Трудности перевода. Интермедия
Переводчику не откажешь в чувстве юмора. Знал бы я его хуже – непременно решил бы, что приложенный к посланию текст не перевод вовсе, а компиляция космогонических мифов, древних и современных, составленная с известной долей ехидства. Однако ни в одном из четырёх смысловых слоёв, обнаруженных мною в сопроводительном письме, не было заметно ни капли иронии, а неподдельное беспокойство – напротив, присутствовало. Зачем же тогда ему понадобилось обзывать галактику Молочной провинцией?
Обыкновенно корреспондент мой – сама точность, как в формулировках, так и в определениях. Понятно, почему он не воспользовался человеческой научной терминологией, – она противна его природе. При первом же знакомстве он однозначно дал понять, что не желает употреблять наши обозначения, исключая разве что некоторые математические примитивы, и те по крайней необходимости – надо же хоть шаткий понятийный мостик перебросить через пропасть непонимания. По скрытым полунамёкам я установил, что наша физика его смешит, особенно передовые гипотезы, химия кажется ему жалкою, биологию же этот субъект вообще считает разновидностью живописи. И неудивительно. Если биологи отказываются считать вас живым, химики не понимают, откуда вы берёте питание, а физики полагают, что вас не может быть в принципе, – скептицизм ваш относительно их аксиоматики понятен.
Притом врождённый такт не даёт моему волновому преобразователю и реликту позволить себе хотя бы намёк на превосходство передо мною, как и перед любым другим мыслящим существом. Считает равным априори, в общении обходит разногласия и всеми силами разума пытается найти точки соприкосновения.
Он прекрасно знает нашу историю, недурно ориентируется в литературе и музыке, но языки изучает лишь по необходимости – для общения с отдельными индивидами. С лингвистикой у него странные отношения. Он считает её не наукой, а искусством. Всякий раз, когда переводчику требуется вступить в контакт, он изучает особенности мышления партнёра, его вкусы и предпочтения, затем создаёт метаязык, оптимально подходящий для конкретного сообщения и только после этого начинает разговор. Построенный массив лексики и языковые конструкции использует лишь однажды и до новой встречи не сохраняет, ведь оба контактёра изменчивы, значит, нужно менять и средства коммуникации. При таком подходе каждый акт общения действительно сродни произведению искусства. Первое время такой подход казался мне интеллектуальным транжирством, но постепенно я привык. Научился ценить труд моего реликтового переводчика и поэтому каждый полученный от него текст изучаю с должным почтением, дотошно. Всеми силами разума стараюсь проникнуть во все смысловые слои уникального послания.
Признаюсь, на сей раз было над чем поработать. Натурально, дым валил у меня из ушей к одиннадцатому часу битвы с текстом о Космогоне-Огороднике. Я составил хронологическую таблицу, провёл сравнительное феноменологическое исследование, попутно строя таблицу терминов. Стол завален был раскрытыми в нужных местах справочниками по астрофизике. Кое-что по квантовой теории поля я тоже держал поблизости, на полу веранды, вдруг понадобится. Закладки поисковой машины теснились, не помещаясь в панели задач, к одиннадцатому часу сражения. И тут я понял, что нужно прерваться. Не только потому, что мозги закаменели, как у крупнотелого вялодумца силиконового, и шевелились с натугой, разве что не скрипели каменно, и не устал я, – просто забеспокоился. Случайно наткнулся на некую мелочь, она засела занозой, не давала сосредоточиться. Я отложил диаграмму Герцшпрунга – Рассела, обхватил голову руками и тупо уставился в текст: «…светило, коему мною назначено во тьме быть светочем, равнять мягкотелых жителей помыслы и склонять их ко счастливому слиянию…» Нет, не то. Унизительно, когда тебя называют мягкотелым и хотят принудить к слиянию, но не в этом суть. Что меня задело? Выше? «Побегопредупреждение» и что-то там было ещё про обрезку побегов. Непонятно, но может, пока и не должно быть понятно, это ведь только начало, текста всего лишь треть проработана. Что меня насторожило? Рассуждения о колышке? С ним всё ясно – Луна это. Я повернул голову. Полноликая Диана равнодушно глядела на меня из тёмного заоконья, бесстрастно, как и на прочих думотериев. Блин на чёрной сковороде. Колышек. Бледный лик, изъязвленный столкновеньями с телами большими и малыми, виден был отчётливо. Моря, кратеры. Близко, значит. Ближе некуда. И тут я понял, что меня занозило. «Вкруг каждой сферы по шарику! На каждом шарике печать треугольная, да так хитро поставлена – точнёхонько против клубня, ближе некуда». Меня пробрал озноб, хоть и не было холодно. Вспомнил, при каких обстоятельствах впервые обратил внимание на треугольное клеймо, странный оттиск на лунной поверхности. Надо было освежить в памяти свидетельство очевидца. Я убрал с экрана всё лишнее, порылся в архиве, отыскал тот файл и стал читать о побеге Вавилова, всё ещё надеясь, что совпадение случайно, а страхи беспочвенны.