохотнул боярин, заслужив злобный взгляд бессмертного. – Это где ж видано, чтобы ваши – и вдруг тонули?
– А я говорю, что поспешил ей на помощь! – отрезал Диху. – Человек, ты совсем дурак или только прикидываешься?
– Понял-понял! – Тот успокаивающе поднял руки. – Не ярись ты так! Что ж я, сам не мужик? Ясное дело: раз девка в речке барахтается, значит, щаз потонет, и надобно ее вытащить. Потому как баба есть кура безмозглая, и только по дурости своей извечной может в омут сунуться… Дальше-то что было?
– Тебе в подробностях? – ядовито осведомился сид. – Дальше… потом, после того, как я ее… э… изловил, мы возлегли.
– И?
– Что – и? Я заснул, она ушла. Откуда мне было знать, что это была Кайлих, дочь Ллира, сида Неблагого двора?! – взорвался Диху и осекся, рот ладонью прикрыв.
– Ты чего? – насторожился боярин. – Ты чего встрепенулся весь, будто зверь лесной?
– Да чтоб тебя вместе с твоим пойлом, смертный! – прошипел сид, отмахиваясь и вслушиваясь. – Надо же было так по-глупому…
– Боишься, что услышит?
– Боюсь, – помолчав, признался бессмертный. – Мы… нехорошо расстались. Потом. После всего.
– Так ты от нее, что ли, прячешься? От бабы?
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, Айвэн. От этой женщины спрятался бы и дракон. Или ты думал, что я застрял здесь, – он скривился и обвел широким жестом баню, подразумевая мир людей, – от большой любви к вашему племени? Мало того, что я нажил себе врагов среди Благого двора, так и весь двор Неблагой алчет моей крови. Уже без малого тысячу ваших лет.
– Ну… – Боярин задумчиво погладил бороду. – Ну, что тут скажешь. Бабы, они мстительные бывают, это да-а… Но ты бы все-таки сначала у ней имя спросил, а потом уже… возлегал.
– А это я теперь уже и без тебя знаю.
– Давай-ка выпьем, друг Тихий, – предложил Иван Дмитриевич. – Теперь-то ясно, чего ты шныряешь по миру, то туда, то сюда.
– Наливай! – махнул рукой сид. – Как вы это говорите… семь бед – один ответ, да?
– Ну, вот это речи воина и мужа! – обрадовался хозяин и только-только потянулся под лавку за новым штофом, как сотрапезник его совсем прямо по-собачьи навострил ухо и палец воздел в знак пущего внимания.
– Ты чего это?
– Погоди, Айвэн! Чую, дело у меня сейчас сладится, ради которого твой покой нарушил. Сейчас вернусь, все расскажу и покажу.
С чутьем сидским кто ж спорить будет? Никто.
Диху на плечи накинул доху и вышел, а Иван Дмитриевич подумал и налил себе еще чуток аква виты. Чтобы скрасить ожидание, не более.
Кайлих, дочь Ллира
Зима года, в Землях-над-Холмами именуемого летом Господним 1484-м, выдалась настолько суровой, что даже в сокрытой от глаз людских Стране Холмов ощущалась ее тяжкая поступь. Глубокие снега укрыли зеленые холмы блаженной Эрин, звезды, острые и яркие, как алмазы, сверкали над горами Альбы, морозный туман оседал толстым слоем инея на каменных стенах британских замков. Королевства по обе стороны Пролива притихли, и казалось, что сама земля замерла на полувздохе, завернувшись в снежный покров, будто в саван.
Тяжелый выдался год. Для смертных, конечно.
Здесь, под надежными сводами бруха Кайлих, дочери Ллира, суровому дыханию зимы мира людей противостояло кое-что посерьезнее древних чар. Кайлих хватало собственного огня, причем с избытком, и при желании сида могла бы устроить оттепель половине Альбы. Впрочем, она не желала. Нынче редким путникам не грозят лавины и камнепады, лишь бы не упоминали даже шепотом имя Кайлих, Синей Старухи с Гор, не тревожили ее слух ни проклятиями, ни мольбами.
Пусть себе живут. Не до них.
Кайлих потерла виски и с едва заметным усилием стерла с клубящейся живой поверхности Дымного зеркала тот облик, в котором изредка шутки ради являлась смертным обитателям гор и долин Альбы. Едва прикрытое растрепанными прядями длинных белых волос костлявое тело с пустыми мешками иссохших грудей, болезненно-выпуклым животом и суставами, распухшими от старческих недугов. Синюшная кожа, желтые искривленные ногти и бородавки конечно же. Ходячие по горным тропам неупокоенные мертвецы, чьей повелительницей считают Синюю Старуху, и те краше. Это если не рассматривать лицо, которое… О! Ни у бриттов, ни у скоттов в языках не найдется слов, чтобы описать его! Даже самые сладкоголосые из Народа Холмов утратили дар речи, когда Кайлих показалась в этом облике на пиру меж кострами Самхайна. Отважная Маха метнулась в поисках копья, грозная Бадб выругалась по-гойдельски, и даже Морриган каркнула что-то неодобрительное. В общем, ни эти вырожденцы, именующие себя Благим двором, ни даже сиды двора Неблагого шутки Кайлих не оценили. Ну и пусть их! Пусть их всех! Все равно того, ради которого дочь Ллира примеряла устрашающий облик Горной Старухи, не было среди блестящего собрания Народа Холмов. Только лишь для наглых глаз Диху, сына Луга предназначался этот наряд, только лишь для него – предателя, отступника, неверного! Чтобы ужаснулся, чтобы устрашился, чтобы, как говорят в Эрине, «иссохли его почки доблести». И все прочие достоинства отсохли тоже! И в тот счастливый день, когда он, обессилевший и беспомощный, окажется в руках Кайлих… Дочь Ллира до крови прикусила тонкую губу и в который уже раз поклялась себе, что в тот день и час Диху Мак Луг познает сполна все, что по его вине выпало на ее долю. Все унижения и пытки, какие только способен измыслить разум женщины, вот уже без малого тысячу земных лет жаждущей мести. И даже сверх того! И Синяя Старуха покажется ему доброй матушкой, ибо в тот день Кайлих будет еще страшнее! А затем, после того, как она выпьет его силу, отберет остатки удачи и оставит трепыхаться беспомощной оболочкой, как высосанная пауком муха… О, тогда! Тогда Диху увидит, что не ему соперничать с Кайлих Семи Битв ни в мести, ни в мудрости, ни в отваге. Пусть поглядит, как именно у нее получится совершить то, в чем он клялся, то, о чем он лгал.
Знал ли объект столь страстных и кровавых грез о планах мстительной сиды? Разумеется, знал. Вот и прятался от ее взора, скрывался и, подобно зайцу, уже который век петлял и путал следы. Спору нет, миры людей год от году становятся все более надежным убежищем для сида, который очень не хочет, чтобы его нашли. Планы бытия расходятся медленно, но верно, и лишь в особенные дни ищущий взгляд Кайлих замечал тень от тени Диху, мелькавшего то тут, то там. Да еще по праздникам, когда ни одному сыну Холмов не скрыться от родичей. Но прошел и Самхайн, и Йоль, а до Имболка оставалось еще столько дней, что дочь Ллира извелась в нетерпении и решила, как и прежде, поискать наудачу. Несколько раз ей почти везло, и она буквально натыкалась на следы колдовства Диху – ему, такому осторожному, все равно приходилось время от времени обращаться к магии. Как иначе сиду выжить среди людей, далеко не всегда дружелюбных?
Но следы добычи – это еще не сама дичь, уже освежеванная и разделанная, верно? И метаться то в Британию, то в какой-нибудь Неаполис, чтоб ухватить лишь воздух, свистнувший из-под пяток изворотливого сына Луга, недостойно Кайлих. Вот если бы он хоть где-нибудь осел надолго, хотя бы на десяток земных лет… Увы, Диху, прекрасно осознающий опасность, на одном месте долго не задерживался и, мелькнув миражом в Аравийской пустыне, вполне мог объявиться затем за Великой стеной царства Мин. Он такой, он прыток весьма и дерзок изрядно. Но ни прыть, ни дерзость не спасет его, нет, не спасет.
Позволив мечтательной улыбке на миг осветить ее сумрачное лицо, Кайлих нетерпеливо прищелкнула пальцами, изгоняя из Дымного зеркала отражение себя истинной, и жадно уставилась в клубящуюся серую мглу.
Прошка
Сначала, когда единокровный братец принялся подговаривать на то, чтобы на пару спрятаться в кладовой и поглазеть на скоморошье представление, Прошка отказался наотрез. Дескать, чего он там не видел и не слышал? Похабных частушек, что ли? Так он и сам такого насочинять может, что у взрослых мужиков уши повянут.
– Ничего, после медовухи самое то будет, – не унимался Степан.
– А ты и запасся уже?
– Не-а, тебя ждал. У тебя всегда сподручнее выходит стянуть, что лежит плохо, – простодушно признался братец. – А я место знаю козырное. Видно и слышно все, а никто не заметит.
Прошка даже не удивился. Оно ведь так и считается, если уродился ты чуток смышленее остальных, стал быть, записной ловкач. Но и ссориться со Степкой не хотелось. Начнешь отказываться, сразу же заподозрит в еще более хитром умысле, и тогда от приставучего отрока уж точно ни спрятаться, ни скрыться.
– Хорошо. Покажи мне, где притаиться надумал, а я, как кувшин сопру, так сразу к тебе приду, – молвил Прохор с видом смиренным и весьма заинтересованным. – Чудить так чудить.
Тот покочевряжился, но быстро сдался и показал свой тайный схрон от зоркого дядькиного ока и крепкой отцовской розги. На уме у Степана Ивановича всегда только гульки были. Ну, а крайний год – еще хмельное и девки.
Но в последний момент паренек спохватился и решил уточнить:
– А не обманешь? Ну-ка, побожись.
– Да вот тебе… – Прохор сделал вид, будто руку занес для знамения, и вдруг делано всполошился: – Ох ты! Дядька Андрей зовет! Будет мне сейчас нагоняй.
И умчался прочь, словно листочек, ветром гонимый.
С конюхом, мрачным и нелюдимым, как сыч лесной, московичом, паренек никогда особо не ладил и по доброй воле сроду бы с ним не заговорил, но сейчас тот появился очень вовремя. И не только от Степкиных выдумок спас, но и от неминуемого клятвопреступления. Потому как на вечер нынешний у Прохора были свои планы, ничего общего с ворованной выпивкой в компании со сводным братом не имевшие. Напротив, замыслам юноши, если и судилось сбыться, то аккурат сегодня. Завтра уже поздно будет. Торговый обоз двинет в Тверь и увезет к великокняжескому двору то единственное, чего Прошке не хватало для проверки своего нового изобретения.
Юноша сильно рисковал. Дознайся родитель, что он хоть пальцем притронулся к зеркалу, из самого Мурана привезенного, шкуру бы вожжами спустил. Но без ростового зеркала никак нельзя, а полированное серебряное блюдо не подходит, хоть убейся. Мнилось, будто так и сгниет хитрый механизмус, не показав Прохору дальних стран, как обещано было в грамотке, которую отцов закадычный друг, бритт Тихий, у венецианца-чаровника в кости выиграл.
Сын далекого заморского острова сразу сказал, что без настоящего зеркала от всей премудрости пшик один выйдет. Но Прошку настолько захватила сама идея дальнего зрения, что он на свой страх и риск построил штуковину, от одного вида которой его самого в дрожь бросало. И не столько от обилия шестерней и валков, сколько от перспективы посредством оных увидеть из Новгорода, скажем, эринский Дублин или даже… Рим. Для того и потребно было драгоценное зеркало.
Оно, зараза, не только красивое, но еще и такое тяжеленное оказалось, что у парня чуть пупок не развязался, пока дотащил его в сарай и установил в правильной позиции – передом строго на закат. Заодно Прохор рассмотрел свое отражение в неизвестных до сих пор подробностях, обнаружив, что веснушки у него почти незаметные, и уши не шибко лопухастые, а глаза и вовсе натурального василькового, столь любимого девками, цвета. Короче, от изделия муранских стекольщиков много пользы должно было получиться.
Но вышло как всегда… Чего-чего, а самоуверенности Прошке занимать не приходилось. Без нее любому механику вообще жить нельзя. Как и без храбрости. Иначе чертежи и замыслы Великого Флорентийца так и остались бы красивыми рисунками и безумными идеями, и никогда не посягнули бы смертные люди-человеки на Силы Природные – Летючие, Плавучие и Зрючие.
Ледяными и чуть подрагивающими от волнения пальцами Прохор завел ключиком машину, а когда та вдруг возьми и заработай – точь-в-точь, как в венецианской грамотке сказано, испуская через медные раструбы яркий свет в разные стороны, – чуть замертво не рухнул. От восторга и гордости, само собой. Еще бы! Лишь в Киев-граде мастер по Зрючей Силе обретается!
И кабы не заплескалось в зеркальных недрах мягкое свечное пламя и не проступил чей-то бледный лик, то утекли бы все Прошкины мысли в собственную блистательную будущность, где звать его будут уважительно Прохором Ивановичем и величать Новгородским Зрючим Мастером. Эх, мечты-мечты!
Двух вещей не предусмотрел будущий Великий Зрец. Во-первых, что видящий луч его чудесной машины угодит прямиком в какую-то глупую девку, а во-вторых, заморскую хитрость батюшкиного немца Тихого. Первая была чистой случайностью, вторая, к сожалению или к счастью, спланированной загодя предопределенностью. Тихий выждал момент, подкрался бесшумно, точно тать ночной, и с нечеловечьей ловкостью выхватил ту девку из зеркала. Прошка видел однажды, как отцов человек, Андрюха-Лютик, рыбу голыми руками в речке ловил. Замрет на несколько мгновений с занесенной рукой, прицелится, а потом – хвать! И вот уже бьется на травке глупый щуренок. Лютик говорил, дело в быстроте. Кто быстрее, тот и сыт бывает.
Вот и у Тихого улыбка была довольная-предовольная, когда он девку зазеркальную изловил.
Так и сказал:
– Попалась!
Катя
Когда ты со всего маху падаешь плашмя с высоты собственного роста, рискуешь здорово ушибиться коленками и локтями. Это нормально и закономерно, и это единственная норма, которая случилось со мной по ту сторону баб-Лидиного зеркала. Остальные события не поддавались никакому логическому объяснению, ибо ничего общего с реальностью не имели. Начать хотя бы с того, что люди сквозь зеркала, точно через двери, не ходят. Но даже если темная конура, наполненная резкими запахами, грохотом и всполохами ярчайшего света, где я очутилась, и называлось Зазеркальем, то какое-то оно было неправильное.
Перво-наперво, господин Дэ Сидоров, без спросу затащивший меня в… Куда?
– А?
– Помолчать можешь пять – десять минут? – спросил он и всем лицом изобразил настоятельную просьбу. – Заткнуться и ни слова не говорить, пока я разберусь с хозяевами.
Я согласно кивнула. Я же не дурочка, чтобы скандалить и качать права. Любое живое существо, попав – уточним, внезапно попав неведомо куда, – первым делом замирает на месте, осматривается, а затем быстро-быстро ищет укрытия. Убежища, если угодно.
Сидоров одобрительно ухмыльнулся, словно бы говоря: «Сейчас я твое единственное убежище».
Молчать всегда полезно. Заодно я оценила световое шоу, устроенное подростком, который был сильно недоволен итогом. Моего появления он не ожидал, это точно. Ах, если бы я еще и понимала, о чем так тревожится абориген! Этот язык хоть и очень походил на русский, но разобрать я сумела лишь отдельные слова и междометия. Кроме того, парнишка одет был как-то очень… этнографично. Длинная рубаха, нательный крест, какие-то былинные сапоги…
«Где я? – ужаснулась я невольной догадке. – Нет! Этого не может быть! Машины времени не существует!»
Меня прямо в жар кинуло. Рядом со мной стоял директор ООО «БТЗ» в дохе и полотняных поношенных штанах, которые я мысленно тут же обозвала «портками».
Рассудок категорически отмел всякую фантастику с машинами времени, настроившись на поиск нормального объяснения всего происходящего. Например, все это просто сон, обыкновенный сон перенервничавшей молодой женщины, которая совсем недавно пережила серьезный стресс…
Господину Сидорову Дэ вдруг стало не до разборок с тинейджером, он протянул руки в сторону зеркала и пропел что-то на редкость немузыкальное на совершенно незнакомом языке. И стоило бросить на зеркальное полотно взгляд, как у меня чуть волосы дыбом не встали. С той стороны, откуда меня совсем недавно извлекли, медленно вращался синевато-сизый водоворот, то и дело вспыхивающий золотыми искрами. Затем гладкая поверхность зеркала пошла мелкими волнами и начала выпячиваться пузырем, грозя разлететься облаком смертельных осколков. Выглядело жутко, но, похоже, только меня одну тревожил неминуемый взрыв. Подросток что-то быстро лопотал на квазирусском наречии, Сидоров производил свои манипуляции без малейших эмоций, словно с ноутбуком работал.
И тут в сарай явился мужчина с правом решающего голоса – здоровяк в исполинской шубе, надетой прямо на голое, распаренное тело. И только теперь, на его фоне, стало ясно, что Дэ Сидоров – поджарый, как гончий пес, узколицый и черноволосый, а потому абсолютно нездешний.
– Ты что ж это здесь учинил, гаденыш? – грозно спросил бородач, на которого мальчишка был, кстати, очень похож. – Ужо я тебя!
Ну, по крайней мере, так я поняла его слова. А и в самом деле, какой еще вопрос мог задать родитель, застав отпрыска за небезопасной для себя и окружающих шкодой?
Бить мальчишку он не бил, но ругал страшно. Тот, в свою очередь, не стушевался, как мог отгавкивался, закрывая на всякий случай собственным телом странный механизм и зеркало.
На меня грозный хозяин только зыркнул бешено и выкрикнул что-то вроде: «Тьфу! Сгинь! Изыди!»
«Тьфу» – это понятно, «сгинь» тоже вполне по-русски. Нехорошие предчувствия крепли во мне с каждым мгновением.
«Сейчас забьют кольями или сожгут, как ведьму! Или у нас не жгли?..»
Память услужливо подсказала, что европейская практика аутодафе на российской почве не прижилась, но от этого не стало легче. Тонуть в проруби с жерновом на шее мне тоже не хотелось.
Никто здесь моему появлению не обрадовался. Кроме полуголого брюнета Сидорова. Тот, напротив, расплылся в радостной ухмылке. Теперь бы еще забыть его возглас «Попалась!», и то, с какой бешеной яростью вспыхнули его зеленые глаза в этот миг.
– Слушайте…
Я вовремя спохватилась, но настойчиво теребить пустой рукав сидоровской дохи не перестала. Пусть хоть на минуту отвлечется от пререканий с бородачом и его отпрыском и вернется к реальности, в которой кое-кому пора бы уж и домой. Либо вернуться, либо проснуться.
Зеркало уже давно перестало пузыриться и выглядело вполне мирно, чтобы…
– Эй! Как я теперь домой попаду?
– Пока никак! – отрезал чертов заклинатель зеркал.
Он ловко накинул на меня свою доху, крепко сжал и поволок куда-то в полнейшую неизвестность.
Диху
Как дракон чует золото, сборщик податей – лишний грош в кубышке обывателя, а муха безошибочно летит на… э… мед, так и сын Холмов, вся суть которого пропитана магией, сумев разглядеть это существо сквозь толщу времен и миров, пренебрег таким скромным препятствием, как стекло, покрытое амальгамой. Настоящая эмбарр, живая, вот прямо здесь – только руку протянуть! Он и протянул. Это ежели поэтично, а если попросту – то его личный амулет на удачу. То, что нужный артефакт, в смысле образец, из плоти и крови, не слишком хорошо, но не так уж существенно. По сравнению с множеством достоинств такой недостаток, как принадлежность артефакта к людскому роду и женскому полу, не стоит даже упоминания. Нюансы всегда есть, равно как и побочные эффекты.
Другое дело, что, будучи живой и весьма своевольной, дева-эмбарр попыталась воспротивиться своей судьбе, но на то ведь и даны Народу Холмов изворотливый ум и ловкие руки, чтобы непослушные артефакты вылавливать из пространственно-временных потоков, что твою форель из ручья, верно? И Диху тоже не оплошал: все подгадал, всех построил и вовремя поймал добычу. Честь ему и хвала!
И ведь не сказать, чтобы этакое сокровище свалилось в загребущие руки сида без труда, одно только окучивание боярского бастарда потребовало и сил, и средств. Мальчишка оказался чересчур смышлен, чтобы действовать напролом. Но вода точит камень, а слово сида – души смертных. К счастью, эти создания жадны сверх всякой меры, сами плывут в сети любопытства. Натура у них такая.
Может быть, именно поэтому девица в первый раз уперлась, подумалось Диху. В любом случае все вышло так, как вышло. И не случись поблизости отягощенного проблемами сида, то в невеликой повести ее жизни очень скоро была бы поставлена финальная точка, и тогда… О таком лучше не думать. Вот Диху и не задумывался о последствиях, когда всей доступной ему силой запечатывал проход между мирами. А задуматься стоило бы. В результате драгоценное зеркало безнадежно испорчено, а эхо от чар изгнанника прогремело не хуже горного обвала, наделав магического шума во всех сопредельных мирах. И если Кайлих услышала, а она весьма чуткая особа, то дева-эмбарр очень скоро ему пригодится.
Что касается мальчишки… Диху почти на полном серьезе присоветовал удрученному родителю оторвать шаловливые руки, подправить немного и приделать в нужное место, а не туда, откуда они растут сейчас. И ничего смешного: среди Народа Холмов имелись умельцы, что и голову могут прирастить умнее прежней, а руки-ноги – это так, рутина…
– И что это было? – вопросил боярин, вваливаясь в баню и сурово меряя взглядом задумчивого сида, который пригорюнился на лавке, предусмотрительно прижав локтем сверток с добычей. В жестких пальцах Ивана Дмитриевича было крепко зажато ухо его отпрыска Прохора, а сам обладатель уха, извиваясь от боли, приплясывал и тихонько скулил.
– Если вкратце, то я только что предотвратил маленький локальный апокалипсис, который чуть не устроил твой младший сын, – вздохнул сид и уточнил: – Понимаешь?
– Вот благодарствую за заботу, – фыркнул хозяин. – Спасибо, мы люди ученые, нам толмач не нужен, чтоб апокалипсисы толковать. – Он моргнул и переспросил: – Чего-чего предотвратил?
– Апокалипсис, – любезно повторил Диху и добавил успокаивающе: – Локальный.
– Ага… – Боярин задумчиво покрутил Прошкино ухо. – Ну, если локальный, тогда ладно. Тогда только выпорю молодца. А вот то, что вещь ценную испортил… Может, татарам тебя продать, а, засранец?
– Батюшка-а…
– Оставь, – поморщился сид. – Не ошибается только мертвец. Парнишка твой неплох для самоучки, а его невежество – это твоя вина, Айвэн.
Иван Дмитриевич насупил брови и заворчал, как разбуженный в неурочный час медведь.
– Что ж его, пащенка, теперь в университет посылать, что ли? В Лютецию али в самый Рим?
– Хотя бы, – усмехнулся Диху. – Могу, кстати, помочь. Взять паренька с собой. Здесь ему все равно теперь придется несладко.
– Это да, это верно, чаровника со свету быстро сживут. – Выпустив многострадальное ухо сына, боярин сел на лавку и с любопытством ткнул пальцем в сверток: – А это чего такое?
– А это, друг мой, – сид по-хозяйски похлопал по добыче, завернутой в доху целиком, так, что не понять, где у нее голова, а где ноги, – такая вещь, что… Что разговоры о ней не для юных ушей, тем паче таких красных! – И зыркнул на Прохора.
– Прошка! А ну, брысь под лавку! – рявкнул родитель юного изобретателя. – И чтоб тихо сидел! А ты не ломайся, нечистый, чай, не красная девка. Рассказывай давай.
Убедившись, что из-под лавки даже Прошкины уши не торчат, Диху нервно сплел вдруг задрожавшие пальцы, глубоко вздохнул и торжественно сдернул шубу со своей скорчившейся добычи. Девица то ли оцепенела от потрясения, то ли притворялась, но сейчас ее состояние было совершенно неважно. Сид бесцеремонно подхватил ее под мышки и поставил на лавку, чтобы нежданный трофей предстал во всей красе. И, не удержавшись от вульгарного тычка пальцем, похвастался скептически сморщившему нос приятелю:
– Гляди какая!
Катя и Диху
Какое-то время я продолжала верить, что все происходящее со мной – страшный сон. Но надежда на скорое пробуждение окончательно задохнулась под тяжестью и запахом шубы довольно быстро, без мучений. Сны, конечно, разные бывают, иногда от яви почти не отличишь, но не зря наука твердит, что мозгам спящего база требуется, откуда черпать впечатления. Увлечение этнографией и средневековой русской историей запросто могло сказаться на мозгах, но не до такой же степени.
И сколько ни тверди мысленно: «Сейчас все кончится. Сейчас я проснусь дома», но против фактов не попрешь. А факты таковы: вид у местных очень уж средневековый, и говорят они на столь диковинной смеси русского и финского, что на слух понять можно лишь одно слово из пяти-шести сказанных. А уж когда Сидоров вытряхнул меня из шубы, как-то совсем не до смеха стало. Не нужно специалистом быть, чтобы представить, как именно поступят два средневековых мужика с ничейной девкой.
Боярин внимательно оглядел чужачку с ног до головы, насупил брови и фыркнул:
– Тьфу, бесстыжая! Это где ж видано, чтобы девки этак заголялись? Гулящая, что ли? Экая рубашонка на ней – срамота!
Следующий его взгляд, впрочем, задержался на жалко съежившейся фигурке уже подольше. Телом чистая, ноги тоже вроде не кривые, сиськи… да разве ж это сиськи? С русалочьими прелестями ни в какое сравнение не идут. Не говоря уж о Марфе-ключнице. Так что даже если свезти приблуду на торг, много за нее не выручишь. Разве что басурманин какой польстится, однако ж цены испорченного зеркала девка не покроет никак.
Сид даже слегка обиделся на пренебрежительное хмыканье друга и нетерпеливо отмахнулся:
– Не на то ты смотришь, Ваня! Ты не на ляжки ей гляди, а дальше, глубже… Помнишь, как я учил? Ну? Видишь?
– Да куды уж глубже… В зубы ейные, что ли, глянуть? Аль в какие другие места? – сверкнул белыми зубами в усмешке хозяин.
Диху покачал головой и вымолвил со вздохом:
– Ох, тяжело мне с вами, смертные… Она – чужая. Совсем. Это и есть чудо.
Натянуть пониже рубашку или грудь руками прикрыть? Вот он, важнейший из выборов. И правильного решения так с ходу и не найти. Прищур у него… ну, пусть будет – боярин… Словом, прищур у него получился уж больно оценивающий. К тому же холодный блеск светло-серых глаз боярских свидетельствовал о немалом опыте в торговых сделках.
Вот и пойми, кого из этих двоих надо бояться больше – то ли боярина, то ли его товарища по банным утехам – господина Дэ Сидорова. Отчего я вдруг поняла, что мой несостоявшийся благодетель иностранец? Да все просто. Не водятся на среднерусских равнинах такие диковинные мужчины с пронзительной заморской зеленью глаз и точеными чертами лица, и не водились никогда. Другая порода, нездешняя. Опять же, волосы – длинные, щеки без признаков щетины, движения плавные. С таким и в цивилизованном двадцать первом веке страшно оставаться наедине в бане. «Боярин», к слову, тоже не производил впечатления обладателя утонченных манер, хоть внешность имел вполне русскую.
– А вообще, – рассудительно отметил Иван Дмитриевич, продолжая разглядывать пришелицу, – на вид вроде ничего так… Коса не стрижена, знать, свободная. Какого ж она племени? Людского али бесовского?
Бородатый дядька подозрительно скривился, будто обнаружил в товаре брак и собрался от души поторговаться. А Сидоров, тот явно хотел от меня странного.
Диху, снова не сдержавшись, погладил девушку по ноге и прижмурился, довольный.
– О! Это вопрос вопросов, верно? Не напрягайся ты так, Айвэн. Это я шучу. Она, несомненно, человек и, опять же без сомнения, не принадлежит ни моему миру, ни твоему.
Заявив это, он посчитал, что смертный его приятель достаточно насмотрелся на девичьи ножки, которые уже от страха пупырышками пошли, и дернул предмет обсуждения за руку, дескать, садись на лавку.
– И кстати, она нас не понимает. Сделать так, чтоб она научилась говорить, как ты считаешь? Или погодим?
Сидоров прикоснулся так, словно по мягкому меху новенькой норковой шубки провел ладонью. Я вжала голову в плечи и постаралась не дышать. А как еще должна вести себя вещь, выставленная на всеобщее обозрение? Качать права и требовать особого отношения? Да-да! В компании с двумя полуголыми мужиками в бане. Много таких умниц отыщется?
– Э… – Боярин поскреб бороду. – Погодим пока. Да тебе ж колдовать нельзя, сам говорил!
Диху расплылся в улыбке, не скрывая блаженства.
– Все можно, если осторожно. Сейчас нельзя, но скоро будет можно. Теперь мы с Кайлих поглядим, кто кого. – Тряхнув головой, он с трудом унял возбужденное дыхание и добавил уже спокойно: – Эта пришелица – мой талисман и знак. Понимаешь, она – то последнее, чего мне не хватало.
Вряд ли Айвэн понимал его до конца, но это и не важно теперь. А вот вопрос права владения следовало решить, и незамедлительно. По всем законам, людским и не только, дичь принадлежит тому, в чьих землях поймана. То бишь безродная чужачка в данный момент – собственность боярина Корецкого.
– Сколько ты за нее хочешь? – не стал скрывать намерений Диху.
«Все. Конец мне!» – догадалась я и отчаянно возжелала упасть в спасительный обморок. Но, видимо, нервная система городских жительниц современной России не настолько хрупка, чтобы терять сознание по такому ничтожному поводу.
Бежать бессмысленно, кричать тоже, и волей-неволей тебя охватывает безразличие к собственной судьбе. Будь что будет, лишь бы все скорее закончилось.
Порадовавшись тому, что разговор наконец-то начал принимать деловой характер, Иван Дмитриевич подбоченился и огладил бороду, начиная торг.
– Ну, что…
Он протянул было к девушке руку, но тут же отдернул, заслышав ревнивое шипение сида. Друг Тихий взъерошился чисто ведьмин кот: глаза зеленющие сощурил, нос сморщил, зубы оскалил и только уши не прижал.
– Ладно-ладно! – успокаивающе выставил ладонь боярин. – Девка справная, хоть и тощая, ну так это откормить можно. Ежели к работе приставить да поглядеть, чего она умеет…
– Да ты на руки ее глянь! – запальчиво возмутился Диху, включаясь в забаву. Почти забаву, потому что для сына Холмов все происходило более чем всерьез. – Какая работа? Видишь, какие нежные? Она ничего тяжелей пера в жизни не держала! – И для убедительности взял товар за руку и перед носом у приятеля повертел: – И от шитья мозолей нет!
– … а то, что безъязыкая, так оно даже лучше. Бабе язык бесами даден, – продолжал искать достоинства в пришелице Корецкий.
А тут еще, очень кстати, из-под лавки высунулась голова Прошки. Боярский байстрюк выказал фамильную сметку, предположив невероятное:
– А может, она грамотная?
– Тьфу! – скривился его родитель. – Еще чего! Зачем девке грамота?
Вообще-то я успела забыть о виновнике всего происшедшего, а он, оказывается, тут как тут. И вроде бы что-то хорошее обо мне говорит. Беспокойство за свою шкуру, оно кого угодно сделает заправским лингвистом. Не нужно быть великим чтецом по губам и лицам, чтобы правильно истолковать слова мальчишки и намерения дядьки-боярина.
– Дяденька, миленький, – взмолилась я. – Пожалуйста-пожалуйста, не обижайте меня. Я хорошая. Я не ведьма.
Понимает он мою речь или нет, значения не имеет. Главное, наглядно показать свою безобидность и желание сотрудничать.
Девичий жалобный лепет, хоть и непонятный, трактоваться мог только как мольба, однако Иван Дмитриевич на всякий случай отступил на шажок. Мало ли в чем там сид уверял, а ну как девка и впрямь ведьмой окажется и теперь наговор какой бормочет?
– А она не блаженная, часом? Глянь, как вылупилась! И эта… креста-то на ней нет!
Терпение Диху дало очередную трещину, грозя рассыпаться грудой осколков. Всякая шутка хороша лишь поначалу, и с боярскими забавами пора было кончать. Улыбка сида стала опасной. Настолько, чтоб напомнить Корецкому, с кем он имеет дело.
– Айвэн, не увлекайся, – ломким от сдерживаемого нетерпения голосом молвил Диху: – Сколько?
– Такой торг портишь, нечистый ты дух! – с сожалением махнул на него рукой боярин. – Ладно… Прошка! – Метким пинком Иван Дмитриевич выгнал из-под лавки отпрыска. – Сгоняй к Марфе, тащи еще вина. Ща сговорим это дело и сразу обмоем.
– И прихвати пшеницы… скажем, горсть, – добавил сид. – Должно хватить. И воды из того колодца, где серебряное кольцо лежит.
Критическим называется момент еще и потому, что ощущается он, точь-в-точь как острый камушек, попавший в туфлю, – болезненно и резко. Внезапно интуиция обостряется до предела. Я не просто вся обратилась в слух, я, должно быть, в жизни своей так не мобилизовала все умственные способности. Из оживленной беседы мужчин уловила одно, зато самое важное – сейчас я перейду в собственность Дэ Сидорова. По неведомой пока причине Екатерина Говорова ему необходима ну просто позарез, и если понадобится, то несостоявшийся благодетель отберет меня у «боярина» силой. И лукавый бородач прекрасно это понимает, просто ему нравится торговаться. Мне же осталось лишь дождаться, чем кончится дело, и тогда уже начинать переговоры с новым… э… хозяином.
Прошка, снова проливая целебный бальзам гордости на отцовское сердце, оказался столь догадлив, что прихватил и пергамент с чернильницей. Все правильно: ежели сторговались, так ведь купчую составить надобно.
А сид хмыкнул, быстро перебрал пшеницу и, покрутив в тонких пальцах три зерна, которые ему чем-то приглянулись, сжал их в ладони.
Чары пришли сами вместе с ветром, что живет в дыхании детей Холмов, легкие и невесомые, как прежде. Как раньше. Волшебство поющего на пустошах вереска, влажный шелест дождя, шипение морской пены, прильнувшей к серым камням, – голос благословенной Эрин и горной Альбы, Британии и Кимри. Пусть пришелица услышит его, пусть запомнит, пусть накрепко затвердит. Чтобы, подобно зерну, голос дальних земель пророс в ней, одаряя драгоценными плодами речи. А теперь – шепот осин, и скрип сосен, и раскаты гроз, и едва различимый влажный вздох подтаявшего снега, сорвавшегося с ветвей где-то далеко в лесу. Февральская перекличка волков, и тявканье лисиц, и гул ярмарок, и колокольный звон, и гудение тетивы охотничьего лука, и треск льда на озерах. Голос родной земли – с ним всегда легче. Тут не выращивать надо золотое зерно, а лишь не мешать ему всходить. Ну, может быть, слегка помочь. Удобрить. И разогнать воронье страхов, слетевшееся на теплую пашню встревоженной души.
А теперь, пожалуй… Он на миг нахмурился, выбирая. Латынь или греческий? Скорее первое. Третье зерно, в котором дремлет литая медь былых побед и гордости, сравнимой с гордостью бессмертных. Размах золотых орлиных крыльев и поступь войск, которые до сих пор помнят дороги бывшей империи и нынешних королевств. Запах тяжелых томов, шорох монашеских одежд, стук деревянных подошв сандалий, мрамор разбитых колонн, увитый плетьми винограда. Солнце, дремлющее на лазури ласкового теплого моря. Блеяние коз, пасущихся на Форуме. Голос трактатов и договоров, голос, благодаря которому люди от Византии до деревянного форта, затерянного в глухих лесах заморского Винланда, могут понимать друг друга. Чаще не понимают, конечно, но ведь могут же. Не помешает и этой пришелице овладеть языком, соединяющим людей.
– Ешь! – Сид бесцеремонно сунул ей под нос ладонь с заклятыми зернами.
А потом, когда эмбарр подчинилась, приказал:
– Пей!
Серебряная вода – неплохой способ закрепить результат. Посев ведь надобно полить, верно?
– А теперь сядь там. – Диху ткнул пальцем, указывая на дальний угол. – Молча!
В человеческом понимании заморский дух богатым не был. Даже пообтеревшись в мире смертных, Диху так до конца и не понял, почему это они придают такое значение блестящим камушкам и золотым кругляшкам, когда земля их одаривает сверх всякой меры вещами по-настоящему прекрасными. Однако в способности бессмертного приятеля уплатить нужную цену Иван Дмитриевич не сомневался. Хотя с Диху сталось бы сотворить деньги буквально из воздуха, но одного из немногих своих смертных друзей сид морочить не станет. Пушной зверь сам пойдет в силки, рыба чуть ли прямо в бочки из воды полезет, а под лесным выворотнем вдруг найдется горшок со старинным кладом. Или же внезапный дальний родич, кстати окочурившись, отпишет боярину Корецкому щедрую долю по торговой части. Да мало ли что может начаровать бессмертный колдун, чтобы не остаться в долгу, верно? До сей поры Иван Дмитриевич еще ни разу внакладе не оставался. Удачу золотом не меряют, бесценна она, удача, а сид отвешивает ее полными горстями, особливо когда колдовать может без опаски. А грехи и отмолить можно.
Боярин налил себе и сиду по рюмке и начал оглашать список своих пожеланий по пунктам.
– Так. Во-первых, друг мой Тихий, ты мне чаровством своим дорогую вещь испортил. Возмести!
Муранское зеркало в полный рост – это вам не чих мышиный, тут рыбкой да куньими шкурками не отделаешься.
И вдруг… Я начала понимать все, о чем говорили мужчины. Мешанина из слов превратилась в нечто абсолютное понятное – слова сложились в предложения, а те, в свою очередь, – в осмысленные фразы. И это был не какой-то там синхронный перевод, а чистое волшебство. Будто я с рождения знала этот чудно́й язык.
Сидоров – то есть Тихий, – кивнул, не споря.
– Разумеется. Я тебе даже сверх того дам, только не заказывай больше зеркал у италийцев. А то мало ли что из них может вылезти. – И подмигнул. – В Византии покупай, там надежней. Да и торг тебе будет славный, если корабль снарядишь в Царьград. Что-то еще?
«Так! Значит, итальянцы и Византия тут есть. Уже хорошо», – обрадовалась я. Хотя в общем-то странный это был повод для радости, но хоть что-то знакомое. А если хорошенько подумать, можно предположить, что я угодила в прошлое.
– А во-вторых, забери с собою пащенка моего и к делу его приспособь, – отрубил боярин. – Сам про университеты заикнулся, вот и отдувайся теперь! Чтобы воротился он ко мне ученым, сытым и при деньжатах. А ежели не убережешь, так быть тебе, поганому, прокляту до скончания времен. Понял?
– Обижаешь, Айвэн, – усмехнулся «поганый» и зубы показал. – Нарываешься!
«Айвэн? Иван, стало быть! – мысленно встрепенулась я. – Ага! Значит, все-таки русский и боярин. Хорошо это или плохо?»
– А ты не обижайся, – теперь подмигнул Корецкий. – Чего тебе, духу бессмертному, на меня, старого дурака, обижаться-то? Прошка, пиши давай, раз выучен, на мою голову…
«Бессмертный – кто?» – немедленно встревожилась я и осторожно покосилась на Сидорова.
Духом этот гад уж точно не был.
Прошка, высунув от усердия кончик языка, уже вовсю строчил купчую. Не в первый раз, чай. Даром, что ли, батюшка их с братаном к торговому делу с малолетства приучает? Писцы, собаки худые, дерут больно дорого, а своя кровинушка, хоть и в скирде нагулянная, всяко надежнее наемного лодыря.
Мальчишка так бойко обращался с пишущим… э… инструментом, что всякие вопросы о его грамотности у меня отпали сами.
«Интересно, а какой век на дворе?» – робко полюбопытствовала я. Но пока сделала это мысленно, не рискуя обнаружить свое новое знание.
– Ты, девка! – Иван Дмитриевич впервые обратился к живому товару, то есть ко мне. – Понимаешь меня?
Я вздрогнула и от неожиданности согласно кивнула.
Да, теперь я понимала каждое сказанное слово, но пока не решила, радоваться мне или горевать по этому поводу.
– Звать как? Чьих будешь? И сколько тебе зим? Ну-ка, отвечай, как на исповеди!
Насчет исповеди этот средневековый тип загнул, конечно.
– Екатерина, – выдавила я из глотки. – Говорова. И лет… то есть зим мне двадцать шесть.
– Тьфу ты, перестарок! – презрительно сплюнул боярин. – Чо-т аж стыдно мне, брат Тихий, что я за этакую ледащую девку такую цену ломлю. Но уж сговорились. Давай-ка, Прошка, подмахну там… – Он черкнул пером. – Все! Владей!
Мужчины ударили по рукам, скрепляя сделку, и выпили.
«Тихий» помахал пергаментом, чтобы просушить, внимательно перечитал, свернул в трубочку и, гибко потянувшись, убрал в сумку, висевшую здесь же, на крючке. И улыбнулся своему приобретению. Оч-чень многообещающе.
Переход права собственности отразился на мне самым катастрофическим образом: я безобразно, как-то совсем по-бабьи, разрыдалась.
– Эй, да ты чего? – изумленно вскинул бровь Сидоров. – А ну-ка, выпей-ка с нами!
Он налил мне местного самогона, а я и сопротивляться не стала – опрокинула стопку. Стресс снимать как-то ведь надо.
– Выпила? Закуси. И давай знакомиться, что ли.
И что-то подсказывало мне, что никакой он не Сидоров, вообще не Сидоров ни разу.