Криминологические границы исследования проблемы
Важное место в процессе исследования коррупции как социального феномена, с общепринятой позиции, принадлежит криминологии, тем более что определенные авторы только этим аспектом и ограничиваются. Между тем само определение преступности сегодня представляется сущностно оспариваемым. В настоящее время оно определяется по-разному представителями различных направлений научного знания и различными авторами. Так, в классической криминологии преступность описывается как социальное явление. «Преступность – это исторически изменчивое, социальное и уголовно-правовое явление, представляющее собой систему преступлений, совершенных в соответствующем государстве (регионе) за тот или иной период времени».[58] Она социальна потому, что ее субъекты, как и субъекты, на интересы и отношения которых осуществляются посягательства, – члены данного общества. Причиняемый преступностью вред антисоциален, вносит деформацию в общество, нарушает нормальное функционирование его институтов, упорядоченность отношений его членов. Преступность порождается причинами и условиями, носящими социальный характер.
Преступность не просто статистическое множество, а именно явление. Как всякое явление, оно закономерно по детерминации (причинно-следственной зависимости и связи обусловливания), по взаимодействию с другими социальными явлениями – экономикой, политикой, идеологией и психологией общества и социальных общностей, управлением, правом и т. д.
Преступность – уголовно-правовое явление. Понятие преступления – базового элемента преступности – дается уголовным правом. Учет правовой характеристики преступности при оценке ее уровня, структуры и динамики весьма важен: изменения законодательства в сторону криминализации или декриминализации отдельных деяний сказываются на всех ее показателях.
Преступность – это не механическое множество, а целостная совокупность, система преступлений. Она имеет определенные системные свойства, т. е. устойчивые взаимозависимости преступлений внутри целостности и между ней и другими социальными явлениями. Причем ее элементы – отдельные преступления и их виды, группы – находятся в определенных статистически измеряемых взаимозависимостях и взаимодействиях. Закономерности преступности как социально-правового явления выделяются при анализе ее как целостности.[59]
На современном этапе, под влиянием глобального распространения западной системы ценностей, в числе прочих и в сфере научного знания появились иные прочтения определения сущности предмета криминологического анализа. К современным концепциям можно отнести теорию рационального выбора и рутинной деятельности, концепции жизненной среды и жизненного стиля, теорию контроля Готфредсона и Хирши, неоклассицизм и неоконсерватизм, теорию «разбитых окон» Келлинга и Вильсона; к ранее использованным конфликтным линиям – конфликтам между леволиберальной и правоконсервативной криминологией, позициям детерминизма и волюнтаризма – добавляются новые, связанные с противопоставлением ситуативных и структурно-личностных факторов преступной активности,[60] развитием административной и карательно-экспрессивной криминал-политики, криминологии, «обыденно-массовой» и «бестиально-сенсационной преступности»[61] и т. д.
По-своему определяют понятие преступности представители «критической криминологии». Опираясь на социологию Э. Дюркгейма,[62] они сформулировали основной вопрос предмета криминологии: «…следует ли сводить преступность как социальный феномен к совокупности (системе) совершаемых в обществе преступлений (традиционная криминология), или же она представляет собой нечто иное (критическая криминология)».[63]
В рамках ответа на сформулированный вопрос ряд исследователей подготовили собственные варианты ответов. К представителям критического направления в криминологии можно с той или иной степенью отнести Я. И. Гилинского, С. М. Иншакова, Б. Д. Овчинникова, Э. Раска, Г. М. Резника, Л. И. Спиридонова, А. Н. Трайнина, В. С. Харламова и др.[64] В их работах о преступности говорится, что это «отклоняющееся поведение, достигшее общественной опасности»,[65] «относительно распространенное (массовое), статистически устойчивое социальное явление, разновидность (одна из форм) девиантности, достигшей степени общественной опасности, определяемой законодателем в уголовном законе»,[66] «не только совокупность единичных общественно опасных деяний, а социальный процесс, подчиненный общим закономерностям развития социальных явлений»,[67] «совокупность не отдельных преступлений, а средних величин, демонстрирующих… устойчивость при стабильности общественной системы»,[68] «процесс совершаемости преступлений»,[69] «состояние общества, характеризующееся определенными противоречиями в развитии своих составных частей».[70]
Такая направленность характерна для всего критического направления, однако и в его собственной среде мнения относительно статуса криминологии и преступности значительно дифференцированы. Так, согласно В. А. Бачинину, преступление – «одна из наиболее опасных форм деструктивного активизма индивидов и групп, вносящая грубый дисбаланс в ситуации колеблющегося, неустойчивого равновесия, на которых держится цивилизация».[71] Имея общую деструктивную направленность, преступность выполняет несколько социальных функций внутри цивилизационной системы.
Первая функция отражает возможности преступления в реализации отдельными личностями своих трансгрессивных наклонностей. Вторая функция характеризует способность преступности испытывать прочность и надежность нормативно-ценностных структур цивилизации, заставлять ее постоянно заниматься укреплением своих оснований, поддерживать в состоянии готовности средства сдерживания и блокирования деструктивного напора криминальной среды. Третья функция маркирует недолжные, девиантные линии вероятностного развития цивилизации. Культура рекомендует индивидам через институты социализации и воспитания, системы религии, нравственности и права избирать среди множества вариантов разнообразной социальной деятельности в первую очередь должные и выбраковывать остальные формы деятельности. Но для подобной выбраковки необходима достоверная информация о злокачественности отвергаемых форм деятельности, и в этом смысле преступность помогает ее обозначить. Она обнаруживает нежелательные и вместе с тем реальные возможности трансформаций, скрытые в самой сути цивилизации. Фигура преступника олицетворяет ложные и трагические пути разрешения существующих противоречий социально-исторического процесса.[72]
С позиции В. Гольберта, «преступным может быть признано лишь то, что определяется в качестве такового в конкретном пространственно-временном и социокультурном контексте. Не исключено параллельное сосуществование и коллизия противоположных взглядов на то, что преступно, а что – нет, и преступно ли или нет то или иное преступное деяние… Однако криминология не стремится встать на позицию древнегреческого законодателя либо средневекового инквизитора – в том-то и состоит фокус, что она должна иметь свои собственные позиции и логику, если уж претендует на статус зрелой науки. Она не определяет, что должно считаться преступным, а с высоты второго порядка наблюдает за тем, как это делают другие; какими мотивами, логикой и критериями они при этом руководствуются, как добиваются общественного признания своих определений… Криминологии не следует рассматривать качество преступности в столь уж неразрывной связи с качествами моральной упречности и общественной опасности. Преступное, т. е. то, что определяется в качестве преступного, не обязательно является общественно опасным… Преступным оказывается не только и не столько то, что представляет объективную опасность для общества с формально-догматической точки зрения, несущей в себе амбиции на осознание и представление объективных интересов всего общества, а скорее то, что представляется опасным для политических и экономических элит с точки зрения их групповых и классовых интересов».[73]
В границах дефиниций позитивного права определяет свое отношение к преступности Е. И. Кайржанов: «На наш взгляд, преступность – не свойство общества, а приобретенное на известной ступени его развития, присущее, может быть, для определенного этапа или этапов явление общественного характера, или, как уже не раз утверждалось, общественное явление»;[74] «…признание преступности в качестве естественного свойства человеческого общества способно породить безысходность людей, государства и общества… Вся теория, в том числе наука криминологии, придумана и предназначена в конечном итоге для предупреждения преступлений. Человечество хочет если не уничтожить, то хотя бы уменьшить количество преступлений. И это естественное стремление».[75]
Изложенное убедительно свидетельствует о том, что современный мир во всех своих проявлениях в действительности находится в процессе глобальных перемен и что в числе их субъективных следствий имеет место сдвиг в системе традиционных для последнего времени научных воззрений. Инновационный рывок в естествознании, сопровождающийся многократно усиливающимися возможностями коммуникаций, в том числе посредством расширения зоны действия информационного киберпространства, с неизбежностью породил лавинообразный процесс взаимопроникновения в единый объект исследования предметно-аспектных, методологических и теоретических моделей различных отраслей знания. И, напротив, зачастую субъективная модальность исследовательской позиции искусственно расчленяет единое тело объекта познания на виртуальные поля собственного предметного конструирования.
Таким образом, в целом естественное явление системных изменений в отражении системных перемен реальности, выражающееся в корреляционном процессе интеграции и разделения функций различных эвристических сфер науки, в современных условиях приобретает искусственную, нередко виртуальную, но в любом случае дисфункциональную форму наукообразности, лишенную объективного содержания с предметом исследования. Реальный объект замещается исследователем посредством формирования виртуального предмета (аспекта, не имеющего места быть свойством или стороной данного объекта) на субъективную модель, отражающую не сторону действительности, а внутренний строй спекулятивного авторского мышления.
Положение осложняется попытками использовать методологический инструментарий смежных, и не только, отраслей науки. Особенно это заметно в системе социального знания и не в последнюю очередь – в теоретических отраслях правоведения. Сам по себе, по содержанию и логике архитектоники научного развития, данный процесс также естествен, если в его основании располагаются два методологически важных принципа: 1) принцип Оккама, в этом случае означающий, что нет необходимости применять иные методы, если решению проблемы адекватны уже существующие, и 2) принцип применения методологии посторонних отраслей в целях изучения собственного объекта, который возможен только при наличии необходимого и достаточного уровня владения теми знаниями, в параметрах предмета которых заключается применяемая новая методология. В первом случае имеет место объективная детерминанта процесса познания; во втором – ее субъективная составляющая. Однако обе они суть закономерности познания, их нарушение приводит к негативным следствиям изучения реальности и отсюда – к деформированным методам и механизмам отношения человека с окружающим его миром природы и социальным миром. С учетом того, что изучаемые объекты и процессы имеют тенденцию к глобализации своих параметров и взаимодействий, и того, что прошлое столетие стало началом потенциально возможного процесса сознательно управляемой социальной жизни, погрешности в методе научного знания могут обойтись человечеству очень дорого.
В специфически суженной сфере конкретного аспектно-предметного познания, в отдельной отрасли знания, они попросту заставляют вхолостую работать механизм познания и связанный с ним механизм практической реализации результатов конкретной науки в общественной жизнедеятельности.
В качестве исходной для всей структуры построения соответствующего категориального ряда используем одну из многочисленных, мягко говоря, ошибок представителей отечественного ответвления мировой «радикальной криминологии» – так называемой «критической криминологии». Так, определяя методологические параметры криминологии как сферы научного знания, профессор Я. И. Гилинский указывает на трудности исследования причинно-следственных связей. «Это, – подчеркивает девиантолог, – обусловлено рядом обстоятельств. Мир очень сложен, взаимосвязи между системами и их элементами чрезвычайно сложны и многообразны. Очень трудно (а чаще невозможно) выделить причинно-следственную связь из всей совокупности взаимодействий даже в физических и биологических системах, не говоря уже о социальных, тем более, когда сам объект – как преступность – не имеет естественных границ в реальности, а суть социальный конструкт».[76]
Из данного умозаключения следует бесспорный факт, а именно: в приведенном контексте уместно говорить о предмете научного интереса семантики или герменевтики, но не о социологии, девиантологии или криминологии, объектом которых выступает общество в целом, а предметами соответственно закономерности и феноменология его отдельных сторон: отклоняющегося поведения или преступной деятельности.
Важным методологическим пороком является абстрактная спекуляция на дефинициях. Речь идет о некорректном наполнении понятия не свойственным ему содержанием. Социальным конструктом выступает любое явление, процесс или социальный факт. Поэтому применение данного определения к преступности не является исключением, что подвергает фальсификации всю логическую цепь последующих рассуждений о несостоятельности детерминизма и непознаваемости причинно-следственных связей в криминологии.
В рамках особенностей познавательных возможностей человека любое исследуемое явление выступает двойственным конструктом: во-первых, как субъективно выделенный объект и предмет изучения; во-вторых, как искусственно смоделированная система его отражения в научном знании. Весь объем социального, включая категорию общества как такового, формируется абсолютно тождественным образом. Более того, логически весь объем категории социального есть социальный ноумен, в себе и для себя сущий, и в силу законов природы мышления непознаваемый. Наблюдателю доступна лишь его феноменальная составляющая – та сторона, которая доступна внешнему исследованию. Но феноменальность общественных явлений – всегда имманентный продукт человеческой деятельности, материальной или духовной. Наиболее полно этот факт отражен в определении культуры, соединяющей в себе обе стороны в опредмеченной форме.
Распредмеченно фиксировать данную неразделимую дуальность социальной феноменологии призвана социальная философия, тогда как весь последовательный ряд социальных наук функционально отражает общественные феномены в их предметном различении как системы, подсистемы или даже элементы систем целокупности организационного строения социума в качестве предельно возможного в границах познания социального конструкта.
И если любой познавательный конструкт, как физическая реальность, в действительности имеет фиксированные на данный момент исторического времени границы, например, размеры атома, физические пределы земного шара и т. д., то любой выделенный для исследования социальный конструкт, продукт материальной или мыслительной деятельности субъекта, расположенный в границах заданной физической реальности, условен в своих параметрах по определению. Мы достаточно полно показали это на примере культуры, но это касается всех, в том числе институциональных, социальных явлений. Так, например, реальных, т. е. физических, границ государства также не существует, ибо государственная граница – социальный конструкт – норма международного права, а не физическая реальность. Но системно выделенные или, иначе, отчужденные в понятии, данные социальные конструкты выступают в качестве действительных систем по отношению к составляющим их социальным конструктам (явлениям и их совокупности) более узкого масштаба, т. е. социального смысла.
Изложенное не является новеллой, его содержание известно как истории философии, так и истории правовых и политических учений. Оно принадлежит познавательному дискурсу соответственно философии природы, социальной философии и философии права. Следовательно, представляется более целесообразным использовать объективную методологию более широких познавательных систем, чем пытаться соединить предметные поля естественнонаучного и социального знания.
При этом представляется не вполне оправданным более чем свободное оперирование таким понятием, как «научная теория». С одной стороны, в ее содержание произвольно вкладываются любые результаты цитируемых исследований вне зависимости от действительного уровня отраженных в умозаключении явлений и процессов. И это тогда, когда практически все подобного рода аналитические материалы предельно социологичны и отвечают критериям эмпирического обобщения, а не научной теории. С другой стороны, к сфере теоретических столь же необоснованно относятся положения, по определению в ее параметрах не располагающиеся, например, религиозные идеи или философские системы. В русле тенденции снижения общей требовательности к формализованной стороне проведения исследований и их результатов данные моменты существенно усложняют процесс верификации, т. е. критики на достоверность выводов науки, само ее функционирование в параметрах коммуникаций и возможность практического применения результатов.
Вместе с тем необходимо отметить, что как следствие универсального процесса социальной трансформации в целом и глобализации как одной из форм канализации этого процесса в международном экономическом пространстве неизбежно и естественно взаимопроникновение и использование достижений различных познавательных систем с учетом отмеченных принципов возможности их верифицируемого для данной отрасли знания применения. Исключения из этих правил являются лишь их подтверждением, нацеливающим исследователей на создание качественно нового интегративного методологического инструментария, способного рационально и эффективно познавать изменяющуюся, в том числе социальную и правовую, реальность.
Парадокс всей системы современного социального знания заключается в том, что мы практически ничего не знаем о качественных параметрах переживаемого исторического периода, владея только его количественными характеристиками. Это проблема не только частного направления в отдельных науках, но и фундаментальных общественных дисциплин. Поэтому в контексте исследования конкретных криминологических задач мы ставим цель проанализировать их в параметрах философского и социологического знания как единый процесс качественного изменения социальной и правовой реальности. С этой методологической позиции мы будем рассматривать преступность уже в действительности как социальный феномен, структурно, организационно и функционально.
В ответ на вызов универсального закона социальной трансформации, канализирующийся в современных условиях посредством процесса глобализации, преступность изменяется не произвольно, а закономерно, системно. Она проявляется в социальном поле как действие глобальных противоречий становления нового социального качества, но его обратной, негативной стороной. Фактически речь идет о формировании асоциума как границы меры качественной определенности становящейся структуры общества в границах глобальных интерактивных взаимодействий. До тех пор пока действует переходный период, уточнять отмеченные определения представляется достаточно сложно. Однако по мере более полного проявления действия закономерностей нового социального устройства их характеристики становятся более доступными для своего количественного и качественного анализа. Некоторые из них доступны научному исследованию и в настоящее время. Именно их действие в социальном поле влияния глобализации на общество в целом, состояние и динамику криминогенных детерминант и преступности суть цель и условие нашего исследования.
Наиболее широким дискурсом предлагаемого исследования является социальная реальность, рассматриваемая в процессуальном аспекте как процесс социальной трансформации. Формой процесса универсальных социальных изменений, доступных достоверному знанию, выступает экономическая и социальная глобализация, в свою очередь, имеющая онтологическую, гносеологическую и процессуальную градацию, соответственно по уровню и характеру феноменальных изменений.
Предельно широким объектом является правовая реальность, ее теоретической формой – право как система отношений, норм, правосознания и правовой деятельности. Предметом – закономерности функционирования и изменения преступности, социального феномена, системообразующим принципом всего спектра проявлений которого является формальное определение в нормах позитивного права, т. е. функционирующего национально-государственного и международного законодательства.
Методологический инструментарий составляют философские (в том числе социально-философские и философско-правовые), теоретические и специфически предметные принципы, способы и средства исследования предмета. В их числе: диалектический, синергетический и системный методы; принципы объективности, историзма и верифицируемости; конкретно-социологические исследования, контент-анализ законодательства, генетический и структурно-функциональный анализ закономерностей состояния, функционирования и качественного и количественного изменения содержания и параметров предмета исследования.
Конкретной темой или, иначе, ее доминантным аспектом является ответ на вопрос: имеется или нет коррелятивная прямая и обратная связь между такими социальными феноменами, как глобализация и преступность, в том числе коррупционная?
При ответе на сформированные установочные позиции невозможно обойти вниманием проблему генезиса преступности как социального факта, социального феномена и в том числе социального конструкта.
Критическая криминология опирается на теоретические исследования Э. Дюркгейма в области определения преступности как формы девиантного социального поведения. Один из наиболее последовательных современных сторонников теории социальной аномии Н. Смелзер говорит: «В действительности же, наверное, более разумно считать девиацию такой же „естественной“, или „нормальной“, формой поведения, как, например, конформизм. Попробуем определить девиацию как отклонение от групповой нормы, которое влечет за собой изоляцию, лечение, тюремное заключение или другое наказание нарушителя…»[77]
В данном определении содержится то, что представители критической криминологии не замечают, а именно, речь идет о «естественности» и «нормальности» девиации как социального феномена, а не преступности, тем более что в качестве социального явления ей в рамках критической криминологии отказано.
Однако даже в отношении девиации приведенное Н. Смелзером определение не совсем верно. Как социальный феномен отклоняющееся поведение реально естественно, но оно ни в коей мере не может быть нормальным. В социологическом, а тем более правовом понимании четко определяются объем и содержание понятия «нормы». В отличие от физиологических границ, в социальном пространстве норма есть зафиксированное в определенном правовом или социальном акте отношение, отклонение от которого анормально по определению.
Но это чисто формальный, хотя и объективно научный, критерий. Вместе с тем содержательная сторона отношения «девиация – преступность» также дает основания сомневаться в корректности выводов сторонников критической криминологии. Преступность как социальный феномен, связанный с нарушением уголовно наказуемых норм позитивного права: а) неестествен и б) анормален. Естественным в преступности может быть только то, что связано с качествами личности, например, состояние аффекта, невменяемости и т. д. Но это отрицается в параметрах отмеченного направления криминологии.
Являясь реакцией определенной группы людей или личности на обруч позитивного законодательства, преступность выступает естественной как феномен второй, искусственной, т. е. социальной, природы. Естественное же состояние понятие преступности не знает.
Определяясь в отношении сущности преступности, целесообразно поставить вопрос, имеющий отношение к сфере действия закономерностей генетической причинности: что все-таки порождает преступные действия? Независимо от уровня обобщения, от индивидуального до транснационального, эмпирические данные, а не абстрактные умозаключения, с необходимостью высветят следующий ответ: нарушения состояния или механизмов социальной жизнедеятельности общества. Следовательно, в первом приближении можно зафиксировать, что наряду с иными процессами преступность возникает как реакция на эти нарушения, но в специфической, присущей только ей форме.
Такой формой является уже абстрактно выделенный класс явлений – реактивное поведение личности, группы лиц или иной организационной структуры общества, зафиксированное в качестве опасного и несовместимого с общественной свободой деяния в рамках позитивного права, с его законами, нормами и предписаниями.
Может быть, не столь эффектной, но понятной является аналогия с медицинской практикой по отношению к известным заболеваниям и болезненным состояниям еще не квалифицированным как опознанное заболевание. В первом случае медики мгновенно диагностируют болезнь и приступают к ее терапевтическому, а в случае необходимости – хирургическому лечению. Если речь идет о сомнениях, то включается принцип «не навреди», в условиях которого делается все для облегчения состояния, но до тех пор, пока болезнь не квалифицирована и средства не обозначены, врачи не имеют права на необоснованное вмешательство. Но лечат, борются, а не контролируют течение болезнетворного процесса.
Конкретной форме преступности в качестве прямого криминогенного фактора или опосредованного условия предшествует реальная социальная деформация, так же, как в каждом конкретном преступлении его причиной, за исключением некриминализируемых психических состояний личности, всегда выступает аномалия жизненной ситуации или фрустрация самой личности преступника.
Таким образом, если корректно говорить о преступности как о свойстве общества, то это отнюдь не свойство генерировать преступность, а свойство реагировать, в том числе и преступным деянием, на негативные изменения социума, его субстанции, структуры и функции; прекращения действия или запуск определенных социальных закономерностей; сроки и формы кардинальных социально значимых перемен, объективно негативных для личности или общества или представляемых такими на уровнях ментальности, культурной, нравственной или правовой традиции, т. е. так или иначе отраженных в негативном плане общественным или индивидуальным сознанием.
Реакция как свойство – это все же действие, процесс. Совокупность деяний, выраженная их динамикой, – тенденция или тренд. Устойчивый тренд – уже закономерность. Закономерность, проявленная количественно или качественно в конкретном социальном пространстве в определенное историческое время, – явление, состояние, т. е. социальный феномен.
Исследование в контексте современного социопространственного развития состояния социального организма применительно к сфере действия уголовного права, на предмет возможной криминогенности, как детерминант или соответствующих условий происходящих социальных процессов и перемен, с их последующей криминализацией или декриминализацией, но не криминологами, а обществом через изменение функционирующего законодательства, в принципе, и есть предмет криминологии как сферы научного знания.
Необходимо отметить, что с данной методологической позиции криминолог – не врач, ему неподвластно ни терапевтическое, ни оперативно-хирургическое вмешательство. Он – фармацевт, который на основе исследования болезни, ее причин и знания свойств лекарственных средств предлагает практикующему врачу, после специальной формальной процедуры, возможности для эффективного лечения. Здесь нет ни тени умаления или, напротив, защиты исключительности ни криминологии, ни уголовного права – это технологизм их взаимодействия и взаимообусловленности в границах одного объекта – правовой реальности, но со спецификой предмета и методологии исследования, а также поля применения результатов.
При градуировании шкалы уровней и форм проявления и функционирования преступности несомненно важным представляется соотношение источника личностного (индивидуального), не обязательно девиантного, преступного поведения и структурированного как групповое, ассоциативное, организованное, массовое.
Представляется, что здесь необходимо расширить границу анализа до естественных границ существования человечества как рода. С возможностью перехода от присваивающего к производящему способу ведения хозяйства в связи с первыми крупными разделениями общественного труда эпохи неолитической революции появляется избыточный, а не необходимый, продукт, который дает начало собственно социальной форме существования человечества введением в действие механизмов реализации ее доминант – общественного разделения труда и собственности, как отношению к результату трудовой деятельности. С этого времени все формы хозяйственной жизнедеятельности и систем их социального, политического и идеологического обеспечения строятся на прочной основе запущенных экономических механизмов.
Следствием разделения общественного труда и дифференциации собственности становится и складывающееся право во всех его исторически известных формах. Собственно, несмотря на рассуждения критиков традиционного криминологического анализа о невозможности найти общий классифицирующий признак для каждого из имеющих место конкретных преступлений, отметим, что каждое преступление, за исключением оговоренных в законодательстве случаев, имеет конкретную причину, но, что намного важнее, истории государства и права с древних времен известен и перечень виновных деяний, практически всегда входящий в перечень преступных. И в обычном праве доистории, и в первых законах египтян и царя Хаммурапи, и во всех уголовных кодексах от Юстиниана до Уголовного кодекса Российской Федерации любые формы покушения на жизнь, здоровье и собственность действительных граждан данной формы организованного сообщества фиксируются как преступные. Различны лишь степень и формы определения виновного деяния и размер соответствующего наказания.
С этой точки зрения можно сказать, что определенные противоречия социального развития на каждом историческом уровне порождают ту форму отчуждения личности от ею же в качестве совокупного законодателя созданной системы социальной и правовой реальности, которая порождает конкретно-историческую форму реакции на ее преодоление.
В естественном состоянии преступность существовать не может. Попытки Д. А. Шестакова и всей критической криминологии представить дело иначе относятся уже не к сфере нормального отношения к реальности, а, по меньшей мере, к аберрации научного взгляда представителей этого направления. Естественное состояние человека своеправно, так как, и именно в силу этого факта, не ограничено никакой совокупной или индивидуальной силой, кроме как силой такого же эволюционирующего по законам естественного отбора индивида.
С переходом на различные стадии социального состояния своеправие индивидуума все в большей степени ограничивается своеправием иных социальных субъектов и, в конечном счете, общественным договором, частным случаем которого в современной истории выступает конституционное право. Таким образом, противоречие между естественным своеправием, заложенным в человеке как родовом существе (он может все), и сначала личностью, ограниченной другими личностями гражданского общества, а затем гражданином, скованным броней не только взаимных прав, но и гражданских обязанностей, превращается в объективно существующее основание неправового, аправового и противоправного поведения и действования.
Но это только первое приближение к ответу на поставленный вопрос. Следующий аспект лежит в плоскости взаимодействия личности (индивида или гражданина) и социальных конструктов коллективного уровня организации.
Причем предлагаемый к рассмотрению аспект так же, как и выделенный ранее, внутренне противоречив, дуален. Его сфера проявления охватывает весь ареал пространственно-временных ассоциаций человечества в его единстве как родовом существе, с различением отдельных видовых отличий не по индивидуальным особенностям, включая интеллект, а по организационной структуре, определяясь в своем развитии на эмерджентную целокупность каждого структурно организованного человеческого сообщества.
Русский ученый Н. Н. Моисеев, следуя научным воззрениям В. И. Вернадского и Л. Н. Гумилева, ввел в научный оборот понятие «мезолитическая революция».[78] Оно связано с представлением о цикличности исторического процесса и периодических глобальных кризисах или, как определяется в теории сложных самоорганизующихся систем, бифуркациях, меняющих его поступательный ход, содержание, характер и формы.
Важным выводом из этой теории является гипотеза, которую практически вся последующая история и особенно современность превращают с силой закономерности в действительную теорию, хотя она до сих пор не является широко распространенной в среде исследователей социальных отношений, – о переходе эстафеты процесса эволюционного развития человечества от индивидуума к коллективу.
Веер возможной качественной смены научных, в том числе парадигмальных и историософских, воззрений на всю систему социальных отношений настолько велик, что эта тема нуждается не в одном специальном исследовании. Для нас представляется важным тот факт, что внутренняя коллизия, продиктованная исторически сформировавшимся отчуждением человека в качестве гражданина от самого себя в качестве индивида (родового существа), дополняется еще более сложным и объективным противоречием между личностью и конкретно-исторической формой общества, его государственного устройства и политического режима.
Логика, развернутая в пространство исторической ретроспективы, неумолимо свидетельствует, что возникновение государства означает не только общепринятую модель, в которой оно посредством позитивного права реализует оптимальные возможности и естественные права личности и гражданина, но формируется как регулятор эволюционного развития коллективных форм человеческих сообществ. Возникновение, функционирование и развитие конвиксий, консорций, цехов, страт, классов, наций, государств, меж- и надгосударственных структурных образований, отраженных и защищенных религиозными идеями, политической идеологией и функционирующим правом, – это только последовательный ряд наиболее крупной ветви макросоциальной структурной эволюции. Именно ее законам, а не воле, пусть даже наиболее влиятельного группового или индивидуального интереса, подчиняется вся система стратификации современной постиндустриальной цивилизации, направление, темпы и способы горизонтальной и вертикальной социальной, экономической, политической и профессиональной мобильности.
Под углом зрения проводимого анализа соотношения феноменальных проявлений глобализации и преступности представляется возможным не выделять все аспекты проблемы, а остановиться на таких, которые: а) уже выявлены в социальном континууме, б) имеют действительный характер социально значимых и в) уже определены или имеют предпосылки для определения на уровне достаточных и необходимых условий в качестве преступных действий (поведения) или криминогенных детерминант.
В качестве задаваемой системы отсчета, или исследовательской позиции, постулируем некоторые наиболее важные моменты ее методологического и теоретического обеспечения.
Во-первых, будем исходить из того, что система, имеющая наименование «человеческое сообщество», хотя необходимым и достаточным для глобализации может быть и система современной постиндустриальной цивилизации, взятой как мир-экономика (мир-система), находится в русле разворачивающегося процесса социальной трансформации, одной из первых социально выявленных форм которой выступает глобализация. В пределе у подобного процесса возможными являются три финальных состояния: развитие, результатом которого выступит формирование эквипотенциальной системы; деградация, т. е. переход современного человечества на более низкую ступень системной и структурной организации, с диспергированием качественной определенности свойства эмерджентности; реэволюция, или исторически и логически эволюционный круг, когда покровом инновационных одеяний ретушируется восстановление всей совокупности или отдельных частей прежнего социального качества, но уже в пределах иных пропорций исторического времени и диспозиции социопространственной конфигурации ее субъектов и объектов.[79]
Во-вторых, данная система в процессе трансформации может быть закрытой или открытой, находиться в состоянии, близком к равновесию или далеком от него, двигаться в историческом времени равномерно или ускоренно; соответственно своим социопространственным координатам, характеру социального движения и качеству системы она может находиться в параметрах действия закономерностей одного из циклов социального движения: синергетического, диалектического или в границах переходного периода, сочетая пропорции обеих циклоид.
В-третьих, система развивается и внутренне неравномерно, отдельные ее элементы или их ансамбли неизбежно упрощаются в процессе внутриструктурной функциональной селекции, в то время как лидирующим выступает или один, или множество аналоговых структурных элементов, которые субстанционально или функционально адекватно отвечают на вызов системного равновесия и активно эволюционируют.
Аналогичным образом разворачивается процесс усиления реактивного поведения элементов системы, на которые оказывают кумулятивное воздействие как внешние изменения среды и эволюционирующее множество, так и несистемные элементы, расположенные в ее активном пространстве. Они также дифференцируют свою деятельность, используя как системную силу, так и ее слабость. В первом случае речь идет об овладении реактивными системами инновационными функциональными возможностями эволюционного механизма и нацеленности на замещение места лидирующего множества; во втором – о наличии социальной субстанции, не охваченной структурно-организационными формами воздействия и положительной функциональностью. Ослабленные механизмы социального управления, в том числе властные государственные институты, не могут осуществлять в этом ареале полноценный социальный контроль. В таких условиях вектор антисистемного движения направлен на субстанциальное замещение самого системного качества с потенциалом изменения направления социального движения.
Реактивные состояния располагаются в зонах действия сторон противоречий и усиливаются там и тогда, где и когда проявляется эффект усложнения взаимодействия противоречий как следствия совокупного воздействия на субъект законов сборки и функционирования эволюционирующих систем разного уровня развития и структурной организации. Они имеют место на всех уровнях человеческого бытия: индивидуальном, групповом, этническом, государственном и, наконец, социальном в полном логическом объеме понятия. Очевидно, что глобальное воздействие в такой ситуации с силой исторической закономерности вызовет и глобальную ответную реакцию.
Реакцией второго порядка, определяемой потенциалом имеющейся в социальной системе обратной связи, выступает реакция самосохранения – деятельность, направленная на защиту как от воздействия потока внешних воздействий на систему, оказываемых эволюционным процессом, так и от реактивной деятельности внутрисистемных возмущений. Посредством изменения норм действующего законодательства государство минимизирует (или представляет, что минимизирует) появившуюся дисфункциональность и структурные противоречия, в том числе путем сужения или расширения (криминализации или декриминализации) действий, определяемых как преступные.
Я. И. Гилинский советует постоянно иметь в виду «некоторую двусмысленность, „шизофреничность“» объяснения преступности, так как, «рассматривая преступность как социальную конструкцию, мы должны искать объяснение ее существования в деятельности властей, режима, законодателя по конструированию „преступности“».[80] С данным объяснением трудно не согласиться. Но государство не конструирует преступность, а лишь дефинирует определенный класс деяний как преступные, имея в виду не произвольное толкование, а согласованное определение как зафиксированную в норме закона консолидированную позицию (реакцию) общества, направленную на охрану прав личности и самосохранение общества как структурной организации людей в условиях изменяющихся параметров социальной и правовой реальности.
Важно отметить следующее: в класс преступных попадают не все деяния, имеющие потенцию, содержание, характер и иные квалифицирующие признаки преступления. С одной стороны, общественное сознание не готово к их криминализации, с другой – еще не готова сама социальная практика. Реактивное поведение в контексте потока социальных изменений, в том числе имеющее негативные социально значимые следствия, не всегда является девиантным. Например, экологическое право возникло исторически недавно, а уничтожение всей совокупности окружающей среды варьировалось общественным сознанием от триумфа антропоцентризма до состояния моральной упречности, но никак не в качестве преступного деяния. Методика формирования первоначального капитала в условиях постсоветского пространства и сегодня, осужденная не позитивным правом, но судом истории, также не входит в число деяний, подпадающих под определение преступных. Никакой девиантности в большинстве аналогичных процессов, явлений и отдельных социальных фактов нет – есть осознание (или нет) степени опасности их как для человеческой морали, так и для жизни человека, конкретно-исторической формы собственности и самосохранения самой социальной системы.
Уже первые реакции на проявление глобализации в форме давления на культурную и ментальную, на уровне конфессиональной организации и религиозного мировоззрения, основы человеческих сообществ показывают глобальность протестных реактивных акций в форме терроризма и религиозного экстремизма. В четком соответствии с предложенной методологией массовой и консолидированной оказывается и реакция второго порядка, т. е. ответные действия мирового сообщества на подобного рода действия. И уже на этом уровне сказывается проблема пробельности системы международного права, более строго, фактического отставания современной цивилизации от требований исторического времени, значительного, на наш взгляд, запаздывания с ответом на глобальный вызов законов универсальных трансформационных процессов.
Для определения того или иного класса международных действий в качестве виновных и преступных необходима согласованная позиция сообщества в этом отношении. Отсылка к функциям ООН или Гаагского Международного трибунала некорректна, так как их частично осуществляемая деятельность по криминализации или декриминализации глобальных действий, как отдельных лиц, так и их объединений и государств, признается далеко не всеми субъектами международного права. Единого наднационального законодательного органа, в функции которого была бы вменена на законных основаниях подобная деятельность, в современности не существует, как нет единого не только правового, но и социального пространства, укрепленного организационным строением и действующими институтами официально признанной власти в границах единого же правового поля. Принятие же волевых субъективных решений на уровне лидеров нескольких, а тем более одной, из ведущих держав само с точки зрения уже существующих норм международного договорного права сомнительно. Яркий пример – существующее данное еще Лигой Наций определение агрессии, Постановление легитимного Нюрнбергского трибунала в части определения преступного характера государственных актов агрессии и геноцида и нормы Хельсинкского Итогового документа о принципах мирного сосуществования. В поле их правопонимания вся деятельность США, Англии и отдельных европейский государств в отношении Югославии, Афганистана и Ирака сама полностью подпадает под квалификацию в качестве безусловно преступной.
Таким образом, если глобализация проводит границу между прошлым и будущим и реактивное поведение возможно по всему фронту трансформационных изменений, то преступность выступает демаркационной линией качественной определенности современной демократии.[81] Поэтому, с нашей точки зрения, прав М. Гернет[82] (а не представители критической криминологии[83]), утверждая, что весь социально-экономический строй может быть прямой причиной преступления, например, рабовладение с позиций настоящего времени или диктатура нацистов в Германии XX в., или, в строгом определении, он способен нести в себе потенциал криминогенных детерминант.
Особенно рельефно данное положение применимо к тем процессам, которые связаны с капитализмом и его наследниками: постиндустриализмом и организованной преступностью. Последняя как социальный феномен уже в границах строгих правовых определений генетически детерминирована процессом капитализации.
Капитал как социальное явление выступает продуктом исторического развития системы общественного разделения труда, в качестве категории он является конечным продуктом отчуждения как формы производственных отношений, возможных в параметрах социума. Он не формируется под влиянием имеющегося в наличии социального устройства, а является его формообразующей детерминантой. Капитал строит самого себя в качестве самовозрастающей стоимости, используя социальное пространство как свой «строительный материал». Если же социального пространства в виде ресурсов, включая человеческий труд, в социальных границах, например, отдельно взятого национального государства не хватает, капитал законно или нелегально, но закономерно выходит за эти границы.
Можно сказать, что именно право позволило капиталу стать социально значимым явлением, но с той же уверенностью представляется возможным утверждать, что именно капитал выступает системным ресурсом современного правотворчества. И, следовательно, современные правовые модели не в состоянии ограничить действие механизма его саморазвития. Источником капитализации выступает предельно отчужденный общественный труд, его экспоненциальная эксплуатация, особенно при наличии гигантского различия не только в реальном качестве жизни различных стран, но даже в потребностях и оценке населения, монополизация производства и сбыта, правовая защита капитала как частной собственности.
За исключением последнего момента признаки формирования и функционирования легального и теневого капитала абсолютно тождественны. Более того, именно процесс глобализации очерчивает ареал более выгодного развития именно незаконного капиталооборота. Легальный капитал стабилен, но за это он расплачивается налогами, благотворительностью и содержанием легального лобби и нелегальных корруптеров. Теневой капитал, казалось бы, легче уязвим, но скорость и размеры капитализации здесь на порядки выше, чем в законно функционирующей экономике. Расширение средств связи, транспортных и иных коммуникаций, создание мировой киберпространственной сети реально делают нелегальный капитал гораздо мобильнее законопослушного. Что касается статуса легальности, то он по преимуществу обменивается на часть капитала в виде денег, акций или иных форм, однако тревожной тенденцией сегодняшнего дня представляется тенденция к понижению интереса теневого капитала к легализации.
Следующей пограничной тенденцией связи капитала как продукта системы социальных отношений и капитала как результата организованной преступной деятельности выступает ограниченность ресурсов построенной на капиталистической основе современной мир-экономики. Дело в том, что интенсивно капитал в состоянии развиваться только за счет человеческого фактора, т. е. разницы между трудом и рабочей силой как способностью к труду. В рамках отдельных производственных предприятий, отраслей или в границах национально-государственного устройства бесконечно данный процесс продолжаться не в состоянии; он замещается действием закона распределения множества издержек, например по отрасли. Речь идет о следующем механизме. С внедрением на конкретном предприятии эффективной инновационной технологии, при сохранении производственной тайны и фактически монопольном использовании нововведения, продолжается капитализация, но не за счет увеличения интенсивности производства, а за счет роста издержек, включая рост эксплуатации наемного труда, на остальных предприятиях отрасли. Аналогично в современных условиях капитал растет в странах ареала постиндустриальной цивилизации за счет резко увеличивающегося падения эффективности производства в «третьих странах», которыми сегодня являются большинство национальных государств. По этой же причине экспортируются не технологии, что быстро развивало бы национальные производства, а товары, распространение которых для капитала прибыльно и не опасно, а для стран-потребителей является перманентным средством их экономического закабаления, лишая возможностей собственных производственных мощностей и «подсаживая на иглу» современного потребления. Достаточно сказать, что такие мегаполисы, как Москва и Санкт-Петербург, импортозависимы до уровня 90 %, а ведь Москва – не только крупный город, но и столица далеко не последнего государства в современном мире.
Конец ознакомительного фрагмента.