Королева пустыни. Глава 2. Образование (Джорджина Хауэлл, 2006)

«Моя дорогая, любимая мама!

Как же мне здесь противно… если бы только ты была здесь! Не бывает одиночества сильнее, чем у меня сейчас. Каждый день я хочу, чтобы ты…

Не могла бы ты мне прислать “Элегию” Грея, а еще два несессера и чехол для ночной рубашки? И немецкую книжку “Deutches Lesebuch”, автор Carl Oltrogge».

Так что Гертруда собрала чемодан и в сопровождении Флоренс поехала в Лондон третьим классом – ей было указано, что не следует демонстрировать свое богатство по сравнению с другими ученицами. В учебное время, в первый год, она жила у матери Флоренс леди Оллифф, в грандиозных, но все же обветшалых помещениях дома 95 по Слоун-стрит. Это был степенный положительный дом, оживляемый только визитами непутевого Томми, брата Флоренс, который со своей приемной племянницей играл в бильярд, традиционно намеливая нос вместе с кием. Он отлично умел дразнить маленьких девочек, доводя их до ярости, а с подросшими флиртовал с намерениями – как однажды сам сформулировал в разговоре с не понимающим юмора отцом – «строго бесчестными». Его «глухая и глупая» сестра Бесси, жившая с их общей матерью, однажды заметила в окно, как он заигрывает на садовой скамейке с какой-то юной леди. Она открыла окно и запустила в него теннисным мячом. Едва не задев предмета воздыханий, мяч стукнул Томми прямо в ухо.

Выбор школы для Гертруды был облегчен тем фактом, что бывшая подруга Флоренс, Камилла Кроудейс, недавно стала «леди-резидентом» Куинс-колледжа на Харли-стрит. Эта школа, расположенная в элегантном георгианском четырехэтажном доме кремового цвета, была основана за двадцать лет до рождения Гертруды реформатором образования и христианским социалистом Фредериком Денисоном Морисом. Источник академического образования и признаваемых профессий для женщин, эта школа в 1853 году получила первую королевскую хартию на женское образование. Она выпускала уверенных в себе и в мире молодых женщин, способных играть значительную роль в интеллектуальной, деловой и общественной жизни страны. Впоследствии среди выпускников школы числилась писательница Кэтрин Мэнсфилд, но в восемьдесят четвертом, когда туда поступила Гертруда, многих из ее выпускниц ждала судьба гувернанток.

Хотя попасть в эту школу было самым лучшим, что могло случиться с Гертрудой, вскоре радость сменилась тоской по дому. Девушку, которая едва ли оставляла родной город иначе как на каникулы, в компании родных и двоюродных братьев и сестер, поначалу она мучила сильно. На расстоянии еще больше усилилась любовь к мачехе. Гертруда внимательно рассматривала своих одноклассниц и очень скоро попросила Флоренс в письме добыть ей «несколько стоечек». Имелись в виду жесткие кружевные корсеты из китового уса, которые, как оказалось, носят под тугими поясами другие девочки.

Учениц водили на концерты и картинные галереи, в церкви и соборы. Гертруда быстро выработала суждения по всем этим вопросам и рьяно их отстаивала, не в последнюю очередь в своих письмах домой: «Рубенса я не люблю. Совсем не люблю… стены перехода оклеены такой ужасной зеленой бумагой, что страшнее не придумать… Как же я не люблю и видеть не могу собор Святого Павла… нет в нем ни одной детали, что не была бы ужасной – не хочу говорить “отвратительной”».

Юные леди никуда не ходили без внимательного сопровождения, и Гертруда, желавшая видеть как можно больше достопримечательностей города, фыркала, что ей не позволяют ходить одной. «Я хотела бы сходить в “Националку”», – писала она родителям, – но меня, видите ли, некому туда отвести! Будь я мальчишкой, я бы каждую неделю туда ходила!»

В Куинс-колледже – не менее, чем в Ред-Барнс, – строгое соблюдение условностей не обсуждалось. Гертруда должна это принять, объяснила ей миссис Кроудейс, как условие своей расширившейся свободы и независимости. Флоренс ответила на жалобу Гертруды только пожеланием, чтобы девочка не использовала таких сокращений, как «Националка» вместо «Национальная галерея». Рассерженная Гертруда сердито ответила:

«Я внимательно прочла [твое письмо], что рассматриваю как величайший акт самодисциплины, но вознаградила себя тем, что тут же [его] и сожгла… В следующем моем письме, когда я смогу успокоиться и дать себе труд подыскивать слова, прилагательных будет не меньше, чем у самого Карлайля… Должна ли я, говоря о государыне, писать: “Королева Англии, Шотландии, Ирландии, Императрица Индии, Защитница Веры”? Жизнь не так длинна, чтобы всех и все называть полным титулом».

Получив такое – несколько резкое – письмо, Флоренс вполне могла тяжело вздохнуть. Хью трудно было бы сдержать улыбку при таком проявлении силы духа и силы аргументов родной дочери.

Подобные вспышки вскоре стали сопровождаться покаянными посланиями к родителям, где говорилось, что она взялась за ум и надеется, что в дальнейшем будет для Флоренс лучшей и более послушной дочерью.

Вероятно, до той поры Гертруде и в голову не приходило задаваться вопросом, нравится она людям или нет. Сейчас она должна была признать, что не слишком популярна в школе, и в ответ стала выдавать некоторую взаимную эмоцию – начало того высокомерия, которое было у нее всю жизнь, плюс неприязнь к обществу «ординарных» женщин. Флоренс предостерегала ее со всей возможной тактичностью насчет ее склонности к бахвальству – и в ответ получила очередной взрыв. Соученицы, написала Гертруда, «неинтересны», а потом, найдя более дипломатичное выражение, добавила: «Это весьма неприятный процесс – обнаруживать, что кто-то ничем не лучше общей массы. Мне пришлось это много раз проделывать с тех пор, как я попала в Колледж, и мне это совершенно не нравится».

На второй год в Куинс-колледже она стала пансионеркой и лучше ладила с одноклассницами. Ее пригласили на уик-энд к подруге юности Флоренс, дочери Теккерея Анне, миссис Ричмонд Ритчи, и к вдове историка, чьи книги она глотала перед завтраком, – миссис Дж. Р. Грин. Но попытки сближения со стороны школьных подруг жестко цензурировались из Редкара. Приглашения, как оказалось, не могут быть приняты, пока Флоренс и Хью не проверят при посредстве миссис Кроудейс, приемлема ли приглашающая семья. Три приглашения, уже принятые, пришлось в результате отвергнуть, что не прибавило Гертруде популярности. Предполагалось, что их семьи «недостаточно хороши» для Беллов, потому что занимают недостаточно важное место в обществе. Но это маловероятно. В домах, которые Флоренс не разрешала Гертруде посетить, пили алкогольные напитки, домашние вечеринки были поводом для внебрачной активности, девушки находились без строгого присмотра – иными словами, это были дома беспутной аристократии, и пусть хоть сам принц Уэльский туда вхож, это ничего не меняло.

На уроках Гертруда блистала. Ей были рады как одаренной ученице, которая всегда просилась в старший класс, если работа оказывалась легкой. В первый свой год в классе из примерно сорока девушек она оказалась первой по английской истории, своему любимому предмету, получив оценку 88 из 88. В английской грамматике она оказалась второй, по географии третьей и по французскому и древней истории – четвертой. В Священном Писании успехи у нее были скромнее. Когда преподаватель спросил, почему она здесь успевает не так, как по другим предметам, ответ ее был прост: «Я ни единому слову из этого не верю!» Хью и Флоренс в церкви бывали нечасто, и никто никогда не мог убедить Гертруду, что Бог существует. Она стала называть себя атеисткой.

Точно так же не воспринимала она критику своих работ по истории. Когда мистер де Сойрес заявил, что написанное ею эссе о Кромвеле не заслуживает обычного примечания «Отлично», поскольку Гертруда предполагала факты, вместо того чтобы их доказывать, а также игнорировала доводы, противоречащие своей точке зрения, Гертруда написала отцу возмущенные слова: «Недостаток моего эссе о Кромвеле вот какой: я пыталась доказать, что Кромвель поступал правильно, в то время как мне нужно было доказать всего лишь, что он не поступал неправильно».

У нее сейчас было чем заниматься, по ее ощущениям, и Гертруда настоятельно просила Флоренс позволить ей отменить уроки вышивки и фортепиано. Она писала, что учиться играть для нее – это «чистая потеря времени», и вкрадчиво добавляла: «Представь себе, сколько я могла бы прочитать книг за этот час упражнений». Мачеха же, считавшая, что невозможно достигнуть чего-то без упорства, не поддавалась на эти соблазнительные перспективы и отвечала, что уроки надо продолжать. Гертруда выждала несколько недель, а потом стала обрабатывать отца. Хью вмешался и, как всегда, принял ее сторону, – так что ей наконец-то позволили оставить фортепиано, уж если не вышивальную иглу.

Если два эти умения Гертруда считала необязательными, то в стихи влюбилась и получала от них удовольствие всю жизнь. В четырнадцать лет она презирала кузена Хорейса за то, что он не прочел еще последнего сборника Роберта Браунинга. Сейчас она писала домой: «Сегодня почти весь день читала Милтона. Всегда у меня такое чувство, что хоть на голову встать готова, если это даст выход восторгу, в который приводят меня “Люсидас” или “Комус”. Очень трудно держать про себя знание этой исключительной красоты, ни с кем ее не обсуждая».

В потоке писем домой становится явным различие ее отношений с отцом и матерью. Она все еще зависит от мнения отца по крупным вопросам и пишет ему отдельно, чтобы спросить его мнения о гомруле для Ирландии или о судьбе Гладстона и либеральной партии. По-иному она пишет Флоренс, когда ей нужно, например, новое легкое платье, чтобы, когда ее возьмут с собой навестить Мориса и кузена Герберта Маршала в Итоне, она выглядела наилучшим образом. Сейчас Гертруда очень привлекательная девушка. Зеленые глаза несколько резковаты, а нос чуть заострен, но у нее сильная стройная фигура, хорошая осанка и охапка красивых непослушных каштановых волос.

Два ее преподавателя истории, мистер де Сойрес и мистер Ренкин, считают ее блестящей ученицей, как и мистер Кремб, старший преподаватель истории. Они решили, что Гертруда заслужила право учиться дальше, и в последнем семестре ее обучения написали ее отцу письмо с вопросом, не может ли она поступить в Оксфорд. Хью и Флоренс удалось убедить не сразу. Флоренс могла бы согласиться на обучение Гертруды, но Оксфорд как вариант для юной девушки не рассматривала. Однако после поездки в Лондон для обсуждения вопроса с миссис Кроудейс решение было принято. В 1886 году Гертруда поступила в Леди-Маргарет-Холл – один из двух женских колледжей Оксфорда.

Гертруда с тревогой знакомилась с леди Стэнли – основательницей Гертон-колледжа в Кембридже. Она писала Флоренс: «Чувствовала себя очень виноватой, когда пожимала ей руку. Как будто у меня на лбу написано: “Я не иду в Гертон”. А она ничего не сказала!»

В восемьдесят пятом до нее дошла весть, что ее дед Лотиан получил титул баронета. Она ему написала поздравление, но Хью сообщила: «Тебе могу сказать, что я, кажется, очень расстроена, и мне досадно. Я считаю, что он полностью заслуживает титула, но мне только хотелось бы, чтобы он этот титул отверг». В это время Гертруда не знала, что Хью не информирован. «Представь себе мое удивление, – писал он матери, – когда я открыл “Таймс” и увидел объявление, что Патер будет баронетом! Почему никто мне не написал?» И еще он добавил: «Очень рад, что заслуги нашего дорогого мудрого Патера будут признаны», – явное выражение задетых чувств. Хью считал, что с ним надо было посоветоваться – в конце концов, ему предстояло наследовать титул. Гертруда и Хью были согласны в том, что получать титул по наследству, а не по заслугам – сомнительная честь. Такое отношение к равенству и простой жизни, вероятно, было усвоено ими от квакеров Паттинсонов. Может быть, поэтому Хью решил написать матери, а не отцу.

Эта пожилая дама была уже больна, когда стала леди Белл, и прожила еще только год. Вскоре после этого смерть посетила семью еще раз: дядя Томми, непутевый брат Флоренс, погиб, попав под лондонский омнибус.

Вернувшись в Редкар, Гертруда была втянута в социальную работу Флоренс, как всегда происходило, если она слишком долго задерживалась дома. Вскоре после своей свадьбы ее мачеха начала масштабный проект, посвятив его Чарльзу Буту, который за несколько лет до того стал печатать свое масштабное исследование нищеты: «Жизнь и труд людей Лондона». За период почти в тридцать лет Флоренс и ее комитет опросили около тысячи семей, работающих на сталеплавильных заводах Кларенса, изучив жизнь этих представителей рабочего класса словно под микроскопом. Гертруда время от времени помогала комитету, опрашивая жен рабочих, а в восемьдесят девятом выполняя функции казначея в различных рабочих проектах. Позже, в отсутствие Флоренс, она организовывала ужины, читала лекции о своих приключениях, показывая диапозитивы, и устраивала рождественские праздники для рабочих.

Книга, которую Флоренс в конце концов напечатала в 1907 году, «На заводах», собрала в себе все факты и богатый исследовательский материал для тех, кто считал своей задачей бороться за перемены.

Труд Флоренс очень легко счесть неполным. Обнажив страдания, переносимые беднейшими семьями рабочих, особенно когда наступают тяжелые времена, она не углубляется в исследование трещин викторианского общества. Не предлагает лечения. Работу Флоренс компрометирует ее статус жены заводчика. Но считать так – значит игнорировать экстраординарный характер ее мужа и предприятий Беллов. Хью, капиталист и работодатель, не видел конфликта между хозяевами и рабочими – более того, он считал их необходимыми друг другу. Его люди получали хорошую зарплату и пользовались привилегиями, которых были лишены многие бедняки и те, кто трудился в непросвещенных сельскохозяйственных имениях. Хью продолжал дело своего отца – внедрять образование, а ведь именно недостаток образования лежал в основе трудностей хозяйства в плохо управляемых семьях. Хью был не просто либералом по складу мыслей, но активистом политики либералов. Он отстаивал мысль, что долг государства – заботиться о личностях. Он верил в важную роль новых тред-юнионов, считал, что работодатели должны поощрять их в общей заботе о благе рабочих. В основе этой политической философии уже лежал социализм, хотя ее и отвергали более марксистско-крайние деятели. Хью мечтал о государстве благоденствия, реализованном при его жизни Ллойд-Джорджем и Черчиллем в законодательстве о льготах для больных, безработных и пенсионеров. А для Флоренс было достаточно показать страдания рабочих, объяснить, как они возникают. То, что у нее была уникальная возможность доступа к рабочим, их женам и в их дома, связано с огромным уважением Хью к своей жене как человеку глубокого ума и большой целеустремленности.

Чтобы понять важность работы Флоренс, необходимо помнить, что в то время принятая в среднем классе точка зрения на рабочий класс была невежественной и морализаторской. Жены коммерсантов и леди на ужинах Лондона охотно соглашались с такими фразами, как «Я никак не могу сочувствовать рабочим, потому что они плохо смотрят за своими детьми и не поддерживают в доме чистоты. Дети умирают, и это вина матерей». Флоренс же так правдиво изложила факты из жизни рабочих и их семей, что ни один человек, прочитавший «На заводах», уже не мог бы такого сказать. Ее миссия заключалась в том, чтобы распространять это должным образом, пусть даже она жена промышленника, состояние которого создали рабочие. Установив факты, Флоренс их анализировала. Ей удалось создать впечатляющий массив социальных исследований, оставив заключения социологам промышленности и реформаторам, которые придут за ней. Точно так же эмоциональные мотивы она оставила другу семьи Чарльзу Диккенсу, у которого от Бога был дар – рисовать незабываемые лица и души бедных.

Читатели «На заводах» узнавали о беднейших из рабочих и о том, «как близко к краю пропасти идет человек, у которого в обычных условиях едва хватает денег на поддержание своего существования». Зарплаты варьировались от 18 до 80 шиллингов в неделю, и читатели узнавали, какая доля уходила на абсолютно необходимое: плата за съем жилья, уголь и дрова, за одежду и транспорт «там, где для многих между домом и работой лежит река, и ее приходится переплывать за полпенни на паровом пароме». Они узнавали, что запас еды, который семья из трех человек растягивает на семь дней, у более процветающей семьи уходит за два. Богатые часто упрекают женщин рабочего класса за измазанные в грязи подолы. Флоренс открыла правду: они таким образом скрывают печальное состояние своей обуви. Она объяснила, как девушки-подростки идут замуж, полные надежды и радостного волнения, как потом постоянные роды подрывают их здоровье, угнетают дух и делают невозможными физические усилия, необходимые для уборки, шитья и готовки. «Не удивляет, что одежду приходится оставлять незашитой, а пол – неподметенным». Флоренс описывает разрушение браков, когда усталый рабочий «начинает искать утешения и радости вне своего дома», жена поворачивает его жизнь не в ту сторону «не из-за дурных намерений, а просто потому, что не справляется с существованием, как бы ни боролась, к тому же на фоне разрушающегося собственного здоровья». Флоренс проводит напрашивающееся сравнение с женщиной среднего класса, которая может чистку и уборку переложить на кого-то другого. «Мы лучше все поймем, если признаем это и не будем себя обманывать. Если откровенно признаем: есть один кодекс поведения для богатых и другой – для бедных».

Супруги Белл, как гражданские лидеры и местные благотворители, строили залы собраний, библиотеки, школы и офисы. Флоренс признала, что в Миддлсборо нужно такое место отдыха, куда могли бы пойти вечером усталые рабочие, дабы отдохнуть от крика детей. Она хотела создать альтернативу пабу, где мужчины тратили слишком большую часть своей зарплаты и где часто возникали драки. В 1907 году Флоренс открыла «Зимний сад» – большой и хорошо обогреваемый современный зал, «светлый, яркий и радостный… открытый для всех и каждого, кто решится заплатить один пенни». Еще за пенни подавали чай и бисквит, но алкоголь не подавали. На открытии Хью произнес свою обычную изящную речь: нет позиции, которую он хотел бы тут занять, сказал он, кроме позиции «собрата-рабочего, капитана индустриальной армии, которой я командую», и он надеется, что «Зимний сад» улучшит и осветит жизнь солдат этой армии. Женщины также приглашались, хотя Флоренс понимала, что по большей части они должны по вечерам оставаться дома – кормить детей и присматривать за ними, но, радостно заметила она в первый день, «женщин здесь много».

Хью взял на себя издержки по расчистке площадки и возведению здания, а дальнейшая сумма в 2070 фунтов была собрана на месте. Готовый зал декорировали висячими корзинами цветов и обставили бильярдными столами, рядами сидений и столами с газетами и журналами. В будни и выходные происходили соревнования духовых оркестров, выступали певцы и бродячие артисты всех сортов. После рабочих часов там всегда было людно, и когда Флоренс туда заглядывала, ее обычно просили поиграть на пианино и исполнить песню. «Зимний сад», впоследствии переименованный в «Сад Дамы Флоренс Белл», сразу стал успешным и оставался таким и дальше. На одну из годовщин свадьбы Хью преподнес Флоренс документ на право владения зданием.

Гертруда в этом и участвовала, и нет. Наблюдая вблизи, чего стоит посвятить себя улучшению жизни людей и постоянно настраиваться на сочувствие, видя, какая нужна выносливость, чтобы год за годом тянуть этот воз, не ожидая благодарности, она поняла, что такая работа не для нее. Эта территория принадлежала Флоренс. Гертруда, тактично признавая огромные достижения мачехи на данном поприще, начала поглядывать в сторону. Ее собственные интересы являлись международными, а не местными, и вклад ее должен был быть сделан в мировом масштабе.

Ее взгляды отшлифовались в долгих дискуссиях с отцом. Гертруда уже имела твердые суждения по поводу многих злободневных вопросов. Она жаждала дебатов и надеялась их найти на множестве обедов и ужинов, куда теперь бывала приглашена. Но, сталкиваясь с «обычными» взглядами «обычных» людей, она часто злилась на их непонимание и неумение увидеть вопрос с ее точки зрения. Домой из Лондона Гертруда писала: «Хватит с меня этих обедов, где люди все время говорят “Я думаю”». Ей хотелось говорить с людьми, знающими факты или готовыми их открывать. Легко представить ее на званом обеде – как она вертится на своем стуле между двумя доброжелательными взрослыми, изо всех сил стараясь сбросить с рельсов медленно двигающийся к обычным заключениям поезд застольной беседы. Если темой разговора была свобода торговли, то дискуссия могла происходить примерно так:

СОСЕД. Если снять пошлины на импорт, начнется ужасная безработица, потому что с дешевой рабочей силой из-за границы мы конкурировать не можем.

ГЕРТРУДА. Чушь. Почему вы так решили?

СОСЕД. Потому что, дорогой мой молодой друг, закроются наши заводы.

ГЕРТРУДА. Заводы могут закрыться, но это не обязательно повлечет за собой широкий рост безработицы.

СОСЕД. А как вы пришли к этому заключению?

ГЕРТРУДА. Если Британия сможет закупать дешевый хлопок из Индии, у населения останется больше денег, которые можно будет потратить на товары, сделанные в Британии.

СОСЕД. А что станет с бедным фермером, у которого исчезнет источник средств к существованию?

ГЕРТРУДА. Он переедет в Миддлсборо, научится на заводах в Кларенсе выплавлять чугун и заработает больше денег приобретенными умениями.

Гертруда, будучи дочерью Флоренс не менее, чем Хью, часто ввязывалась в дискуссии о рабочем классе. Она была либералкой и последовательницей Гладстона и свои взгляды на современные политические противоречия формулировала с помощью логических рассуждений и здравых исторических перспектив. Ко времени поступления в университет ее в смысле поведения в обществе можно было сравнить с ручной гранатой.

В 1886 году в Оксфорде студенты еще ездили на двуколках, доктор Джоуэтт возглавлял «Баллиол», а в четырехугольнике Крайст-Черча еще можно было заметить иногда фигуру Льюиса Кэрролла. Хотя в университете было два женских колледжа, он продолжал оставаться бастионом женоненавистничества. В возрасте восемнадцати лет Гертруда вошла в почти исключительно мужской мир под руководством первой директрисы Леди-Маргарет-Холла, мисс Элизабет Вордсворт, внучатой племянницы поэта. Но даже там, где вроде бы должна процветать эмансипация, оказалось, что женщинам, входящим в мужской колледж, совершенно необходимо сопровождение – как и в случае, когда они принимают у себя мужское или смешанное общество. Мисс Вордсворт была осторожной. Женщина, говорила она, задумана как «помощница Адама» и должна заниматься «изящными мелочами». Гертруда неохотно согласилась на обучение изящному почерку и «умению закрывать и открывать двери». С другой стороны, она повсюду разъезжала на велосипеде и входила в любой круг, согласный ее принять. Она плавала, гребла, играла в хоккей и на сцене, танцевала и выступала на диспутах, но все равно ей приходилось тратить драгоценные часы на работу с иголкой. Гертруда быстро научилась сопоставлять необычайную свободу, в которой была воспитана, с поведением, принятым в более широком мире. «Я сегодня собираюсь на званый чай у Мэри, познакомиться с одним ее родственником, который заодно директор “Веллингтона”. Она так несчастна, потому что мисс Вордсворт объявила, что лучше будет принять его в общей гостиной! А это и вполовину не так хорошо, как чай у себя в комнате…» Ее комната была довольно невзрачна, но вскоре кровать и пол оказались усеяны привычной мешаниной из книг и бумаг. Гертруда попросила Флоренс сказать садовнику, чтобы передал ей на поезде горшок с подснежниками.

Присутствие дам повергало университет в печаль. Он не давал женщинам полного членства до 1919 года, а Кембридж и потом еще отказывался. Почти все студенты в те времена считали университет чем-то вроде объединения чисто мужских клубов, дающих прекрасные знакомства для будущей карьеры в армии, парламенте, в церкви империи. Женщины в этом никак не участвовали, как и в проведении досуга: пьянство, игра, скачки – или погоня за прекрасным полом. Мужское общество управлялось мужчинами и было создано для мужчин, а присутствие женщин противоречило самим его основам, озадачивало, будто сестры и матери приехали в университет и мешают вести себя так, как положено мужчинам в отсутствие женщин.

Это был век, когда даже ножки рояля драпировали, чтобы не казались слишком провокационными. Мысль, что женщины – низшие существа, была неотделима от преподавания в Оксфорде. Чтобы девушка получила разрешение на посещение лекций и сдачу определенных экзаменов, нужно было отдельное прошение. «Перегрузка [женских] мозгов, – писал философ того времени Герберт Спенсер, – приведет к дефициту репродуктивной способности». «Низшей перед нами сотворил тебя Господь, и низшей перед нами останешься ты до конца времен», – гремел с кафедры Нью-Колледж-Чепел декан Джон Бергон. Когда один из тьюторов, мистер Брайт, заставил женщин в аудитории сесть к нему спиной, у Гертруды затряслись плечи. Почти сразу захихикали все три девушки, и вскоре все они неудержимо смеялись. Но это, сообщила Гертруда отцу в письме, была проблема мистера Брайта, а не ее.

Она работала ежедневно по семь часов, но домой писала:

«Объем работы безнадежен. Вот на прошлой неделе я должна была прочесть биографию Ричарда Третьего, еще одну биографию Генриха Восьмого в двух томах и все ту же историю Хэллама и Грина от Эдуарда Четвертого до Эдуарда Шестого, третий том Стаббса, 6 или 7 лекций мистера Лоджа, просмотреть несколько лекций мистера Кэмпиона за прошлый семестр и несколько лекций мистера Брайта, и наконец – написать 6 эссе для мистера Хассела. Вот я и спрашиваю: это возможно?»

И вот Гертруда, одетая в свободное черное платье, развевающееся вокруг шнурованных ботинок, надвинув шапку с кисточками на собранные в пучок волосы, в колонне по два шла вместе с прочими студентками ЛМХ через Юниверсити-парк к Баллиол-колледжу на первую лекцию по истории. В аудитории находились две сотни парней, занявших все скамьи. С поразительной антикуртуазностью они остались сидеть и отказались двинуться с места. Девушек провели наверх к платформе, где стояли стулья рядом с кафедрой преподавателя. В конце лекции мистер Лодж повернулся к студенткам и спросил с невыносимо снисходительным видом: «Ну-с, что юные леди сегодня усвоили?» Блеснули зеленые глаза, и Гертруда громко отрапортовала: «Вряд ли что-нибудь новое. Мне кажется, вы ничего не добавили к тому, что написано в вашей книге».

Раздался громовой смех, и атмосфера, наверное, слегка разрядилась.

Уверенность в себе у Гертруды была необычайная. Однажды посреди устного экзамена она затеяла с профессором спор относительно местоположения одного немецкого города: «Простите, но он на правом берегу. Я там была, и я знаю».

В другой раз она обидела выдающегося историка, профессора С. Р. Гардинера, перебив его рассуждения: «Боюсь, что должна дистанцироваться от вашей оценки Карла Первого». Мисс Вордсворт вздрогнула, когда ей это пересказали. «Да тот ли это человек, которого захочется иметь возле своей постели, если заболеешь?» Но в планы Гертруды не входило играть роль сиделки. Она отработала заключительные экзамены в два года вместо обычных трех, назвала сами экзамены «восхитительными» и прямо после них пошла играть в теннис. Потом она поехала в Лондон покупать изумрудное шелковое платье для бала в День поминовения и вернулась в огромной соломенной шляпе, украшенной махровыми розами. Вскоре ей сообщили, что она блестяще заняла первое место.

Диплом первого класса – вершина интеллектуальной квалификации. Хорошее второе место дается за прилежание в трудном освоении знания и за детальные ответы на вопросы экзаменатора. Студент первого класса должен уметь выходить за рамки принятых на сегодня теорий и исследовать новые горизонты знания, без колебаний бросая вызов самым изощренным в данном вопросе умам. Гертруда была первой женщиной, получившей диплом первого класса по современной истории – оценка выдающихся качеств ее ума.

Есть лимерик тех времен (автор неизвестен), который мог бы быть написан о Гертруде кем-то из знавших ее студентов.

Гертруда считала себя деятельной, а жена одного из ее тьюторов – «чопорной». На этом этапе и в этом возрасте можно найти в ее характере параллели с литературной героиней Э. М. Форстера Люси Ханичерч из романа «Комната с видом» (напечатан в 1908 году). Гертруда нетерпима, видит себя восхитительно не похоже на других и полна возвышенных идеалов. Она любит общество мужчин, и у нее уже возникла привычка, которая останется на всю жизнь, воспринимать их жен как «зануд». С другой стороны, на их оживление и увлеченность она смотрит так скептически, будто ей пятьдесят, а не девятнадцать. «В гостинице вместе с нами собрался один кружок читателей из Оксфорда… судя по шуму, который они поднимают, чтению они уделяют очень мало внимания».

Женщины, которых Гертруда встречала в Оксфорде, были куда больше ей по вкусу, чем ее прежние соученицы, хотя одна из новых подруг, Эдит Лэнгридж, пришла из Куинс-колледжа, как и она сама. Ей нравилась Мэри Талбот, племянница директора колледжа Кеббл, но ее лучшей подругой стала Джанет Хогарт. Брату Джанет, археологу и арабисту Дэвиду Хогарту, также предстояло сыграть существенную роль в ее жизни. Джанет рисует проницательный портрет девятнадцатилетней Гертруды:

«На мой взгляд, другого столь блистательного создания среди нас не было. Невероятно живая во всем, с неисчерпаемой энергией, блестящим жизнелюбием, неограниченной жадностью к работе, к разговору, к игре. Она всегда была странной смесью зрелости и детскости, взрослая в своих суждениях о делах и людях, подобная ребенку в решительности убеждений и вся погруженная в свою цельную веру в отца и мир живого интеллекта, в котором была взращена».

Но более всего освещает для нас душу Гертруды Флоренс, та милейшая женщина, которой было доверено необычайное и разумное дитя – Гертруда, которая нарушила собственные правила и сделала так, что ее падчерица получила образование наравне с мужчинами. Флоренс воспитывала трудного ребенка с огромной чуткостью и осторожностью, когда один неверный шаг мог превратить девочку в бунтовщицу. Она направляла жизнь падчерицы, смотрела, как эта жизнь отделяется от ее собственной в непредвиденных, но положительных направлениях, и это она чувствовала себя превзойденной, глядя на приключения и карьеру Гертруды. Флоренс никогда не сетовала, что Гертруда стала в большей степени космополитом, чем она, лучшим писателем и лучшим администратором, чем она, пользовалась бо́льшим почетом как интеллектуал, бо́льшим восхищением, если не любовью, стала более знаменитой и более влиятельной. Гертруда, в свою очередь, начала любить Флоренс – хотя и не в такой степени, как отца, – как человека, с которым хочется в жизни быть близко, которого хочется иногда защитить от знания о собственных опасных приключениях. Письма ее к отцу обычно более полны чувства и нежности, как и письма Флоренс к ее собственным детям, Эльзе, Хьюго и Молли, показывают бо́льшую близость между ними и матерью. Согретая нежностью, но не ослепленная любовью, Флоренс писала о падчерице после ее смерти: «…На самом деле реальной основой натуры Гертруды была ее способность глубоко чувствовать. Великие радости были у нее в жизни, но и великие печали тоже. Как иначе могло быть у человека, чей темперамент был так жаден к опыту? Ее пылкая магнетическая личность на ходу увлекала за собой других».