Глава 2
1
Спустя семь лет после того, как Онки, навешав Саймону Сайгону оплеух на нордовской лужайке, получила свой первый любовный ожог, у неё совершенно неожиданно образовалась семья. Она ничего такого не планировала, всё получилось как-то само собою, жизнь предложила это ей подобно тому, как предлагают всевозможные дополнительные услуги – пирожки, пиво, мороженое – в поездах и в самолетах, по ходу движения.
«Поставил чёрт капкан. У меня ещё столько неразобранных обращений! А я вынуждена штанами полировать тут стул, сотрясать воздух банальностями и к концу дня у меня от этой служебной улыбки заболит лицо».
Онки в качестве почётной гостьи была приглашена в районный дом Культуры на церемонию вручения медалей «за особые успехи в учении» выпускникам и выпускницам школ.
Родители с камерами. Радужная пена букетов. Слезы. Напутствия и обещания. Всё как обычно.
«Лучше бы я спала. Или работала».
Когда торжественная часть мероприятия подошла к концу, собравшихся пригласили участие в фуршете. Онки не слишком хотелось оставаться, выпивать она не любила, в еде старалась быть как можно более умеренной, стесняясь появившейся лёгкой полноты, праздные разговоры нагоняли на Онки тоску – но депутатские обязательства порой вынуждали её присутствовать на подобных мероприятиях. Она стояла обычно в продолжение всего вечера возле своего стола, вытянувшись стрункой, перебирая пальцами ножку единственного, первого и последнего, бокала шампанского, взятого в руки исключительно из вежливости, на улыбки и приветствия отвечала сдержанно и немногословно.
Но на фуршете для выпускников произошло нечто особенное. Объявили «белый танец», из динамиков заструилась медленная нежно-тоскующая мелодия, и к Онки, смущаясь, подошёл юноша, совсем молоденький, высокий блондин, белокожий, с милыми яблочно-румяными щеками – она вспомнила, как около часа назад вручала ему медаль, серебряную, не золотую…
За депутатским столиком сидели другие девушки, и Онки немало удивилась выбору паренька. Она привыкла думать о себе как об обладательнице внешности самой что ни на есть невзрачной, никогда не надевала платьев, даже на приёмы, и сейчас на ней был серый деловой костюм-тройка.
– Вы потанцуете со мной? – спросил вчерашний школьник, и яблоки его нежных щек сразу вдруг созрели, зарозовели пленительно и горячо.
– Ну конечно, – ответила Онки, не слишком уверенно покидая своё место, она совсем не умела танцевать и это вселяло в неё некоторое стеснение, но пресловутый долг слуги народа… Именно он, как она сама себе объяснила, диктовал ей необходимость принять приглашение.
Неловко переступая ногами и деревянно держась друг за друга, Онки и юный выпускник пытались хотя бы изобразить танцующую пару – он, как выяснилось, тоже никогда в жизни не танцевал с девушкой – общее несчастье естественным образом сблизило их.
– Давайте держаться где-нибудь с краешку, – чётко и по деловому объявила Онки, – мы с вами топчемся как заводные солдатики, дабы не смешить людей и, упаси Всеблагая, им не мешать, лучше отойти в сторонку…
Они ещё какое-то время попереминались с ноги на ногу возле столиков, у самой границы танцплощадки – музыка стала стихать – Онки почувствовала облегчение, но вместе с тем и лёгкую досаду, после танца следовало отпустить юношу, и он бы ушёл, возможно, тоже огорчившись, ведь танец, очевидно, был всего лишь предлогом… Её удивляло и восхищало, что этот яблощёкий парнишка, с виду такой робкий, набрался смелости к ней подойти. Когда она в начале торжественной церемонии, ослеплённая светом цветных прожекторов, всходила на сцену под громкие аплодисменты зала, и конферансье объявила, что она депутат – это слышали и видели все.
– Давайте присядем, – сказала Онки, осторожно ведя его за руку между столиками; от напряжения мышц, вызванного скованностью, она вдруг почувствовала себя уставшей.
Отодвинув ему стул, Онки усадила своего спутника за VIP-столик, накрытый для почётных гостей – он располагался на некотором возвышении над танцплощадкой и был хорошо обозрим практически из любой её точки – юного выпускника это, судя по наливным яблокам щёк, одновременно и радовало, и смущало.
Онки понятия не имела, о чём говорить с ним. Всемудрая знает сколько времени она не ухаживала за молодыми людьми, день её был расписан по минутам, на любовные похождения просто не хватало времени… Интрижки на один раз Онки не признавала совершенно, а поддержание постоянных отношений, как известно, требует некоторых усилий, и потому «мужской вопрос» в её жизни был решен кардинально. «Нет и не надо».
А юноша между тем сидел напротив, трогательно теребя накрахмаленную салфетку под тарелкой. Живой юноша. И нужно было как-то с ним взаимодействовать.
Следовало, наверное, наскоро состряпать какой-нибудь комплимент – Онки взглянула на него – самый обыкновенный, в сущности, восемнадцатилетний парнишка, белокурый, очкастый, несколько розовых прыщиков на лбу, первая щетина на подбородке, нежная ещё, словно кожица киви – что тут можно придумать? Сказать, что он покорил её своей красотой? Глупо. Слишком откровенная лесть выглядит как неуважение к человеку. Нет, не внешностью своей он привлекал Онки. Она не могла объяснить – чем. А неосознанное, естественно, невозможно было выразить словами. Не получалось комплимента. И она ощущала мучительную неловкость от своего косноязычия, от пустоты в голове, от неспособности вести характерную для флирта легкую беседу, от сонливости, которая всегда приходила после выпитого бокала шампанского – сказывались хроническое недосыпание и затаившаяся до поры усталость от любимой, ни на секунду не покидающей мыслей, работы.
– У меня медаль не золотая, а серебряная, – говорил Гарри, пытаясь хоть как-то наладить общение, Онки была за это невыразимо ему благодарна, – я очень переживаю из-за этого, я не идеален…
– Не нужно пытаться быть идеальным, это невозможно, а казаться идеальным со стороны – бессмысленно, – сказала Онки, радуясь тому, что хоть словечко удалось выудить из оцепеневшего сознания, – нужно просто честно делать своё дело, прикладывая максимум усилий.
Она понимала, что придётся проводить юношу, так не пойдёт, приличные леди подобного себе не позволяют – сначала ухаживала весь вечер, а потом запросто откланялась, как будто ничего не было – в своём внимании к этому молодому человеку Онки уже перешла определённую черту, их за столиком видели люди, в том числе и его родители, которые уже уехали, так что оставить теперь парнишку и уйти – означало опозорить его… Онки чувствовала невероятную усталость, ей был симпатичен этот Гарри, его яблочные щёки, смущённая улыбка, но провожать… Ехать неизвестно куда, расшаркиваться с незнакомыми людьми, которые, не дай Всеблагая, начнут засыпать вопросами или приглашать на чай, а потом возвращаться назад… И завтра опять рано вставать, и столько работы, кажется, даже больше чем обычно, квартальная отчётность… Но Онки Сакайо по привычке пересилила себя, как всегда пересиливала в угоду различным непростым обстоятельствам, одной Всемудрой, наверное, известно, сколько раз ей уже приходилось это делать, когда, например, уже слипались веки, а нужно было просмотреть ещё десяток другой документов… Сейчас, очевидно, тоже возникла нужда в своеобразном «последнем рывке».
И неимоверно усталому телу Онки снова пришлось мобилизовать все резервы, чтобы подчиниться её могучей воле.
Возле подъезда она дружески пожала юноше руку.
– Прощайте, благодарю за приятный вечер.
Гарри как будто опечалился. Может, стоило его поцеловать? В затуманенном усталостью воображении Онки пронеслась, словно стайка разноцветных бабочек, чувственная сцена поцелуя… Вообще она бы не отказалась, конечно… Но в данную минуту… Это вышло бы чересчур поспешно, скомкано, пресно. Ей больше всё-таки хотелось спать.
– Прощайте, – сказала Онки и пошла к машине. – Уже двенадцатый час. Надо подумать и о шоферессе – она ведь тоже устала, такой длинный день…
2
На следующее утро Онки проснулась совсем свежей и даже пожалела, что вчера так сонно мямлила в обществе очаровательного серебряного медалиста Гарри, как будто по обязанности его проводила и даже не попыталась поцеловать – проверить, так сказать, прочность симпатии…
Но поезд уже ушёл, впрочем, и на погрустить по этому поводу времени оставалось совсем мало, разве только те несколько минут, что были отведены на завтрак, состоящий из сока и тоста, да на чистку зубов – Онки как всегда ждала работа. Очень много работы.
Как же она удивилась, когда несколько дней спустя он пришёл сам!
– Я по объявлению, – заговорил он, склонив голову в безуспешной попытке спрятать поспевший яблочный урожай, – если оно ещё актуально… Насчёт вакансии секретаря в вашей общественной приемной… я бы хотел работать у вас.
Онки совсем забыла, что не так давно действительно давала объявление. Ей в последнее время всё чаще требовалась помощь при работе с бумагами. Конечно, с большей охотой она взяла бы девчонку, но, по большому счету… чем мальчик хуже, если он ответственный и аккуратный…
– Поступил куда-нибудь? – спросила Онки строго. – Обязательное требование к кандидату, чтобы он являлся студентом высшего учебного заведения. График работы не очень плотный, в основном вторая половина дня, на сессию буду отпускать совсем.
– Пока не знаю… Результаты вступительных испытаний объявят на следующей неделе… – ответил Гарри извиняющимся тоном и, глядя на него, любуясь его уложенной воском челкой, идеально отпаренным воротничком и нарядным галстуком, который он накануне почти час выбирал для собеседования с нею, Онки поняла, что на работу его она уже мысленно приняла, и не имеет никакого смысла больше оправдываться перед самой собою; она заранее предвидела развитие этого, в общем-то, банального, но трогательного житейского сюжета, она предвидела, но ничего почему-то не пыталась изменить.
3
Работал Гарри добросовестно, старался и учиться. Всегда, когда ему что-либо удавалось, он находил способ как будто бы невзначай сообщить об этом Онки – забывал среди рабочих бумаг зачётку с одними «отл» или наградной диплом со студенческих соревнований – как стремился он ей понравиться! – и она догадывалась об этом. И догадка была сколь приятна, столь и мучительна – она сознавала, что не сможет дать ему того, что он ищет в ней – но так ей становилось порой жаль его особенной, нежной жалостью, которую часто принимают за ответную любовь, такой трепет вызывал весь его юный невинный облик – большие глаза, тонкая светлая кожа, хрупкие пальчики – как он замирал, когда она проходила мимо его стола! – пылкое чувство юноши нашло, в конце концов, отклик в душе Онки – она сделала ему предложение. Но семейная жизнь сразу как-то не заладилась; в день регистрации брака Онки позвонили – безотлагательные дела непременно требовали её присутствия, и она, обстоятельно и мягко объяснив молодому мужу необходимость покинуть его, уехала прямо с торжественной церемонии, едва успев поставить свои подписи, где следовало.
Гарри, конечно, ни в чём её не упрекнул; лишь по грустному блеску в его светлых доверчивых глазах заметно было, как в действительности он опечален и оскорблён – как может она вместо того, чтобы пригубить долгожданный сладостный кубок супружества, куда-то лететь, мчаться, решать проблемы совершенно чужих людей, которые, вероятно, даже не узнают в итоге, кому обязаны своим спасением?..
– Успеется, – сказала Онки, ободряюще чмокнула его в щёку и тут же села в подкативший служебный автомобиль, – дозаключим наш брак в другой раз, номер в отеле забронирован на целую неделю.
И первую ночь после свадьбы Гарри провёл, сиротливо свернувшись калачиком в уголке грандиозной кровати для новобрачных; Онки приехала уже почти к утру, не раздеваясь, заснула непробудным сном очень усталого человека на другом краю этой же кровати, оказавшейся настолько огромной, что на ней, не тревожа друг друга могли так скромненько притулиться ещё двое или трое.
Мужем и женою окончательно стали они только после позднего завтрака, поданного в номер – проснувшись, Гарри уже не обижался, он простил Онки, а она, подкрепившись яичницей с гренками и выпив стакан ледяного сока, почувствовала себя вполне бодрой для того, чтобы наконец-то пожить, а не поработать…
Онкино личное долго лежало, погребенное под спудом повседневных забот; теперь оно, немного приободрившись и отряхнувшись от пыли, преподнесло ей сразу много сюрпризов, как приятных и предсказуемых – ох уж эта понятная всем физическая радость от долгих объятий, ласковых прикосновений! – так и совсем неожиданных, почти страшных… Онки Сакайо не привыкла подолгу размышлять о чувствах; она считала себя сухим, прагматичным человеком, она не занималась самокопанием и тщательным анализом собственных переживаний – считала это напрасной тратой времени. Но теперь, когда обстоятельства вдруг выбросили её на такую жизненную мель, что задумываться о чувствах стало насущной необходимостью, Онки обнаружила, что почти ничего о себе в этом смысле не знает и, похоже, прежде она сознательно избегала отношений просто из страха снова оказаться в состоянии неуверенности, неопределенности, волнения. Онки не подозревала за собой душевной ранимости, хрупкости, и была неприятно поражена. Прошлое, которое она несколько лет назад просто небрежно запрятала в дальний угол души, как запихивают на антресоль сломавшуюся внезапно вещь, которую почему-то жалко выбросить – это прошлое вдруг самым возмутительным образом объявилось, совершенно не пощадив выстроенных вокруг многолетних нагромождений разных разностей… Целуя Гарри, у которого она, вне всякого сомнения, была первой, Онки до обидного некстати вспомнила Саймона, на один миг всего, но от этой мимолетной мысли, очень короткой, абстрактной, но почему-то оказавшейся способной покачнуть весь её новый благополучный мир, ей стало нестерпимо гадко.
– Что с тобой? – тихо спросил нежный чувствительный муж, прикоснувшись к её щеке прохладными пальчиками.
– Ничего. Прости. – Онки отвернулась, чтобы скрыть смятение, – забыла про мобильный, одну секунду. Замучают ведь звонками.
Она встала и, придерживая на груди одеяло, прошла к столу и выключила телефон.
Постояв несколько мгновений у окна, Онки окончательно пришла в себя. Мир, который только что неощутимо ни для кого, кроме неё, вздрогнул, зашатался, задребезжал, подобно серванту с хрусталем при незначительном землетрясении, снова был незыблем и привычен. Машины неслись по проспекту. По тротуару спешили люди. На дне стакана замер мутной желтоватой лужицей недопитый апельсиновый сок. Онки машинально опрокинула стакан в рот, последняя маленькая кислая капля коснулась языка… Удостоверившись, что экран телефона, до сей поры неразрывно связывавшего её со всеми страждущими, жаждущими и просто недовольными, погас, Онки вернулась в постель.
– К чертям работу…
Сознание, что сейчас не только можно, но даже нужно расслабиться и не думать ни о ком, кроме самой себя и того, кто рядом, поначалу вселяло в Онки невнятное ощущение неполноты, недостатка чего-то. И если бы не молодой муж, который всеми силами помогал ей освоиться в этом новом состоянии отдохновения, то она не выдержала бы, наверное, и сбежала на службу. Хитрый Гарри запасся фильмами, музыкой и даже комиксами, чтобы отвлечь любимую, заполнив её ненасытный мозг информацией; он слишком долго мечтал об этих минутах наедине, и теперь не мог позволить себе потерять ни одной… Онки привыкала постепенно, она неумело пыталась заставить себя переключиться на новый семейный домашний обобщенный с другим человеком ритм жизни.
«Почему надо звонить официанту, чтобы он принес завтрак, когда можно сходить вниз и взять? Бездействие – это ведь единственное, что может раздражать человека!»
«Ну, ладно, пока он тащит сюда этот долбаный поднос, можно почитать новости о курсах валют…»
«Послушай, надо куда-нибудь сходить, сидеть на одном месте – это просто невозможно!»
«Хорошо, если ты так хочешь, мы можем весь день провести вдвоём, только давай чем-нибудь займемся…»
Несколько дней телефон Онки, выключенный, валялся в ящике стола; Гарри весь прямо лучился счастьем оттого, что она принадлежит только ему одному. Они покидали номер лишь затем, чтобы прогуляться по набережной или сходить в ресторан, но так не могло продолжаться до бесконечности – Онкиного бунта против собственной природы не хватило надолго – она заскучала.
Пришлось пойти на компромисс, разделив себя между двумя одинаково важными жизненными фондами, требующими постоянных эмоциональных и материальных вложений – между работой и мужем.
Семейная жизнь четы Сакайо теперь строилась следующим образом: неделями Онки работала не поднимая головы, приходила домой очень поздно и засыпала быстрым тяжёлым сном – ей было совершенно не до Гарри – он, случалось, просыпался среди ночи, сидел над нею и смотрел, как она спит, ворочаясь и вздрагивая, бормоча вполголоса какие-то фамилии… Горестно вздыхая, он укрывал её получше одеялом.
Иногда на день-два она бросала всё и проводила их вдвоём с мужем – то были малюсенькие островки счастья в бескрайнем море её работы – и Гарри испытывал попеременно то приливы всеобъемлющего стихийного ликования, когда, вернувшись вечером, она выключала свой телефон – обычно, так всё начиналось – то приступы пронзительной тоски, когда утром, в полудреме шаря рукой в постели, он не обнаруживал её – это означало всегда, что она уехала, и невесть когда возвратится снова… Онки настояла на том, чтобы после свадьбы Гарри уволился и занимался только домом и учёбой, она оставляла молодому мужу достаточно денег и контролировала его успехи в институте. Парнишка не мог пожаловаться на отсутствие заботы и покровительства со стороны своей супруги: как и свою работу, однажды взятые на себя обязательства жены, кормилицы и защитницы, она стремилась исполнять максимально хорошо, вот только относилась она к этому, пожалуй, несколько холоднее, чем следовало, скорее, как к новой должностной обязанности, а не к чему-то другому, призванному быть принятым гораздо ближе к её сердцу.
– Я хочу ребенка, – сказал жене в один из счастливых дней вдвоём Гарри, – я очень по тебе скучаю, когда остаюсь один, а так хоть маленькая частичка тебя всё время будет со мною рядом…
– Я не возражаю, – ответила Онки, отхлебнув сока и поставив стакан на тумбочку возле кровати, – но ты же понимаешь, что времени заниматься ребенком у меня нет и не предвидится, и без него хватает забот.
– Ты можешь об этом не волноваться, – сказал Гарри, приподнимаясь на постели и заглядывая ей в лицо, – я полностью возьму его на себя…
Онки рассмеялась:
– А рожать? Ты это тоже сам сделаешь?
– Мы можем воспользоваться услугами репродуктивного центра… – смутился он.
– О, боже! – Онки поморщилась. Почему-то ей сразу представилась дородная фигура Афины Тьюри, её довольное мясистое лицо, алчные красные губы. Мысль, что её ребенок будет выращен на одной из человекозаводческих ферм этой чудовищной женщины, внушала ей отвращение.
– Да, многие относятся к этому с недоверием, – с подкупающей убеждённостью говорил Гарри, – но за этим будущее! Дети, выведенные с помощью технологии «искусственный эндометрий» ничем не отличаются от обычных детей, многие из них уже стали взрослыми и…
– Я знаю, – быстро сказала Онки, сумрачно сдвинув брови. Она никому не говорила о своём происхождении, даже самому близкому человеку, мужу, стеснялась – всё-таки вынашивание детей коровами ещё не преодолело достаточного количества моральных барьеров в сознании общества, чтобы считаться обыденным.
– А как насчёт государственной суррогатной программы? – спросил он, взглянув на неё с сомнением и надеждой, – у тебя ведь раньше не было детей? Ты не использовала квоту на материнство?
– Нет, – Онки помотала головой, – моя квота цела и невредима. Хочешь – будет тебе ребёнок.
4
Эмбрионы получились славные, здоровые. Родились сразу двое – мальчик и девочка. Сотрудница государственного репродуктивного центра, которая делала Онки пункцию, воодушевлённо расхваливала её яйцеклетки: какие они красивые, крупные, и как будто даже не совсем обычные – она, дескать, прежде никогда не видела таких! – после процедуры словоохотливая докторша предложила Онки взглянуть на извлеченные ооциты в микроскоп.
– Никогда не интересовалась биологией, – снисходительно отказалась та. Она испытывала непонятное тревожное чувство от сознания, что может увидеть нечто, непосредственно относящееся к тайне возникновения жизни, и просто не хотела смотреть…
В первые два года после появления двойняшек Гарри совершенно не жаловался на нехватку внимания жены – Онки была довольна – его силы без остатка тратились на уход за детьми, вся струящаяся из него нежность заливала их непрерывным потоком – чувство вины за неучастие в семейном быте, которое иногда досаждало Онки своими внезапными наплывами, на период младенчества отпрысков совершенно оставило её в покое.
5
Личностных качеств, свойств характера, которые поднимают человека высоко, можно назвать много – это и трудолюбие, и упорство, и открытость всему новому, и четкое видение цели; но есть среди них одно, самое, пожалуй, важное, определяющее – а именно – реакция на неудачу. Глядя на человека, которому удалось оказаться на вершине, просто знайте – он никогда не опускал рук, никогда не застревал надолго в состоянии бессмысленного и неконструктивного сожаления о несбывшемся, никогда не ставил на себе крестов и клейм: "я не смогу", " у меня не получится" "для этого надо быть гораздо умнее, сильнее, ловчее, чем я" – смотрите на него внимательнее, любуйтесь этим человеком, и знайте – он никогда не жалел себя и не придумывал оправданий своему малодушию или своему страху, он просто брал и делал.
Карьерная удача исключительно баловала до поры Онки Сакайо: ее усердие было замечено даже в депутатской столовой. Определенно надо родиться под счастливой звездой, чтобы из судомойки одним прыжком переместиться в сотрудницы офиса партии, и Онки, кажется, родилась под такой звездой, пусть и не вполне обычным способом. Во время испытательного срока она была постоянной помощницей сразу двух муниципальных депутатов. Партия закрыла глаза на прошлые ее студенческие проказы, Онки достойно вознаграждали за тот титанический труд, что она добровольно взваливала себе на плечи, ей выписывали благодарности и выплачивали премии; в конечном счете она получила партийный билет и вскоре сама стала депутатом.
Казалось бы? Что ещё человеку нужно? Депутатское кресло для большинства людей, избравших своей стезей общественную работу – предел мечтаний. Достигнув его, очень многие останавливаются, они успокаиваются и начинают просто беречь то, что у них есть, не задумываясь о большем. У каждого человека есть такой личный "потолок", предельная власть, которую он способен удержать в своих руках. Некоторые люди, осторожные от природы, интуитивно угадывающие в себе слабости, скромные, вообще не хотят власти, они открещиваются от неё, даже если им её предлагают, иные же, напротив, рвутся к ней, идут по головам, не понимая, чего хотят, и в итоге неминуемо срываются вниз; с Онки всё было иначе, она не осознавала власть в полной мере как личное могущество, она воспринимала её исключительно как средство. Как инструмент, чтобы делать Дело. В какой-то момент Онки просто поняла, что инструментов у неё мало, примерно так, как понимает это геолог с лопатой, наткнувшись на камень – нужна кирка. Онки Сакайо требовалось больше власти.
Она жила с постоянным ощущением неудовлетворенности; ей казалось, что она может сделать гораздо больше, чем делает сейчас, и для этого ей нужны новые возможности: полномочия, ресурсы, связи; не личность Онки, а само Дело в её руках требовало более высокого положения для неё – решение баллотироваться на пост губернатора Атлантсбурга не было таким решением, какие вызревают в сознании человека годами и кормятся его амбициями – однажды утром, только открыв глаза, Онки подумала об этом, и в следующую секунду уже знала – да, она начнёт собирать подписи. Сомнений почти не было. У неё непременно получится. Должно получиться. Есть ведь высшая справедливость, которая благоволит достойным. Всемудрой на небесах видно, небось, сколько прекрасных планов, как улучшить жизнь горожан, созрело в светлой голове Онки Сакайо! И Всемогущая теперь просто обязана помочь ей стать губернатором.
Она озвучила свои смелые планы Гарри.
Тот выслушал её, как обычно, с почтительным вниманием, и потом только позволил себе сделать ремарку:
– Для предвыборной компании нужны деньги. Очень большие деньги…
– Ну и что? Ты так это говоришь, как будто приговор выносишь. Как будто это совсем невозможно для нас – достать денег; меня все знают, я отлично работаю, последние годы я лично решала самые разные проблемы самых разных людей, я думаю, многие из них захотят поддержать меня на выборах; как, ты думаешь, это делается? Только люди, твои избиратели, те, о ком ты заботился, те, кого ты защищал, в благодарность возносят тебя выше и выше на своих руках… Знаешь, как рок-звезды… Они прыгают в толпу со сцены, и толпа несёт их… Здесь то же самое. Почему известные блоггеры, писатели, музыканты рано или поздно становятся политиками? Потому что им удается собрать вокруг себя людей, готовых им поверить. Политика – это ведь просто межчеловеческие отношения, сильно глобализованные, обобщенные, систематизированные, и в основе этих отношений всегда лежит диалог человека с человеком. На всех уровнях. Поэтому главное в политике – это люди.
– Ну, есть ведь ещё разные теневые фигуры, которым выгоден или невыгоден тот или другой кандидат.
– Пожалуй, – Онки задумалась, – но неужели ты считаешь, что это заставит меня остановиться? Знаешь, давно, в мои школьные годы, был такой момент: я боялась проиграть и потому вообще не пошла на олимпиаду. И тогда один человек сказал мне, что это уже проигрыш. Я запомнила его слова навсегда. Он был прав. В любой игре есть шанс выиграть, иногда он совсем мал, и большая вероятность поражения давит на тебя, заставляя подчиниться, примириться, сдаться. Но ты точно не победишь никогда, если не будешь играть. Банальная мысль, вроде, но её надо не только принять умом, но и прочувствовать, чтобы действительно осознать бессмысленность страха. Многие люди так никогда ничего и не добиваются просто потому, что бояться сделать первый шаг, или, однажды испытав горечь поражения, боятся повторения травмирующего опыта.
– Но… Тебе ведь придется работать ещё больше, когда ты станешь губернатором…
– Разумеется. Ты так говоришь, как будто не хочешь, чтобы я им стала. Неужели, если я займу высокий пост, ты не начнешь гордиться своим положением рядом со мной? Разве это не лестно – быть мужем губернатора? Думается мне, многие парни об этом мечтают…
– Мне совершенно не важно, быть мужем простого муниципального депутата, мужем губернатора, или мужем Президента… Мне важно быть твоим мужем. Понимаешь, Онки?
Гарри произнёс это с тихой грустью, он уже знал, что она не поймет, о чём он говорит, просто не захочет понять; он уже успел убедиться, что его любимая женщина не рождена для простого человеческого счастья, она рождена, как сказала поэтесса "для бунтарства и дорог", и уже ничего нельзя с этим сделать; попытавшись удержать, её можно только потерять навсегда, и Гарри изо всех сил старался любить Онки такой, какая она есть, видеть достоинства сквозь недостатки и заглушать в себе чувство собственника. Ему вспомнились строчки великой и загадочной Стейси Мур, которая выбросилась из окна на пике своей славы.
Любой герой – по своему свеча
во мраке, вождь своих полков и гвардий;
и если нужен меч, но нет меча,
он первый с палкой встанет в авангарде,
и если даже силы не равны,
и крах сулят итоги всех гаданий,
ведут вперед герои, без вины,
ведь сдавшимся не будет оправданий;
и страхом смерти их не одолеть,
они ведь знают: сила их не в теле,
над коим властны пряники и плеть, -
другие будут продолжать их в Деле;
и лаской их нельзя сложить у ног,
от скуки счастья нет для них лекарства -
ещё никто их удержать не смог,
рожденных для дорог и для бунтарства.
Гарри, сдвинув штору, понаблюдал – он делал так каждое утро – за тем, как жена садилась в служебный автомобиль; дети ещё спали, дом после ухода Онки опустел и затих; автомобиль тронулся и очень скоро скрылся из вида. Гарри в такие моменты становилось особенно горько и одиноко – и серьезным ничем не заняться, не почитать, близнецы могут проснуться в любую секунду, придется тут же всё бросить. Сидеть сложа руки тоже совсем не хочется… Проживая эти совершенно пустые и потому бесконечно долгие минуты перед пробуждением детей, бесцельно шатаясь по комнатам, Гарри почти физически ощущал, как уходит время его молодости, его жизни. Напрасно уходит, пусть каждое утро всего по полчаса, но невозвратно. Иногда в голову Гарри приходила грешная мысль о том, что зря он связал себя семьей, мог бы сейчас оставаться свободным и иметь возможность, как Онки, куда угодно пойти, делать что угодно, не спрашивая никого… Эх, почему он не родился девчонкой? Существом самостоятельным и сильным, созданным дерзать, а не быть молчаливой тенью дерзающего…
Измучив себя подобными рассуждениями, Гарри порой расстраивался и плакал.
Просыпались близнецы, тянули к папе свои пухлые розовые ручки, улыбались ясно, мятые золотые завитки расправлялись у них на головках, сияя в утреннем свете подобно солнечным лучам, тупые толстые молочные зубки показывались в ротиках, раскрытых в смехе; они были похожи на ангелов, эти дети, они смотрели на Гарри круглыми голубыми Онкиными глазами, в которых читалась безграничная и безусловная любовь…
Он тут же горячо раскаивался в давешних тяжелых мыслях, встречал их ласковыми утренними поцелуями; общение с детьми преображало его, он как будто сразу становился другим, презирающим того себя, который лишь несколько минут назад смел сожалеть о рождении своих славных малышей потому только, что ответственность за них теперь ограничивает его свободу…
Эта последовательность настроений выстраивалась каждое утро без изменений, день за днем, год за годом… Тоска, с которой Гарри провожал скрывающийся в потоке автомобиль Онки, никуда не исчезала; подобно тому, как змея скрывается под камнем от зноя, днями она пряталась и появлялась всякий раз, когда повседневные заботы оставляли сознание молодого мужчины.
Он часто задумывался: а чувствовал бы он себя более счастливым, если бы его супруга была другой, более заинтересованной в семейной жизни, если бы она имела другую профессию, скажем, адвоката, преподавателя, менеджера – профессию, позволяющую больше времени проводить дома, со своими родными? Гарри не мог сам про себя понять – завидует он Онки и её любви к выбранному ею Делу, или обижается на неё за отсутствие внимания? В чём причина этой опустошающей грусти: в отсутствии у него Дела, которое он делал бы так же преданно и радостно, как Онки, или в том, что он хотел бы каждый день видеть рядом с собой другую женщину – женщину, для которой он и его дети являлись бы главным или даже единственным предметом заботы и опеки?
– Иногда мне кажется, что их ты любишь больше…
– Ерунда, – отвечала Онки не слишком внятно, поскольку пережевывала ужин, – ты слишком ревнивый, Гарри. Их я люблю потому, что такая у меня служба. Я депутат, и любить народ, весь народ и каждого человека в отдельности, с его проблемами и чаяниями – мой долг. А любить тебя – мой выбор. Это две разные любви, ты пойми, пожалуйста…
– Но… ведь если бы у тебя была другая профессия, ты бы больше времени посвящала нам?
– Любое дело надо делать так хорошо, как только можешь. Особенно если твоё дело касается других людей. Ты всегда обязан делать своё дело с любовью к ним. Если ты врач, то ты должен быть готов вскрыть себе вену, если пациенту потребуется срочное переливание крови, а если ты делаешь болты для самолетов, то ты должен напрячь всю свою волю, сконцентрировать все силы, чтобы только болт твой не оказался тем роковым болтом, который расшатается в полете и приведет к катастрофе… Понимаешь, Гарри?
6
За время своей работы муниципальным депутатом Онки Сакайо повидала великое множество людских судеб, таких разных, непростых, трагичных и загадочных; собственными руками ей приходилось распутывать клубки противоречий, разрешать конфликты интересов, находить выходы из самых абсурдных патовых ситуаций – а поскольку работала она качественно, в каждом вопросе стремилась дойти до самой сути и выслушать все противоборствующие стороны – то, приняв на себя обязанности депутата, она, образно говоря, взвалила на свои плечи всё бремя страстей человеческих в пределах вверенного ей муниципального образования.
Онки действительно любили. Не зарастающей народной тропой шли к ней старички и старушки со своими жалобами на недобросовестных управляющих жилищных кооперативов, вынимающих последние копейки из тощих их кошельков; выстраивались в очередь у входа в Онкину приёмную молодые отцы с младенцами на руках, инвалиды, неизлечимо больные, столкнувшиеся с проблемами при получении законных льгот… Сирые и убогие всех мастей знали: если с ними обошлись несправедливо, дали им от ворот поворот во всех других инстанциях, дорога им одна – к Онки Сакайо. Эта пухленькая девушка в очках всегда выслушает, всегда поддержит парой добрых слов, всегда посоветует и поможет – сделает телефонный звонок, напишет бумагу – и вопрос будет в большинстве случаев решен.
Единственным, что вызывало у Онки желание немедленно выставить просителя вон, было предложение взятки. Взяточников она ненавидела люто, выгоняла из кабинета на повышенных тонах, а как-то раз даже не выдержала и запустила в одну особо борзую предпринимательницу папкой для бумаг. Высокий коэффициент агрессивности дал о себе знать, не иначе. Никаких подарков дороже шоколадки или открытки от своих подопечных Онки не принимала. Иногда, правда, добрые дедушки и бабушки в качестве благодарности за оказанную помощь приносили «девочке-депутату» домашнее варенье, мёд с собственной пасеки, кабачки и тыквы, выращенные на дачах, грибы, собранные в лесу… От этих чистосердечных трогательных подношений Онки не отказывалась, чтобы никого не обидеть. Она складывала их на заднее сидение автомобиля и, приезжая домой, просила Гарри разобраться с «дарами волхвов» и по возможности употребить их в пищу. Тот неустанно пек блины и оладьи, чтобы поливать их полученным из рук благодарных вареньем, тушил на огромных сковородках преподнесенные кабачки и грибы, терпеливо колол близнецам кем-то собранные дикие орехи…
В приёмной Онки пересекались тысячи дорог. И потому она не сомневалась – за неё пойдут голосовать. Народная молва – была. Не было – денег. Предвыборная кампания – рекламные буклеты, волонтеры, собирающие подписи, баннеры на автотрассах – дело, всем известно, весьма затратное. День за днем работая для людей, Онки не стремилась к обогащению: Гарри с детьми ни в чём не нуждаются – и слава Всеблагой. Конечно, её семья не бедствовала. Но и не жила так, как жили другие депутатские семьи. Онки не признавала роскоши – все вещи, которые покупались в дом, должны были быть действительно необходимыми, удобными и не слишком дорогими. Никаких вам эксклюзивных обоев, кресел с ручками из красного дерева и декоративных фонтанчиков – «блажь всё это». Ни драгоценностей, ни шуб своему супругу Онки Сакайо тоже, разумеется, не покупала. «Мы слуги народа, а не цари, и потому должны жить так же, как живет народ». Гарри было, конечно, немного обидно, но он молчал. Один раз он уже пробовал поспорить с Онки на эту тему, и сделался скандал – он просил её заказать детям дизайнерскую одежду для бала в детском саду:
– Мы можем сделать этот день незабываемым. Мы можем подарить им праздник. Почему бы не купить Алике потрясающе красивое авторское платье, а Дэну – приличный костюмчик? Мы ведь можем это себе позволить…
– Я не хочу, чтобы мои дети выделялись среди других детей. Они ходят в муниципальный детский сад, и вместе с ними туда ходят дети моих избирателей. Мои дети ничем не лучше их детей. Купи им такие же, как у остальных, дешевые костюмы в обычном детском магазине.
– Да ты просто жмотка! Вот ты кто! – вспылил обычно очень кроткий и спокойный Гарри, – все эти твои разговоры о справедливости – так, для красного словца, а если правду – то тебе жалко денег! На своих детей! На меня! Ты готова костьми лечь для чужих людей, а те, кто рядом, для тебя – ничто… Ты не любишь нас! Не любишь! Ты покупаешь мне две рубашки в год! Мы не ездим отдыхать и не ужинаем в ресторанах! Когда, вспомни, ты в последний раз дарила мне цветы???
Онки стояла спокойно, выслушивая истерический монолог мужа. Его слова возмутили её до глубины души в первую очередь потому, что она вспомнила другого мужчину, Саймона, который точно так же, в юности, когда она его безумно любила, упрекал её в отсутствии интереса к материальному и в нежелании зарабатывать деньги на уютный быт. Гарри нечаянно наступил на самую больную её мозоль. И она не сдержалась – щедро размахнулась и залепила ему звонкую пощёчину. Как когда-то Саймону Сайгону. С такой же силой, и с таким же болезненным отвращением, смешанным с любовью и жалостью… Бить мужчин нельзя. Это плохо… Но когда они шлюханы и продажные твари…
– Хочешь новых рубашек? – отчеканила она зло, взяв горящую от пощечины руку в другую, – Иди в кокоты. Райская жизнь начнется… Будешь угождать в постели и получать за это бирюльки. Чем лучше потрудишься ночью – тем больше денег днем. Шик. Вот только я не признаю отношения такого рода. Либо тебе дороги мои идеи – либо прощай.
– Но… я же твой законный супруг… – тихо всхлипнул Гарри.
– Законные супруги и есть самые дорогие вещи.
Потом, конечно, Онки извинялась. Она заказала курьерскую доставку огромной корзины тюльпанов, подарила Гарри сказочную ночь, обнимала его, прижимала его голову к своей груди, целовала в макушку, клялась, что больше никогда не поднимет на него руку.
– Знаешь что… – прошептал он, примирительно, но всё еще с легким осадком от обиды в голосе, – если ты хочешь быть хорошим политиком, тебе надо изжить твою несомненную склонность к насилию.
Онки не стала возражать ему. Сейчас Гарри был прав.
Это случилось уже во второй раз. В первый раз она на заре их супружества отхлестала Гарри по щекам за то, что он не ночевал дома. Получилось вот как: молодой муж вышел вечером без ключей выносить мусор, а Онки вернулась с работы, ничего не видя перед собою от усталости. Она заперла дверь изнутри и уснула так крепко, что не услышала звонка. Бедняжка Гарри всю ночь просидел на лестнице, а утром Онки встретила его, кипя от возмущения.
Когда, наконец, всё прояснилось, её накрыло такое беспощадное чувство вины, что она, едва не плача, еще сильнее изругала мужа за то, что он не давил до последнего на дверной звонок, не вызвал службу вскрытия дверей и не разбудил соседей. "Было очень поздно, я не хотел никого утруждать," – признался тогда Гарри.
Все деньги пошли на предвыборную кампанию – Гарри вынужден был варить детям крупы из запасов муниципального приюта для неимущих. Они были невероятно низкого качества, грязные, в них попадались палки, камушки и даже мирно почившие мелкие жучки и муравьи. Молодому отцу приходилось вставать на два часа раньше обычного, чтобы успеть до завтрака перебрать крупу для каши. От услуг прачечной тоже пришлось отказаться – Гарри стирал сам, на балконе, в тазике, с помощью мыла и порошка, полученных в фонде детского садика, развешивал белье на веревки и потом каждую вещь проглаживал утюгом – такая стирка отнимала уйму времени и даже привлекала зевак, люди останавливались и снимали Гарри на видео, так давным-давно ведь уже никто не стирал – бедняга мучился, пока кто-то из соседей не пожалел его и не подарил депутатскому дому старенькую автоматическую машинку барабанного типа.
Онки чувствовала, как тяжело даётся Гарри обеспечение ей надежного тыла, она была очень ему благодарна и стала гораздо чаще, чем прежде, радовать мужа проявлением чувств. Во время губернаторской кампании Онки впервые всерьез задумалась о своей любви к нему; она искала и обнаружила эту любовь в своем сердце, поняв, что именно такой человек рядом ей и был нужен: безропотный, готовый идти на жертвы, и, главное, не имеющий собственных амбиций. Гарри терпел лишения, как умел, приспосабливался к возникающим трудностям и особо не возмущался – только за одно это его, с Онкиной точки зрения, стоило осыпать цветами и целовать так сладко, как только могла вообразить Всеблагая, создавая губы…
Восхищаясь бытовыми подвигами Гарри, новоявленная кандидатка в губернаторы не щадила и себя: она отказалась от машины и в обеденное время, вызывая удивление у посетителей и страх у работников – «О, Всемогущая, неужто проверка!» – наведывалась в организованную ею самой столовую для бездомных. Она ела там всё то же самое, что накладывали бомжам, в прямом смысле «делила хлеб с народом», но зато – лицо Онки и краткие тезисы её предвыборной программы теперь гордо красовались на огромных рекламных щитах в центре Атлантсбурга.
«Зачем ей всё это нужно?» – нередко удивлялся про себя Гарри, – «Не лучше ли жить спокойной нормальной жизнью, быть счастливыми, ездить к морю каждое лето, пусть не в пятизвездочный отель, но вместе, с отключенными телефонами, чтобы только море, солнце и любовь? Как можно вообще хотеть власти? Это же такое чудовищное бремя». Он осмелился поделиться своими мыслями с Онки.
– Бремя? – повторила она, – пожалуй. Но раз власть бремя, значит должен найтись кто-то, кто согласен его нести. И кто сможет его вынести.
– Но почему ты думаешь, что ты – тот человек, который должен нести бремя?
– Потому что я этого хочу.
Иногда Гарри казалось, что его жена – сумасшедшая. Он боялся этой мысли и всегда поправлял себя: каждый человек в чём-то не похож на остальных, и любую странность, особенность, уникальность, особенно если смотреть недоброжелательно, можно назвать безумием.
Несколько лет день за днем Гарри узнавал Онки Сакайо и понял про неё самую главную вещь: она фанатик, настоящий фанатик – её абстрактные великие идеи и цели, непомерно высокие для простых смертных, для неё гораздо важнее, чем самые родные и близкие люди. Да, подобные Онки рождаются, чтобы светить целому народу, но вот в собственной семье они зачастую чадят хуже самой жалкой свечки – такие герои, показывающие величайшее благородство в Деле, в быту порой проявляют себя величайшими негодяями…