Глава 8
Вы можете разрешить своему рабу делать все, что ему хочется, но не можете сделать его свободным.
Серые сумерки. Уже который год в моем сердце тоскливые серые сумерки. Иногда робкие вспышки молний озаряют его… озаряют и снова гаснут.
Я чувствую себя младенцем, который сидит на полу в пустой комнате и ждет, когда придет его мама. Зима и ночь, на полу разбросаны замечательные игрушки.
Если бы мама была здесь, я бы играл в них и был весел и счастлив. Но мамы нет. Она не приходит уже слишком долго.
Игрушки не радуют меня. Я пытаюсь забыться, катая по полу паровозик, но у меня ничего не получается.
Что это за вспышки молний, которые озаряют мое сердце.
Я иногда думаю, что был бы счастлив сгореть в одной из таких вспышек в момент, когда яростное безумие похоти охватывает меня. Когда я подхожу к своему алтарю…
Пятеро обступают меня. Мы начинаем наши игры, потому что знаем, что чувствуем примерно одно и то же.
Я стоял в полутемной комнате и смотрел на обнаженную, стоящую передо мной на коленях Анастасию. Она была так прекрасна. Как хорошо! «Совесть… – думал я. – Совесть… Что такое совесть? Она лишь усиливает страсть, как приправа усиливает вкус блюда. Что держит меня сейчас? Ничего. Так говорят нам… Мы одно. Личность – это иллюзия. С рождения нас сажают на цепь. Любить – нельзя. Ненавидеть – нельзя. Золотая середина».
Григорий Алексеевич висел над пропастью. Веревочка, которая удерживала его тяжелое боксерское тело, грозила в любую минуту оборваться. Тем не менее Григорий Алексеевич был спокоен и невозмутим. Его умное меланхоличное лицо не выражало ни страха, ни сожаления.
– Я прекрасно понимаю всю тяжесть положения, в котором я оказался, – сказал Григорий Алексеевич, глядя прямо в телекамеру. – Но мы не должны поступаться своими принципами ради сиюминутной выгоды.
Веревочка с резким щелчком оборвалась, но Григорий продолжал задумчиво висеть в воздухе, пренебрегая законом всемирного тяготения.
– Вот видите, – печально произнес Григорий Алексеевич, скромно отводя глаза от объектива. – Я не упаду, потому что в меня верят всякие интели. Я, как лидер демократической оппозиции, непотопляем и вечен.
Внезапно сверху на его голову посыпались мелкие камешки. Григорий Алексеевич задрал голову и посмотрел вверх. На край обрыва вышел высокий худой человек в черной маске. В одной руке он держал увеличительное стекло и пристально разглядывал сквозь него известного российского демократа. Другой руки у него не было.
– Григорий, – сказал однорукий, – А ты таки можешь сделать так, чтоб у меня выросла рука?
Григорий Алексеевич поморщился, оскорбленный фамильярным обращением таинственного незнакомца. Однако более чем фамильярностью он был оскорблен сомнением в его возможностях.
– Конечно, – ответил он неизвестному, – Пожалуйста. Считаю до пятисот. Вы считаете вместе со мной. Картавьте, как я, и завывайте. Запомните, что, когда я досчитаю до пятисот и у вас вырастет рука, вам придется в честь меня картавить до конца дней своих.
Григорий Алексеевич принялся считать. Неизвестный повторял. Чем ближе он подбирался к пятистам, тем сильнее картавил и завывал Григорий Алексеевич. Неизвестный картавил и завывал вместе с ним.
– Четыгеста девяносто пять… Четыгеста девяносто де-е-евять… Пятьсо-о-от!
С легким хлопком у неизвестного выросла вторая рука. Григорий Алексеевич удовлетворенно встряхнул бровями.
Неизвестный снял маску. Чудесным образом висящий над пропастью Григорий Алексеевич с ужасом уставился на его лицо. Не веря своим глазам, Григорий Алексеевич воскликнул:
– Рома? Р-р-роман Владимирович? Здесь? Как?!
Неизвестный демонически расхохотался.
– Да, Григорий Алексеевич. Да, батенька. И картавить я в вашу честь более не намерен. Адью. Кстати, имейте в виду, что на думских выборах 2007 года я голосовал я за СПС.
Рома развернулся спиной к лидеру демократов-интеллектуалов и зашагал прочь.
Григорий Алексеевич заплакал и с диким воплем обрушился вниз, в зияющие глубины Рейхенбахского водопада.
Король зарыдал и выронил полную чашку кофе. Ароматный густой напиток растекся по полу, образуя причудливые узоры.
Мои кролики поскакали к коричневой луже и стали мочить в ней свои беззаботные усы.
Ольга вошла в вагон метро. Тесно и душно… Никто не захотел уступить ей место. Угрюмые лица москвичей не выражали абсолютно ничего. «Вот интересно, – подумала Ольга. – Если бы у нас в Новокузнецке было метро, как бы выглядели лица новокузне…»
Тут Ольга задумалась, как правильно сказать: новокузнечан, новокузнецов… Или, может быть, новокузнечиков?
Последний вариант понравился ей больше всего, и она стала думать, используя именно его: «Наверное, новокузнечики не были бы такими угрюмыми… По крайней мере первое время… Пока метро им было бы в новинку».
Оля достала флейту и решила сыграть прямо здесь и сейчас, чтобы хоть чуть-чуть развеселить сидящих москвичей.
Полилась тихая и нежная мелодия. Когда все в вагоне заслушались, Ольга весело притопнула ногой и стала играть что-то быстрое и веселое. Москвичи и гости столицы внезапно испытали огромное желание вскочить со своих мест и начать танцевать прямо здесь.
Но тут Ольга поняла, что ей пора выходить.
– Пока-пока, – сказала Ольга обитателям подземного вагона и выбежала прочь.
Мы с Аней шли по берегу реки. Солнышко играло в воде, щекоча нам глаза. Золото…
Как давно я не дышал полной грудью… Да. Весна.
Елки и березы Подмосковья.
– Так странно, – сказала вдруг Аня. – Иногда, когда мы вместе, я испытываю какое-то беспокойство.
Я чуть сжал Анину руку и скосил глаза в ее сторону, чтобы резким поворотом головы не спугнуть ее откровенность.
– Я привыкла… – продолжала Аня, – Я привыкла относиться к своим… Мальчикам… Я привыкла относиться к ним так, как будто, если они завтра скажут, что уезжают в Абакан… Я привыкла думать, что мне ни капельки не будет жаль. Красавцев полно, нового найду.
Я молча слушал ее. Свежая зеленая травка ложилась под мои ботинки.
– С тобой все иначе, – Аня вдруг остановилась, будто поняла что-то важное. Она резко повернулась ко мне и ткнула меня пальцем в грудь.
– Ты пробудил во мне инстинкт собственника! Этого еще никому не удавалось.
Я рассмеялся и чмокнул ее в нос. Аня сделала вид, что возмущена:
– Ты абсолютно безнравственный тип! Могу поспорить, что ты даже не слушал меня! Все, что тебе надо от меня, это секс! Ты даже не говоришь мне, что любишь!
– А ты не спрашиваешь! – я, улыбаясь, повалился на траву и продолжал разговор, разглядывая Аню сквозь травинки.
Внезапно Аня стала серьезной. Она опустилась на колени рядом со мной и заглянула мне в глаза.
– Ты любишь меня? – прошептала она, словно умоляя.
Я не менее серьезно посмотрел ей на нос и ответил:
– Я тебя люблю.
Спикер поставил ногу на грудь старушке и обратился к прессе:
– Я считаю, – сказал спикер, – что нельзя смешивать. Вот, к примеру, этой пожилой, с позволения сказать, леди сейчас весьма неудобно. Что же мне из-за этого кофе с плюшками не пить теперь? Я вас спрашиваю!
Спикер ткнул пальцем в ближайшего журналиста, которого тут же подхватили под руки милиционеры и вывели вон.
– Не отвечаете… – удрученно сказал вслед журналисту спикер. Старушка пискнула из под стопы солидного спикера. Тот кинул на нее строгий взгляд и погрозил пальцем.
– Наш национальный лидер, – снова обратился к прессе спикер, – наш национальный лидер… Кофе с плюшками – это то, что объединяет людей! Мы не позволим смешивать кофе с плюшками… В смысле кофе с плюшками с чем-нибудь еще! Особенно со всякими политическими интригами!
Спикер гневно поднял свой узловатый палец и показал на трепыхающуюся старушку.
– Сейчас, – сказал спикер, – сейчас я продемонстрирую коварство врагов Государстфа Российского! Эта бабка… Эта женщина старческого возраста на самом деле… На самом деле…
Пресса взволнованно зашуршала, но тут спикер умолк, так как в ухе его прервалась трансляция радиопередачи. Спикер минуты две молчал, и никто из представителей прессы и слова ему не сказал.
Передача возобновилась, и спикер заговорил снова
– Эта женщина на самом деле – английский шпион далай-ламы!
Те же милиционеры, что от греха подальше уводили журналиста, подбежали к бабке, стащили с нее одежду, под которой обнаружились какие-то оранжевые тряпки.
Раздались восторженные аплодисменты…