Вы здесь

Кот Барбосный. Весёлые рассказы (сборник). Мужское воспитание Рассказы про семью (К. В. Драгунская, 2017)

© Драгунская К. В., 2017

© Ил., Салиенко Н. П., 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Мужское воспитание Рассказы про семью

Про папу моего

Когда я была маленькая, у меня был папа. Виктор Драгунский. Знаменитый детский писатель. Только мне никто не верил, что он мой папа. А я кричала: «Это мой папа, папа, папа!!!» И начинала драться. Все думали, что он мой дедушка. Потому что он был уже совсем не очень молодой. Я – поздний ребёнок. Младшая. У меня есть два старших брата – Лёня и Денис. Они умные, учёные и довольно лысые. Зато всяких историй про папу знают гораздо больше, чем я. Но раз уж не они стали детскими писателями, а я, то написать чего-нибудь про папу обычно просят меня.

Мой папа родился давным-давно.

В 2013 году, первого декабря, ему исполнилось бы сто лет. И не где-нибудь там он родился, а в Нью-Йорке. Это вот как вышло – его мама и папа были очень молодые, поженились, и уехали из белорусского города Гомеля в Америку, за счастьем и богатством. Про счастье – не знаю, но с богатством у них совсем не сложилось. Питались они исключительно бананами, а в доме, где они жили, бегали здоровенные крысы. И они вернулись обратно в Гомель, а через некоторое время переселились в Москву, на Покровку.

Там мой папа плохо учился в школе, зато любил читать книжки. Потом он работал на заводе, учился на актёра и работал в театре Сатиры, а ещё – клоуном в цирке и носил рыжий парик. Наверное, поэтому у меня волосы – рыжие. И в детстве я тоже хотела стать клоуном.

Дорогие читатели!!! Меня часто спрашивают, как поживает мой папа, и просят, чтобы я его попросила ещё что-нибудь написать – побольше и посмешней. Не хочется вас огорчать, но папа мой давно умер, когда мне было всего шесть лет, то есть тридцать с лишним лет назад, получается. Поэтому я помню совсем мало случаев про него.

Один случай такой. Папа мой очень любил собак. Он всё время мечтал завести собаку, только мама ему не разрешала. Наконец, когда мне было лет пять с половиной, в нашем доме появился щенок спаниеля по имени Тото. Такой чудесный. Ушастый, пятнистый и с толстыми лапами. Его надо было кормить шесть раз в день, как грудного ребёнка, отчего мама немножко злилась… И вот однажды мы с папой приходим откуда-то или просто сидим дома одни, и есть что-то хочется. Идём мы на кухню и находим кастрюльку с манной кашей, да с такой вкусной (я вообще терпеть не могу манную кашу), что тут же её съедаем. А потом выясняется, что это Тотошина каша, которую мама специально заранее сварила, чтобы смешать с какими-то витаминами, как положено щенкам. Мама обиделась, конечно. Безобразие – детский писатель, взрослый человек, и съел щенячью кашу.

Говорят, что в молодости мой папа был ужасно весёлый, всё время что-нибудь придумывал, вокруг него всегда были самые клёвые и остроумные люди Москвы, и дома у нас всегда было шумно, весело, хохот, праздник, застолье и сплошные знаменитости. Этого я, к сожалению, уже не помню – когда я родилась и немножко подросла, папа сильно болел гипертонией, высоким давлением, и в доме нельзя было шуметь. Мои подруги, которые теперь уже совсем взрослые тётеньки, до сих пор помнят, что у меня надо было ходить на цыпочках, чтобы не беспокоить моего папу. Даже меня к нему как-то не очень пускали, чтобы я его не тревожила. Но я всё равно проникала к нему, и мы играли: я была лягушонком, а папа – уважаемым и добрым львом.

Ещё мой папа собирал колокольчики, у нас дома целая коллекция, и теперь я продолжаю её пополнять. Если, например, читать папины «Денискины рассказы» внимательно, то понимаешь, какие они грустные. Не все, конечно, но некоторые – просто очень. Я не буду сейчас называть, какие. Вы сами перечитайте и почувствуйте. А потом – сверим. Вот некоторые удивляются, мол, как же это удалось взрослому человеку проникнуть в душу ребёнка, говорить от его лица, прямо как будто самим ребёнком и рассказано?.. А очень просто – папа так всю жизнь и оставался маленьким мальчиком. Точно! Человек вообще не успевает повзрослеть – жизнь слишком короткая. Человек успевает только научиться есть, не пачкаясь, ходить, не падая, что-то там делать, курить, врать, стрелять из автомата или наоборот – лечить, учить… Все люди – дети. Ну, в крайнем случае – почти все. Только они об этом не знают.

Помню про папу я, конечно, не много. Зато умею сочинять всякие истории – смешные, странные и грустные. Это у меня от него. А мой сын Тёма очень похож на моего папу. Ну, вылитый! В доме в Каретном ряду, где мы живём в Москве, живут пожилые эстрадные артисты, которые помнят моего папу молодым. И они Тёму так и называют – «Драгунское отродье». И мы вместе с Тёмой любим собак. У нас на даче полно собак, а те, которые не наши, просто так приходят к нам пообедать. Однажды пришла какая-то полосатая собака, мы её угостили тортом, и ей так понравилось, что она ела и от радости гавкала с набитым ртом.

Вот…

Страшная тайна

Когда я была маленькая, однажды в нашем саду «Эрмитаж» появился новый мальчик, Егор. Он приехал из другого района, чтобы теперь жить у тёти. Он прямо так и сказал:

– Родители уехали на год работать за границу, и я буду жить у ммммм… ээээээ… тёти.

Тётя у Егора была просто необыкновенная. Не какая-нибудь там тётя-мотя в платочке, как у других, и даже не какая-нибудь там седая тётя в больших очках, как у других других.

Тётя Егора была тонкая и высокая, с длинными жёлтыми волосами, которые она закалывала в хвост блестящей заколкой. Она носила красные сапоги-чулки на больших платформах, шуршащий чёрный плащ и большие тёмные очки. Она всё время читала модные журналы и слушала пластинки на проигрывателе. Иногда она даже жвачку жевала!!!

А это тогда было – ну вообще…

Егор называл её не «тётя», а просто Ира. Всё это было очень странно. Однажды я услышала, как Егор, когда Ира ему что-то не разрешала или на что-то не соглашалась, прошипел страшным голосом:

– Сейчас всем скажу, кто ты на самом деле!




И она тут же ему всё разрешила.

А я умирала от любопытства: кто же она? Секретный агент? Инопланетянка?

В молодости Ира была артисткой. Она танцевала в ансамбле русских народных танцев. Егор показал мне фотографию – там было много девушек с косами и в платьях с вышивкой. Девушки были похожи одна на другую как близнецы и улыбались. У Иры было полно друзей в разных странах, они присылали ей открытки с видами далёких городов.

Ира всё время говорила, что скоро выйдет замуж и уедет далеко-далеко.

А ещё у неё были разные шляпы. Много.

И вот однажды…

Нам в школе сказали: кто будет участвовать в спектакле на английском языке, тому поставят лишние пятёрки, и можно улучшить четвертные оценки по инглишу. Егор, конечно, тут же стал участвовать со страшной силой и пообещал принести для спектакля настоящие шляпы, как в старину, из прошлой жизни. Ведь шляпы принести гораздо легче и приятней, чем английские глаголы учить, а лишняя пятёрка никому не помешает.

– А тебе разрешат шляпы взять? – спросила я.

– Разрешат. К Ире сегодня придёт в гости дядька из Франции, – сказал Егор. – Они познакомились давно, там, во Франции, когда он приходил на концерт. А теперь он приехал в Москву по делам, бороться за мир и дружбу. Он большой друг нашей страны, даже по-русски говорить умеет.

Мы зашли к Егору.

Французский борец за мир пил чай с тульскими пряниками. Ира, красивая, как в русской народной сказке, смотрела на него.

– Познакомьтесь-познакомьтесь, – даже не заговорила, а прямо-таки запела Ира. – Вот, Анри, это мой племянник Егор, а это его подруга Ксюша.

Борец за мир ласково улыбнулся советской детворе.

– Здрасьте, – вежливо сказали мы. – Мы на минутку, а то у нас репетиция.

Егор открыл шкаф в коридоре и начал деловито выгружать оттуда шляпы и запихивать их в мешок.

Из кухни на нас смотрела Ира.

– Ты куда мои шляпы тащишь? – забеспокоилась она.

– Надо, Ира, для спектакля по инглишу, – как-то между делом, как само собой разумеющемся, сказал Егор.

– Для какого ещё спектакля? Я не разрешаю! – Ира вышла из кухни к нам.

– Ира, там целый коллектив ждёт, – строго сказал Егор.

– Ты что, слов не понимаешь? Коллектив какой-то… Этак ты всю квартиру растащишь… Говорю же, нельзя.

И она стала тащить мешок со шляпами из рук Егора.

И тут…

Егор зажмурился…

Набрал побольше воздуха…

– Бабушка, только не бей! – тонким голосом, словно он собирался заплакать, очень громко завопил Егор. – Бабушка, миленькая, только не бей!

Хотя в общем-то ясно было, что никто его не бьёт, даже не собирается.

– Бабушь? Где есть бабушь? Бабушь бьётся? – французский борец за мир тут же выскочил в коридор и тревожно оглядывался по сторонам, желая обнаружить, где затаился злой и страшный «бабушь», чтобы немедленно обезвредить его и защитить славных русских малюток.

Между тем Ира сделала Егору страшные глаза. Очень страшные. Я даже подумала, что от такого взгляда запросто можно испариться или превратиться в пепел.

– Марш во двор, – стиснув зубы, прошипела она. – Берите что хотите, и чтобы я вас не видела… А потом поговорим.

Мы схватили драгоценные шляпы и помчались по лестнице вниз, даже лифт вызывать не стали – вдруг Ира передумает?

– А ты почему Иру бабушкой обозвал? – спросила я.

– А кто она, по-твоему? Папина мама. Просто она говорит, что ещё молодая, и слово «бабушка» у нас запрещено…

Как они с Егором потом поговорили, я не знаю. В школу он на следующий день пришёл вполне целый и невредимый.

Теперь совсем другие времена. Теперь и не такие бабушки бывают. Бабушки теперь на скутерах ездят и под куполом цирка болтаются. Но, наверное, всё равно они не любят, когда их при посторонних называют бабушками. Наверное, они всё что угодно сделать готовы, чтобы только при посторонних быть Ниночками и Катями, а не бабушками. Хотя, если разобраться, ну чего такого уж неприличного в слове «бабушка»?

Поэтому, дружок, возьми на вооружение. На самый крайний случай.

Если у твоей бабушки есть жених, который думает, что она твоя тётя или даже старшая сестра, помни, что можно однажды открыть ему правду.

Если тебя обижает старший брат, а у него есть любимая девушка, тоже можешь ей нажаловаться. Уж она ему задаст!

Да и у мамы наверняка имеется лысый одноклассник в очках с толстыми стёклами, который дарит ей на 8 Марта фотоальбомы с видами пустыни Сахары. Предупреди маму, что наябедничаешь на неё лысому. Расскажешь, что она называет его чокнутым тюленем, а то и вообще каким-нибудь лысым чудовищем.

Ведь родители, бабушки с дедушками и братья с сёстрами жалуются на тебя друг другу. И ты жалуйся! Ябедничай!

Иногда можно. Только в самом крайнем случае. Когда другого выхода нет. Очень редко.

Но можно.

Ложь во спасение

Когда я была маленькая, моя мама работала учительницей английского языка в училище для медсестёр. Ей там ужасно не нравилось. Ну, заниматься английским с девочками – это ещё ничего. А вот всякие собрания, заседания и педсоветы мама просто терпеть не могла.

И вот однажды…

Пять уроков закончились. Половина второго. Мы с Иркой и Верой Ильинской идём по Садовому. В булочной куплены свежие булки с изюмом, идём и едим на ходу – красота, наслажденье, жизнь, товарищи, совсем хорошая, как верно заметил писатель Гайдар в рассказе «Голубая чашка».

Верка Ильинская грустит – получила двойку по математике, а дома её всегда ругают за плохие отметки.

– Везучая ты, Ксюшка… Никогда за отметки не ругают.

Да, за отметки меня не ругают. Но у меня свои, «личные» трудности.

Рано утром, когда я собиралась в школу, а мама – на работу в училище, она дала мне важное и ответственное задание.

– Сегодня у нас в училище после занятий собрание, – сказала мама. – Мне совершенно не хочется там сидеть лишних два часа. Поэтому, пожалуйста, Ксюша, когда придёшь из школы, позвони ко мне на работу, в учительскую, и скажи, что у тебя болит живот и что ты просишь меня скорее прийти домой.

– Но у меня не болит живот!

– А ты скажи, что болит. Это никакое не враньё, а ложь во спасение, – строго сказала мама. – Всё, ровно в полчетвёртого звони в учительскую. Я уже буду сидеть там у телефона.

Время подходит к половине четвёртого. Я в ужасе таращусь на телефонный аппарат и даже несколько раз снимаю трубку. Но я не могу!!! Все поймут, что я вру, и вообще, я стесняюсь.

Время идёт. Я мучаюсь.

Звонит телефон.

– Что это значит? – сквозь зубы, то ли от раздражения, то ли чтобы никто не услышал, шипит мама. – Я кому сказала? Немедленно звони сюда… Ой, что-то я волнуюсь, – нарочно громко и встревоженно говорит она теперь, наоборот, чтобы все слышали. – Дочка трубку не берёт… Ой… Она сегодня с утра что-то плохо себя чувствовала… Животик… А вдруг аппендицит?.. Она ведь там одна, нет у нас никого…

Мама приходит домой. Отпустили с собрания, ведь дома дочка одна с больным животиком.

– А если бы была война?! – взыскательно спрашивает она, и глаза у неё от злости становятся «зелёные, как крыжовник» (правильно папа в рассказах про Дениску написал). – А если бы фашисты тебя спросили, куда побежали партизаны? Ты бы тоже им правду сказала? Бывает просто ложь, а бывает ложь во спасение… Ты видела, что партизаны побежали в ту сторону. И вот приходят враги и спрашивают: «Куда побежали партизаны?» Ты что, им ответишь, как было на самом деле?

– Нет, – пищу я.

– Правильно! Ты скажешь врагам, что они побежали совсем в другую сторону, туда, где непроходимые болота, чтобы враги в них потонули. Это и есть ложь во спасение.

Мне очень стыдно, что я не умею врать, что у меня никак не получается научиться, я чувствую себя ужасно, ужасно виноватой и не решаюсь спросить у мамы:

– А почему партизаны именно побежали? Разве они могут бегать? Партизанам положено передвигаться ползком, по-пластунски, так в кино показывают…




Некоторые взрослые, конечно, скажут: да не может такого быть, чтобы мама учила врать!

Может.

Может! И в моей жизни полно такого, чего быть никак не может, а оно было и есть.

Другие некоторые взрослые скажут: как это нехорошо, писать про маму, что она так непедагогично себя вела, учила врать, ай-яй-яй…

Но ведь так и не научила. Именно поэтому мои истории – честные. Это честные истории, понятно? Не нравится – читайте другие, мне-то что!

До свидания. До новых встреч.

Мальчик с ежами

Когда я была маленькая, я без конца со всеми ссорилась, ругалась, обзывалась, дразнилась, щипалась, кусалась, плевалась и дралась.

Но не потому, что я была такая ужасная. Наоборот. Просто я очень любила мириться. Ведь мириться – это так здорово, так чудесно и приятно. Но чтобы хорошенько помириться, надо сначала поссориться как следует. Вот я и ссорилась нарочно.

И вот однажды я гуляла в саду «Эрмитаж» и встретила мальчика. Он был очень красивый, кудрявый и задумчивый, с пушистым малиновым шарфом. Мне тут же жутко захотелось с этим мальчиком мириться. И чтобы обязательно держаться мизинцами и приговаривать «мирись-мирись-мирись». Я поскорее подошла к нему поближе и изо всех сил показала ему язык. А он только улыбнулся. Даже не сказал мне ничего обзывательного, вот ужас-то! Тогда я сказала:

– А у меня зато волосы рыжие!




Я думала, что он сейчас начнёт меня дразнить и мы наконец поссоримся. А он сказал:

– Не рыжие, а золотые. Очень красивые волосы.

«Странный какой-то», – подумала я и сказала:

– А ты зато псих ненормальный!

А он порылся в кармане и протянул мне леденец на палочке. Мне стало так обидно, что он не хочет со мной ссориться, что я заплакала.

Мальчик очень огорчился и стал меня утешать:

– Ну не плачь, ты, наверное, шоколадную конфету хотела, а я тебе только леденец дал? Ничего, я тебе потом шоколадную принесу. А хочешь, пойдём ко мне в гости, у меня дома ёжики есть, живые, настоящие. Ну не плачь, давай мириться!

Тут я прямо подскочила от радости.

– Конечно, давай! – завопила я.

И мы стали мириться. Мы взялись мизинцами и так долго трясли руками, что у меня даже мизинец навсегда оттопыренным остался. Честно! А потом мы пошли к нему в гости смотреть двух живых настоящих ёжиков, которые у него жили.

И мы с этим мальчиком так ужасно подружились, что дружим до сих пор. Только теперь у него живут уже целых семь ёжиков.

Каретный ряд

Когда я была маленькая, я всё время теряла ключи от квартиры.

Мама очень сердилась, она боялась, что жулики найдут ключи, залезут к нам и вынесут всё самое ценное – книжки, картины, которые папе дарили его друзья-художники, и огромное старое зеркало…

Как будто воры, найдя ключи, прямо сразу догадаются, от какой именно квартиры эти ключи, построятся дружно и двинут нас грабить. Красть книжки.

Я приходила из школы и, пошарив в ранце, обнаруживала, что у меня нет ключей – то ли в школе где-то выронила, то ли дома забыла…

С девчонками мы только что распрощались, они пошли по Садовому дальше, к себе, на улицу Чехова, мобильных тогда ещё не изобрели, деваться мне было некуда, и я грустно сидела в подъезде на перилах.

И тут дверь подъезда открывается, и мне сразу же приходится встать по стойке «смирно» и впечататься в стену. Потому что в подъезд входит дядя Толя с десятого этажа со своей собакой. Эта собака всегда лает как безумная, до хрипоты, и рвётся с поводка, и все вокруг стараются спрятаться, как будто это медведь или, в крайнем случае, кавказская овчарка. А собачка у дяди Толи маленькая, толстая и пушистая, с лохматой физиономией. Психованная собачка Клякса. Дядя Толя Власов – клоун. Но не в цирке, а так, по всяким праздничным концертам для детей, на утренниках в парках и домах пионеров.




– Что вы хотите, – говорит жена дяди Толи тётя Нина, которая не работает клоуном, а ходит по магазинам и готовит дяде Толе и Кляксе еду. – Что вы хотите, у собаки слабые нервы от постоянных нагрузок, она артистка, она выступает на сцене…

– Что ты тут сидишь грустишь? – перекрикивая безумный лай, спрашивает дядя Толя.

– Ключи забыла! – кричу в ответ я.

– Айда к нам! – приглашает дядя Толя. Он дружил с моим папой, в молодости они вместе работали клоунами.

– Спасибо, подожду пока! – отвечаю я.

Да уж, спасибо, дядя Толя, за приглашение… У вас там Клякса эта… И тётя Нина в том числе…

Интересно, что, когда дядя Толя состарился и пошёл на пенсию, он завёл себе другого пса, и пёс этот, хотя нигде не выступал, тоже был очень злой, кусачий и нервный. Может, всё-таки нервность у собак была не от работы артистами, а от того, что дядя Толя с тётей Ниной их так воспитывали?

Воспитатели нервнобольных собак…

Я сижу в подъезде дальше.

Распахивается дверь, и в подъезд весело вваливаются соседи с восьмого, Мария Григорьевна и Женя Донские, с ярко накрашенными щеками и огромными накладными ресницами.

Они вернулись с концерта.

Вот таких соседей уж точно больше ни у кого не было!

Женя и её мама тоже артистки. Артистки оригинального жанра. Оригинальный жанр – это когда человек умеет делать что-нибудь очень-очень, совсем, совершенно необычное.

Женя и Мария Григорьевна умеют разговаривать животами. Это называется «чревовещатели», или, по науке, «вентрологи». Как они разговаривают животами, я не знаю, не могу понять до сих пор. Спокойно говорят с закрытыми ртами, даже губами ни капельки не шевелят, а всё прекрасно слышно и понятно.

У них есть гном – большая кукла, такой дедушка в колпаке и с красным носом, с ним-то они и выступают, как будто они с ним разговаривают, и он отвечает на вопросы, шутит, песенки поёт…

Однажды, когда я была совсем маленькая, меня не с кем было оставить, и меня «подбросили» Донским. Они показали мне своего говорящего гнома, и от изумления у меня на несколько дней пропал аппетит.

Сейчас они тащут по лесенке к лифтам большой чемодан с реквизитом – костюмами и предметами, необходимыми им для выступления. Наверное, в чемодане, свернувшись, спит и знаменитый гном.

Мария Григорьевна и Женя тоже приглашают меня к себе, посидеть до вечера, но я знаю, что артистам после концерта надо хорошо отдохнуть, принять душ не спеша, плотно поесть и полежать, и не надо путаться у них под ногами.

Я остаюсь сидеть в подъезде. Через некоторое время приходит мама, сначала как следует ругает меня, а потом открывает дверь своими ключами…

Когда у Жени Донской родилась дочка Маша, они и её научили своему искусству, передали секрет. Выступают они очень редко, так что, дружок, если вдруг где-то услышишь или увидишь афишку: выступает Мария Донская, – бросай всё и беги смотреть! Впечатление – на всю жизнь.

Наш дом в Каретном Ряду, на углу Садовой, старые москвичи называют «Дом артиста». И правильно, потому что в этом доме действительно живут артисты московской эстрады и Большого театра. Летом, когда окна открыты, слышно, как кто-то на чём-то играет, а кто-то поёт густым и тягучим оперным голосом.

В этом доме я живу и сейчас, но артистов стало как-то меньше, переехали, что ли, куда-то…

А тогда, в детстве!

Нашей соседкой через стену была балерина Люба, маленькая, с серо-зелёными глазами, такими блестящими, словно полными слёз. Как будто она то и дело собирается заплакать, а потом передумывает.

Однажды, когда я была дома одна, Люба позвонила в нашу дверь. Она была очень нарядная – в чёрном маленьком платьице с открытыми плечами, в серёжках и кольцах.

– Можешь меня немножко покормить? – тихо спросила она. – Есть у вас что-нибудь?

Я, конечно, очень удивилась, но и обрадовалась тоже – моя мама только что ушла, поставив передо мной чашку горячего молока, которое я терпеть не могла. А попробуй не выпей, такое начнётся – ужас… Ведь моя мама помнит, как голодно было во время войны, и очень-очень не любит, когда капризничают…

Я предложила Любе молоко и овсяное печенье.

От входной двери по коридору на кухню Люба шла, осторожно держась за стены.

«Ноги болят, ходить трудно, – решила я. – Ещё бы – всю жизнь танцевать и подпрыгивать, особенно не где-то там, а в Большом театре…»

Люба присела на краешек стула и принялась осторожно, маленькими глоточками, пить молоко.

– Я приглашена на ужин к французскому послу, – тихо, словно по секрету, сказала Люба. – Неудобно идти голодной…

Я даже не подумала спросить, почему у них дома нет еды, ведь если Люба на пенсии, то её муж дядя Юра вовсю работает, преподаёт в хореографическом училище.

Люба сделала ещё глоточек молока и сказала:

– Ну вот, за мной, наверное, уже пришла машина.

Она вышла из нашей квартиры, так же осторожно держась за стены. А я потом долго прислушивалась, когда хлопнет её дверь и она пойдёт к лифту, чтобы спуститься с одиннадцатого этажа и сесть в машину, ехать к послу.

Но было тихо…

Люба ещё несколько раз заходила к нам – попросить то чашечку рису, то плоскогубцы (зачем балерине, даже на пенсии, плоскогубцы?), а потом я услышала, как мама с кем-то из соседей сочувственно говорит про Любу, что со многими балеринами это случается, когда они выходят на пенсию. Они скучают без театра, без репетиций, без спектаклей, не знают, чем заняться, куда себя девать, и со многими случается «это».

Что именно «это», я тогда точно не поняла, но догадалась, что «это» – очень печальное, связанное с шаткой походкой и небылицами про ужин у посла.

Мои одноклассники и друзья по школе знали, в каком необычном доме я живу. К тому же в школе учились и другие ребята из нашего дома.

Верка Ильинская однажды предложила нам всем классом или хотя бы всей нашей девчонской компанией забыть ключи, чтобы сидеть у меня в подъезде и глазеть на артистов и всяких чудных, необыкновенных людей.

А вот если я рассказывала про своих соседей кому-нибудь из других районов или даже городов, мне никогда не верили.

Но я на них совсем не обижалась – ведь у них не было таких чудесных соседей.

Заколдованный снег

Когда я была маленькая, я обожала есть снег. Вот как только нападает хоть чуточку снега, я сразу на улицу – и ем, ем, ем…




Пока меня не поймают и не отругают. И никто не мог меня отучить от этой ужасно опасной для здоровья привычки.

И вот однажды, когда наступила зима, я сразу съела снег. А он был не простой, а заколдованный. И я превратилась в торт.

Приходит моя мама с работы, а вместо меня на кухне – торт.

– Надо же! Тортик! – обрадовалась мама.

Она удивилась только, что меня дома нет, а потом подумала, что я ушла в соседний подъезд к Нинке Акимовой. И я совсем не могла ей ничего сказать – ведь торты не умеют разговаривать! Мама положила меня в холодильник. Я же превратилась не в простой торт, а в торт из мороженого. Мама подождала меня немножко, а потом всё-таки решила съесть кусочек торта. Она вынула меня из холодильника, взяла в руки острый нож… И тут из торта как брызнут брызги в разные стороны! Мама попробовала брызги на вкус. А они были совсем не сладкие, а солёные, как слёзы. Мама пригляделась повнимательнее и заметила, что на торте из крема бантики красные вылеплены – точно такие же, как у меня в косичках. Вот тут-то моя мама и заподозрила что-то неладное. И поскорее позвала отряд спасателей из трёх волшебников и двух мороженщиков. Все вместе они меня расколдовали и превратили обратно в девочку.

С тех пор у меня часто бывает насморк – это я в холодильнике простудилась. А снега я больше не ем, хоть и хочется иногда.

Вдруг он опять заколдованный?

Пугало на носу

Когда я была маленькая, у меня был очень длинный нос. Ну конечно, не такой, как у Буратино. Гораздо длинней. С таким носом мне было очень трудно жить на свете. Особенно умываться или ездить в метро. На мой нос часто садились бабочки и птицы. Хорошо ещё, если синички и воробышки. А вот когда большие чёрные вороны…

Моя мама просто с ног сбилась. Она водила меня ко всем докторам и специалистам по носам. Они выписывали мне пилюли, капельки, натирания, а один старенький доктор сказал, что лечить меня вообще не надо. Потому что мой нос пройдёт сам по себе в один прекрасный день.

Но прекрасный день всё не наступал и не наступал, птицы сидели на моём носу, как на жёрдочке, прохожие показывали на меня пальцами и сердились, когда я случайно колола их своим носом, да к тому же в таком длинном носу то и дело заводился насморк.




Тогда сосед дядя Миша устроил мне на носу пугало. Как в огороде, только поменьше. На голове у пугала была шапочка с помпончиком. А вместо головы – старый мячик с нарисованным лицом. Пугало смотрело на меня и улыбалось. От ветра оно смешно дрыгало руками, и птицы больше ко мне на нос не садились.

Мы с пугалом подружились. Мне было жалко, что оно мерзнёт на ветру, и я укутывала его своим шарфом. Нас с пугалом часто фотографировали в газетах и снимали в кино. А однажды нас с пугалом пригласили выступать в цирке. Тут я немножко заволновалась. Ведь я никогда раньше в цирке не выступала. Я ночью даже долго заснуть не могла. Но пугало смотрело на меня так весело, что я перестала волноваться. А наоборот – с нетерпением стала дожидаться утра, чтобы выступать в цирке в красивом блестящем платье. Я мечтала, мечтала об этом и заснула.

Утром я открыла глаза, посмотрела вперёд и ничего не увидела. То есть, наоборот, всё увидела, кроме своего пугала. Я стала трогать свой нос. А он оказался вовсе и не длинным, а самым обыкновенным носом.

Тогда я посмотрела в окно и увидела, что за окном стоит совершенно прекрасный день.

Мужское воспитание

Однажды, когда я была в первом классе, моя мама уехала на две недели в командировку, в Германию и Чехию. Тогда эти страны вот как назывались: ГДР и Чехословакия.

Со мной остался мой старший брат. А брат мой здорово старше меня, на целых пятнадцать лет, и когда я была первоклассницей, он уже вовсю учился в университете. Студенты обычно любят после занятий веселиться, пить с друзьями чай, говорить про интересное. А тут надо забирать из школы и кормить какую-то сестру, делать с ней уроки, писать палочки и крючочки.

Одно сплошное занудство.

У моего брата был друг Коля. И вот, чтобы я им не надоедала, не мешала и не путалась под ногами, они меня пугали.

Они грозились отдать меня в Суворовское училище. Вернее, они даже не грозились, а просто спокойно так говорили между собой:

– Да, мундир ей очень пойдёт.

– Ну что, когда отвезём?

– Пожалуй, в среду с утра.

– Да… А что, хорошо…

– Там дисциплина…

Тогда я ещё не знала, что в Суворовское училище девчонок не берут, и страшно боялась, что они меня и правда отправят туда. И сидела тихо, как мышь, просто пикнуть лишний раз боялась.

Другая шутка была про близкую свадьбу.

Этот Коля сказал, что когда я чуть-чуть подрасту, он тут же на мне женится и целыми днями будет заниматься со мной математикой и кормить одним сплошным молочным супом.

Ничего себе будущее!

А они опять же спокойно так обсуждали:

– Ну что, Алла Васильевна возвращается, и я сразу сватаюсь, да? Ты-то за меня тоже словечко замолвишь, правда?

– Конечно, о чём разговор, я думаю, она возражать не будет. Ты парень толковый, серьёзный, из хорошей семьи.

– Да… Девчонка хоть молочный суп есть приучится, математику любить…

Больше всего я боялась, что Коля, который то и дело забирал меня с продлёнки вместо брата, скажет моим одноклассникам, что собирается на мне жениться, и меня задразнят.

Но про Суворовское училище они говорили чаще, готовили меня к отправке на военную службу и даже научили старинной солдатской песне со странными, бессмысленными словами:

Тело вскрыли и зашили!

Кровь из тела утекла!

Белой крови в тело влили!

Эх, такие, брат, дела…

И дальше тоже какая-то кровожадная, полунеприличная белиберда, куплетов пятнадцать или двадцать пять.

Ужас настоящий…

Эту песню полагалось даже не петь, а кричать, как Винни-Пух свои кричалки, как можно более низким, хриплым, «солдатским» голосом.

И вот однажды, когда мама уже несколько дней как приехала, привезла подарки, и я тут же забыла про Суворовское училище и успокоилась, мы с ней отправились в гости к её подруге, у которой были дочки-близнецы.

Там было навалом девчонок в платьицах и с бантиками. Сначала все ели торт, потом была лотерея, а потом начался концерт. И все девчонки тонкими голосами пели «Ромашки спрятались, поникли лютики», или «Санта Лючия», или «Опустела без тебя земля». Моя мама тоже уговаривала меня спеть. Петь я уже тогда совершенно не умела и, конечно, отказывалась. Моя мама стала как-то расстраиваться, что я не пою. Как-то она стала дуться. Какое-то такое стало у неё подозрительно задумчивое лицо. И, чтобы не огорчать милую мамочку, я тоже вышла на середину комнаты и что было сил, стараясь погромче, запела, «закричала» эту песню.

Я успела «исполнить» только первый куплет и начала было объяснять онемевшим зрителям, что этой песне меня научили мой брат и его друг Коля.

Уж не знаю, что за это брату с Колей было, но с тех пор мама меня на них не оставляла. И брат спокойно вёл свою весёлую студенческую жизнь с друзьями, чаем и разговорами.

Так вот, дружок! Если тебя просят посидеть с младшими братьями и сёстрами или помочь, а ты не хочешь, – обязательно посиди или помоги. Но посиди и помоги так, чтобы больше уже не просили.


Меры по борьбе

Когда я была маленькая, моя мама каждый день, с утра до вечера, ходила на работу. Своих родных бабушек у меня не было, они умерли давным-давно, ещё до моего рождения.

На брата моя мама с некоторых пор меня не оставляла (смотри предыдущий рассказ).

И вместо родных бабушек меня воспитывали всякие чужие старушки.

Некоторые были вполне симпатичные, а некоторые – просто ужас. Например, Энгельсина Зиновьевна. Сразу понятно, что от человека с таким именем ничего хорошего не жди. И с виду она была тоже не самая симпатичная: огромная, усатая, с носом, похожим на колбасу. Чем-то она была похожа на кенгуру. Но кенгуру всё-таки довольно милые, а Энгельсина – не очень. Какая-то противная кенгуру.

Когда мне становилось совсем грустно, я представляла себе Энгельсину на лыжах или на велосипеде, и тут же мне становилось смешно.

Я и до сих пор иногда так делаю.

Она всё время заставляла меня делать уроки. А потом проверяла. И если находила хоть одну помарку, заставляла переписывать. Всё время наводила везде порядок, и от этого порядка никогда ничего нигде нельзя было найти. Всё куда-то девалось, то, что раньше удобно лежало на глазах и под рукой.




Ещё она делала моей маме замечания:

– Как вы можете так жить, Аллочка? Вот я во многих культурных домах бываю, так у людей всё по полочкам разложено, а у вас в этом ящике просто милиционер с лошадью потеряется…

И я видела, что маме это очень неприятно.

А ящик-то – с молотками и гвоздями, мы туда по сто лет не заглядываем: ну зачем нам с мамой гвозди и молотки?

Тайком Энгельсина душилась мамиными духами. А мама думала, что это мы с девчонками тратим её дорогостоящие французские духи… Обидно и несправедливо!

К тому же Энгельсина всё время рассказывала мне про какую-то неведомую девочку, которая была отличницей, умницей, красавицей, хорошо ела, всё, что ни дадут, слушалась старших, и все её обожали. Кончались эти истории всегда одинаково:

– Когда её хоронили, вся Одесса плакала…

Каждый раз выходило по-разному: то эту хорошую девочку переезжал трамвай, то она случайно глотала иголку, то заболевала непонятной болезнью…

На этом месте Энгельсина тоже начинала плакать, как вся Одесса, и от этого на душе у меня становилось тяжело и противно.

В общем, эта тётя здорово отравляла мою жизнь.

Однажды я совсем разозлилась и подумала: «Надоела до чего, Энгельсинище свиноподобное, забирай свой колбасный нос и уходи отсюда, чтобы ноги твоей слоновой не было в нашем доме…»

И она тут же сказала:

– Не груби мне!

Я испугалась, что она, наверное, колдунья и читает мысли.

Теперь-то я понимаю, что она просто привыкла мучить детей и прекрасно догадывалась, что они про неё тайком думают.

Надо что-то такое придумать, что-то сделать, чтобы она к нам больше не приходила… Но что? Надо, чтобы каждый раз, когда она к нам приходит, у неё случалась какая-нибудь неприятность.

Сначала я хотела спрятать что-нибудь из её вещей. Например, зонтик. «Где мой зонтик? – примется искать Энгельсина. – Что это за ужасная некультурная квартира, где всё пропадает! Больше не приду!» – рассердится она. Но потом я сообразила, что мама даст ей другой зонтик или что она просто останется у нас жить, пока не пройдут дожди.

Тогда я решила, что надо каждый день делать какую-нибудь маленькую гадость: срезать пуговицу с её пальто, прятать перчатку. Подложить ей в ботинок что-нибудь мокрое и противное. А в карман подсыпать что-нибудь неприличное. Или даже наоборот: мокрое – в карман, а неприличное – в ботинок… Можно, конечно, наврать маме что-нибудь про Энгельсину. Например, что она подговаривает меня взорвать Мавзолей или выйти из пионеров.

Нет, наврать, что Энгельсина подговаривает меня против правительства, – не годится… Мама не поверит. Ведь Энгельсина, наоборот, обожает всё наше, советско-союзное, громко слушает по радио песни про партию и подпевает, а если я плохо ем, рассказывает мне про каких-то голодных африканских детей…

А как-то раз строго выговаривала маме за то, что у меня есть заграничная джинсовая юбка…

И вообще, не надо, чтобы мама Энгельсину увольняла. Надо, чтобы Энгельсина сама от меня отказалась.

Но как?!

Давным-давно, ещё в детском саду, у меня были друзья, двойняшки Паша и Егор. Потом их мама, тётя Рая, увезла их в Америку навсегда-навсегда. Оттуда они присылали мне красивые открытки и с каждым разом всё хуже и хуже писали русскими буквами.

Я решила написать двойняшкам настоящее длинное письмо. Почему-то мне казалось, что Энгельсине это очень не понравится.

– Здравствуйте, тётя Рая, Паша и Егор! – громко говорила я, выводя крупные буквы на клетчатом листке из тетрадки по математике. – Как вы поживаете? Мы живём хорошо. Только у нас совсем нет жвачки и джинсов. Пришлите, пожалуйста, побольше. А если не можете прислать, то мы сами к вам приедем и купим. Очень хочется посмотреть, как там, в Америке…

Сначала Энгельсина просто поджала губы. Потом стала стыдить меня, что я попрошайничаю жвачку и джинсы, пишу письма предателям родины, в ужасную страну, полную капиталистов и врагов. Потом принялась потирать руки и говорить, что вот сейчас придёт моя мама, и тут уж я узнаю, почём фунт лиха.

– Полюбуйтесь-ка, Аллочка, что она тут творит! – едва мама вошла в квартиру, подплыла к ней Энгельсина. – Это ж надо!

Она сложила руки на животе и стала ждать, что мама сейчас разорвёт меня на куски.

Мама взглянула на письмо и сказала:

– Напиши ещё, чтобы передали привет дяде Игорю и Наташе, а то они что-то давно не пишут, я даже волнуюсь… И Соне с Полей и Ниночкой. Да, и Абраму Семёновичу с Марьей Петровной, как они там, интересно?..

Энгельсина быстро и глубоко вздохнула. Или это она просто громко ахнула?

– Что-то многовато у вас друзей в этой Америке, Аллочка, – заметила она.

– Да, Энгельсиночка, – согласилась мама. – Почти все уехали. Просто чаю не с кем попить…

На следующий день Энгельсина позвонила и сказала, что у неё высокое давление.

Надеюсь, что потом оно у неё прошло, но больше она не приходила.

Даже не понадобилось ничего в ботинок или карман подкладывать – ни мокрого, ни противного, ни неприличного.

Испарилась Энгельсина от одного простого листочка в клеточку!

Это потому, что раньше люди жили совсем не так, как сейчас, и очень редко ездили по белу свету. Это всё от этого, точно.

Сейчас-то по-другому. Живи и работай где хочешь, и никто не скажет, что ты предатель родины.

Главное, письма домой пиши…

Но рассказ не про это, а вот про что.

Дружочек!!! Если к тебе тоже приставили какую-нибудь злую и глупую тётю, не грусти. Поговори с родителями. Объясни им, что именно в ней плохого и противного, почему она тебе не подходит. А если это не поможет – просто тихо и спокойно сам сделай так, чтобы она больше к вам никогда не приходила.

Про бывшую жизнь

Когда я была маленькая, я мечтала о собаке, о складном велосипеде на маленьких толстых колёсах, чтобы мама была всё время дома и никогда меня не ругала. И как-то довольно быстро я сообразила, что для исполнения и сбывания всех моих мечтаний надо просто поскорее вырасти, стать взрослой и самой командовать своей жизнью.

Так оно и вышло. Я выросла, завела собаку, красный складной велосипед породы «Кама» мне подарил мой товарищ Миша, а мама ушла на пенсию и всё время была дома. Ругать меня она тоже перестала, очевидно, поняв наконец, что это совершенно бесполезно. К тому же я сама уже могла кого угодно как следует отругать, ха-ха…

Вот взрослые любят повторять, будто детство – самая счастливая пора жизни. Не знаю, не знаю… У кого как.

Лично я с детства, с противного детского сада-пятидневки, знала, что детство надо просто как-то перетерпеть, вырасти, и наступит счастье.

У меня именно так и получилось.

Дорогой друг! Наверное, взрослые часто рассказывают тебе, что раньше, «когда тебя ещё на свете не было» (любимая присказка взрослых), жизнь была гораздо лучше.

Не знаю. Это уж кто что любит.

Конечно, раньше всё стоило гораздо дешевле, это правда, никто не спорит. Мороженое самое дорогое было эскимо по двадцать восемь копеек, по сорок восемь – пломбир, молоко шестнадцать копеек стоило, а некоторые булочки и вовсе были по три копейки.

Арбузы, арбузы по восемь копеек килограмм, до сих пор помню!

Такое не забывается.

Но везде, всегда и за всем были очереди. Очереди! Такая гадость…

Супермаркетов тоже не было, и в маленьких магазинах надо было стоять в очереди два раза – сперва в кассу, а потом уже к продавцу, за продуктами. И вот настоишься ты в очереди, придёшь домой, а тут выясняется, что мама забыла про кефир, и тебя отправляют обратно в магазин, опять в очередь.

А уж продукты-то!.. Два сорта серой какой-то колбасы, два сорта сыра, селёдка, картошка, крупа, кабачковая икра. И никаких там чупа-чупсов, или киндер-сюрпризов, или «Харибо».

В длинных очередях всегда кто-то начинал ругаться, обзываться, вечно кому-то чего-то не хватало… Ужас один, вспоминать неохота…




Даже в Мавзолей обычно стояла длинная очередь. Однажды мы с мамой гуляли в Кремле, смотрим, а очередь совсем маленькая. И мы с мамой пошли в Мавзолей. Я на всю жизнь запомнила, что перед нами стоял дяденька и держал на руках девочку, которая ела сырую толстую сардельку, прямо вот так вот, на улице, в очереди в Мавзолей!

Дома я услышала, что мой брат Денис говорит маме, – ни к чему ребёнка таскать по мавзолеям. А мама ему отвечает: мол, просто очереди почти не было и надо было этим пользоваться.

Вот до чего доводили очереди! Люди даже шли туда, куда им особо не нужно, если перед входом не было обычной толкотни.

В школу надо было ходить в школьной форме. То есть без вариантов! Вообще. И не то что там у каждой школы своя форма, что ты! Форма была одна на всю страну: у мальчиков – синие костюмы, у девочек – коричневые платья с чёрными фартучками, из какой-то специальной противной ткани, в которой в жару было ужасно жарко, а зимой – холодно. И мялась она от малейшего движения, а вот разглаживалась с большим трудом, как назло. Уродство просто уникальное.

Вот скажи, дружок, охота тебе носить чёрный фартучек? То-то!

Без школьной формы прийти в школу нечего даже и думать – сразу скандал, запись в дневнике, родителей к директору и прочие «приятности». Только если что-то случилось необыкновенное, вроде потопа или пожара в квартире, можно было один разочек прийти без формы. Наша главная классная модница и красотка Нинка Акимова жила в старом доме и то и дело привирала, что у них то пожар, то наводнение, и школьная форма пропала навсегда. И приходила нарядная, в джинсах… Хотя нет, погодите, какие джинсы, о чём я? Джинсы! Их почти ни у кого не было, ведь в магазинах они не продавались, их надо было привозить из-за границы или покупать у каких-то специальных людей за кучу денег. Поэтому большинство подростков о джинсах могли только мечтать. И мечтали! Джинсы! Ведь это так важно! Если ты в джинсах, значит, ты крутой, тебя примут в компанию, где все такие крутые, в джинсах, как американцы…

Когда мне подарили джинсы на день рождения, некоторые мои школьные подружки так раззавидовались, что даже на меня обиделись, на несколько часов. А зависть – очень вредное для здоровья чувство. Причём и для завидующего, и для завидуемого.

Да, джинсы – это вам не какие-то там серые штаны фабрики «Красный богатырь».

Кстати, про американцев. В газетах и по телевизору принято было ругать Америку за то, что они с нами не дружат, делают день и ночь ракеты и другое оружие массового уничтожения. Всё американское надо было считать плохим, но дети всё равно тайком обожали джинсы, жвачку и музыку на английском языке… А на уроках дружно, старательно, «с выражением» ругали. Приучались думать одно, а говорить другое. Врать приучались, короче говоря.

Одним словом, конечно, все люди были сыты серой колбасой, одеты во что-то уродское и неудобное, но всё это было как-то противно и занудно.

Ты не поверишь, дружок, но мальчика за длинные волосы могли забрать в милицию. И забирали! А уж если вставить себе в одно ухо сразу две серьги – за это девочку могли просто из школы выгнать. Потому что про то, что мальчики могут носить серьги, даже подумать никто не мог.

Никакой рекламы по телевизору не показывали.

В магазинах и так почти ничего не было, поэтому, как только там что-либо появлялось, люди и так всё скупали мигом, безо всякой рекламы. И не видели мы ни красивых тётенек с низкокалорийным майонезом в руках, ни дяденьку с пеной для бритья на задумчивом лице, ни весёлых малышей в памперсах.

То ли дело сейчас!

Да и телевизоры тогда были чёрно-белые. И по этим чёрно-белым телевизорам показывали программу «Время» или съезды партии – это когда много-много дядек в костюмах и галстуках по очереди о чём-то долго-долго говорят с трибуны. Один говорит долго, а другие слушают и хлопают. Вот уж скучища! Ужас просто.

Потом начиналась программа «Время», и диктор как ни в чём не бывало, просто глазом не моргнув, сообщал, что в Москве начал работать съезд Коммунистической партии Советского Союза, и тут же включался репортаж со съезда, опять те же бубнящие дядьки – часика на два.

Настоящее издевательство!

И дикторы из телевизора смотрели так строго и говорили такими грозными голосами, что были не похожи на живых нормальных людей, которые смеются, едят, живут дома со своими детьми и семьями. Они читали новости как заведённые, никогда не сбиваясь, не ошибаясь, ни разу не кашлянув. У моего одноклассника была маленькая сестра, которая боялась дикторов центрального телевидения. Вот как зыркнет на ребёнка такая строгая тётя в пиджаке, как заговорит строгим «железным» голосом – всё, малютка в слёзы, у неё даже температура поднимается.

Ну как, нравится? Хорошо было?

Зато, когда я уже училась в институте, жизнь стала меняться, и утром по радио работал «Молодёжный канал» – там передавали музыку, которую раньше можно было услышать только на кассетах. Однажды ведущий этой передачи ошибся, оговорился, запнулся и рассмеялся во весь голос. Вот это было да! Человек рассмеялся над своей ошибкой, по радио, в прямом эфире! Тут я и поняла, что жизнь меняется бесповоротно и никогда уже не вернётся к скучным чёрно-белым репортажам про кучу бубнящих дядек в галстуках. Путешествовать по белу свету раньше тоже нельзя было. Только если по делам, в командировку, если ты начальство какое-то.

Интернета и мобильников не было.

Машины просто так не продавались, их надо было покупать по каким-то открыткам, записываться и тоже долго стоять в очереди.

В Бога верить не разрешали. Куда там! Тех, кто носил крестики, положено было «прорабатывать» на пионерском или комсомольском собраниях. Ну, тогда редко кто крестики носил. Даже если кто-то верил в Бога, крестики старались не надевать, а то вдруг на физкультуре кто-то заметит – неприятностей потом не оберёшься.

Мой друг Андрюша Дашунин всегда носил крестик и не собирался скрывать, что верит в Бога.

Ещё он очень любил музыку, мечтал стать дирижёром и плохо выполнял домашние задания по математике.

– Ты почему опять математику не сделал?! – возмущались учителя.

– Времени не было, музыку слушал, – спокойно отвечал Андрюша. – Я музыку люблю, ещё книжки всякие, про интересное, а ваши иксы с игреками мне совсем не нужны.

И с ним вот какая приключилась история.

В шестнадцать лет мальчики обычно первый раз идут на такую специальную комиссию к военным, там их осматривают и записывают, чтобы потом, когда исполнится восемнадцать, призвать на службу в армию. На этот осмотр положено приносить характеристику из школы.

В Андрюшиной характеристике так и было написано: носит крестик, верит в Бога, учится плохо, целыми днями слушает музыку.

Военные дядьки прочитали характеристику и решили, что Андрюша псих. И не просто решили, а отправили его в настоящий сумасшедший дом.

Мы с девчонками его даже там навещали.

Ну, врачи-то хорошо в психах разбирались, сразу поняли, что Андрюша нормальный, и поручали ему красить стены, помогать на кухне и приглядывать за настоящими психами. Его довольно быстро оттуда выпустили, он перешёл из школы в музыкальное училище, стал дирижёром и уехал во Владивосток. Главный дирижёр Тихоокеанского симфонического оркестра! В чёрном фраке и белой рубашке… Как взмахнёт палочкой, так все и сыграют. И все музыканты, человек сорок или пятьдесят, его уважают и слушаются. Главный ведь дирижёр! И не какого-нибудь там оркестра пожарной части города Верхне-Запупыщенска, а Тихоокеанского! Симфонического! Оркестра!

Красота, правда же?

Занимается Андрюша любимой своей музыкой и прекрасно себя чувствует.

Так всегда бывает, если человек верен своему любимому делу.

Так что, дружок, если ты очень любишь что-то не из школьной программы – сочинять стихи, вырезать из дерева, придумывать одежду будущего или космические корабли, изучать динозавров, изобретать прививки от жадности, зависти, глупости и лени или ещё что-нибудь интересное, – то занимайся этим, и оно у тебя будет хорошо получаться, и жизнь у тебя тоже получится хорошая.

И если тебе начнут рассказывать, будто раньше всё было очень хорошо или, наоборот, что в будущем всё будет гораздо хуже, ты сразу не кивай и не верь, а на всякий случай спроси ещё кого-нибудь. Сравни разные мнения.

И всегда думай своей головой. Это очень хорошо и полезно – и раньше, и теперь, и в будущем, во все времена.

Бонус!!!

Вот я сейчас перечитала написанный только что рассказ и думаю: а что я, собственно, в конце рассказа какое-то занудство развела? Поучать принялась… Безобразие.

Это у меня, наверное, от жары, ведь я пишу эти рассказы в конце июля, когда каждый день бьются температурные рекорды.

Давайте-ка я вам лучше что-нибудь действительно полезное расскажу.

Например, рецепт самодельных конфет.

Когда я была не совсем маленькая, а подрастающая, в магазинах уже почти ничего не было. Всё как-то куда-то постепенно девалось. Ну, конфет-то уж точно не было.

И мы делали их сами. Мы брали молочную смесь «Малыш» – такой сухой сладкий бело-жёлтый порошок, – перемешивали с мороженым за сорок восемь копеек. Получалась масса вроде крутого теста. Из этого теста лепили шарики и обваливали их в порошке какао. Складывали шарики на тарелку и ставили в холодильник, чтобы они не растаяли, – из мороженого же всё-таки. И получались твёрдо-мягкие конфеты.

Попробуйте приготовить – увидите: не хуже чем «Рафаэлло» из рекламы.

Про враньё

Когда я была маленькая, мне никто не верил.

Что папа – это мой папа, а не дедушка.




Что волосы у меня на самом деле такого странного, медно-рыжего цвета, а брови и ресницы – чёрные. (Некоторые даже руками норовили потрогать, а уж что-нибудь сказать – каждый, просто обязательно.)

Что у меня нет ни бабушек, ни дедушек, они умерли задолго до того, как я родилась, и летом на даче я живу с противными чужими тётками.

Что мой брат старше меня на целых пятнадцать лет. Это вообще было для всех моих ровесников чем-то непостижимым. Переспрашивали: «Может, на пять, а не на пятнадцать?» Ага, как будто я вообще дебилка и не различаю эти цифры.

Конечно, тогда мне было очень обидно.

Просто ужас.

Теперь-то я знаю, что у разных людей разные жизни, и у кого-то жизнь не совсем обычная. Жизнь, которая не вмещается в головы других.

Так что теперь мне уже не так обидно.

Хотя тоже случается.

Вот меня спросил журналист для интервью однажды:

– Вы человека можете убить?

Я честно отвечаю:

– Не знаю, не пробовала… Но если кто-то животных мучает, или над детьми издевается, или, например, как-то обижает мою родную любимую машинку, пожалуй, попробовала бы. Во всяком случае, постараюсь.

Так бы, наверное, любой человек ответил.

И журналист кривенько так усмехается:

– Ну, это вы, конечно, шутите…

Странно, но когда говоришь совсем честно, тебе не верят. Люди как-то не привыкли к честности, что ли?.. Особенно журналисты.

Да, когда говоришь правду, а тебе не верят, это ужасно обидно, в любом возрасте.

Но не надо огорчаться.

У меня есть вот какое наблюдение.

Чаще всего не верят другим людям и всех подозревают во вранье те, кто сам часто врёт и обманывает. Так что, дружок, если ты говоришь чистую правду, а тебе не верят, ты посмотри внимательно на этих самых неверящих. Они и есть самые отъявленные вруны, притворяльщики и обманщики, привыкшие мерить всех остальных людей по себе, тоже считать врунами. Будь с ними осторожен, друг!

Вот у тебя живот заболел и ты просишь учительницу отпустить тебя с занятий, а она так с прищуром на тебя смотрит:

– Угу, конечно, на третьем уроке тесты по геометрии, как же тут животу не разболеться, знаем-знаем, хи-хи-хи…

А ты сразу думаешь: «Всё с вами ясно, Марья Петровна (Сара Ароновна, Лейла Хадиятовна, Оксана Тарасовна). Сами всю жизнь врёте напропалую и думаете, что все такие».

И не дружи с ней.

Дружи с теми, кто тебе верит. И сам им верь. И всё у тебя будет хорошо, вот увидишь.

Превращение

В нашем классе была девочка Олеся со смешной фамилией Черемох. Она вообще была чудная такая… Двоечница-предвоечница. Всегда опаздывала, даже если ко второму уроку. А однажды в мешке со сменкой принесла только одну тапку. Вместо второй был котёнок. Черемох сказала, что он заполз в мешок со сменкой случайно, потому что дома полно котят и вообще жуткий беспорядок. Мне, конечно, тут же страшно захотелось в гости к Черемох, ведь у меня дома был один сплошной порядок и очень не хватало котят, а я их обожала.

Учительница позвала завуча, и тот велел Черемох сию минуту отнести котёнка домой – в школе котятам не место. Черемох пожала плечами, не спеша собралась и ушла, и я видела в окошко, как она вприпрыжку бежит через школьный двор на волю, пока мы все, почти сорок несчастных детей, решаем задачи и читаем стихи о природе.




Черемох всё время врала. Притом иногда даже без всякого смысла, без выгоды, не для того, чтобы придумать какую-то уважительную причину для опоздания или пропущенных уроков. Врала просто так.

Например, про пленного немца. Рядом с моим домом была (она там и сейчас стоит – хотите, проверьте) маленькая будочка. Теперь-то я знаю, что это всего лишь вентиляция, для метро. А в детстве нам казалось, что это какой-то таинственный домик.

И вот Черемох «внесла ясность». Она сказала, что в этом домике живёт пленный немец, из тех, что строили дома в Москве после войны. Почему он остался жить в этом крошечном домике, она и сама не знала, но твёрдо сказала, что мы, потомки солдат-победителей, должны относиться к пленному немцу великодушно, то есть подкармливать.

И мы оставляли перед будочкой яблоки и куски булок и всё ждали, что в один прекрасный день из будочки выйдет довольно упитанный немецкий солдат и мы строго скажем ему:

– Одумался? Езжай домой и больше не нападай на нашу Родину!

Про нашу учительницу алгебры Черемох рассказывала, что якобы раньше та в другой школе преподавала физкультуру, но однажды на соревнованиях по прыжкам в высоту среди толстяков сильно стукнулась головой и стала после этого преподавать алгебру.

А в седьмом классе, на занятиях по предмету «Домоводство» (это когда девочек учат готовить и шить, а мальчиков – что-нибудь привинчивать или, наоборот, отпиливать), случилась совсем непонятная история.

Домоводство шло перед химией. По химии ожидалась контрольная. Пока мы готовили тесто для блинчиков, которые мы изучали на этом уроке домоводства, все с ужасом говорили о предстоящей контрольной. Черемох, принёсшая из дому тёмного цвета варенье для начинки, предложила угостить блинчиками учительницу химии. Никто даже не заподозрил ничего, мы часто приглашали учителей попробовать наши угощения по домоводству. Учительница химии пришла, с аппетитом съела два блинчика с черемоховским тёмным вареньем… Зазевала-зазевала, потом села в сторонку, а уже минут через пятнадцать за ней приехал муж-военный на машине «Жигули», унёс её, сладко спящую, на руках, и она не появлялась в школе недели две. Интересно, что остальные – хоть бы хны. Все девчонки и учительница по труду Зоя Дмитриевна тоже пробовали блинчики с тёмным вареньем… Может, Черемох добавила в варенье специальное снотворное, действующее только на учителей химии?..

Конец ознакомительного фрагмента.