© А. Г. Виноградов, 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2017
Кофе на троих
С Испанией Зое всё было более или менее ясно, подготовилась: Франко, король, Дон Кихот, где-то там ранили Юматова в «Офицерах», кризис, фламенко, коррида, паэлья, неблагозвучная для русского уха ветчина «хамон»… «Только, дорогой мой свояк, не испанка твоя вероятная невестка, а совсем даже мексиканка. Старый ты, невнимательный… и вообще болван и болтун! Напрягись, Зоечка, включи ум. Текила, ацтеки, художник – большой друг СССР… Сикейрос? Пусть будет. Пиво из кактусов…»
Зоя, словно чеки, нанизывала случайные ассоциации на штырь, выдержанный в цветах мексиканского флага. Ни дать ни взять – продавщица годов эдак шестидесятых, из сельмага, заправская, таких начальство шумно уважает, а покупатели тихо побаиваются. «Или кладовщица – требования? Или… Стоп. Это вообще важно? Продавщица, кладовщица, одна обсчитывает, обе обвешивают…» Ей казалось, что цвета флага она помнит, совсем недавно в русском издании «Natioanal Geografic» на картинку наткнулась, а на зрительную память Зоя не жаловалась. «Зеленый, белый, красный и что-то по центру… Птица? Птица. И совершенно точно с одной головой. Нормальная. Нет, так не очень лояльно по отношению к родине… Обычная. Лучше? Путин не обидится? Вот же… Ну не о чем больше думать! И далась мне вся эта страноведческая ерундистика? Можно подумать, будем с ней Сикейроса обсуждать. На каком, спрашивается, языке?» Вспомнилось, что существуют книжонки незатейливые – разговорники: «Пожалуйста, не сердитесь», или «Извините, что я сижу (стою) к Вам спиной», и еще – «Отведите меня, пожалуйста, обратно в гостиницу»… Пару раз Зоя непонятно зачем листала такие в книжном. Возможно, хотела понять, о чем русские говорят с иностранцами там, где они – иностранцы – дома, и прикинула, что отечественный турист в чужеземии туповато миролюбив, приторно вежлив и довольно-таки обременителен. Впрочем, опыт подсказывал, что ближе всего к правде тяготеет последнее, насчет обременительности, не могут же люди меняться так резко, значительно, на короткий срок и за свои кровные, то есть без повода? «К чертям разговорники, да и не потащусь я в ”Дом книги”, поздно уже и дождь, дождь давно».
Зоя исподволь изучала свою визави. Ненавязчиво, без пресловутой бабской дотошности, от которой у объекта внимания нет-нет и затлеют одежды. Так, к слову сказать, и не умела, но хорошо знала, как это делается. Просто надо было хоть чем-то себя занять, вот и присматривалась. «Ничего девочка, вполне миленька, ухоженная. Фигурка хорошая, не эталон, конечно, мелковата для эталона и ножки подлиннее сгодились бы в самый раз… Но если не цепляться, то есть без фанатизма – вполне себе ничего: стройненькая и… можно сказать, что хорошенькая. На таких мужички что постарше западают обычно. Доченька… И расстройства меньше: в люди выйдут и не шипят в след завистники: смотри, комод свой на манекенщицу променял. Странно, что Олега на такой тип потянуло, хотя я и предыдущих его не видела, одну только, мельком, ни имени не вспомню, ни как выглядела, но рыжая, это помню. А с этой девицей хлопотно выйти может. Те, что постарше, они и опытнее и побогаче и уж куда как надежнее. Доченька… Надо же, привязалось… Для спокойной жизни я бы чего попроще Олежику посоветовала, ну да кому они наши советы нужны… И что вообще такое эта спокойная жизнь, а как понять – ”попроще”? Шею покороче и прыщи вокруг рта? Бред. Правильно, что нас не слушают… Колец, слава богу, ни в ноздре, ни в губе. Смешливая опять же, губки трогательно надувает и складывает трубочкой. Как рыбка за аквариумным стеклом. Все думают, это рыбка разговаривает так, а ей кушать хочется. Нервничает. Будто я сама по себе прилетела… оценки ей экзаменационные выставлять. Вон как елозит ладошкой по коленке, словно до мениска в футбол доигралась. Неужели и впрямь верит, что скажу Олегу: ”Нет, друг мой, не твое это…” – и посыплются их отношения как гречка на пол – по щелям, да под плинтус, не собрать. Интересно, это в Мексике у них такие дремучие нравы? Надо будет у Олега спросить. А он, балда, тут же ей все и выложит… Язык без костей… Тебя так мексиканское воспитание занимает? Ну вот и не лезь. С другой стороны, а что в этом такого? Орешек знаний тверд, но мы его всё колем, колем…»
– Олежа, а как Коля поживает, ну помнишь, вы мотоциклами еще увлекались, целеустремленный такой…
– Тёть Зой, да он уже года три в Израиле, целеустремленный… У него бизнес свой, что-то связанное с медоборудованием, болтаем иногда по скайпу, редко. Теперь еще реже, потому что, выходит, не о чем особенно разговаривать, разве повспоминать, опять же не старые еще, успеется, повспоминаем. Целеустремленный… Забавно, что ты это сказала. Скорее уж прагматичный…
Олег и себя считал прожженным прагматиком и настойчиво рекламировал прагматизм, прежде всего собственный, как главную добродетель путаной современности. Те, кто не близко знаком с ним, легко покупались на его обаяние и разглагольствования. Немногочисленные прочие, числом два – отец и тетка – соглашались привычно, не заморачиваясь с досужими спорами, непременный остаток которых – обиды. Каждый думал при этом свое. Отец, когда все-таки распалялся, ругал Олега «понтярщиком», а в их недолгой взрослой совместной жизни призыв к сыну «Хватит уже выпендриваться!» мог претендовать на место команды «Смирно!» в армейской казарме. По частоте упоминаний, естественно.
– Хорошо, что не совсем растерялись, прагматики…
– Олли?
– Ну, в общем, да… Извини, тёть Зой, я переведу.
– Да без проблем.
«Про себя подумал, наверное: вот же стерва, уела прагматиком… Может, и в самом деле я стерва? Не льсти себе, слишком нежное слово. И что теперь? Еще кофе? Мне без сахара…»
– Олли? Предложи Зо еще кофе.
– Тёть Зой, черненького, горяченького?
– Смерти моей хочешь?
– Да какой мне от этого прок?
– Ласковый.
– Семейное.
– Олли? Зо?
Время от времени, не позволяя паузам растягиваться до появления обоюдной неловкости, заполняя пустоты подливанием кофе, нешумной суетой ложек, размешивавших то, чего не было, не могло быть в чашках – обе пили без сахара, Зоя и Эва перебрасывались парой-тройкой фраз о погоде, Париже, погоде в Париже, погоде в Москве. В конце концов, Олег, прокашлявшись, заметил со смешком, что чувствует себя толмачом и хохмачом в элитном английском клубе.
– Таких туда вряд ли пускают.
– Тоже правда.
Олег, конечно же, очень старался, ему и доставалось больше всех. Он наравне с женщинами не давал разговору затухнуть, к тому же с готовностью переводил, что-то рассказывал про привычки местных, хохмил и переводил Эву, Зою, себя. Не надо было обладать даром провидицы Ванги, чтобы понять, а если попасть под дыхание, то и обонять, насколько непросто дается ему эта роль, вообще жизнь в это утро. Зоя знала племянника «как облупленного», в смысле, пребывала в уверенности, что знает именно так, вирусное заблуждение старшей родни, испокон веков царящая на Земле эпидемия… С другой стороны, все же тридцать лет был у нее на глазах, если не мелочиться… Ну чаще на слуху… А что, мнение отца с матерью – это пустяк какой? Короче, в таком печальном виде тетушка наблюдала племянника впервые: непроспавшийся, нечесаный, неуверенно шарящий по столу глазами в охоте на пепельницу, будто пепельнице дела другого нет, как только метаться подраненной ланью по скатерти, сохранившей, как обереги от повтора вчерашнего безобразия и в назидание трепещущим на легком сквозняке занавескам, три дюжины пятен. «И не мальчик уже, морщинки вон вокруг рта. И на лбу. Ой, прядка вроде седая… Да нет, солнце, слава богу, проказничает, рано ему еще. Как часто он… так?»
– Печенку, Олежа, беречь надо. По телевизору говорят, что она каждый день совершает невидимый подвиг.
– Штирлиц… То-то я чувствую предательство в организме.
– Штирлиц, друг мой, за нас был.
– А мне надо, чтобы за меня.
– Зо?
– Мне рассказать про твой врожденный гепатит?
– А вот это к Павлику Морозову ближе…
– Зато от цирроза дальше.
– Ну всё, блин, за вас: Штирлиц, Морозов… А за меня кто-нибудь есть?
– Трепло.
– Это фамилия?
– Это диагноз.
– Звучит лучше, чем цирроз.
– Олли?
– Зо говорит, кухня у тебя получилась ну просто обалденной.
– Зо… Мне так приятно, спасибо тебе. Я очень ценю твои добрые слова, мне правда очень приятно.
– Говори с ней нормально, она же не инопланетянка, всего лишь моя тетя, чего напрягаться? Скажи еще: звук вашего голоса ласкает мне звук. И книксен. Вот же… Что ты как каменная?
– Ты еще больше меня нервируешь, а я, между прочим, стараюсь.
– Лучше прекрати стараться и расслабься.
– Тёть Зой, это мы о своем. Извини. Просто девушка иногда тупит. Не больше, чем все девушки… Ну ты про это все знаешь… Шучу-шучу!
– Ну-ну…
– А насчет меня ты не переживай. Сейчас еще одну сигаретку, кофе, душ, еще кофе и буду как новенький. И потопаем в Александровский сад, завтракаем в Эвином любимом месте, как договаривались, лады?
– Лады. То есть твой план удался и собака, как и следовало ожидать, первым рванула к хозяйке?
– Ты о чем? А-а… Ну да, позавчера. Черт, ты права, печень бы и хрен с ней, а вот с башкой точно неладно…
– Зо? Олли?
– Мы все тут, дорогая.
Они немного поболтали о том, как у французов устроен быт – вроде бы всё просто, ничего неожиданного, но есть какая-то во всем этом изюминка.
– Вот дома у нас, тёть Зой, кому-нибудь дарят картину там или фотографию… Катастрофа. Но хуже всего если от близких родственников или друзей, что часто бывают в доме. И начинается: куда повесить… Тут – бьется с чем-то, тут – не то качество, тут вовсе не место. Причем хозяева с самого начала знают, где место, но там все за долгую жизнь под завязку забито похожими сюрпризами, это при том, что две трети раздарить удалось и не попасться при этом. А француз тотчас же найдет на стене свободное место и повесит подарок. Вроде бы и не по уму, а через день – другой, сдается, что стену ставили уже с этим рисунком или фоткой… По-моему, так правильно.
– И у нас, Олег, во многих семьях до сих так, если люди не кичатся дороговизной или ее значимостью вещи, если им отношение важнее… Да чего я тебе рассказываю, будто ты в других домах рос.
– Может быть, потому я и здесь…
– Тебе лучше знать, а дома у вас очень уютно, в самом деле. Теплый дом. Это я об атмосфере, о душе́.
– Олли?
– Дословно, Олежа, прошу тебя. И это чистая правда.
Зоя нисколечко не кривила душой, квартирка понравилась исключительно, тем более что обстановкой отдаленно напоминала ее московскую, вообще старые московские квартиры до печальной эпохи евроремонтов. «Наверняка племянник отметился, у девушки, судя по тому как одевается, вкус иной… Какой? Иной. Какой иной? Да такой иной… Ох, Зойка, смотри у меня!»
– Зо, это Олли постарался. Я по-другому думала сделать, но решила не вмешиваться. И правильно. Теперь и мне нравится.
– Воды не замутит. В сторонке она осталась… Тёть Зой, да мы тут, пока обустраивались, раз десять сходились-расходились…
– Ну, дружок, без этого никак. Главное, что не поубивали друг друга.
– Эва говорит, из меня получился хороший дизайнер.
– А чем нынче хороший дизайнер зарабатывает на жизнь?
– Осматриваюсь пока…
– То есть девочка не из бедной семьи?
– Тёть Зой…
– Значит, угадала… Да и не угадывала, разбираюсь в одежде, хорошие тряпки чую как Джек Воробей наживу.
– Капитан Джек Воробей.
– Ну и чутье женское. Это как водится. Всегда при нас. За квартиру, я так полагаю…
– Олли? Зо?
– Зо спрашивала, можно ли посмотреть твои работы… Фотографии…
– Конечно, сейчас компьютер включу, загружусь и позову… Я и не знала, что она в курсе. Зо?
– Да, дорогая?
– Три минуты.
– Не торопись, всё хорошо, спасибо. Ну а ты – красавец… Уж слово «фото» я поняла, не сомневайся. Выкрутился… А что это ты, друг мой, заволновался? Мне, как ты понимаешь, до ее достатка дел никаких нет, но ведь у тебя самого и профессия есть, и опыт… И желаний с амбициями – на две жизни хватит.
– Одну бы прожить.
– Вот и не понимаю, с чего это вдруг ты на диванчике угнездился в позе… лодыря.
– Да не хочет она, чтобы я… В общем, придумываем что-нибудь, что вместе делать можно и реже расставаться. Есть идея с фотографиями и Интернетом, расскажу при случае, если интересно, хотя пока еще сыровато все…
– Ой, смотри, племяш, навыки быстро пропадают, это только про велосипед говорят: один раз научишься и уже на всю жизнь. Я, кстати, после десяти лет перерыва прокатилась на даче. Хорошо, что куст по дороге встретился, а не стена. Торможу как раньше, а педали прокручиваются, а он, зараза, едет и едет…
– Теперь у всех тормоза на руле, это горный, наверное…
– Хозяйка его – коза горная, могла бы предупредить.
– Тёть Зой, ты отцу не говори, ладно? Ты же знаешь, он сразу начнет: какого черта мы горбатились на тебя, учили по дорогим заграницам…
– А это, я так понимаю, неправда…
– Тёть Зой, ну ты же все понимаешь, мы ведь с тобой одной крови… не начинай, а?
– Одной крови… Польстил тетке, Маугли, и ждешь, что растаю. Ну хорошо. А что говорить?
– Скажи, есть любопытные предложения, выбирает… Тёть Зой, всё ведь на самом деле так и есть, ну как-то так… Ты, главное, не волнуйся. Прорвемся.
– Ой ли…
– Зо?
– Иду, лапочка.
– Лапочка?
– А что? Не знаешь, как перевести?
– Зо! Олли! Ну где вы?
– Идем, lassie…
– Лисье какое-то слово, правильно угадала.
– Ты о чем, тёть Зой?
– Не знаю пока, не слушай…
Вчерашняя вечеринка, эхо которой отзывалось в голове Олега Турецким маршем, сыгранным на ударных – ничего струнного, духового, только барабаны, тарелки и бубен, мать его, отдельно… – вроде бы намечалась как приуроченная к приезду московской гостьи. По крайней мере, в этом Зою уверяли Олег и Эва. Они не желали слышать о ее усталости после плотного экскурсионного графика вчерашнего дня с вечерним выходом в ресторан, оказавшийся чуть ли не другой планете. Жалобное нытье об акклиматизации: «Ребята, второй и третий день… хуже нет, уж поверьте», также не произвело впечатления. Факты о часовых поясах оказались в соседстве с нытьем. Короче, не сработала ни одна отмазка из арсенала приезжего, вознамерившегося любой ценой «обогнуть» тусовку и пожить по собственному плану. Зое вообще не верилось, что вечеринка устроена в ее честь, хотя она и поддалась на уговоры, осталась. Мило удивленные ее присутствию гости лишь укрепили ее сомнения. Кто-то один все же сориентировал, а может быть, хозяева подсуетились с подсказкой, и преподнес Зое изящный букетик, явно нацеленный на вазу в Эвиной спальне.
Впрочем, никакой проблемы сама Зоя из предсказуемого открытия из этого не скроила, не надулась, Олегу не выговорила. На самом деле, что такого особенного? Ну совпало. Менять-отменять мероприятие? Наверное, поздно было. Вот и «залегендировали» мероприятие. Очень даже не глупо. Неприлично же, если в кои-то веки раз прилетела родная тетка, а тут, оказывается, не до нее, у молодежи, видите ли, пятничная попойка… «Вот же мистификаторы! Ну да ладно, мы с пониманием». И Зоя подхватила игру. Хотя нет-нет да и думалось ей: «Куда как проще прямо было сказать. Я бы сказала. Торчу тут гвоздем в заборе». Она какое-то время понаблюдала за артистичным молодым человеком, который рассказывал восторженной публике нечто романтическое, если судить по плавным, почти балетным пассам его руки. Иного уровня проникновения в суть мизансцены Зое никто не предложил, Олег отошел куда-то, так что за рукой и следила. Через какое-то время почувствовала, что еще немного и ее укачает.
Вечеринка как вечеринка.
Хозяева, насколько позволяли приличия, требовавшие их внимания ко всем гостям, ухаживали за Зоей. Что поделать, если в компании из дюжины человек кроме ее племянника никто не знал русского, а у самой Зои в активе был куцый набор слов, из которых складывалось разве что впечатление об убогости лексических и фонетических навыков, прихотью Зоиной памяти сохраненных со школьной поры. Фига без большого пальца, а не английский. Друзья и подруги Олега и Эвы, раскованные и по большому счету не сильно нуждавшиеся в хозяйской опеке («Если бы мои гости всюду сами лазили, доставали что хочется, убила бы!»), тоже оказывали Зое знаки внимания, были милы, улыбчивы и предупредительны: «Сигарету? Вина?»
Зоя наметанным глазом прикинула, что если продолжать возлияния будут в заявленном темпе, не сбавят, то утрата товарного вида как минимум четырьмя участниками практически неизбежна, в хлам упьются. Отец Зои, большой озорник по части выпить-закусить, о таких говорил: «Бездарно пьют, неумехи. Винно-глотательный рефлекс. А нужно – в удовольствие!» «И в самом деле похоже на рефлекс. Наши плохую водку так пьют, чтобы не дай бог не пришлось распробовать», – оценила. Все эти казалось бы призванные сблизить народы штрихи не меняли картину в целом, и обстановка оставалась для Зои чужой.
Как ни напрягала она фантазию, так и не смогла представить себе, что за дверью в спальню на самом деле гостиная с разоренным столом, остатками салатов, прочей снеди и обязательным слабаком, задремавшим лицом в тарелке. Зоя совершенно иначе представляла себе французов. «Русский, мексиканка, два турка, испанка, австралийка, немецкая пара, эта троица вообще неизвестно откуда… Ну да, ну да…» Она для приличия еще немного побродила среди гостей, поулыбалась в ответ на такие же вежливые «заказные» улыбки, потом пошептала на ухо племяннику извинения, принятые согласным кивком и осуждающим взглядом, но только после Эвиного вмешательства:
– Олли, ты же видишь, что Зо не притворяется, она натурально вымотана, я и сама еще от вчерашних походов не отошла, ноги как чужие.
Вторую часть фразу Олег по понятным причинам не перевел, да и первую донес вольно:
– Хлопочут тут за тебя, тёть Зой.
– Скажи хлопотунье, что зачтется.
– Ну-ну.
Потерпев одну неудачу, если говорить о попытке удержать тетку, Олег очертя голову устремился к другой, теперь настаивая на проводах.
– Олежа, дружочек, да вот же она, гостиница, из окна ее видно. Ну куда я денусь?
– Всё, тёть Зой. Сдаюсь. Отступаю. При отступлении что самое важное? Да нет же… Ничего вы, женщины, не понимаете в искусстве войны. Сохранять боевые порядки! Почему? Потому что враг повсеместно, повсюду и вполне может оказаться сзади.
«Вылитый отец, – улыбнулась Зоя племяннику. – Такой же точно балабол. И чего не пошел по его стопам? Была бы династия… Династия балаболов. Так она и есть!»
В прихожей Олег попытался вручить Зое одну из клюшек для гольфа, достав ее из раздобревшего тубуса на колесах, ощетинившегося полудюжиной головешек на черенках – ни дать ни взять цветы незнакомой цивилизации, – но снова не преуспел. Эту сумку для гольфа Зоя помнила, Олег и Лена подарили Олегу на двадцатилетие.
– Играешь?
– Куда там…
– Зачем тогда?
– Пространство организует, тёть Зой. Видишь зонтовницу в углу?
– Ну?
– Ну и… И вот.
– Теперь ясно. Перед Эвой, будь другом, еще раз извинись за меня.
– Обязательно, не волнуйся. Мы друзья?
– Зья.
– Так мама говорила.
– Я помню.
– Как тебе ну… Не хочу по имени…
– Удивительно удачный выбор времени и места.
– Ну ладно тебе, тёть Зой, я же… вообще как?
– Вообще!
– Это в смысле «да»?
– Это в смысле факт. Иди уже. Целую.
«Когда мужчина раньше других покидает компанию, об этом узнают все, – раздумывала Зоя, спускаясь по крутой, винтом изогнутой лестнице. – Каждого обойдет со своим «Старик, даже не спрашивай… Надо, дела…» Женщины не уходят, а исчезают. А я ушла не так и не так, не по-мужски и не по-женски. Трансвеститы, наверное, так уходят… Интересно, как по такой лестнице детскую коляску спустить?»
Не потому ушла, что уловила чутьем приближение часа, когда станет вовсе уж явно стеснять молодежь. Хотя отчего нет? И это тоже. «Молодежь, – с усмешкой повторила про себя. – Попалась, мамка…» Чувство не было новым, уже слегка подвяло, но и привыкнуть к нему Зоя еще не успела. Ей все чаще случалось последнее время чувствовать, насколько старше она – спасибо, не внешне – тех, кто совсем не намного младше ее. Пять – шесть лет – разве это разница? Полная ерунда, давно уже не тинейджеры. При том, что еще недавно, ну… относительно недавно Зоя чувствовала себя в компании Олега и его многочисленных друзей совершенно своей и даже, пока бог дремал, позволяла себе не жалуемые ханжами вольности со сверстниками племянника, ничуть не стыдясь, вообще не думая о разнице в возрасте – не к алтарю же, в конце концов, мысли стремились, да вообще не по любви это… Из азарта, что ли? «Мамка… Смотри, как мы утомились нынче от всех этих заграничных «чмок-чмок»! Можно подумать, дома все по-другому. Ну как же! Дома исключительно товарищеские рукопожатия и еще честь отдают… смолоду. Вот же додумалась! Стареешь, мать…» И последнее отточие повисло печально. Не пауза, а вытянутые колени на трениках – ни стирка ни глажка уже не спасут. «Окончательная пауза? Менопауза… Ну что за абсурд?! Жаль, идиотизм не олимпийский вид, дала бы стране медали».
Зоя быстро дошла до гостиницы, оглянулась на дом Эвы и Олега, помахала – показалось, что видит Олега в окне, но в фойе не вошла, буквально в последний момент передумала. Она долго гуляла по пустующим улицам, прислушиваясь к себе, своим ощущениям – заграница, Париж, – пытаясь поймать эфимерное настроение, почувствовать что-то такое особенное, чего раньше не чувствовала. Не вышло. И навстречу Зое тоже никто не вышел. А ведь была уверена, что самое время собачникам объявиться со своими питомцами на ночной моцион – программа «Время», потом кино… По часам выходило в самый раз. Почему-то захотелось вдруг понаблюдать за французскими собачниками, будто они и есть лицо нации и встреча с ними сразу все прояснит. Что прояснит? Странно. И с чем Зоя собиралась сравнивать подмеченное? Своей собаки у нее не было, не с кем дома оставлять, только мечтала, да и с собачниками в Москве ее ничего не связывало – зачем зря душу травить. На оба вопроса она ответила себе без долгих раздумий: «Да блажь… Захмелела немного. Хожу себе по пустым парижским улицам, ничего в них особенного, такие же, как и повсюду. А если бы люди встречались – возможно, и складывалось бы хоть какое-то впечатление. В такой час кого встретишь? Собачников, пьяниц и полицейских. Вторые и третьи у нас не в почете. Вот и собачникам нашлось объяснение. Все равно – блаж. Видимо, жизнь французов как-то иначе устроена, не смотрят они, убогие, программу «Время» и сериалы у них длиннее. Или короче…»
Факт: не попала Зоя в ритм жизни парижского буржуазного шестого квартала. За три четверти часа она разминулась с двумя пожилыми женщинами со шпицем, выглядевшими еще старше хозяек – безрадостно ковылявшие четыре пары ног. «И заметь, Зоечка: никаких шансов встретить судьбу, а еще говорят, что это город мечты…» В конечном итоге уже от дверей гостиницы углядела невдалеке Олега с их рыжей мятущейся бестолочью на поводке и спешно проскользнула внутрь, он ее не заметил, иначе наверняка бы окликнул. Немудрено, что не заметил: знатно племянник шел, с выдумкой, словно и не тротуару, а лыжню в тайге тропил. Из окна номера Зоя проследила за последней фазой прогулки, завершившейся, слава богу, без приключений – оба, и племянник и пес, мешая друг другу, протиснулись-таки в дверь подъезда. «А чего, спрашивается, скрылась от племяшиных глаз? Ради него, ради Олежки ведь и приехала. Пожелали-с, видите ли, барышня с родней своего бойфренда знакомиться… Вот и познакомились. Хотя кто их мексиканцев знает – может, у них по-другому нельзя? Традиции… Так и у нас все так же заведено, если всерьез складывается. Дай тебе бог, Олежка, пора бы уже… А о чем бы мы с ним сейчас разговаривали, с пьяненьким таким? Талдычил бы как заведенный: люблю я ее, ты, тёть Зой, и представить себе не можешь как сильно! Так этого я по дороге из аэропорта наслушалась, и вообще не первый раз с ним такое… Вроде бы и хорошая девчушка, а что-то в ней… настораживает. Чужая. Вот пижон – своих девиц ему не хватает?! Где мы, а где Мексика! А ведь Катарина тебе, помнится, приглянулась, очень даже… Так то Испания! И дед с Украины, бандеровец…» Зоя хихикнула, вспомнив, как отец Олега отреагировал на героическое прошлое деда девицы, с которой младшенький прилетел в Москву. Как раз «Короля Лира» репетировали в театре и Олег-старший в главной роли… «Русский опять же учила: “Зоя, а в чем разница между москалем и москвичом?” Умора… Почти свои… Это тебе не Мексика…»
Отец Олега, Олег-старший, рассказав Зое о звонке сына, повторил ей наверняка то же самое, что и ему ответил:
– В жопу. Хочет знакомиться, пусть сюда ее везет. А вообще у меня от его баб в глазах рябит и… с зубами проблемы. Я тут, ты только подумай, в Брюсселе… В Брюсселе этим летом сажусь в кресло к одному зубному, что поделать – пломбу за едой выронил. Администратор устроил… И еду, скотина такая, и, дай ему бог здоровья, дантиста. Смотрю на доктора и, понимаешь ты, глазам своим не верю… Твою мать… Отец одной из сы́ночкиных бывших! Два года назад я к ним прилетал, дурак, знакомиться. Все же будущая родня, считалось, к свадьбе дело шло. Дальше ты знаешь. Хрен бы с ним. Я еще было подумал, когда о гастролях в Бельгии заговорили, мне только не хватает этих… всё равно фамилию не вспомню… родственников несостоявшихся встретить. Они меня, басурмане, в тот приезд черри помидорами к шампанскому закормили. Надо же до такого додуматься? Я потом всю ночь переживал, что люкс в гостинице заказал, а можно было обычным номером обойтись – сортиры-то везде одинаковые. Я и забыл совсем, что у этого чудака со странным вкусом рядом с домом практика, кабинет короче. Мысль мелькнула, когда подъезжали, что знакомое какое-то место, но зуб болит, голова раскалывается, вечером спектакль… Любезно так говорю доктору: «Бонжур», имени-то не помню, да и вспомню – не произнесу. А у него, ты не поверишь, вот же память! Или девчонку стоящую мой дурак проморгал, не пошла по рукам… Это больше на правду похоже. По имени меня, и: «Что болит?» Даже фамилию, не спрашивая, в карточке правильно написал.
– Еще бы в твоей фамилии ошибки делать.
– А что? Индусы, знаешь ли, ее в такое перекроили…
– Так то индусы, классику русскую знать не обязаны. И у Олежки нашего, насколько я в курсе, индусок не было, так что неподготовленными они оказались, индусы твои, упущение твоего сына.
– Ну да. Тьфу-тьфу… В общем, что-то наверняка расковырял он мне там. Чувствую.
– Болит?
– Нет, вроде и не болит. Но ведь должно! Ван дер…
– Стиви Вандер…
– Вот ты болтло́! И племянник твой такой же. Весь в мать, прости господи… И прохиндей. Колька вон, приятель его, да знаю, что помнишь, какими бизнеса́ми ворочает! Лодку, говорит – заглядывал тут, думал Олега застать, – на Сардинии держит… А наш оболтус? Не по-е-ду! Ты пойми, мне сейчас от работы отлынивать никак не с руки, даст бог, вымолю что-нибудь к юбилею – грамотку какую, премию, медальку…
– Лошадку, сабельку…
– Да и поцапаемся мы с ним, как обычно. А надо бы по-хорошему… Не чужой ведь, хоть и ведет себя, разгильдяй… Тебе, э-э… он когда последний раз звонил?
– Оле-ег! – пропела Зоя и, для того чтобы гарантированно заручиться вниманием собеседника, дважды щелкнула пальцами у него перед носом, словно рефлексы проверила. – Уловила, к чему клонишь. На меня, милый друг, не рассчитывай. У меня, кстати, тоже работа, да и вообще… Ты шутишь, наверное.
– Сама же говорила, что в отпуск хочешь. Слетала бы, а? Может, у него серьезно на этот раз. И мозги, если надо, вправишь ему лучше моего. Тебя он хоть выслушает. Выручай, Зоюшка, душа моя. У меня на своих баб времени не хватает…
– Им об этом и расскажи.
– Ну да… Смешно. И слушай, а давай поспорим…
– Ты о чем?
– Что у него на видном месте обязательно будет стоять сумка с клюшками для гольфа… Вот помяни мое слово. При этом, голову прозакладываю, давно позабыл, шельмец, что бьют ими не по шайбе.
– Тебе это так важно?
– Ты не понимаешь, это такой… понтометр…
– Вот же ты… Оба вы друг друга стоите. Что папа, что сынуля. У тебя у самого понтометр зашкаливает.
– Главное, что договорились. Зойка, я тебя обожаю. Да… вот еще что. Ты же Познера смотришь? Нет? Ну все равно. Вот что бы ты сказала, встретившись с Господом?
– Ты серьезно?
– Ну тест такой…
– Скажу ему… Скажу, что мужикам никогда верить нельзя, потому что никогда в жизни в тебя не верила, а ты – вот он, стои́шь…
– Умница! Париж – это тебе премия за лучший ответ.
В общем, и опомниться не успела.
За три дня Олег каким-то чудом, одного актерского обаяния для таких подвигов мало, выправил Зое загранпаспорт, она дольше бумажки нужные собирала, билет купил, отчитался, что «младший» гостиницу заказал в двух шагах от их дома и даже денег с собою дал. Зоя от денег отнекивалась и даже грозилась всерьез и надолго обидеться, но потом рассудила, что и черт с ним, наверняка не последние. «Как телевизор ни включишь, то он сок втюхивает, то средство от геморроя… А самого прихватит – к бабке какой-то под Псков мчится, к знахарке, и никаких пилюль… Все кругом врут».
Билет в бизнес-класс (уважил свояк) Зоя сменяла по-тихому на самый дешевый, вняв подругам, напутствовавшим: деньги в Париже лишними не бывают, а вот лишних желаний – фонтан!
С тем и улетела. К фонтану. Только чего-то он не забил.
– Олли, Зо сказала, в котором часу зайдет?
– Мы договорились через полчаса у ее отеля. Чего ей туда-сюда ходить, если всё равно в Люксембургский пойдем…
– Олли, мне кажется, я ей не нравлюсь.
«В самом деле, какого черта здесь делают эти клюшки для гольфа? Завтра же переезд в темную комнату, вы уволены… на ближайшее время».
– Ерунда… Чего придумала, малыш? Все не так. Очень нравишься.
– Это ты так думаешь или она сказала?
– Конечно, она, но и сам я не слепой. Слушай, пойду пса прогуляю. Я через десять минут назад, а ты собирайся пока, не завязни у зеркала.
«Причипурись», – подумал и решил, что это не переведет, не справится, не «лапушка». «Вообще не факт, что такое слово существует… Официально, так сказать». Голова еще была не очень «уверенной» и на все запросы откликалась расплывчатым: «Ну типа…»
«Врешь ты, мой разлюбезный, как конь деревянный», – составила свое мнение об услышанном Эва. Не о прогулке Олега с собакой, понятное дело, а о Зое, ее симпатиях к ней, Эве, и о том, что она Олегу о них сказала. «А почему тебе в это не верится? Потому что… сама знаешь почему». Думала Эва сейчас на английском, ее втором родном языке, но странноватая фраза о деревянном коне прозвучала в ее мозгу на самом что ни на есть родном – испанском, потому что ни в каком другом языке она существовать не могла.
Про лживого деревянного коня обожал пошутить Эвин отец. В детстве они с отцом часто баловались простенькой игрой-угадайкой «А что сейчас у меня в кармане?» Эва, в чьем кармашке, как правило, скрывалась утаенная от мамы и строгой француженки-воспитательницы конфета, обычно подкрадывалась к отцу и задорно выкрикивала свой вопрос. Ответ всегда был ясен, но игра есть игра, и отец охотно своей любимице поддавался, а Эва без удержу хохотала над его фантастическими предположениями…
– Мышь! Что, нет? А вот мы проверим сейчас… Как запустим в карман кота… Эй! Несите мне сюда мистера Джона! Нет? Ну тогда гном. Я ведь слышу, как он шепчет тебе: «Эва, не выдавай меня, кроме тебя никто из людей не должен видеть гномов…»
Когда отец, утомившись игрой, все же брал над ней верх, Эва, насмеявшаяся до слез, принималась выкручиваться, никак не желала сдаваться на милость:
– Вот и нет! Вот и нет! Там, папочка любимый, то, чего ты никогда в жизни не угадаешь! И не старайся!
А он ей в ответ:
– Врешь ты, родная, как конь деревянный!
Однажды после обеда, пока отец сладко посапывал на канапе в кабинете, бессознательно опустив на лицо недочитанную газету (в Америке, в Сан-Франциско, куда семья перебралась с рождением Эвы, он не оставил привычку южанина вздремнуть после обеда), Эва стянула из его пиджака ключик на золотой цепочке и спрятала в карман своего фартука. Но уже часом позже – увы и ах! – едва не рыдала с досады, когда он с первой попытки угодил прямо в точку…
– Так нечестно, нечестно! Ты все подсмотрел! Ты, папочка, жульничал!
И ведь была совершенно уверена, что отец близко не подходил к пиджаку. Собственноручно вынула из пиджака телефон и подала отцу, когда так некстати раздался звонок, разбудивший хозяина дома. Другого объяснения фантастической родительской догадливости, кроме как притворный сон и подглядывание из-под газеты, у девочки не было, недаром прозорливость считается привилегией возраста. Да и как было ребенку додуматься самому, что и в самовольно взятом ключе, и в портмоне из крокодиловой кожи, равно как и во всех отцовских наручных часах, брелоках, каждой паре его обуви и даже в швах нижнего белья спрятаны миниатюрные передатчики, непрерывно, днем и ночью, пеленгуемые охраной. Суровые дядьки в строгих костюмах и разношенных башмаках всегда оказывали Эве скупые и не очень умелые знаки внимания, но как бы далеко ни простирались их чувства к ребенку, преданность отцу была вне конкуренции.
Отец к его чести почти тут же нашелся («Вот же выпалил, не проснувшись как следует, madre mia!») и сослался на сон, в котором добрая фея подсказала ему содержимое дочкиного карманчика.
– А разве встречаются добрые феи, которые против маленьких девочек?
– Конечно же нет, но есть феи, которые так любят маленьких девочек, что подсказывают их папам во сне, где те напроказничали. Правда, при этом заставляют пап клясться, что те не будут наказывать маленьких девочек, даже если те заслуживают порядочной взбучки.
– А я заслуживаю?
– Но я же дал фее слово?
– Прости, папочка, но мне так хотелось победить. Я, честное слово, больше никогда-никогда в жизни так не буду.
Понятное дело, никто не спешил раскрывать девчушке секреты тайного наблюдения, сделавшие бы честь самым продвинутым параноикам. И в последнюю очередь потому, что пришлось бы перед ней повиниться и рассказать, что в ее, Эвиных, личных вещах, как собственно и в одежде, и в обуви, и в аксессуарах… да и бог знает в чем еще всех без исключения домочадцев и их прислуги, такой чудо-техники тоже хоть отбавляй. Эву в ее нежном возрасте вся эта шпиономания нисколечко бы не заинтересовала, куда более интригующая история произошла с ее кошкой – та толстела, толстела, а потом неожиданно в кошачьей корзине поселились восемь маленьких и смешных котят…
Родня приняла бы весть о присмотре за ними скорее всего с пониманием, если не за заботу. Во-первых, вряд ли ожидали чего-то иного. Во-вторых, большие деньги во все времена обязывали к осторожности, а деньги у отца Эвы и в самом деле были серьезные. В-третьих, на деньги отца Эвы вся родня и жила. Так что, если кого и смутило бы «вмешательство в частную жизнь», «смущенные» громче других выражали бы благодарность. Обслуга? Та, пока ей исправно платили, ко всему относилась как к должному, то есть с пониманием, то есть безразлично.
А вот маму Эвы новость точно ошеломила бы. До такой степени, что могла бы женщина сгоряча в петлю влезть, пока не подоспели с услужливой «помощью» мужнины «псы». А может, рванула бы наутек, не имея ни единого шанса и зная об этом, но все же с надеждой… Потому что это так по-людски! Или, еще вариант: попыталась бы убедить мужа в том, что кругом завистники, враги и обман – «Да прозрей же ты наконец, жалкий слепец!» Так по-женски… Кто знает, что взбрело бы на ум поддавшейся панике женщине, а по-другому и быть не могло, прознай она вдруг, что муж, оказывается, в курсе ее… проделок? Трудно подобрать более неподходящее слово, но именно муж даже про себя в угоду обожаемой очаровательной женщине назвал весьма впечатляющую коллекцию ее тайных романов… «проделками».
Отец Эвы всё обо всём давно знал. И до свадьбы знал, как всё сложится, не питал насчет суженой никаких иллюзий. Не мальчик, мужчина с опытом и тремя браками за спиной, увы, так сложилось, бездетными. Сокрушительная статистика убедила отца Эвы в том, что это он виноват в отсутствии потомства, хотя доктора и настаивали, что все не так безнадежно. «Продажные… – уверял себя. – Этим гиенам лишь бы счета выставлять за лечение. Потом скажут: практика гарантирует излечение в девяносто восьми случаях из ста, но ваша история, к сожалению, попадает в оставшиеся два. Простите». Да и пути лечения предлагались категорически неприемлемые. Что значит бросить пить, ну и… все остальное, хотя бы на время примиряющее с действительностью? А жить как прикажете? Он даже тест на ДНК, когда родилась Эва, втайне устроил и… простил жену за всё, что знал, и за то, что еще предстояло узнать, – тоже. Наперед простил. В конце концов, старше ее вдвое, к выпивке ну о-очень неравнодушен, потом травки, порошки… И вообще не орел… известно где. Уже и с подспорьем из аптек… всё равно не орел, так – воробышек. И воробышек – так себе… «Пусть гуляет, – рассудил нетривиально. – Но с одним условием – не на глазах». То есть за пределами его дружеского и делового круга. О принятом решении, как и об ограничении, никто ничего не знал, точно не жена, возможно, охрана догадывалась, но их не для дедукции нанимали, так что прикидывались тупыми. Сам же соблюдение условия ревностно контролировал. Выходило похожим на странную игру, в которой о правилах осведомлен лишь один участник, второй даже не догадывается, что он в игре, и еще на айкью тест.
Родом мать Эвы была из черногорской деревни, пробивалась по жизни сама и пробилась – блестящая партия стала вершиной весьма непростого пути, то есть женщину отличали не единственно красота и расчет, но и сообразительность, сметливость. Ее адюльтеры не были ни безрассудны ни беспорядочны, к тому же весьма разумно устроены с точки зрения географии, чтобы не примелькаться на местах встреч и вызвать ненужные кривотолки, а любовники рекрутировались исключительно из среднего класса. Тем более что «класс» в той дисциплине, ради которой все и затевалось, средний класс демонстрировал куда более впечатляющий. Не чета изнеженным нарциссам из высшего света, не говоря уже о богатых старпёрах из мужнина окружения – относительно неплохо изученный до замужества тип, так она, собственно, и Эвиного отца повстречала, после замужества отнесенный к территории, на которой охота запрещена, да и «земли» эти оказались населены сплошным неликвидом. «У нас у самих теперь дома такой имеется», – говорила себе, если нынче кто-нибудь из приятелей мужа подкатывался по старой-то памяти. Воздыхателям улыбалась обворожительно и обещала познакомить в ближайшее время с какой-нибудь незамужней приятельницей, чем заслужила в глазах мужчин репутацию верной жены, то есть чертовски притягательной дуры, а в сообществе пожилых, умудренных опытом и, как следствие, подозрительных жен – дамочки себе на уме, доверять которой явно не следует.
Если не вдаваться во все эти пустячные по большому счету подробности, Эва росла сплошь в семейной идиллии: заботливая жена, внимательный муж, любящие отец-мать, избалованная дочь, возможности бесконечные, если с обычными людьми сравнивать и с необычными если сравнивать, то есть тоже очень богатыми. Так что же произошло в тот злополучный день, когда папа позвал дочку к себе в кабинет, посадил на колени и они долго-долго для непоседы Эвы сидели обнявшись, а ей без устали повторяли негромко: «Любимая моя девочка, всё будет хорошо…»
Ева недоумевала, к чему это он, ведь и так всё было лучше некуда, но не мешала отцу, что-то подсказывало ей не мешать. Наконец, отец промокнул слезу умиления, отослал дочь искать маму, зная, что той нет дома, а спустя минут пять сунул ствол пистолета в рот, да и потянул спусковой крючок.
В семье потом какое-то время перешептывались, что, наверное, загодя готовился, примерялся, неспроста же мозг вынесло прямо на портрет деда Эвы, висевший на стене за хозяйским креслом. Будто выплеснул ненужное на покойного благодетеля. Именно дед сделал все деньги семьи, а сына единственным своим наследником, но они, выходит, не сильно отпрыску помогли. Возможно, отец Эвы посчитал, что из-за денег он и пропил-пронюхал то, что было бы лучше… Что лучше? Проесть и прочхать? Жизнь? Много лет спустя, когда Эва выросла, близкий друг отца рассказал ей, немало при этом смущаясь, что у того никогда не было мыслей, как по-разному можно устроить свою жизнь, идеи не было, просто жил, просто тратил, просто надоело… «Само собой все устроилось, дед все наладил. А отец? Отец… не вписался. При этом человеком он был очень добрым и очень душевным».
Предсмертной записки отец не оставил, а завещание за год до смерти было, как выяснилось, переписано. Единственной наследницей восьмидесяти процентов состояния становилась Эва. Двадцать оставшихся отец раздал членам семьи. Душеприказчик был не из своих и наведенные о нем справки ввергли взрослую часть покинутого семейства в грусть и печаль.
О причинах самоубийства ходило много догадок, чуть не до инцеста договорились, перепутали Эву с однофамилицей десятью годами старше. Нечеткими силуэтами из тумана выплыли и слухи о похождениях матери Эвы – кто-то не робкий отметился в местной бесславной газетке в намерении подстегнуть тираж. Статья была куцей, с какой стороны ее не поверни – больше походила на сплетню и в общем-то ни тиражу не помогла, ни внимания не привлекла, но тираж отличившейся газетки адвокат семьи в одночасье выкупил и одним безработным журналистом на бирже труда стало больше. К тому же, судачили, упал парень как-то неудачно, что поломался весь, особенно пострадали руки. Газетка же принесла приличествующие извинения и стала с регулярным занудством публиковать сообщения о добродетелях безутешной вдовы. Почему-то никто из знакомых и близких не удивился, что спустя год вдова вышла замуж за адвоката семьи, правда ненадолго. В таких случаях уместнее говорить: сходила. Видно, мэтру юриспруденции не подфартило оспорить столь невыгодное вдове завещание. Именно так Эва истолковала материнское замужество и скорый развод, когда выросла.
В общем, ни Эве, ни кому другому не удалось разобраться в мотивах, приведших вполне себе благополучного мужчину к судилищу над собой, да такому, что и предку, висевшему за спиной, досталось. Того, во что превратилась картина, в день скорби Эва, конечно же, не видела, ее в кабинет отца не пустили, а о женщине в полицейском мундире, прижимавшей девчоночью голову к животу, пахнущему химчисткой и кожаным ремнем, и повторявшей, будто недавно подслушала отца: «Всё будет хорошо», она думала: «Врешь ты всё как деревянный конь».
Отца уже несколько лет не было на этом свете, когда Эва впервые задумалась: с чего бы вдруг, по какой такой прихоти переплелись в присказке ложь с конем, да к тому же еще с деревянным? И не смешно, как-то глупо даже. Однако намертво приросла неуклюжая метафора к памяти о самом дорогом человеке. Среди друзей и знакомых Эва присказкой про коня не козыряла, потому как непременно пришлось бы что-то рассказывать, объяснять, а говорить о семье не хотелось, никогда и ни с кем. Мысленно же повторяла про коня-врушу, можно сказать, каждый божий день. То таксист, косясь в зеркало заднего вида, осторожно обронит, что скорее всего придется большой крюк делать, ремонт там, пробка, ну и цена, мадмуазель, соответственно другой будет, вырастет… «Врешь ты…» Или ее Олли небрежно, парой фраз сообщает о встрече с бухгалтером, ведущим его личные налоговые дела. Невдомек ему, что Эва по чистой случайности в ту же кондитерскую зашла, где Олли расположился отнюдь не с бухгалтером, тот был мужчиной в годах, она сама его и посоветовала, а эта… Не зашла, собственно, а шарахнулась от дверей назад, на улицу, испугалась, что будет замечена и придется улыбаться, притворяться милой – ему, ей, этой красивой длинноногой шатенке, а она не готова… Ринулась к дому, сжимая от ярости зубы, хорошо не смяла никого, хотя кого она могла смять с ее-то хрупкостью? Разве что характером. Пока дошла – придумала, как будет правильнее поступить.
Отец, к слову, чаще всего вспоминался Эве с эдаким плутовским прищуром, с каким всегда произносил слова о деревянном коне и – бывают же совпадения! – с таким же точно Олег что-то рассказывал «той длинноногой суке из кондитерской». Именно это его выражение лица и было первым, что привлекло ее в этом парне, с которым познакомилась в последнее Рождество у мадридских друзей и сразу сказала себе: «Это и есть мой подарок от Санты. А Хорхе я подарю рожки. Еще один олешек упряжке Санте не повредит». Эва представила себе упряжку, собранную ее заботами, и громко рассмеялась, озорно глядя Олегу прямо в глаза.
– Вы кто? – спросил он, широко улыбаясь.
Утром следующего дня «обертки» от «подарка» валялись по всему президентскому номеру Эвы вперемешку с ее собственной одеждой, а сам Олли дрых без задних ног. Эва же, взволнованная отсутствием обычного для себя желания разбудить случившегося партнера и поскорее выпроводить его восвояси, неспешно изучала все приложения к поманившей ее улыбке: высокий, худой, крепкий, чуть неправильное из-за рассеченной шрамом брови и части лба лицо, привлекающее этой своей неправильностью, забранная в хвост на затылке пышная соломенная с рыжинкой грива… Странная, кем-то криворуким выполненная на предплечье татуировка парашюта… Вспомнила задумчивые светло-серые глаза, угаданную в манерах природную артистичность, приятность в общении, еще кое-что… очень даже приятное, о чем тоже можно сказать – общение… «Нет, дружочек, так просто ты от меня не уйдешь. Не сегодня». Ну и русский тоже опять же: у подруг – французы, американцы, индус, мароканец, даже китаец есть, а русского ни у кого, ни одного.
На следующий день она подметила в Олеге удивительное спокойствие, которым, ко всему прочему, сам того скорее всего не ведая, еще и одаривал окружающих. Словно насыщал таинственным образом воздух вокруг себя молекулами с посланием «Я с вами, поэтому беспокоиться не о чем!» И Эва вдохнула этих молекул сколько вместила грудь и вдруг обнаружила, что за многие годы… живет легко, по-настоящему легко, не в том смысле, что легко покупает полюбившиеся вещи. Однако эта давно усвоенная и ставшая неотъемлемой частью натуры манера всегда получать то, что пожелаешь, восторжествовала и на сей раз. Теперь Эва знала, каким ее Олли бывает нервным, дерганным, невыносимо упрямым, дерзким, резким, порой капризным… Но ведь и то, что очаровало ее в первые часы, дни знакомства, тоже никуда не пропало. И еще он никогда ни с кем не был черствым.
Олег был единственным из всех мужчин, близко знавших Эву, кто пусть к незначимой части, с самого края, по кромке, однако же был допущен к семейной истории. Еще один шок, перенесенный Эвой: «Да что же это со мной? Зачем я всё это ему рассказала?» Про изменившийся мир после ухода из жизни отца, про игры с отцом и лживую деревянную лошадь, про отношения с матерью, которые не сложились и ни одним клеем не склеивались… Однажды и в самом деле случился такой момент, что Эва поверила: Олли – это на всю жизнь. Нет, не совсем так… «На всю жизнь» – так Эва не думала никогда ни о ком, по крайней мере с тех пор, как выросла. Вышло что-то среднее между «надолго» и «очень надолго». Не исключено, что люфт был оставлен для промысла божьего, чтобы не дразнить небеса неположенной самоуверенностью – кто знает, сколько отпущено ей самой? В общем-то само откровение с Олегом было для Эвы уже настоящим чудом, вообще откровенность… Как жанр…
Эве очень хотелось убедить себя в том, что наконец-то она знает, чего хочет и чего будет добиваться. Избегая слова «семья» – странно, она легко произносила его, обсуждая планы с Олегом, но совершенно не могла думать, – Эва говорила себе: мы проживем вместе долго, может быть, жизнь… Она очень, очень старалась и даже трижды забегала в костел просить подкрепления. Иногда у нее получалось, иногда все выходило вкривь-вкось. Особенно если с подружкой улепётывала куда-нибудь под благовидным предлогом с ночевкой. Впрочем, отпрашиваясь Эва была избавлена от нужды врать Олегу, отлучки задумывались вполне невинными. Это потом, не без сюрпризов, заготовленных коварными подругами и под влиянием ослабляющих узы верности винных паров, они сами собой становились «благовидным предлогом».
А Олег был крайне доверчив и столь же самоуверен. Эва до сих пор так и не разобралась, чего же в нем собственно больше, что превалирует. Впрочем, и старалась не особенно – оба эти качества ее несомненно устраивали. Лишь однажды, когда она навещала живущую в Америке мать – тягостный и всякий раз подытоженный шумной размолвкой ритуал, – а на обратном пути позволила племяннику последнего маминого любовника увезти себя на два дня в Шанхай, ее Олли что-то почувствовал. Пару дней он был угрюм и нервен, и вроде бы даже не очень рад, что они снова вместе. Эва сердцем безошибочно определила причину его переменчивых настроений и отчаянно вынуждала Олега самого назвать ее. Даже выставила на видное место какую-то китайскую безделушку.
– Господи, какой китч…
– Это подарок, кот машет лапой и приманивает удачу… Китайский фэн-шуй…
– А у японцев это – Манеки-нэко, кошка, призывающая счастье. Одна из легенд связывает ее происхождение с публичным домом.
– Это ты к чему?
– Исключительно к сведению, для развития кругозора.
– Вообще-то это китайская штучка, сказали, что из Шанхая…
– Ага.
С огнем играла. Проще простого было звякнуть в аэропорт и полюбопытствовать, откуда же в самом деле прилетела подруга… Олег же, расточительно отмахиваясь от не самых изощренных Эвиных «подсказок» и отнекиваясь от расспросов («Ну Олли, ну что с тобой? Почему ты мне не рад? Ты не рад? Я же чувствую…»), сослался на ссору с отцом, без подробностей, трудные переговоры с бывшим работодателем, задолжавшим круглую сумму, тоже вскользь и нехотя, ни в какие детали, как было раньше, вдаваться не стал.
– Не сейчас, дорогая. Может быть, позже. Но не сейчас.
Эва чувствовала, что права в худших опасениях. «А что, если он быстрее, чем я добралась, сообразил аэропорт набрать и узнать, откуда прилетел самолет? Не мог не насторожиться, что так упорно я прошу его меня не встречать! Не мог. Чего я ему наплела? Пробки, документов у него на мою машину нет, штрафы не оплатила… Детский сад какой-то. Будто раньше его такие пустяки останавливали. А в этот раз на тебе – остановили. Он ведь классно соображает. Так ли уж классно? Мог бы в таком случае и раньше сообразить, что к чему. А ведь проскакивало все, без проблем проскакивало. Интересно, если я права, то как долго он сможет терпеть?» Вышло долго, до сих пор. И, похоже, пределу терпения не было. В том случае, если Эва была права. «Или он ангел. Или ему от меня что-то нужно. Деньги? Но как он до них дотянется? Да никак! Все же проще было бы, устрой он скандал с битьем посуды». Только посуды. Эва никому не простила бы даже намек на рукоприкладство. На третий день после ее возвращения все как-то образовалось и стало как раньше. Только кошку убрать Олег попросил: «Раздражает». И Эва не стала противиться, хотя мысль о «хирургическом вмешательстве в процесс» всё же мелькнула: «Кто он мне?» Озарение стало ей ответом. Боже, как благодарила она его за эту мысль, подсказавшую ключ к происходящему: «А я ему кто, чтобы предъявлять права?»
Наверное, поэтому ей и удалось скрутить, пересилить, спеленать безумную ревность, рухнувшую на нее с небес, подмявшую под себя после сценки, что случайно застала и запечатлела, впитала в себя всем своим естеством в кондитерской, отравилась ею… Эва справилась. И здравомыслие тут же заняло место горячности. Она отбросила мысль уличить Олега во лжи, хватило и произнесенного про себя «Врешь ты, мой распрекрасный, как конь деревянный» (интерпретации присказки допускались). А всего-то причины: убедила себя, что самой ей жить так, как она живет, ни в чем и ни в ком себе не отказывая, будет… честнее. Вроде как получились на равных они теперь. Какой смысл в скандале с выяснением отношений, если он не сулит победы, а только ничью? И это в лучшем случае, то есть если Олег ни о чем не знает, а догадывается всего лишь об одном эпизоде? «Как, впрочем, и я… Да, как и я».
Конечно, не обошлось без поганенького воспоминания о психоаналитике, «скурившемся и спившемся говнюке», назвавшей ее моральным уродцем. Даже не уродом – уродцем. Совершенно непрофессиональное поведение, пусть и не во время сеанса. Судиться она с ним не стала, но провела ключом от квартиры по всей длине его пижонской в ярко-синий цвет выкрашенной «Феррари». «Какой идиот красит «Феррари» в синий? Ничего, сволочь, страховка тебе все оплатит, да и сам ты не беден – по две с лишним сотни в час брать…» Теперь у нее был другой психоаналитик, дороже, но «Феррари» еще не имел, поэтому никаких вольностей себе не позволял.
Всё продолжилось как ни в чем не бывало: она по-прежнему потакала Олегу в его рассуждениях об их неразлучном будущем, а он планировал семью, семейный бизнес, сознательно подчеркивая, что уже подбирает банк, где оформит кредит… Эве казалось, что самой жизни он предпочитает планы на жизнь. Хотя как истолковать эту мысль, постичь все ее глубину, Эва не понимала, словно не сама подумала, а вычитала в заумной книге. «Планы на жизнь или жизнь? Нелепость. По идее все это вместе нерасторжимо, а выходит, идеи – это одно, а жизнь – совершенно другое. А сама ты чего хочешь? Другого… Но и этого тоже».
Эву тревожило, что жизнь с Олли временами начинает нешуточно ее тяготить. Раньше за ее милым другом уже бы захлопнулись двери – в дом, в душу, но с Олегом она, казалось, подрастеряла былой максимализм, от этого клетки раздражения особенно быстро множатся – первостатейный материал для панциря, непробиваемого для чар ее Олли. В эти подлые минуты, часы, даже дни справедливыми начинают казаться предостережения близких подруг, неустанно отваживавших ее от Олега: «Сумасшедшая! Вы же с разных планет, из таких непохожих культур! Развлекаться – это понятно, скажи, кстати, если он тебе окончательно наскучит… Ха-ха! Черт возьми, да ты такая собственница! Ну и пользуйся себе на здоровье. Зачем одним домом-то жить! Что? Семья? Да не смеши!» Иногда удавалось себя убедить: «Я справлюсь. Мне с ним хорошо? Хорошо. Он надежный? Надежный. Друг…» И жалела, что опрометчиво поторопилась перезнакомить Олега с частью своей родни, как и она избравшей Париж, теперь они между собой непринужденно общались. Когда с Эвой, когда и без нее. Сами. Олег всем нравился, Эву благословляли: «Ну вот и хорошо, самое время наконец-то двадцать шесть уже…» Только мать не одобрила выбор, причем не зная Олега, даже фотографии не посмотрела: «Очки в спальне, а идти лень. Потом как-нибудь посмотрю». Она не оставляла надежд пристроить к дочери племянника своего милого дружка в надежде стать поближе к богатствам, которыми распоряжалась ее дочь.
– Какой еще русский? Мафия? Молчи. Ты ничего не знаешь о жизни. Тебя облапошат – и глазом не моргнешь.
– Ну уж если тебе не удалось…
– Как ты смеешь?! Я же твоя мать! Я же всю себя… Я только добра тебе… Там капли у тебя, да, там, слева, нет, не надо, просто накапай десять… Спасибо. О боже…
Племянник любовника, так удачно сложилось, был инвестиционным банкиром. Жизнь многолика, она бывает, с одной стороны, податливой, а в то же самое время с другой – редкой сукой… Эву тошнило от материнских советов, но она с томлением, заставлявшим плотнее сжимать колени, вспоминала два дня, проведенных в Шанхае, это был чудесный праздник, такой же насыщенный спокойствием и уверенностью воздух, каким дышала она, влюбившись в Олега. «Влюбившись? Да ты чудовище… Тебе напрочь чуждо чувство. Любое, кроме любви к себе. Чувство, чуждое, любой любви… Мелодрама, чушь». Все это не мешало ей думать о матери как о законченной шлюхе и винить в смерти отца. Эва сразу, так вышло, поверила в ту злополучную заметку в отчаянной газетенке, хоть и прочитала ее, когда вырезка пожелтела. Она оплачивала матери шикарную жизнь, куда шикарнее, чем ту, которой жила сама, и думала о ней как о шлюхе. Ее адвокат из конторы того самого душеприказчика, чье безразличие к ее семье, интересам в свое время так ее, семью, расстроило, советовал Эве, что так будет правильно, хотя и необязательно. Адвокаты – большие мастера убеждать, используя неуверенность и сомнения, это их профессия, не ангелов защищают. Много чего изменилось в бизнесе этих людей, чьи имена в айфоне Эвы были размещены среди «избранных», двадцать с лишним лет – срок. Без обиняков говоря, процент, получаемый адвокатской фирмой от благодарной Эвиной матушки, был им ох как кстати.
Желание познакомиться с кем-нибудь из родни Олега родилось у Эвы спонтанно. Так же без раздумий и отягощающих мозг размышлений она высказала эту идею вслух, на что-то надеясь. Возможно, на то, что ее Олли скажет: «Ты в самом деле считаешь, что уже пора?» И что ответить ей в этом случае? Правду? А какая она: черная, белая или срочно необходимо ее раскрасить? В какой цвет? Вся сумятица переживаний, событий раздулась для Эвы до размеров воздушного шара, и, что самое неприятное, он каким-то диковинным образом был контрабандой доставлен в ее душу… Надо было либо срочно загружаться и куда-то, не разбирая маршрута, лететь, либо проткнуть его к такой-то матери, чтобы поскорее сдулся, а там что-нибудь да придумается.
В тот момент она поняла, что побаивается высоты, хотя раньше такого за собой не замечала. Когда одумалась, поняла, что натворила («Ну что ж я за дура такая!»), оставалась одна возможность: повиниться, что передумала, но такой поворот означал бы совсем иной разговор, к которому Эва была не готова, вообще не была уверена, что когда-либо – в другой час, день, год – хочет этого разговора. Допускала при этом, что такое возможно. «Но какого черта делать возможное неизбежным?» Она не любила подталкивать ход событий и уж тем более радикально что-либо менять. Будучи девушкой верующей, не богобоязненной, а именно верующей, Эва предпочитала полагаться на высшие силы, а уж если жизнь заставляла изменить правилу, то легко находила всему объяснение там же, на небесах. Дочь своего отца, Эва обожала, когда все образовывается само, разумеется, если всё образовывается в соответствии с ее представлениями о прекрасном.
Про коня деревянного Олег сказал, что на его родине говорят «врет как сивый мерин». То есть снова лошадь. Несчастное, погрязшее во лжи животное, ложью навьюченное, которое, в какой сонник ни заглянуть, везде богатство везет и успех. «Везет – вот главное слово», – сказал он тогда по-русски, объяснив по-английски хитрости родной речи. А Эва прозрела: удача и ложь ходят по жизнь рука об руку, чтобы там ни говорили церковники и прочие моралисты.
Впрочем, она и раньше о многом догадывалась, не марсианка, но так точно слова ни разу не складывались. Теперь они, став для Эвы наконец-то сформулированной философией, легко примирили ее с собственными изменами. Неверность и ее отношения с Олегом разошлись по параллельным мирам, нигде не пересекаясь – негде было им пересечься, на всех уводящих в сторону тропках были выставлены засеки, а на протоках – выстроены плотины. Смешно сказать, как мало порой нужно, чтобы разрозненный мир вдруг упорядочился, пусть и таким диковинным образом, но эфемерному будущему с Олегом перестало что-либо угрожать и оно вновь обретало внятные очертания, и даже приезд Зои из совершенно бессмысленного, больше того – обязывающего события превратился в занятное, скорее всего, знакомство и повод посудачить с подругами.
Своего Олли Эва отнюдь не считала гулёной и то, что произошло с ней на входе в кондитерскую, было, по собственному Эвиному определению «не пойми чем» «Что он, уже и поболтать ни с кем не может? Да хоть и пофлиртовать… Не в койке же их застала! Так уж сразу и беспутство…» Поостыв, обратив в свою пользу неочевидную ветреность своего Олли, Эва теперь вполне допускала, что в кондитерскую он зашел после встречи с бухгалтером, которая в самом деле в тот день состоялась, Эва проверила, и случайно, бывает, встретил знакомую. Тем более что и дома объявился уже через полчаса. «Вот если бы за полночь объявился… А так, какие-то жалкие полчаса. Даже если сразу попросили счет, как ни крути, а больше десяти минут не остается… Всё бегом? Нет, не его это стиль. И где? Все подъезды заперты – где ключи, где домофон. Не в туалетной же кабинке?! Фу, какая пошлость… Вот же ты такая извращенка!» А что сначала без долгих размышлений гнать его прочь решила, потом смилостивилась… – так это игра такая, взрослая, Эвы с Эвой. Потому что больше не с кем играть. В играх принято доверять партнеру, а отца («Будьте все прокляты, кто приложил руку к его кончине!») уже нет.
«А ведь ни словом не обмолвился, сволочь такая, про случайную встречу в кондитерской…»
Больше чего бы то ни было в путанных отношениях с Олегом Эву смущало, как быстро и безоглядно поверил он в их будущую семейную жизнь. Но ведь сама подливала масла в огонь, делилась «мечтами» о большой семье: «Пятеро и чтобы минимум двое мальчишек. Сантос и… как твоего папу зовут? Ну конечно… Еще один Олли, маленький Олли». И сама в тот миг верила, что об этом только и мечтает.
Засыпая, встревоженная собственными неосторожными фантазиями, с неприязнью, однако признавая за матерью правоту, повторяла ее урок: «Мечты… Самое уютное и безопасное, что встречается в этой жизни, пока не восторжествует глупость и ты не примешься вдруг за их воплощение. Умнее дожить до старости с мечтой, чем с кучей детей». Однажды она поделилась с Олегом материнским напутствием, в ответ он пожал плечами: «Вы ведь потому и не ладите, что ты совершенно другая». Не углубляясь в лабиринты психологии полов, Эва считала, что серьезные размышления о семье чаще навещают мужчин ближе к сорока годам, когда они чего-то добиваются, или не добиваются и уже не добьются, и понятно – из кого и в какой среде выбирать… Если, конечно, не приплетутся чрезвычайные обстоятельства, типа случайной беременности, которую по каким-то причинам не выходит прервать. «У русских все раньше», – приходила она к выводу и чувствовала себя настоящим экспертом. Экспертом и «грязной девчонкой», потому что собралась с подругой на четыре дня в Канны.
– Ты представляешь, эта недоразвитая придумала мне на прошлогодний день рождения путевку в какой-то новый выпендрёжный СПА подарить. Я уже и думать забыла, а она помнит. И отказаться нельзя, невежливо. Такая зануда! Чувствую, помру я там со скуки. Может быть, ты с нами махнешь?
Ну-у… Ну хотя бы на денек-другой. В Лондон? Вечно у тебя какие-то дела.
– Мы с твоей подругой друг друга на дух не выносим, к тому же мне надо в Лондон съездить, я тебе говорил на прошлой неделе, есть одна идейка.
– Олли, она моя лучшая подруга. Неужели нельзя потерпеть?
– Так я и терплю. Час, два, больше не выходит, но ведь и это уже прогресс! Последний раз мы даже поболтали с ней…
– Да, ты спросил у нее, не видела ли она зажигалку.
– И за что мне ее любить, если она еще и стучит?!
– Ладно, езжай в свой дурацкий Лондон. Езжай-езжай… Еще надо разобраться, что это ты туда зачастил. Да-да! Отстань сейчас же, ну Олли, я только что привела себя в порядок, ты несносный мальчишка…
В Канны должен был прилететь «шанхайский принц», как окрестила подруга Эвиного ухажера из материнского лагеря, история с подарком была выдумкой, а подругу Эва уговорила «прикрывать тылы». Впрочем, уговаривала недолго. Обе не очень представляли себе, что станут делать, если Олег вдруг возьмет и заявится сюрпризом, и какова в этом случае роль «прикрывающего тылы», но по законам жанра такой должен был быть, и он был.
– Я твоего принца в свою спальню заберу.
– Убью!
– Тогда Олли?
– Ты же его терпеть не можешь?
– Так, может, это от недостатка внимания?
– Шлюха.
– Ну конечно. А ты ханжа. Черт с тобой, на месте отыщется кто-нибудь, не в пустыню едем.
Бывало и так, что у Эвы, как десна от укола рыбьей костью, воспалялась совесть, и она жарко шептала Олегу в ухо:
– Я не стою тебя, нет… Зачем я тебе такая?
Слезинки, преданные спутники таких слов, одна за другой споро переползали с ее щеки на его, и Олег вздрагивал как от ожога, прижимал Эву к себе еще крепче и клялся, что умнее, добрее, талантливее и ближе ему нет человека на свете… «А чего же я жду? – слушая Олега, горько насмехалась над собой Эва. – Что он спросит: «То есть ты мне не верна?!» А я в ответ ему: «Какой ты, Олли, догадливый!» Так что ли?»
– Олли, я у тебя такая глупая…
Зоя из последних сил сдерживалась, чтобы не посмотреть на мыски любимых замшевых черных сапог, но глаза не оценили усилий воли, ослушались и расстройство в душе вспузырилось, будто до этого его держали в сифоне: «Вот же, дьявол… Сады эти… Будто по стройплощадке гуляю, обутая не по маршруту…»
– Олежа, я так полагаю, что подол шубы сзади выглядит так же, как сапоги спереди?
– Да нет, нормально все, тёть Зой. Мех светлый, на нем не видно.
– Утешил.
– И стряхнуть на раз-два… Что с настроением?
– Не для огласки. Говенное.
– Что так?
– Не знаю. Нет настроения.
– Так нет настроения или все же говенное?
– А есть разница? Крючкотвор… Есть настроение, если тебе так больше нравится…
– Мне нет… Точно всё нормально? У нас же была вроде в порядке, это я плохой…
– Видишь, как оно получается – баланс должен быть в природе.
– Да черт с ним с балансом, найдется противовес, давай к нам, ожившим!
– Ты, я так понимаю, успел…
– Самую малость, чтобы цепи замкнулись.
– Олли?
– Давай, Олежек, объясни девочке, что с нами, русскими, всегда будет одно и то же: треплемся ни о чем, а ее удел – страдать в сомнениях, душе иноземной, о чем это мы, потому как объяснить, в чем сыр-бор, не выходит, сами не очень понимаем. Манера жизни такая, как папа твой выражается.
– Ну ты, тёть Зой, и завернула…
– Разверни и переупакуй в блестящий английский. Извини, сама оценить не смогу – неуч. Однако верю.
Парижем Зоя была недовольна. Не лег он ей на душу, и ничего поделать с этим было нельзя. Эка невидаль, сплошь и рядом такое случается, только мало кто признается в своих разочарованиях. И причина ясна: обидно, когда книжно-киношные представления не совпадают с реальностью, но еще обиднее, если у тебя не совпали, а у всех других вроде бы да… «Потому что все остальные нормальные, только я одна-разъединственная такая… Сама не знаю, чего уж такого особенного ждала. Правду говорят: поди разберись в женских чувствах. Даже если я сама и есть эта женщина, и чувства эти мои…» Вывод, к которому без особых усилий пришла Зоя, был заковыристым и по-своему даже лихим. «Мужики бы в восторг пришли. Верят, убогие, что сами иначе устроены, – хмыкнула. – Ну что за чудовищная пылища?! Думают, наверное, что нам в России шубы при выходе на холод даром дают, как зонты в их гостиницах, если дождь. Или вообще ничего не думают, что вернее».
Аналогия с зонтами не случайно посетила Зою. Она третий день тщетно пыталась решить для себя: стоит или нет забрать один «общественный» зонт из своего отеля в Москву как сувенир, на память? Одного опасалась, что «поймут неправильно». Очаровательный эвфемизм. Проще, боялась, что схватят за руку. И прогноз, как назло, на ближайшие дни дождей не сулил. «С другой стороны, погода сейчас повсюду чудит. Да и вообще… вряд ли кто будет рыться в чужих вещах при выписке…» Сейчас наконец решила:
– Катитесь вы к черту со своими копеечными зонтами!
– Не понял, тёть Зой?
– Что? Ах да… Подумалось, наверное, что-то вслух, сама не знаю о чем… Брюзжу, Олежа. Не обращай внимания.
Места, по которым Олег и Эва вели Зою, а главное, люди, много людей – суббота, – вопреки очевидной обыденности происходящего в самом деле будили в ее душе странные чувства: «И это Париж?» Наверное, такое неудивительно для человека, впервые выехавшего за границу «на старости лет», как сама Зоя не уставала, немного кокетничая, подчеркивать. Сознавала при этом природой дарованные ей достоинства и что выглядела на тридцать с небольшим, не старше, обходясь без новомодных ухищрений, вообще не сильно себя утруждая гимнастиками и диетами, скорее уж с подругами за компанию, чем по надобности. Что же до эстетической хирургии, то после драмы, происшедшей с лицом одной обожаемой Зоей актрисы, она зареклась даже думать на эту тему. Лишь однажды поколебалась, вычитала недавно, что у моложавых особ после сорока процесс старения резко ускоряется. Особого доверия источник доверия не вызывал, скорее уж вообще никакого, однако увязла статейка в памяти и обзавелась там компанией суеверий.
«Может, и в самом деле не стоило с застольем на сорокалетие затеваться? Не зря же поверье есть, что не празднуют его…» – подумалось Зое неожиданно, будто это имело какое-то отношение к ее настоящему, и вообще знала, как отменить уже состоявшийся праздник. «Хорошо ведьмой родиться. Или стать ею. И двигать время туда-сюда, туда-сюда… И ворожить…» Тут же возник и образ – лицо, фигура ее, Зоины, а вот мятая островерхая шляпа с пряжкой на тульи явно перекочевала из Гарри Поттера. К этому тематическому маскараду приблудились комичные лохмотья от советской титулованной Бабы Яги Георгия Милляра, от него же… бандана. «А тогда на кой шляпа? Куда ее? Да на бандану!»
Надо же было о чем-то думать, пусть хоть о шляпах с банданами. Странно было бы и дальше шагать себе и шагать по Люксембургскому саду с пустой головой и душой, переполненной неясными чувствами – два несовмещающихся по прихоти обстоятельств сосуда. Неожиданно зачесался комариный укус на запястье. Зоя нервно помассировала его, не снимая перчаток. «Комары у них, зараза, в гостинице, несмотря на холод… Бледные, не видно их, а жужжат как большие… Всё вроде как у людей…» Зоина сестра Лена называла места комариных укусов малюсенькими беременностями, обладающими счастливой способностью рассасываться. «Ленка, Ленка… Это тебе сюда надо бы, а не мне. Только как такое организуешь? Уже и никак».
Зоино сорокалетие месяцем раньше отшумело парадно, на полподъезда, залпами игристого, разудалыми плясками под Ваенгу, нестройным перекрикиванием Стаса Михайлова и тесными перекурами на лестничной площадке, возле окна. Курить на балконе Зоя строго-настрого запретила: дым сквозняком загоняло в гостиную, и хотя сама хозяйка курила, точнее – баловалась при случае ментоловыми сигаретками, но сидеть в дыму отказывалась категорически. Да и балкону «сто лет в обед», напомнила непослушным. Дом с биографией и балкон на нем – ветеран, не ровен час перекосит его и посыплются гости горохом с четвертого-то этажа на припаркованные во дворе автомобили. Такое шоу даже для юбилея перебор, чего уж говорить о дате, которую и отмечать вроде как не следует… Даже жильцов из «зеркальной» квартиры, чьи окна выходили в Обыденский переулок, переполошили. Зоина подруга Светлана удумала запереться в ванной со своим досрочно освобожденным мужем, днями вышел.
– Истомился он, – позже оправдывалась, краснея.
– Что-то ты всё больше о нем… А сама? – подначивали подруги. – Ладно, знаем всё про тебя. Не бойся, не скажем. Но палки метательные прибери лучше куда-нибудь, а то и вообще вынеси из дома. Скажешь, что милиция забрала и не вернула, а мы подтвердим.
За хорошее поведение досрочно освободили… истомленного. Видно, не всё о нем знали. Или то, что шумный больно, там «у них» не считается? Резкий парень, городошник-любитель, неторопливого ума, зато быстрый во всем, что касаемо рук. Светке сосед по лестничной клетке дважды помог сумки из магазина донести, так городошник перенес тренировку в родной дворик, да так для заботливого соседа невыгодно, что разом перебил тому обе ноги. Когда же, спохватившись, оказывал первую помощь, то по несчастному стечению обстоятельств сломал обезноженному страдальцу челюсть, ключицу, три ребра и, что совсем странно, мизинец на правой руке. Будто пытал. Притом что нужды в допросе с пристрастием не было: сосед добровольно и без утайки всё про свои похождения рассказал. Богатая получилась история, на двухтомник тянула, но Светки в оглавлении не было, только в проекте. «Выходит, вовремя я тебя», – заключил городошник-любитель. Увы, этим заключением он не отделался. Сел муж, бедолага, на шесть лет, обещал выйти досрочно, к сочинской олимпиаде, если городки возведут до олимпийского вида, но большой спорт снисхождения к сидельцу не проявил, а начальство тюремное – да.
Добротный день рождения вышел, запоминающийся. В самом деле, с чего это выдумали же не в меру замороченные граждане сороковой день рождения пропускать как какую-нибудь зачуханную чертову дюжину в цифирях на дверях гостиничных номеров? Уж не из страха ли сглазить удачу? «Будто до сорока все были такими удачливыми – спасу нет, а потом отпраздновали на свою голову… Прямо история страны получается. Смешно».
Но на самом деле смешным было совсем другое: в сороковой Зоин день рождения гости доверчиво, радостно и в охотку справили Зоины… тридцать шесть. Тридцать пять показались Зое слишком нескромными – «Надо меру знать…», а тридцать шесть – в самый раз. Что греха таить, в какой-то момент после лестных цветастых тостов (два грузина оказались в компании) хозяйка и сама почти уверовала в подсунутую охочими до гульбищ подружками приятную сердцу легенду, страсть как не хотелось Зоиным товаркам упускать повод, а Зоя, хоть и хорохорилась, но, видели, переживает, колеблется.
– Мы просто обязаны еще раз собраться тем же составом через полгода и отметить тридцать шесть и шесть! – предложил Зоин одноклассник.
Он был с виновницей торжества одного года и уже в силу этого неоспоримого факта мог пережить неожиданное озарение по поводу отмечаемой даты. Ан нет, не пережил, а может быть, так удачно актерствовал или Танька со Светкой – «лепшие» Зоины подруги прибить пригрозили, если проболтается. В общем и целом небольшая коррекция времени пребывания Зои на бренной планете была принята и поддержана собравшимися непринужденно, без недоуменных переглядываний, понимающих перемигиваний. Даже кадровичка с Зоиной службы оказалась с понятиями. Эта дама славилась прямолинейностью, раньше проектировала мосты, но уж очень вкусно Зоя готовила. Малость поступиться принципами заради настоящего узбекского плова… – да какая же сволочь посмеет упрекнуть за такое?! Харьковчанка, она и думала так и говорила – «заради»… А уж салаты, соленья, пироги с мясом, с рыбой и вовсе не оставляли места для щепетильности, куда там. Вот и решила Зоя в середине пира: «Десять процентов, пустяк, по нынешним временам судить, так и не украла. Как люди говорят, так тому и быть, тридцать шесть так тридцать шесть. Это по-людски».
«По жизни – сорок, но не по-людски… Занятно», – сейчас улыбнулась своим мыслям Зоя, покосившись на Олега и Эву.
Олег заметил.
– Ну, хоть повеселела. Тёть Зой, а ты ведь на самом деле нигде не была?
– Ты, Олежа, как-то уж… Ну не знаю… Слишком категоричен, что ли?
– Я, в смысле, за границей.
– За границей – нет, не была.
– И как тебе?
– Пытаюсь понять, разобраться в ощущениях.
– Разберешься – посвятишь?
– Как разберусь… Девушке переведи, а то она нервничать начинает, стоит нам заговорить.
– Тебе кажется.
– Ну… Пусть так, тебе видней, но ты все-таки проясни – о чем мы…
– Не волнуйся.
– Да у меня и повода нет.
– Carpe Diem, тёть Зой. Наслаждайся моментом.
– Слишком му́дро. Никак латынь?
– Она, родимая.
– Сразил, племяш, ученостью наповал.
– Вот же ты язва…
– А ты альмагелем в меня плесни!
– Олли? Зо?
До сих пор не случалось такого, чтобы Зоя посетовала на жизнь за то, что та, сквалыжница, обделила ее вояжами дальними, «заморскими»… По большому счету и близкими, «вдоль бережка» Зоя не была избалована. Если не относиться всерьез к летним детским поездкам с семьей на Черное море и одной взрослой на море Азовское, откуда она сбежала до срока с кишечной инфекцией и подозрениями похуже, не смертельными, но, слава богу, рассеявшимися. А потом началась другая жизнь, и все путешествия, те, что дальше работы, подруг, магазинов, как-то сами собой свелись к часу пятнадцати в толчее электрички с последующей прогулкой к старой даче через замусоренный лесок, нелюбимый Зоей, она вечно вздрагивала от непривычных шумов, особенно если шла в сумерках или ночью. Дважды принималась копить на машину и дважды накопленное уходило на латание дыр, в том числе и на даче. Конечно, можно было ее продать, тогда и на машину хватило бы, да еще и осталось, но куда на ней ездить, если дачи не будет?
Электрички Зоя всей душой ненавидела, называла «непродыхайками», а дарвиновскую теорию происхождения человека обогатила скрещиванием обезьяны и муравья, от которой будущая гроза всего живого, гомо сапиенс, взял единственное умение, зато ставшее образом жизни, – тащить. Тащить все и всегда. Совершенно необязательно только чужое, но, как правило, на себе.
Так сложилась жизнь, что Зоя и сама не сильно странствовала и другим не завидовала. «Вольно вам: обгорели, отравились и еще долгов на полгода вперед…» Впрочем, легко соглашалась, что чего-то не понимает. Наверное, могла бы раз в год Турцию себе позволить или Египет, но больше любила тихое Подмосковье. С таким настроением и приняла из рук ни с того ни с сего расщедрившейся судьбы, имевшей, впрочем, земное и весьма привлекательное обличье, поездку в Париж. Спокойно приняла, без восторженных «охов» и «ахов», скорее уж наоборот. «О господи…» – то и дело вздыхала в очередях в ОВИРе, а в аэропорту Шереметьево, нервно, убористо и неразборчиво заполняя листок декларации, принялась повторять про себя случайно услышанное: «Оно мне надо?» Универсальный, с клеймом «Сделан в Одессе» вопрос, единожды возникнув в Зоиной голове, тут же уподобился пытливому спелеологу и принялся блуждать по извилинам, откликаясь на всякую мысль и действие, утихомириваясь разве что в ночные часы, но уверенности в этом у Зои не было. Дело в том, что весь последний год, а возможно, и дольше, каждое божье утро Зоя безнадежно забывала свои сны. Не удавалось даже по остаточным ощущениям, «послевкусию» определить их жанр: что это было – кошмар или эротика?
Самым простым и полезным вышло бы ей в такой ситуации допустить смиренно, что сны не приходят к ней, нет их, потому и не помнит, то есть спит себе женщина «аки полено». Однако, как выяснилось, такую обиду даже от матери-природы непросто вынести. Так что Зоя без долгих раздумий, выбирая из «снов нет вовсе» и «я больна», однозначно пометила тему недуга и страдала от него не на шутку. Даже к участковому терапевту пошла, о котором слышала, что «он мужчина заметный и, кроме этого, во многом ой как разбирается!»
Был у Зоиной нетерпимости к простому и упрощавшему жизнь выводу, а именно – признанию, что не снится ей ничего, и память тут ни при чем, и вообще наплевать тысячу раз… свой материальный аспект: за пять богато оформленных и, увы, теперь оказавшихся совершенно ненужными сонников в свое время было весьма щедро уплачено. «В свое время» – это буквально накануне исчезновения способности видеть сны. «Счастливой способности», как теперь непременно подчеркивала Зоя, добавляя в варево из своих страданий щепотку пряности. Зоя и тогда считала, что переплачивает, но уж очень хотелось, а нынче, имея в виду коварство недуга и бессмысленность потраченных денег, думала как о форменном грабеже. «Постараться, и то не придумаешь такую подлянку. Прямо заговор “кого-то с чем-то”. И надо же было покупать сразу все пять! “Берите сейчас, женщина, не раздумывайте, у меня от каждой по одной книжке осталось, все раскупили, я и сама не ожидала…” Я тоже. Повелась, дура доверчивая».
Воспользоваться притаившимися под вычурными обложками знаниями – почему-то думалось о них как о «тайных» – Зое довелось не больше трех-четырех раз. По правде сказать, лишь две книги удостоились быть открытыми, да еще одну, будто банковскую упаковку купюр, «оценила» по обрезу большим пальцем, почудилось, что не все страницы разрезаны. Кроме времени – а о том, что его, скрашенного снами, ей отпущено уже не много, Зоя, конечно же, не догадывалась – ей не хватило терпения и, наверное, пытливости ума.
К слову, двух в одно утро использованных источников оказалось предостаточно, чтобы немилосердно запутать Зою: ей были предложены весьма слабо сочетающиеся, если не взаимоисключающие толкования одного и того же ночного видения. Всю рабочую смену Зоя на нервах ожидала большой удачи и драматической ссоры с начальством. Удачей, собственно, стало уже то, что ни клиентам на голове безобразие не учинила, ни себе пальцы не отстригла, никак не выходило сосредоточиться, даже отпроситься подумывала, но знала, что заведующая, она же хозяйка, устроит целый спектакль с криками про вычеты из зарплаты, разглагольствованием о безответственности и о том, что на ней весь салон… Потом всё равно отпустит, не враг же себе, но терпеть несправедливость и выслушивать откровенную чушь у Зои не было ни желания, ни настроения.
К концу дня ручейки отдельных мыслей слились худо-бедно в мутноватый, однако, поток, и Зоя додумалась, что ей надо было самой на скандал с начальством нарваться, «по-взрослому», «с битьем горшков», чтобы с треском с работы выгнали, раз и навсегда. Такой исход – эврика! – как ни странно, законно мог бы считаться успехом. Зоя давно подумывала сменить место, и предложения ей поступали заманчивые – денежные, к дому опять же намного ближе, в любом случае, как ни взвешивай, с какой стороны ни смотри, – получше нынешней каторги под недреманным оком придирчивой, неблагодарной и капризной хозяйки. «Жадной», – добавила, когда уловила: что-то не назвала, забыла. Да вот беда… – ох уж этот бесов хомут, он же в миру – привычка… По всей видимости, с годами или голова становится больше, распухает от бесконечных забот и мыслей, или хомут скукоживается, усыхает, потому что тоже не вечен. Тесно и больно делается, если прыткость проявить и с задором дернуться, неосмотрительно, презрев опыт. По-другому сказать: неловко из этого хомута выбираться. В тот день Зоя свой шанс, очевидно, не использовала, порвала лотерейный билет, ограничившись беглой, поверхностной сверкой с таблицей. Ничего нового.
Подруг и приятельниц Зои, как нередко случается среди обычных женщин и почти повсеместно заведено среди жриц парикмахерского искусства, неодолимо тянуло судачить и сплетничать о чем и о ком ни попадя. Впрочем, лишь в этом мирке мир их увлечений не замыкался. Кроме прочего разного – семьи, готовки, родни и тряпок (последовательность выбрана по-мужски, желательная, то есть к жизни неприменимая) – этих королев расчесок, ножниц и бигуди манило таинственное, изотерическое, утверждающего кофейную гущу в роли источника знания. Прознав о неожиданных закидонах Зоиной памяти, ни дать ни взять в пику нехристианским затратам на сонники, женщины, окружавшие Зою, принялись рьяно и изобретательно утешать страдалицу: кто советовал травницу, кто экстрасенса, а кто – забабахать девичник, чтобы «разом мозги прочистились или совсем их вынесло на хрен!» При этом дамочки льстиво, по наитию отбирая слова доходчивые и неизменно трогательные, говорили Зое о «суженном ей боженькой счастье редчайшем – …оно же, подруга, и груз тяжкий!» – щедрости душевной и… вообще неземной щедрости.
– Ты удивительный человек. Всем всегда ты, подруга, готова делиться, да? А уж если речь о том, что самой не нужно, такое ведь тоже бывает… В общем, тут и речи нет, правда? Какая ты все-таки, Зойка, у нас… – Млели.
Зоя также насквозь фальшиво прикидывалась наивной и непонятливой, вроде как не улавливала повода для медовых восхвалений:
– Да ну вас, девчонки, скажете тоже. Вам в Пхеньян с такими манерами, лучшие головы отдадутся на стрижку. Конечно, если помочь кому чем – постараюсь, а так… У кого сейчас лишнее-то? Вот и я говорю.
Театр да и только. Зоя и не была и никогда не слыла простушкой, да и подружки ее были не лыком шиты, те еще волчицы… И ни одна из сторон не выказывала намерений поговорить в открытую, без обиняков. «Налить друг другу чистого вина», как говаривала Светка, до своего горе-городошника побывавшая замужем за словаком, первой скрипкой симфонического оркестра, на поверку оказавшегося цыганом, игравшим на скрипке в придорожной корчме.
– Вот они – ямы и буераки доинтернетной эры, – язвила над собой обманутая и пережившая год непростых приключений Светка. Ее вызволяли всей родней, посольством, и даже гастролировавший в Братиславе театр «Ленком» каким-то неучтенным историей образом отметился. – Сейчас бы «зазуглила» это чучело, и всех дел.
– Ты же сама рассказывала, как все в один голос тебе талдычили: очнись, девка, цыган он!
– Любила.
Со временем девичья охота на Зоины сонники стала чем-то наподобие слегка затянувшейся, однако же необременительной игры. Зоя все так же отмахивалась: «Ладно елей-то лить, вас послушать так прямо святая. – Иногда добавляла: – Насквозь вижу все ваши игры» и нарывалась на встречное: «А чего тогда?», и вечно «откупалась» неведомо от чего шоколадками, пряниками к чаю да готовностью безропотно подменить подруг, если у кого образовались дела, «несовместимые с графиком», как требовала писать в заявлениях взбалмошная начальница, она же хозяйка. При этом не теряла надежды, а если по правде, то и нежно ее лелеяла, что однажды ей самой пригодятся всезнающие книженции, и жизнь станет… ну если не веселее, то правильнее. «Для кого правильнее? – спрашивала себя Зоя и отвечала, не задумываясь: – Ну не для тебя же». Смотрела при этом в зеркало, а не наверх.
И еще одна мелочь… Как и свойственно мелочам, слишком часто бывают они всему головой, но… не хлебом… Опустевшее место на книжной полке, похожее на переживающую не лучшие времена челюсть – Зоя специально поставила визуальный эксперимент, – непременно тревожило бы хозяйку квартиры напоминанием о шикарном мужчине, по стечению обстоятельств бывшем дантистом, так бесславно оставившем Зою после целых шести месяцев красивых и весьма-весьма обнадеживавших ухаживаний.
Шикарный мужчина – дантист (и это отчасти смягчало Зоину боль), покидал сцену. Покидал в манере шикарно-мужской: сперва он бросил дорогущую шубу к ее ногам и только потом саму Зою, уже в шубе. Это не считая двух пломб, коронки и чистки с отбеливанием.
В результате многообещающего, но оказавшегося недолговечным романа во рту у Зои сделался форменный Голливуд, а всю ее, вплоть до пяток, теперь согревала натуральная рысь. Неохваченные этой заботой оставались только предпочитаемые Зоей повсюду, кроме рабочего места, высоченные каблуки. Кабы она смогла пусть на время, на секунду-другую перекраситься в прожженную материалистку и откреститься от всяческой интеллигентской мишуры типа романтики, лирики, любовей и прочих соплей про разбитое сердце, то сочла бы состоявшийся натуральный обмен и уместным и выгодным для себя. Но такой откровенный цинизм ей претил.
Зоя давно отвыкла глубоко и подолгу грустить по поводу недостижимости или утрат небезразличных ее женской сути мужчин, но неудача отношений с дантистом по масштабам душевной травмы оказалась чуть ли не в одном ряду с самым сильным девичьим переживанием – недостаточно развитой для десятиклассницы грудью и ненавистью к запредельно обидному вердикту «доска». Невыносимо было и то, что вынесен был вердикт допущенным к телу (слегка, никаких бурных вольностей) вроде бы воздыхателем после целого вечера нудных, трудно Зоей сносимых и настырных оглаживаний.
– Ну чего? Продолжение будет?
– Какое продолжение?
– А ты чего ждала?
– Обойдешься. Не лезь, заору, я предупредила…
– Не очень то и хотелось. Ты… такая доска!
– Ах ты, сволочь прыщавая! – оттолкнула от себя слюнявого ухажера Зоя, захлебнувшись от горя и ярости.
– Прыщи у меня сойдут, а ты так и останешься доской. Доска!
Врезать по криво лыбящейся роже Зоя не отважилась, парень был здоровым и наглым, запросто мог ответить. Ей вообще-то с ним повезло, видимо, ему и в самом деле не очень хотелось.
Это хамоватое и незадачливое существо с вытершимся из памяти именем наследило-таки в сознании Зои, и она долгое время подкладывала в бюстгальтеры вату. Народное «ноу-хау» обидно мешало ей обжиматься с юношами на техникумовских вечеринках и вводило в смущение при потворстве чуть большей настойчивости с мужской стороны. Девичьи «уловки-секретики» вынуждали Зою краснеть, отнекиваться и нервничать, то есть заметно осложняли жизнь, но все же не отменяли ее совсем. Скажем, не каждый раз. Со временем, подчитав запретное и послушав интимное, но главное попрактиковавшись, Зоя талантливо и в короткие сроки освоила ряд ловких приемчиков, помогавших неловко вскрывшемуся обману (или всё же про грудь – это «преувеличение», а не «обман»?) в ту же секунду забыться. Чума, как ласково умела прижаться, ну и вообще…
Так уж вышло, что по большому счету Зоины переживания в отношении собственных прелестей, точнее недостатков, пришлись ей в конечном итоге к пользе. Пусть не монашествовала, но за годы учебы лишь трое молодых людей могли похвастаться ее благосклонностью и поразиться превеликому для незначительных лет умению, что наводило на неверные мысли и третий – или второй? – за неуместное предположение получил по физиономии и клялся-божился: «Я дурак, идиот, кретин. Ну, убей меня, только не гони…» – на самом деле ничего такого не думал. Все трое порознь ревностно блюли тайну, замешавшись в компанию не преуспевших в ухаживании за Зоей приятелей, полагавших ее девушкой со странностями, или «телкой с прибабахом», и вообще слишком много о себе воображавшей. Недотрогой, если одним словом.
Примечательно, что все три Зоины увлечения техникумовских лет, внешне такие разные, в постели оказывались удивительно похожими друг на друга. Нет, ни в коем случае не пресные зануды, однако же… повторяли друг друга настолько, что в конечном итоге для себя Зоя окрестила их личным Змеем Горынычем, поименовав каждую из голов номерами, и на какое-то время уверилась, что сексуальное разнообразие среди мужчин – выдумка женщин нелестного поведения для оправдания своего выбора, если, конечно, обстоятельства их не вынудили, врожденное чувство справедливости настаивало на этой оговорке. Это удивительное открытие… – «Нет! Обнаружение! Вот правильное слово!» – направило мысли Зои в русло семьи и постоянства в плане партнера. Вскоре, однако, по счастливому стечению обстоятельств заблуждение оказалось чудесным образом преодолено. Вместе с ним, под откровенные переживания матери и сестры, кануло в небытие все, что сулило лишь быт и унылость. Только тогда до нее дошло: «Они же должны были быть одинаковыми! Откуда взяться разнообразию, если все трое… Господи, это из-за меня! Боже, они мне были верны…»
Как бы там ни было, но не стоило Зое ставить в один ряд симпатягу дантиста и того прыщавого оглоеда из школы. Разве что… в обоих случаях речь об опыте? Ну если так…
Давно уже «моду сменило «безмодье», как говаривала одна Зоина сослуживица из тех, кого природа лепила, ни в чем не испытывая дефицита, и нынче Зоя вполне вписывалась в востребованные обоими мирами – и женским, и мужским – представления о завидной внешности. Стройная, высокая, слегка худощавая, однако при этом потрясающе женственная. Осанка прямая, горделивая – наследие долгих занятий балетом, обидно оборванных неумеренно быстрым ростом, в отца. Волосы густые, прямые, черные и неизменно, будто по линейке, подрезанные чуть ниже линии плеч. Цвет в мать, что же до стрижки и ухоженности – профессия обязывала. Лицо овальное с мягкой линией скул, подбородка, высокий лоб… Лицо чуть пикантно за счет немного раскосых орехового оттенка глаз и слегка, хотя и не факт, крупноватого, чувственного, однако же без утрированной пухлости губ, рта. Наверное, не модель, но всё же… Всё же Зоя по-прежнему упрямо подбирала белье хоть немного, но увеличивающее грудь. Хорошо, что индустрия откликнулась на злоупотребление ватой, где-то стало ее не хватать. Зоя ругала себя «курицей», а после прекращения отношений с дантистом оттеняла выбор горьковатой иронией: «И для кого же мы нынче стараемся? А для себя. Так, курица?» – отвечала сама себе с вызовом.
Продолжать диалог не было смысла.
Отец Олега, тоже Олег, прокомментировал «шикарный» уход со сцены дантиста до первых «издевательских тактов товарища Мендельсона».
– Почему «товарища»?
– Если давка в метро чудовищная и тебе встают на ногу, ты, голову даю на отсечение, изречешь что-нибудь типа: «Охренели, товарищ?!» Потому что без «товарища» фраза прозвучит непозволительно грубо. Допустимо, но непозволительно грубо. А «господин» в предложенных обстоятельствах совершенно неуместен, или не канает… Это я для простоты понимания. Можно и не понять, за что больше бьют…
Тот еще балабол. Расход с дантистом, короче, Олег-старший так оценил:
– Нормальный, скажу я тебе, Зоя Иннокентьевна, сюжетец. Раз дюжину таким образом замуж не сходить, а потом и на фиг всё это, ничего не нужно, при том, что ничто человеческое не чуждо… при таком-то достатке! Сама мужиков выбирать будешь.
– Дурашка. А сейчас мне их кто другой выбирает… Бюро мужикоподбора «Стремный альянс»… Старший консультант Амуров слушает… – отшутилась Зоя кокетливо и находчиво. – Вы в курсе наших расценок?
– Мы в курсе ваших расценок, – хохотнул Зоин свояк.
На Олега-старшего после гибели сестры, тоже старшей – два года уже, как ее не стало, – у Зои имелись свои виды, но тот быстро, тонко организованным актерским нутром почуял неладное и решил, не откладывая, да и вообще не особо расшаркиваясь, расставить точки над «i». Огорошил, одним словом, даму. Как кувалдой по темени:
– Зойка, ты, конечно, баба потрясная, но, пойми, у меня почти точь-в-точь такая уже была! Бы-ла!
А они и впрямь с сестрой родились невероятно похожими друг на друга, прямо близняшки, появившиеся на свет с разницей в пять лет…
Зою саму удивило, с какой легкостью она приняла это объяснение, означавшее: больше не хочу, хватит. Всё же есть в неожиданной, шокирующей простоте своя магия. Не обиделась, сказала себе: «На что обижаться, если всё так и есть? Если правда это?» Самую малость подосадовала на сестру, успевшую так наскучить мужу («А ведь считались такой любящей парой…»), но тут же одернула себя, трижды мысленно перекрестилась, прошелестела одними губами: «Господи, прости грешную», затем прошептала чуть внятнее:
– Прости глупую сестренку…
– Да ладно, чего уж… Чайку с печенюшками?
Вдовец, как и свойственно закоренелым эгоистам, с профессиональной небрежностью – народный артист! – присвоил себе Зоины извинения.
Больше четверти века назад («Сколько мне тогда было… Тринадцать? Четырнадцать? Олегу-младшему двадцать шесть, значит, тринадцать») они с сестрой спорили, кто подарит Олегу-старшему, тогда еще единственному, цветы после премьерного спектакля. Сперва шутливо спорили: «Я! Нет я!», всё больше раззадориваясь. Потом почти что до Зоиных слез – ни в какую «мелкая» не желала уступать кумира старшей сестре, разобиделась на «соплюшку», так и убежала из театра сразу после занавеса, до поклонов, под неодобрительный ропот вежливых театралов и укоризненные взгляды чопорных, с вечно поджатыми губами, бабушек с вешалки. Зоя не соглашалась, что театр начинается с вешалки.
– Вешалкой театр заканчивается, потому что театр – это чудо! – доказывала дома.
– Правильно, доченька, – соглашалась мама. – Театр – это чудо. И оставив ненужное на вешалке, ты тоже становишься как бы другой… Ты готова к чуду…
– Но ведь до начала я даже не знаю, понравится мне постановка или нет? А когда ухожу, то уже знаю. И как, по-твоему, быть с летними спектаклями, когда нечего сдавать в гардероб?
– Вообще-то мы обсуждаем метафору.
– Мама, я ей говорила, но Зойка не слушает!
– А ты вообще ходишь туда только из-за Олега, сама же говорила, что пьесы идиотские, надуманные…
Неуступчивая Лена, нисколько не смущаясь расстройством и побегом сестры-«соперницы», сделала шаг из первого ряда и, приподнявшись на цыпочки, выпалила скороговоркой: «Олег, мне так понравилось, как вы играли». И обомлела, услышав в ответ: «А мне очень нравитесь вы. Вас ведь Лена зовут? И еще у вас есть сестра Зоя…»
Овдовев, Олег-старший, толком не передохнув после недолгого траура, запомнившегося коллегам пьяным обмороком, хорошо, что за сценой, и непристойными перебранками с буфетчицей, свято чтившей наказ главрежа актерам («И особенно этому!») в перерывах не наливать, ударился во все тяжкие по женской части. Как с десятиметровой вышки в воду сиганул.
Правда, были знакомые, что, ничтоже сумняшеся, утверждали, будто ничего в жизни старого бабника не переменилось, просто «рассекретил» то, что женатому человеку выставлять на показ не с руки, да и чревато проблемами. Зоя в ответ на все эти домыслы, сплетни и тогда, два года назад, и сейчас безразлично передергивала плечами. Понимай: «Мне-то какой интерес?» Правда, если совсем уж начистоту, то и после категоричного «нет» мужчина покойной сестры по-прежнему был ей… небезразличен. Если мужчина по определению не постоянен, то надо быть дурой, чтобы ставить на нем крест. Отсюда и слово такое округлое, без выступов, ну, может, с одним мало заметным выступом: «небезразличен». Растяжимое. Безразмерный носок, а не слово. Так по-разному можно его толковать! Всё зависит от настроения… Тяготевшая к определенности Зоя занесла мужа покойной сестры в графу «Привлекательные и недоступные», как семя сорняка на пшеничное поле. С этим и примирилась. Все его «шалости», временами будоражащие театр и, что особо прискорбно, отдельно взятые семейные очаги, были у Зои на слуху. Ее в театре любили и привечали все, кроме ревнителей нравственности, хотя она никак, даже имея желание, не могла отвечать за моральный облик свояка. «Не уполномочена», – разводила руками на вежливые упреки: «Что ж вы, милочка, могли бы и присмотреть за своим». Впрочем, ревнители в принципе никого не жаловали. Среди молодежи «очаровательный ловелас» Олег, наоборот, блистал с пьедестала на аллее героев.
Однажды Зое случайно довелось услышать, как молоденькая актрисулька, масштабом таланта обреченная озвучивать шаги за сценой, зато из перспективной семьи, посетовала подруге: «Мне бы лет с десять набросить…» Додуматься надо до такой несусветной чуши! Зоя взяла себя в руки и перетерпела порыв дать совет: «Что ты несешь, дитя неразумное! Не тяни! Через год он на тебя и не посмотрит, а ты – десяток…» Но вовремя вспомнила о собственном интересе. «Вот же сошел с цепи», – покачала головой, улыбнулась. Не верила, что при Лене был таким же.
– Прости, родственница, – каялся, пряча за веки смешинки в глазах, если Зоя пыталась ему шутливо выговорить гусарскую любвеобильность и множащиеся прорехи в репутации достойного отца и мужа.
– Да запросто, пользуйся. Тебя… Ты, извини, в порядке?
– В смысле, не приходит ли ко мне по ночам Лена с серпом, чтобы по этим..? Ну ты в курсе. Знаешь ведь, или догадываешься, что сначала нежность и зависимость перерождаются в привязанность, та со временем становится чувством долга, а потом сразу, вдохнуть не успел, а уже ярмо на шее. Тесное, стальное ярмо, напрочь заваренное автогеном. Такое не разомкнешь, такое только крушить. Ну а близко к шее зубилом да кувалдой махать – это, мать, не всякому под силу. Так что слабаком я, выходит, был первостатейным.
– Трепло ты первостатейное. Был и есть.
– И это тоже, кто бы спорил.
– И ходок.
– И ходок.
– И всегда был.
– Да как ты можешь, женщина. Я и сейчас, буквально только что себя оговорил. У меня… Слушай, а может, так… без привязанностей, просто память освежить, а?
– Да пошел ты, забывчивый…
– Ты же моя резервная копия.
– Вот же… Ну что ты несешь! Как тебя можно вытерпеть?
– Любя, Зоечка, только любя. Молю, за всё прости лицедея! Прощен?
– Ну…
Вот так легко и непринужденно Зоя все и вся прощала Олегу-старшему. Немного обидным было то, что в снисходительности ее никто не нуждался и в первую голову сам Олег, чья личная жизнь и раньше впрямую не касалась Зои, а теперь, после ухода из жизни Лены, и вовсе ни с какой стороны. К тому же свои заботы стали множиться. На какое-то время глаза застил шикарный мужчина – дантист, расположившийся в ее жизни, казалось, надолго, если не навсегда. Потом кометой промелькнул поэт, одной встречи хватило. Строитель, если он был строителем… По снабжению, короче, мужчина. Ну, и в довершение всего, нынешний доктор, к которому отправилась плакаться на дыру в памяти, куда выдувает содержание снов, лишь стоит открыть глаза.
Поэта упрямо и навязчиво, как умеют только ближайшие подруги, не слишком счастливые в браке, Зое подсовывала Татьяна из маникюрного цеха. За короткое время она умудрилась трижды пересказать его удивительную историю, всякий раз щедро сдабривая ее новыми неожиданными поворотами. Любопытство («Сколько же ты наврала, подруга любимая? Подозреваю, что всё…») подтолкнуло Зою согласиться на ни к чему не обязывающую встречу. Вроде как забрели подруга и знакомый ее на огонек, чайку попить. Конечно же, со звонком, это раньше сюрпризы не возбранялись, в эпоху немобильной связи. Со звонком и с тортом, и с шампанским, и даже с цветами. То есть случайно проходили по улице с букетом, выпивкой и сладким, придирчиво осматривали фасады – где же таится тот самый «огонек»?
Татьяна посидела недолго и вскоре оставила Зою с поэтом наедине, муж ей позвонил, Славик. «Ботаник по нраву, по складу и по профессии, разрушительно несовместимый с практической стороной жизни», как незамедлительно сообщал всем новым знакомым. Тощий, вечно растрепанный, в круглых очочках, во что бы Славик ни был одет, всё одно виделся окружающим в застегнутом наперекосяк лабораторном халате. Общих знакомых Тани и Славика не переставали интриговать три вопроса: что за отчаяние толкнуло хохотушку и красотку Татьяну на такое замужество, как решилась она родить от него детей и каким чудом Славик справился с этой задачей. Хорошо еще, в отцовстве Славика сомневаться не приходилось, оба мальчишки как под копирку, не то совсем бы общество извелось в догадках.
– Муж, – Татьяна многозначительно продемонстрировала товарищам по чаепитию погасший дисплей. – Славик.
– Так, может, он к нам присоединится? – предложил поэт, с надеждой глядя на Зою.
– Тань? Детей есть с кем оставить?
– Ничего не выйдет, подруга. Ребята, вы уж не обессудьте, но у него там стиральная машина что-то зажевала. Главное, не детей в нее засунул, уже достижение. Ох, и беспомощные же вы, мужики…
– Я не планировала, само так вышло. Обидно. Хорошо так сидели… – шепнула Татьяна Зое свои извинения, прощаясь в прихожей.
– Да я понимаю, зажевало… – не скрывала иронии Зоя. – Спасибо тебе. Надеюсь, этому есть куда идти? Никакого повода ему нет губы раскатывать, шансов ноль. Я вообще тебе удивляюсь, столько лет знакомы…
– Зой, да ты не спеши, ты поговори с ним. Он душевный, правда-правда.
– Смотри, подруга, сильно рискуешь: к тебе отправлю раны зализывать. Так и вижу их в паре со Славиком, у одного белье зажевало в машине, у другого кран от горячей воды в руках остался… Оба такие душевные!
– Тьфу на тебя! Я побежала, да? И не бои́сь, Зойка, – то ли успокоили, то ли предупредили Зою уже из-за двери.
Поэт оказался ну совершенно вопиюще можно сказать, не в Зоином вкусе, и если до ухода Татьяны разговор еще как-то клеился, то сейчас Зоя все больше злилась на подругу. Поэт сидел напротив, был робкий, задумчивый, какой-то потерянный. «Зайку бросила хозяйка», – продекламировала мысленно Зоя…
– Может быть, что-нибудь свое прочтете? – предложила она.
Он начал читать, через пару четверостиший сбился, стушевался, замахал руками на побуждающие продолжать похвалы и вылил на скатерть чай. Хорошо, не разбил ничего. «Вот же рохля на мою голову! Ну давай, а теперь рукавом в торт… Мо-ло-дец!»
– Не шевелитесь, замрите! Замрите, сказала! Салфетку возьмите, у вас крем на рукаве. Справитесь? Отлично. Давайте салфетку… Нет, не надо помогать. Боже упаси! Это я не о вас, простите. Я справлюсь. Все в порядке.
Строгой учительницей вернулась Зоя на кухню, наскоро замочив в тазу пострадавшую скатерть, прикидывая, имеет ли смысл рисковать еще одной или так сойдет? Решила, что так сойдет.
– Ну-с…
Гость встретил ее бросившейся в глаза сутулостью и извиняющейся улыбкой, что до жестов – сдержанно, только пальцы по столешнице отбили чечетку, показав, сколько воли понадобилось, чтобы как минимум не развести театрально руками. Он прислонился спиной к батарее и явно подпитывался от обжигающего тепла надеждой на то, что этот вечер он, несмотря на все козни судьбы, переживет.
– Так что же за история с вами приключилась такая, что даже Татьяну… нашу Танечку пробрало? Любопытно…
– Она ведь, наверное, рассказала? А я просил, я умолял ее не делать этого… Да и давно это было…
Зоя в душе́ подсмеивалась над своим неожиданным «ну-с», непривычным тоном и этим «любопытно». Откуда что взялось? Известно откуда… Точно так же на этой самой кухне давным-давно ее, припозднившуюся со школьного вечера, выспрашивала бабушка. «Ну-с, смелее, – сдержанно улыбаясь, понуждала она внучку к признанию, что наконец-то у той появился кавалер! – Любопытно… Ну же, не томите, барышня, старуху».
«Удивительно, как сохраняют наш, человеческий дух, тени, окружающие нас стены, предметы… – Зоя почувствовала, что промелькнувшее воспоминание согрело ей сердце и даже совершенно неуместный в ее доме поэт перестал раздражать. – Раньше люди мало переезжали, редко, жили себе из поколения в поколение в одних стенах, обои одни на другие наклеивали, краску одну на другую накладывали… Оказывается, это хитрость такая – кто-то придумал вот так консервировать воспоминания? И от этого всего было у людей какое-то настоящее чувство родства, близости друг к другу, а теперь открытку к Новому году рукой черкануть и то лень. Эсэмэски, будьте любезны!»
– Ну же, не томите…
Подмывало добавить: «Лучше в прозе», но почувствовала, что перебарщивать не стоит, никаких собственно причин обижать гостя у Зои не было, наверняка отстирается скатерть. И она сдержалась. Возможно благодаря этому и услышала рассказ, а история у поэта вышла следующая…
Как-то раз поэт отнюдь не по недоразумению, а по собственной воле, вполне осознанно зазвал к себе на дачу, которую раньше без особой нужды даже с близкими родственниками не делил, совершенно случайного человека. Скоротал с ним бессонную ночь в купе за водочкой с бутербродами и вареными яйцами по пути в Москву из Осташкова и пригласил к себе на Селигер. Обычно поезда служат местом для необязательных откровений именно потому, что шанс еще раз повстречаться с попутчиком невелик, мизерный шанс, но служители муз люди все же особенные и поэт удивил и себя и соседа. Кого больше – одному богу известно. Не одному из многих, а в смысле – только ему.
Дача поэта стояла на озере, прямо на берегу, вдали от цивилизации. Добираться – частную лодку с лодочником нанимать или местным рейсовым катером, по-другому никак. Дивное место, живописное, уединенное. Деревушка на пару дюжин переживших свой век домов, населенных людьми, на взгляд горожанина, странными, но главное, что не злобными к дачнику. А если выпить и закусить с мужиками, да пережить вместе с ними «бабское Ватерлоо», где упившиеся до мата про власть мужики – французы, так и вообще ничего народ, жить можно. Помочь не помогут, но и подлянку не сделают.
Вот туда и зазвал незнакомца на ближайшие выходные. Какой смысл откладывать? Чего проще, как взять отгул на ближайший понедельник или в счет отпуска прихватить…
«Вместе и махнем! Я в пятницу опять туда. В субботу с утра будем на месте. У меня там работа, книжка новая, издатель торопит, сил нет. Рыбалка, баня… Благодать!»
Уговаривал, одним словом.
Врал, конечно. Не про благодать. С благодатью в селигерской глуши всё как раз обстояло нормально. Про издателя врал. Сидел на даче который месяц один, как перст, писал что-то поэтическое, жег, снова писал. Создавал, как водится среди творцов, в вечность… Охочие до его творений издатели только снились поэту. Как и благодарные читатели, и сам он себе – в расхристанном пальто, перед восторженной толпой, придерживающийся за фонарный столб, лишь бы не рухнуть на мостовую, выжженный дотла эмоцией, нотой, рифмой, звуком своего голоса… Но издатели снились прежде всего прочего, потому что даже в снах нужна логика.
В день той шальной встречи в купе скорого поезда он впервые за долгое время покинул свой медвежий угол, где величаво именовал себя «селигерским затворником», и выбрался в люди, как назвал вылазку в город.
Случалось, конечно, поэту нарушать свое одиночество, с деревенскими посидеть, к примеру, но не в охотку это все получалось, а в силу необходимости, без таких отношений никак обойтись не выходило. Когда дом деревянный, это особенно важно. Потому что глухомань: обидятся на невнимание – брезгует, сволочь! – и сожгут к чертям собачьим. «Рукописи, может, и не горят, – думал, – а вот все остальное – только спичку поднеси…» Насильничал над собой, подружиться пытался с соседями, но все впустую. Вообще не ясно – замечены были эти потуги или нет? Что поделаешь, один на всю округу неместный, других дачников нет… И выпивал поэт по уважаемым тамошним миром меркам будто больной. «Без замаха пьет, – осуждали. – С одного стакана уже и не поговорить! Как дитя, ей-богу…»
Охоту опять же не понимал, а рыбалить его не звали, потому что хорошо запомнили зорьку угробленную, когда вывалился поэт из лодки-казанки в самый разгар клёва, а как стали назад его водворять, умудрился и лодку перевернуть. Может, и не виноват был – с ночи мужики тяжелые были, сами за каким-то бесом все на один борт сдвинулись, – но как ни крути, а тот еще компаньон. «С таким только в разведку ходить, убьют – не жалко…» – пошутил кто-то из местных, а может быть, само вышло так, что прозвучало как шутка.
В поезде, в компании с доброжелательным незнакомцем поэту вдруг остро вспомнилось, как, бывало, тосковал он на даче по шашлыкам, но шашлыки – не еда, шашлыки – это событие, мероприятие, обстоятельства… Всё что угодно, но непременно требующее компании – какой болван жарит и лопает шашлыки в одиночку? Это не шашлыки уже, а подмаринованное мясо на углях. Если повезет, то с дымком. Скучно. Выходит, что тосковал по компании. Казалось бы, проще простого выписать пару-тройку соратников по перу, но в таком случае на билеты раскошеливаться пришлось бы – больше, дольше и крепче его на мели сидели, вросли в мель, – а таких трат поэт позволить себе не мог. К тому же стыдно признаваться, но подозревал в приятелях больший талант, чем дарован ему, и мысль о том, что они, подвыпив, начнут наперебой читать из своего и ждать ответных стихов от него, поэта, была для него болезненной, почти что невыносимой. Конечно же, и поэту было что почитать, но без вызова, а еще лучше – один на один с природой.
– Больше верить в себя? Вы знаете, Зоя, что умные мысли потому и умные, что доступны не всем? Простите, если… Да что там, без всяких «если», простите великодушно.
– За что?
– За сарказм… Я и так тут у вас оскандалился с чаем и с тортом.
– Помилуйте, я и слова такого не знаю – сарказм.
– Зоя, прошу вас…
– Так и быть. Вы прощены. Сама виновата, нечего было влезать. Больше не буду.
Можно, думал, не кобениться, а кого-нибудь из деревенских позвать… на шашлыки, раз уж без компании никак нельзя, или, к примеру, рыбнадзора с его мадам, но, во-первых, рыбнадзор ему ни к чему, во-вторых, угрюмая какая-то пара и большие мастаки поскандалить на людях. Деревенских же надо толпой звать и все равно кого-нибудь да обидишь. Где столько мяса взять? И вообще… по всему выходило, что лучше уж одному, а одному – ноль удовольствия. «К тому же на запах как пить дать припрется халявщик какой, – привычно сдавал последний рубеж поэт. – Хорошо еще, если не Мишка психованный. Выдумал, алкаш чертов, что у меня на его сестру виды, достал уже расспросами про квартиру да про зарплату…» Так что в самый раз подвернулся попутчик, сосед по купе, а вместе с ним такой изумительный шанс устроить пикничок с шашлычками. Надо же было столь глупо поддаться настроению?! Разницу, видите ли, улавливал, тонкий эстет, между шашлыками и подмаринованным мясом на углях, с дымком. Ресторанную критику с такими талантами надо писать, а не поэзию.
Поэт не знал, женат ли попутчик, поэтому поосторожничал, как в его круге общения было принято, там – в этом круге – вечно что-то менялось: вчера Галочка Коленькина жена, сегодня уже Игорешина, а завтра Коленька смотался в Германию и вернулся оттуда уже сам… чья-то жена…
«Возьмите с собой супругу, девушку… Ну, я не знаю…»
«Хотите, чтобы я с обоими заявился?» – хохотнул попутчик.
«Ну… Как знаете. Отчего бы и нет? Если сочтете…» – растерялся хозяин дачи.
«О как… Смело! Только чур, девушка тогда будет считаться вашей. Считаться! Это понятно? Понарошку. А жена женой. Тоже моя. Оно, может быть, и не очень честно, но справедливо – сколько я их обоих обихаживал?! Жену в воскресенье с утреца домой сплавлю, ну а сам под заминкой какой-нибудь зависну на пару-тройку деньков. Давно так мечтал. Вы как?»
«Ну, если вы с ней договоритесь как следует, с девушкой… Мне что? Мне нормально».
«Договорюсь, сговорчивая. Давай… (мы же на «ты»?) номерок телефона и маршрут… Ну, в смысле, как на твою заимку добраться. На всякий случай, если вдруг нечаянно разминемся. Елки-палки, вот же дурная башка! Девушка… Может, вам с ней днем раньше выехать? Нет, так не пойдет. Вагоны чтобы разные или хотя бы купе, вроде как в одно четырех билетов не было. Только не забывай, бродяга, что твоя она, но понарошку! Смотри у меня! Вы отдельно от нас с женой, а ты нас познакомишь. Нина ее зовут. Запомнил? Смугленькая такая, черноволосая, ростом тебе по плечо. Узнаешь. Жене скажем, что вы с ней недавно, то да сё… Первый раз, мол, Нина у тебя гостит. Вот и срослось… Ну мужи-ик! Богатая идея! Уважаю!»
До приглашающей стороны медленно, но дошла наконец суть содеянного, однако телефон был записан, маршрут тоже и единственное что оставалось – собирать последние крохи радушия и надеяться, что всё это блеф, никто на самом деле к нему гостить не поедет. Поэт нещадно клял себя «покладистым и безвольным идиотом, на которого только ленивый не набросит узду. Да что узда – седло на спине! Совершенно чужой человек! И с двумя женщинами?! А у меня на даче – книги, рукопись, всего две спальни. И тарелки всего три. Для супа есть… целых пять, у одной краешек отбит, но почти незаметно, если пальцем по кромке не водить. Да и кто ж нам суп-то сготовит? Разве женщина какая мастерицей окажется… Но это совсем дурно: люди ко мне в гости, а я их к плите, суп варить. В пакетах куплю, сухой. Там инструкции, справлюсь. А мясо тоже можно в глубокие, раньше так в шашлычных и подавали».
Во всех метаниях и расстройствах, в которые поэт оказался ввергнут по собственной неосмотрительности, с отвычки от человеческого общения и благодушию после ста граммов водки, он все же пытался выловить хоть что-то для себя утешительное: «В глубоких мясо подам». Больше ничего утешительного придумать не удалось.
Поэт вдруг сообразил, что не озаботился разжиться телефонным номером шапочного знакомца и теперь лишен был возможности всё отменить, сославшись на какую-либо мало-мальски убедительную причину, например, на нужду задержаться в столице неизвестно как долго по делам издательским, а может быть, и здоровью, хоть и не поощрял вранья. Единственной спасительной мыслью было смалодушничать и самому не возвращаться на Селигер. По крайней мере, не в ближайшую пятницу. Потолкутся себе гости у закрытых ворот, увидят запечатанные ставни без намека на свет изнутри, сообразят, что случилось непредвиденное с хозяином («Тьфу, тьфу, тьфу…») и отправятся восвояси, на какую-нибудь тамошнюю турбазу. Местные им адресок подскажут. Может, кто за поллитру на своей лодке на турбазу перевезет и заодно похлопочет, чтобы разместили с удобствами и со скидкой. Там у всех кругом сплошь родня, друзья да родня друзей.
Поэт прекрасно отдавал себе отчет в том, что исполнить задуманное стало бы унижением, трусостью, чего долго пришлось бы стыдиться, а может быть, и замаливать… Но, возможно, он все же нашел бы себе оправдание, если бы не чертов заранее взятый и не подлежавший обмену билет до Осташкова, а денег и так в обрез. Мог ли он в тот момент предвидеть, что вечно пеленавшая его по рукам и ногам покладистость, взлелеянная родней и вообще всеми, кому он был нужен, возможно, первый и единственный раз в несложившейся (что таить?..) взрослой жизни возьмет да и сослужит ему добрую службу? Да нет же, куда там. Был бы провидцем – не нуждался бы в средствах. В общем, так получилось, что на даче после выходных, где все собрались, как и намечалось, с поэтом остались не попутчик с подругой, а жена попутчика…
Шашлыки удались, мягко говоря, не вполне. Полуфабрикат, изготовленный по просьбе поэта его московской соседкой – та полжизни отдала кулинарному цеху – и доставленный в трехлитровом бидоне, оказался жилистым, как бойцовый баран, если где-то таких разводят, и совсем растерявшим вкус. Остатки вкуса, а заодно и запах растворились в уксусе маринада, или, что вернее, их и не было никогда. Такой вот бойцовский баран без вкуса и запаха, натасканный не замеченным подбираться к жертве с подветренной стороны. Пришлось бойким образом запивать еду, однако на выпивку налегали не все, и уж точно никто так упорно, как попутчик поэта. Под надуманными предлогами он то и дело исчезал в доме, за домом. Тут же вслед за ним устремлялась девушка, вроде как на правах хозяйки, поэта же девушка… В общем, подхватывалась, сердешная («Уж лучше присмотрю, не ровен час, свалится куда»), и отбывала на поиски. Поиски были неторопливыми и безрезультатными, потому как возвращалась парочка, соблюдая последовательность ухода: сперва он, потом она, немного смущенная. Наверное, от того, что зря ходила. Поэт тоже смущался под пристальным и как будто немного насмешливым взглядом жены попутчика. В конце концов, эту женщину, несмотря на старания прилежно развлекавшего гостью поэта – редкий случай, он чувствовал себя в ударе! – утомило однообразие происходящего.
«Ну хватит уже комедии, – объявила она устало. Так, в бытность поэта студентом, будущим педагогом, экзаменаторы, измученные его нерадивостью, просили зачетку, чтобы выставить тройку – юношей на факультете было мало и их особо ценили. – А вам, милейший, стыдно должно быть так глупо врать. Я фотографию этой вертихвостки у мужа в портмоне видела. Устала я дуру из себя разыгрывать, не знаю, зачем вообще поехала. Любопытство, наверное, столько труда, такая инсценировка, и всё ради меня. Думала, позабавлюсь. Вас-то он как во все это втравил? Вроде бы не друзья вы, разные слишком.
И поэт выложил всё как на духу.
«Вот такой я по жизни… болван. Всё у меня не слава богу. Простите, если сможете. Скажите, чем могу искупить?»
«Можно на пару дней тут остаться, не смутит? Вы только не подумайте ничего, я видела, что у вас две спальни. Надо мысли в порядок привести и вообще отойти немного, а то сяду в поезд и разревусь… Хотя и повода реветь нет, давно уже нет. От обиды…»
«Да я только рад. И не смутит, и не стесните нисколько. Я перед вами так виноват!»
С одобрения хозяина дачи, посчитавшего для себя неэтичным участвовать в семейных сценах – он ушел в дом и слушал оттуда, стыдясь, что подслушивает, и злорадства своего тоже стыдясь – жена попутчика весьма мягко, лишь единожды прибегнув к услужливо оказавшейся под рукой кочерге, да и то взяла и назад поставила, выпроводила за пределы участка пытавшегося вразумить ее мужа, растерянного, неубедительного, вдруг суетливого. Потом вынесла его вещи, еще не распакованные. Попутчика утешала его девушка – счастливая и не утруждавшая себя даже деланой скорбной миной. Правда, осторожничала на всякий случай: держалась от жены на почтительном расстоянии. Ей конечно же было неведомо – откуда? – что через две недели, ни днем больше, ее подло бросят, потому что брать в жены любовницу с многолетним стажем окажется делом скучным.
– Шекспир. И откуда такие подробности?
– Попутчик сам жене рассказал, назад просился, а она мне… Всё же странно, как это в верхних сферах удосужились пересмотреть мой жизненный план, поменяли в нем что-то, перекроили. Не ленятся там… наверху, а до этого ленились. Как они все это провернули – ума не приложу. С моими-то сомнениями и нерешительностью. Не понимаю… А через полгода она умерла, оказалось, уже тогда болела, вот только не знала.
– Вот так история получилась. Романтика, справедливость, печаль… И провидение… Поэма.
– В самом деле? А я слушал себя, и мне показалось простовато как-то, не кубик Рубика, все предсказуемо и само складывается. Вы действительно думаете, в жизни такое возможно?
– Неподражаемо лжет жизнь…
– Господи, Цветаева… Зоя, вы не перестает меня удивлять.
– Удивите и вы меня: если по правде, то как всё было?
– Да еще проще, вообще не поверите. Поели-попили, шашлыки в самом деле – дерьмо, жена скандал учинила с битьем посуды, для супа осталось всего две тарелки, одна из них та, что со сколом, да ну и ладно… Тем же субботним вечером договорился с одним местным забулдыгой, но при лодке, и препроводил всех троих в Осташков, невмоготу было терпеть это непрерывное выяснение отношений, гнуснее сериалов, хотя вот сказал сейчас и подумал, что нет – сериалы такие же гнусные. Слава богу, дождь по пути накрапывал, так что сидели все под капюшонами, у кого был, и под зонтами. А вернулся домой – мать честная! Ни Монблана моего удачливого, ни акварельки… Акварелька недорогая такая, но и не пустяк… Не Дюрер, конечно. Женя Рындин… Акварель, восковые мелки… Не знакомо?
– Нет.
– Жаль. Когда-нибудь много будет стоить, помяните мое слово. К тому же память… Что вы на меня так смотрите?
– Да вот смотрю и думаю: что же вы за жених такой? Без удачливого Монблана, выходит, что без удачи… Без акварельки на обустройство беззаботной старости?
– Это… Простите, это единственные препятствия?
– Увы, их тут целая полоса… препятствий. А удачу жалко, честное слово. Сочувствую.
– Не стоит. Это я для себя придумал, что Монблан обязательно принесет мне удачу, пока у него выходило ну, скажем, не очень складно… Теперь вот и вовсе пропал. Если послужит с таким же усердием, как и мне, – выкинут к чертовой матери, помяните мое слово – выкинут! И мне, простофиле, наука. Назначу на вакантное место то, на что никто не позарится, карандаш какой простенький…
– Быстро сточите.
– А механический со сменными грифелями?
– Находчиво. А если удача именно в грифеле?
– Мне вот что интересно: а вот вы, Зоя, именно вы могли бы… ну так, как жена в выдуманном мною сюжете… О чем я? Ну… о том, чтобы взять и остаться в доме одна с незнакомым мужчиной. Могли бы вы?
– Наверное, да, если мужчина даст слово не быть свиньей и безропотно смирится с диваном в гостиной в качестве ложа. И чтобы не нарушать! Не то пожалеет мужчина.
– Да нет, Зоя… Это я так спросил. Спасибо конечно. Мне вообще-то есть куда идти, да и не настолько поздно сейчас. Темень на улице меня совсем не смущает.
«Смотри, как он… Не задумываясь, смахнул со стола какой-никакой, а шанс. Не такой уж и безнадежный рохля, – удивилась Зоя, не подавая виду, настолько поражена. – Вот же чудак-человек! Взял бы да рассказал о себе что-нибудь эдакое, героическое – в Афгане, к примеру, повоевал… Нет, не похож. Ну, котенка с дерева снял, спас от молнии, а она прямо в котенка метила… Глядишь, иначе бы на него посмотрела, а то: “Могли бы вы?..”– передразнила. Нет, рохля. Рохля и есть. И дача на Селигере, а это у черта на куличках, не наездишься. А со своей дачей мне что прикажете делать? Да о чем это я?!»
– Ну, вот и славно. Вы не обижайтесь, невеста из меня тоже еще та… Не очень. И это тот печальный случай, когда два сапога – не пара.
Провожая поэта, Зоя зареклась потакать сводническим усилиям подруг и решила-таки показаться врачу, пожаловаться на выверты памяти. «Сонники как пить дать подсказали бы не расходовать бездарно время и душевные силы на Танькиных протеже». Прямо видела как в середине густо исписанного листа страницы проявляется яркий печатный текст: «Поэты, Зоя, – это не ваше, особенно неудачливые поэты». Образ вызвал улыбку и резонный вопрос: что сказать в регистратуре, чтобы из психушки наряд не вызвали?
Участковый врач, принявший пациентку с «расстройством сна», досадно не проявил примерного рвения, выслушав Зоины жалобы на утреннее беспамятство, но и глумливых вопросов не задавал, только пожал плечами:
– Да-а, озадачили вы меня. Боюсь, это не по моей части, как и вообще загадки. Памятью занимаются психологи, нейробиологи, физиологи, неврологи… Да кто только ни занимается, а я всего лишь участковый врач-терапевт, Зоя…
– Иннокентьевна. Но можно без отчества.
– Впрочем, сомневаюсь, Зоя Иннокентьевна, чтобы ученым удалось незаметно для всех раскрыть суть внутреннего человеческого «Я». Это я о тайне человеческой памяти. Правда, недавно почитал… По-моему, в Массачусетсе…
– В Америке…
– Да, в Америке физиологи научились искусственно вызывать воспоминания о том, чего никогда не было.
– Ну без этого я точно обойдусь, и так голова кру́гом – сколько всего помнить надо. Что же мне делать?
– А вы знаете, мне тоже редко удается вспомнить, что снилось, и ничего, живу. Сонник бабушкин зря на полке пылится, а так… никаких неудобств.
И он снова пожал плечами. Правда, на этот раз едва заметно улыбнулся, может быть, вспомнил бабушку.
Хотя Зоя в тот же миг предположила совершенно невероятное: как мог доктор узнать о ее проблеме с сонниками? Она быстро перебрала в памяти всех, кто советовал сходить в поликлинику, однако концы с концами так и не сошлись. И вообще, сообразила наконец, что записывалась наобум к принимающему сегодня врачу. Так случайно совпало, что попала именно к тому, кого ей хвалили. Сказала в регистратуре: «Мне все равно к кому, желательно только, чтобы очередь недлинная». «Надо же какие случаются совпадения, кому рассказать – не поверят!»
Врач чем-то неуловимо напоминал дантиста, но был постарше, то есть примерно одних с Зоей лет, не тех что отмечала, а настоящих, ростом повыше и не такой ухоженный. Можно сказать – совсем неухоженный, что собственно и пробудило первые неосторожные фантазии. Правда, этот роман, если в принципе был возможен – ни кольца, ни следа от кольца Зоя не приметила – не сулил ни шубы, ни иных материальных благ, если не относить к ним вечно полное аскорбинки блюдце. Так невысоко Зоя оценивала перспективы мздоимства в здравоохранении районного масштаба. Равно как и щедрость навещавшей поликлинику публики. «Но ведь есть уже у меня шуба», – урезонивала она себя и верила, что так будет всегда.
– Простите… – уставилась она на пластиковую карточку, криво прикрепленную к отвисающему губой карману докторского халата.
– Андрей Николаевич…
«Андрей Николаевич». Зоя на секунду представила себе, как прогуливается с участковым терапевтом Андреем Николаевичем под ручку прямо здесь, по Люксембургскому саду, позволительно даже сказать – по Парижу. Доктор в воображаемой картине был облачен в мятые, «подпрыгнувшие» из-за морщин под коленями, простецкие голубые штаны и застиранный халат с «газырями» шариковых авторучек, оттягивавших нагрудный карман, наверняка люто ненавидящий раскройщицу за то, что уготовила ему трудную жизнь. В таком виде в здешнем нерусском антураже доктор выглядел вопиюще чужеродным. И не потому, что одет был не по погоде. Чужеродным и неуместным. Настолько неуместным, что и на ее, Зоины, плечи эта… неуместность опустилась с невысоких небес незримой шалью. Она и не воспротивилась, такой себя здесь и чувствовала, несмотря на шубу из рыси, а ведь шуба из рыси многое меняет, особенно в женском воображении. «Незримая шаль… от “Шанель”… Наверное, тут теперь принято думать “хиджаб” или “паранджа”», – пришло в голову, но справляться у Олега не стала, сама знала ответ, не слепая. «Хорошо бы прямо сейчас оказаться напротив кабинета номер триста семнадцать, – призналась себе с легкостью. – Сидеть в очереди и гадать, занесли мою карточку доктору Андрею Николаевичу или опять эти коровы из регистратуры напутали? И ждать, как Андрюша… Николаевич обрадуется. А тут на тебе – Париж. Вот уж спасибочки, всю жизнь мечтала».
Олег, просто так, для проформы глянувший сбоку на Зою, в недоумении вздернул брови:
– Тёть Зой, ты чего опять хмуришься? Не сердись, что так долго, пара минут – и мы на месте. Получай удовольствие, день-то какой!
«Из дому выходили тоже ”пара минут” была, а уже без малого полчаса шагаем и всё – пара минут, пара минут… Родственничек – Параминутчик на мою голову. Хотя это я на его».
– Все нормально, Олежа, тебе показалось. Солнце, наверное, а я темные очки в номере оставила. А день и в самом деле божественный.
– Ну вот и молодчина, – не очень связно, непонятно кого и за что, собственно, похвалил Олег и тут же, без перехода, принялся переводить этот не доросший до диалога обмен репликами Эве.
Та, судя по всему, прониклась, опять же неизвестно чем, ободряюще глянула на Зою и что-то протараторила, словно птичку на проводах из рта расстреляла. Было похоже на невероятно быстрый английский. Курьерский, если по аналогии с поездами. «”Сапсан”! Какой нынче курьерский?!» – поправила себя Зоя и откликнулась незатейливо:
– О'кей.
Ее так с молодости научили. Старшая сестра Лена, покойница, мама Олежи, чем-то занималась полезным на международных конгрессах и начальство ее каждый раз инструктировало: «Не поняла, чего иностранцы говорят – всё равно соглашайся, а вот если лапать начнут – подмогу зови. И ори не ”милиция!”, а ”полис!”, так до них, буржуёв, быстрее доходит. Баллончики же там разные с перечной смесью – ни-ни! Мировые светила всё-таки. А ну как пригасишь…» Видно, хорошо запомнились Лене эти уроки, а может быть, и полезными оказались, раз младшей сестре науку внушила. В дополнение к сказанному Зоя мило улыбнулась девушке, надеясь, что вышло совсем не так, как чувствовалось, а наоборот – искренне и благодарно.
Принудив уголки губ замереть в приподнятом положении и придав глазам малость идиотической восторженности, Зоя прикинула, что должна походить на постаревшую комсомолку, беззаветно нацеленную в безнадежное, как выяснилось, будущее, то есть в его отсутствие. Иными словами, взяла и по прихоти своей накинула пару десятков лет к возрасту персонажей простоватых плакатов советской поры. В общем-то Зоя неохотно, однако признала совет племянника справедливым, день действительно был просто сказочным, и, собрав всю волю в кулак, постаралась унять пульсирующее внутри раздражение всем и вся. В конце концов, она ведь и факт – в Париже, в Люксембургском саду… И вдруг как полоснуло по сердцу такое родное цветаевское:
В тенистых аллеях всё детки, всё детки…
О детки в траве, почему не мои?
Показалось, даже дышать перестала – так неожиданно всё и пронзительно… «Да, как же могла забыть, ведь и стихотворение называется “В Люксембургском саду”!» Сколько раз плакала в одиночестве, прижимая к груди томик Цветаевой, сопереживая, переживая: «А мои где?» Не счесть сколько раз… «В абортариях! – зло цыкнула на себя. – Будто не знаешь?» И быстро возвратила лицу «комсомольскую» маску. Ну… почти возвратила, с уголками губ не справилась… «О чем, стало быть, мы? По Люксембургскому саду, стало быть, гуляем. И в шаге от нас течет буржуазная жизнь. Не пародийная, как дома, а, стало быть, настоящая. Вот и любуйся. Не будь размазней. Дома всласть наревешься, стало быть…
Конец ознакомительного фрагмента.