Глава первая
Весна 1946. Наоми гуляет с маленькой дочкой по двору кибуца. K ней приближается незнакомый мужчина в синем плаще. Кто он, этот человек? Наоми привлекает странная смесь мужественности и нежности в его лице. Он красив, худ. Не по размеру большой плащ не может скрыть изящество движений.
“Здравствуйте, меня зовут Израиль Розенцвайг”. – “Очень приятно”.
Она смущена. Перед ней сам Розенцвайг, член кибуца Бейт Альфа, входящий в руководство Общего кибуцного движения Израиля. Его голубые глаза, излучающие свет, изучают ее с головы до ног. Наоми, кажется, что он рассматривает ее потертое цветастое платье из грубого арабского полотна. Она кажется себе уродиной.
Какое-то незнакомое чувство пробуждается в ней.
“Я пришел к Шику”.
“Папы дома нет”, – отвечает малышка.
“Где ваш муж?”
“Не знаю”, – она скрещивает руки на груди, пытаясь скрыть охвативший ее стыд.
“А когда он вернется?”
“Не знаю”.
“Не знаешь, где твой муж и когда он вернется?” – обращается он к ней на “ты”, как заведено в кибуцах, и согласно с грамматикой иврита. По ее сухому тону и выражению лица ясно, какие у нее отношения с мужем.
“Я перевожу на иврит книгу “Генетика” Ришко и Делоне. У меня вопросы к Шику по генетике цветов. Ладно, пошлю ему письмо”.
“Я провожу вас до остановки автобуса”, – неожиданно для самой себя говорит она. Малышка вприпрыжку плетется за ними и ноет: редкое общение с матерью прервал этот чужой дядя.
“Как тебя зовут?”
“Наоми”.
“Где ты трудишься?”
“В коровнике”.
Он интересуется, как идет дойка, как организовано дежурство на кухне, как часто приходится убирать места общего пользования. Она охотно отвечает вопреки своему замкнутому характеру.
Подходит автобус.
“Израиль, не торопись уезжать. Я хочу поговорить с тобой”.
“Придется целый час ждать следующего автобуса”.
“Я подожду вместе с тобой”.
Сильнейшее желание высказаться, облегчить душу овладевает ею.
“Чего тебе не хватает?”
Она говорит о своем унизительном положении в кибуце. Малышка ни на миг не прекращает ныть, и все время скачет вокруг матери.
“Ты разрешаешь ей так себя вести?”
“Она мне не мешает”.
“А в кибуце что мешает?”
“Все ставят мне в вину, что я гордячка, делаю все, что приходит мне в голову и, вообще, непригодна для жизни в кибуце. Я сама себе намечаю дневной план работы, и это сердит всех”.
“Наоми, твое преимущество в твоем отличии от них всех. Воспитай в себе умение не обращать внимания на их уколы и насмешки”.
Его мягкий голос успокаивает, его добрый взгляд проникает в душу, и она, путаясь в словах, рассказывает все, что в ней наболело, даже историю о том, как Шик силой овладел ею на сеновале, ночью, в кибуце Дгания Бет.
Израиль хорошо помнит то скандальное заседание руководства Движения, где обсуждался этот омерзительный случай. Было решено отменить отправку Шика посланцем Движения в Восточную Европу. На миг Израиль бросает взгляд в сторону малышки. Наоми ловит этот взгляд и начинает рассказывать о том, что произошло после того, как она упала, и камень рассек ей подбородок. Она почти теряла сознание, когда в больнице ей зашивали рану и бинтовали. Более пяти лет ей удавалось увернуться от не дающего ей прохода Шика. Но когда медсестра и один из членов кибуца довели ее до дома и оставили, Шик, это животное, набросился на нее, еле державшуюся на ногах, и она снова забеременела.
“Он мне не муж. Ни одна женщина не хотела иметь с ним дело, и он изнасиловал меня. Брак наш – фальшивка. В кибуце это знают, но во всем обвиняют меня, потому что у Шика есть авторитет”.
“Ты должна, как можно быстрей освободиться от него. Тебе сразу станет легче”.
“Некуда мне идти”.
Что-то с ней происходит. Горячее участие этого человека словно открыло клапан, который не позволял ей с кем-то делиться своей болью. Она отчаянно борется с желанием попросить его взять ее с собой.
“Ты не обращаешь внимания на ребенка”. Израиль не спускает с малышки глаз – она же отдалилась от автобусной станции, прилегла на траву и задремала.
“Она у меня девочка самостоятельная. А мне очень плохо. Кибуц вовсе не оказался той мечтой, какой мне ранее представлялся. Я не могу и не хочу жить по чужой указке. Это ненормально и несправедливо, когда маленькие люди корчат из себя выдающихся личностей и позволяют себе манипулировать моей совестью, отвергать мое отношение к миру и навязывать свое. Плохо мне, когда они принимают всерьез свое лидерство, заставляя всех вытягиваться перед ними в струнку. Я лучше отойду в сторону, посижу в уголке. Не нужны мне никакие должности”.
Она чувствует, что ее и Израиля связывают общие разочарования и боли. Он говорит, что она коснулась самой сути проблемы: талантливые люди покидают кибуц. Как говорится, серые середняки выдвигаются и берут власть в свои руки.
“Наоми, я страдаю от этой же проблемы, – он закусывает губы, – я бегу от маленьких людей, воображающих себя большими умниками. Середняки, которые не могут удовлетворить свои амбиции из-за отсутствия таланта, опасны. Мерзкими уловками они будут стараться достичь своих целей”. Он смотрит вдаль, как в пустоту, говорит убежденно: “Положение вовсе не статично. И это внушает уверенность, что будут изменения к лучшему”.
Он сам себя обманывает, считает она. Люди раздавлены бесчеловечностью и трудностями жизни. Отцы-основатели, оставившие в молодости отчие дома в диаспоре, лишенные жизненного опыта, отчаянно воюют с пустыней и при этом дичают и отрекаются от еврейской культуры, в которой воспитывались в детстве. Тяжкий труд, недостаточное питание, болезни, отрыв от привычных мест, от семьи бросает их на поиски сексуального удовлетворения, в распущенность. Она это испытала на себе и продолжает испытывать угрозу со стороны тех, кто превращает дикие пустоши в плодородные земли. Коллектив размахивает знаменем сексуальной сдержанности и чистоты, а на деле разврат стал нормой поведения. Во имя мнения большинства, можно растаптывать личность.
“Сыновья все изменят”, – Израиль тяжело, надсадно дышит. Она же снова скрестила руки на груди, видя, как его взгляд снова изучает ее платье.
“У тебя что, боли в груди? Ты страдаешь болезнью сердца?” – спрашивает он.
“Нет”.
Он пытается глубоко вздохнуть, садится на землю, жестом указывает ей сесть рядом. Она снова ловит себя на мысли: насколько я уродлива в сравнении с этим мудрым человеком. Ее тонкая фигура утопает в некрасивом платье не по размеру, аляповато расписанном зелеными листьями и красными цветами по черному со стальным оттенком грубому полотну. Что он о ней подумает?
И, все же, мужчина озаботился ее здоровьем. Она даже не может представить, что за этой внешней мощью скрывается тяжелый порок сердца, смерть может наступить в любой момент. Бороться за право жить он начал в тот страшный день, когда трехлетним ребенком ехал с матерью Гитель в карете по узким улицам еврейского местечка в Польше, и она внезапно упала на него, скончавшись от разрыва сердца.
Автобус тормозит у стоянки. Израиль не двигается с места. Забрав пассажиров, автобус уезжает. Они продолжают говорить об иудаизме и марксизме. Марксизм в его толковании предстает перед ней в новом свете. Не как на языке Меира Яари, Якова Хазана и их подпевал, талдычащем с утра до вечера о классовой борьбе. Иудаизм они считают порождением диаспоры, пережитком прошлого. Израиль видит марксизм, как неотъемлемую часть общего образования каждой личности, но вовсе не властвующую над всеми областями знания.
Он придерживается концепции ушедшего из жизни духовного лидера рабочего движения Берла Кацнельсона: Израиль цитирует его: “Несомненно, сионистские движения должны изучать богатство тысячелетней еврейской мысли и глубоких эмоций еврейского народа”. Глаза ее светятся от слов о духовных сокровищах иудаизма.
Он вспоминает реакцию детей в одном из кибуцев, куда приехал читать лекцию в экипаже, кучером которого был араб. Сам он был одет в белые брюки, белую рубаху, повязанную галстуком. На голове модная черная шляпа. Дети бежали за экипажем и кричали: “Еврей! Приехал еврей!” На лекциях он вспоминает этот случай:
“Видите, каким карикатурным представляется детям еврей”. И добавляет: “И это никого в Движении кибуцев не беспокоит, за исключением членов кибуца Бейт Зера, составляющих правую фракцию традиционалистов в социалистическом движении “Ашомер Ацаир”.
Меир Яари упрекает Израиля: да, политически и интеллектуально он с Движением, но, при этом, подчеркивает свою поддержку членов кибуца Бейт Зера, выходцев из Литвы, ставящих во главу угла иудаизм. И вовсе не зря руководитель Движения не доволен своим коллегой. Дело в том, что эта незначительная группа отрицает марксизм и недавно потрясла все Движение, потребовав, не более, не менее, внести в повестку дня вопрос об обучении детей еврейским традициям. И как отреагировал Израиль? Поддержал это меньшинство в его стремлении к обновлению духа иудаизма. Устанавливать суверенитет евреев в земле Обетованной необходимо на основах исторической корневой культуры иудаизма. Это создавалось тысячелетиями. И по сей день живет в диаспоре. Следует вдохнуть свежий дух в его основы, иначе мы потеряем этот дух борющегося за свою независимость народа. Он призвал к восстановлению основ иудаизма, особенно в нынешний период, после окончания Второй мировой войны и строительства еврейского социалистического государства, в котором подрастающее поколение будет воспитываться в духе иудаизма.
“Наоми, следует видеть различия между марксизмом и марксизмом. К примеру, идеолог вульгарного марксизма Малер, член руководства социалистической фракции “Ашомер Ацаир” имеет немало последователей. Этот Малер вызывает смех и огорчение, ибо в его понимании марксизма нет даже намека на иудаизм. По мне нет никакого противоречия между марксизмом и социализмом. Я говорю Меиру Яари, что необходим синтез между марксизмом и иудаизмом, и на эту тему следует написать научное исследование. Пока я этого не сделаю и не докажу, он будет со мной бороться. Я верю в то, что неустанный поиск, ведущий человечество по созданию лучшего мира, принадлежит одиночкам. Массы не ищут доброго Бога, а, наоборот, во всем Его обвиняют. Все это сложно и запутано”.
“Древние народы создавали языческих богов, чтобы они служили примером для подражания людям. Эти боги представляли мудрость, красоту, силу и крепость духа”, – говорит Наоми.
Он улыбается:
“И евреи начали с запретов. В центре нравственности поставили Десять заповедей”.
Недавно комиссия по культуре включила ее в группу из пяти человек, которые должны в своих докладах на симпозиуме определить, что означает понятие – “культура”. Готовясь к выступлению, она размышляла о бесчеловечности людей, об ужасных условиях жизни масс, о классовом сознании, ведущем к революциям. Думала о том, насколько двуличны члены кибуца: разводят сплетни друг о друге, подсиживают, а на собраниях выспренно рассуждают об исправлении человеческого общества.
На симпозиуме по вопросам культуры она говорила о том, что сила морали и вечных законов человеческой культуры расцветут. И вера в ценность самосознания и личной ответственности за все, что совершается и должно совершиться в будущем, одолеет коллективную ответственность. И потому нельзя сбросить со счетов личную ответственность. Сдерживание страстей, по ее мнению, и символизирует культуру. Во главу угла своих лекций она и поставила Десять заповедей, как универсальные законы морали.
По завершению ее лекции, встал с места Яков Хазан и высоко оценил ее выступлении, как и другие товарищи. Только Шик раскритиковал ее в пух и прах, да еще с откровенной ехидцей, мол, сказанное ею вовсе не оригинально. У него нет сомнения, что она скопировала все это из какой-то книги. Она сбежала домой. Вслед за ней явился и Шик в сопровождении Рахели Каценштейн, которая на симпозиуме сделала “открытие”, сказав, что культура, это, к примеру, умение играть на фортепьяно.
“Рахель коснулась самой сути дела”, – разглагольствовал Шик. Наоми сбежала во двор под аккомпанемент его уничтожающей критики: “А твое выступление даже не затронуло сути! Бери пример с этой по-настоящему культурной и мудрой женщины”.
Взгляд Израиля успокаивает ее, обида рассеивается. Она говорит:
“Члены кибуца – атеисты, а я верю в Бога”. Израиль улыбается. Она же торопится добавить, что верит не в Бога, восседающего в небе на престоле, а в Десять божественных заповедей, которые учат человека тому, что можно и чего нельзя. Израиль тоже верит в эти заповеди.
“Члены Движения сотворили нового бога. Их бог – Маркс”. Мысли ее текут свободно, пока Израиль не говорит, что мысли эти слишком поверхностны. “Превратили Маркса во всезнающее божество, говорят, что в истории человечества еще не было такого гения, как Маркс. Он всегда прав, и даже на йоту нельзя сомневаться в его учении”. Высказавшись, она чувствует облегчение. Израиль анализирует ее выступление. По его мнению, члены кибуца вообще не понимают Маркса. Они относятся к символам буквально, словно за ними ничего значительного не стоит. Они цепляются за третьестепенные объекты, строя на них грандиозную абстрактную идею.
“Я вообще не принимаю марксистскую терминологию”, – говорит она и признается в полном провале своей попытки создать марксистский кружок по просьбе Моше Шамира, будущего классика ивритской литературы, и Реувена Вайса. Участники кружка, во главе с Моше Шамиром, разнесли в пух и прах ее интерпретации учения Маркса и Энгельса, главным образом, из-за антирелигиозного направления их теории. Не помогло ей, что она, все же, сказала, что поддерживает Маркса и Энгельса в их борьбе против империализма, эксплуатирующего рабочий класс “Я марксист иного класса. У меня свой путь к марксизму. Я не люблю Маркса, когда он пишет о диктатуре пролетариата. Я люблю его как философа – младогегельянца”, – говорит Израиль. – “Никто не может конкурировать с анализом Маркса и Энгельса девятнадцатого века. Но мне неприятен Маркс, который жил на иждивении Энгельса. И еще. Миллионы воспитываются на учении Маркса, только не его дети. Они не продолжили линию отца, пошли иным путём”.
“Гегель устарел, Наоми. И, все же, несмотря на то, что он не сумел приноровиться к новому этапу социал-демократии, рекомендую тебе прочесть его философские труды”.
“Сейчас социал-демократическая партия уменьшилась”
“Но она расширится и окрепнет. Ей предназначена великая роль в будущей мировой политике. Она овладеет рабочими массами, я в это верю”.
Наоми ощущает себя птичкой, расправляющей крылья. Личность, играющая столь значительную роль в Движении кибуцев, открывает ей клетку, поддерживая ее свободное стремление к полету.
“Слишком большую роль идеология советской России играет в движении “Ашомер Ацаир”. Эти “молодогвардейцы” могут увести все движение в опасные дебри”.
“Россия обязана, – говорит Наоми, – ввести свою идеологию в приемлемые рамки реальности, которые, естественно, меняются. Иначе она просто распадется”.
Израиль не реагирует на это замечание.
Белый веер в небе разворачивается в их сторону. Оба со сдержанным волнением наблюдают за полетом над Издреельской долиной стаи аистов, вероятно, собирающейся в дальний перелет.
“Мы должны бдительно следить за развитием и изменениями марксизма”, – задумчиво продолжает мужчина прерванный разговор, – “и приспособить его к жизни в Израиле”. Наоми невольно вспоминает отчий дом. Тихим голосом он говорит о глубоких разногласиях с руководителем Движения кибуцев Меиром Яари, по мнению которого современное быстрое развитие Коминтерна, поддерживающего коммунистические партии во всем мире, приведет к консолидации всемирного рабочего класса.
“Я не верю в диктатуру пролетариата”, – Израиль повышает голос, – “империалистический подход марксизма и методы, применяемые коммунистической партией, приведут человечество к катастрофе”. Он решительно отвергает Коминтерн за его агрессивность и действия, лишенные всякой сдержанности. На съезде Движения он резко высказался против разрушительной теории Ленина, подчеркнув, что совесть не позволяет ему сотрудничать с агрессивным израильским Коминтерном. Он стремится к развитию рабочего движения, как движения гуманистического.
Более часа они обсуждают эти темы. Израиль, в основном, сосредоточился на спорах с Меиром Яари, который выступает за единое общество как необходимое условие для достижения идеала. Лидер не проявляет необходимой сдержанности. Когда он обвинил кибуцников Эйн-Харод, что они отходят от генеральной линии Движения, ибо в кибуце существуют разные мировоззрения, Израиль мгновенно встал на их защиту. Он привел множество примеров стагнации и предупредил, что семена разрушения существуют в любом подобном обществе.
Он продолжает свои размышления вслух. Перед ней истинный первопроходец, каким она в детстве его себе представляла из слов тети Ривки Брин, приехавшей с детьми из страны Обетованной. Она говорила, что у нее есть родина и есть свой язык. Размышления Израиля все более удивляют Наоми своей необычностью и оригинальностью. Первым делом, он подвергает критике марксизм в его различных проявлениях в реальной жизни. У него вызывает отвращение культ личности Ленина и Сталина, попахивающий откровенным идолопоклонством. И этим диктаторам поклоняются в большинстве кибуцев. Его раздражает фальшью завершение всех собраний хоровым пением “Интернационала”. Никогда он не будет петь – “Весь мир насилья мы разрушим до основанья… и “Мы в бой пойдем за власть советов…”
Да, он прибыл в кибуц в долине, чтобы преподавать детям. Но, по прошествии времени, его захватила идея, лежащая в основе кибуцев. Он думал, что мирно уживется с системой образования детей в кибуцах, несмотря на его стремление к индивидуализму. Он поверил в иллюзию, что сможет повлиять на воспитание детей. Но его антикоммунистическое мировоззрение, отрицающее Сталина, с его жестокостью и ГУЛАГом, привело к тому, что путь его в Движении не был усыпан розами. Как педагог, отдавший много сил и времени образованию, он вникал в каждую мысль, исследуя её со всех сторон. Он, либерал, пытался передать ученикам богатство и разнообразие точек зрения, развивать в них критичное отношение к миру, самостоятельность мышления при оценке точек зрения – приемлемых и неприемлемых, интеллектуальную честность, умение самим разобраться в различных мировоззрениях. Короче, передать всё то, чему он следовал сам. А от него требовали обучать их тому, что органически было ему враждебно и ненавистно.
В кибуц он прибыл с тем интеллектуальным багажом, который обрел в нормальной еврейской школе в Польше. В Издреельской долине он преподавал общеобразовательные предметы, а также иврит, и ТАНАХ, математику, природоведение, географию и историю еврейского народа. Его педагогические принципы, свободное отношение к материалу, восстановили против него марксистское окружение. Обвиняли его в том, что он много времени уделяет периоду Второго Храма, истории испанских евреев и еврейской поэзии за счёт уроков марксизма и дисциплин, связанных с различными специальностями. Ученики его обожали за обширность знаний и умение ими увлекать. Скрепя сердце, он обучал по нелюбимой им программе детей кибуцев Бет Альфа и Хефци-Ба. Но не мог смириться с тем, что видел вокруг.
“Нет у детей выбора. Никогда я не видел более разнузданных детей, чем дети кибуца. Дерутся до крови из-за ластика. Лгут и сплетничают. Все эти отрицательные качества с возрастом у них только усилятся. Вырастет у нас поколение без всяких духовных и душевных ценностей”.
Это приводит в ярость Меира Яари: “Ты не подходишь нашему Движению. Оно необходимо тебе, как аудитория для твоего умничанья”.
Но вот приближается автобус. Израиль вскакивает.
Она прислонилась к железному столбу.
“Ни перед кем в жизни я не была так откровенна, как перед тобой. У меня такое чувство, что я знаю тебя много лет”.
Печаль проступает на ее лице.
“Наоми, это не последняя наша встреча. Я вернусь”.
Она молит в душе: “забери меня отсюда. Я хочу быть с тобой. Идти по твоим следам, куда бы ты ни шел”.
Ноги ее приросли к земле. Она стоит на шоссе – девочка, которая потеряла сокровище. Она не может освободиться от ощущения, что с этого момента Израиль Розенцвайг навсегда вошел в ее жизнь.
“Мама, мама”, – плач ребенка доносится до нее из дальних далей. Малышка проснулась, встала с травы, тянется руками к матери.
Наоми не сдвигается с места. Кибуцники с опущенными от усталости плечами возвращаются с полей. Смотрят на ребенка, и кто-то говорит с укором: “Ты что, не слышишь, что ребенок плачет?”
Кто-то спрашивает: “Что случилось с девочкой?”
Малышка, захлебываясь слезами, идет по тропинке. С трудом отрывая ноги от земли, Наоми идет за удаляющейся дочкой. В детском садике воспитательница говорит Наоми, что малышка вернулась в таком виде, словно ее избили. Не я избила ее, думает про себя Наоми, это я избита встречей с Израилем.
Из детского сада она направляется на склад одежды. Сердце выскакивает у нее из груди. Впервые, с момента поступления в кибуц, она решила настоять на своем. Три года подряд она носила уродливый желтый свитер, который сама неумело связала, и ни разу не воспользовалась своим правом поменять одежду. Однажды кастелянша примерила на себя ее свитер, и заявила, что нет необходимости его менять. Наоми униженно покинула склад.
“Я не хочу это платье. Лучше пойду голой”.
Кастелянша была удивлена новыми нотками в голосе Наоми.
“Ну, так ходи голой”, – съехидничала она, – “Ты вовсе не должна всегда отличаться от других. Мы купили эту одежду для всех женщин кибуца”.
Какие-то серьезные, еще не вполне осознанные изменения происходят в ней. Впервые в жизни она мягко прикасается ладонями к своему телу, ощущая доселе незнакомый трепет. Голод по любви не дает ей покоя. Внезапно, в полную силу, чувство существования врывается в ее одиночество. Не прошло и недели, как она находит на столе письмо от Израиля Шику с просьбой о встрече и консультации по вопросам генетики растений. Шик вернулся из отпуска, который вновь провел с пожилой одинокой женщиной в друзском селе на горе Кармель. В свое время она была послана в кибуц Мишмар Аэмек ассоциацией садовников – решить проблему выращивания овощей и фруктов. Однажды в их квартиру вошла толстая женщина, демонстративно поставила на стол большой белый кувшин и ушла. Шик ликовал, распустив хвост, как павлин: “Именно такой кувшин был у моих родителей в Варшаве”.
Всё в Наоми перевернулось. Она украла письмо от Израиля, уединилась в укромном уголке, перечитывая его, словно наэлектризованная его почерком. Товарищи замечают, что нечто необычное происходит с ней в последнее время. Движения ее стали нервными. Внезапно она вскакивает с места, убегает с работы, словно неведомая сила несет ее неизвестно куда. Причина ее беспокойства в том, что Шик пригласил Израиля явиться к нему, на плантацию по выращиванию овощей в любое удобное для него время. И она каждый день поджидает Израиля на шоссе, у автобусной станции, словно ожидает пришествия Мессии. Наконец, он появился. Она идет ему навстречу.
“Я буду ждать тебя в роще”, – говорит он ей.
Щебетанье воробьев, шорох деревьев, неожиданные слезы облегчения вырываются из ее глаз под сенью сосен. Израиль появился в роще. Жар и холод объемлют ее тело. Он спрашивает, как она себя чувствует, здоровы ли дети, как они развиваются. Она равнодушно отвечает. Израиль удивлен.
“У детей должен быть дом”.
“В детском саду есть воспитательница – Этка. Дочка зовет ее мама “.
Она стесняется сказать ему, что дочь от рождения вызывала в ней дрожь и отторжение. Израиль потрясён. Дети в кибуце растут отдельно от родителей. Воспитатели отвечают за их развитие и за всё, в чем они нуждаются. Только два часа в сутки дети общаются со своими родителями. Как же можно не использовать это, отведенное кибуцем, время для общения с детьми, не гулять с ними?
“Наоми, невозможно так жить. Это твои дети, а не какой-то другой женщины”. Она не понимает его волнения. Кто растил ее, братьев и сестер, как не воспитательницы. Так было принято в буржуазных семьях на ее родине, в Германии. Да и сейчас богатые родители отдают детей воспитателям и частным учителям.
“Они похожи на своего отца”, – пытается она нарушить его многозначительное молчание, – они чужды мне, как и я чужда им. Нет у меня с ними контакта”.
“Ты должна преодолеть это отчуждение и быть с ними”, – решительно настаивает он и продолжает расспрашивать о детях.
“Старшая не хочет вообще учиться и ведет себя агрессивно с другими детьми”. Она стесняется признаться, что приступы злости у дочери и стиль ее разговора действуют ей на нервы, доводят до содрогания. Преодолеть? Она не может унять эту дрожь при криках дочери. Да, она ненормальная, слишком чувствительна к злым капризам восьмилетней дочери. Наоми замолкает. Израиль человек умный и всеми почитаемый, но есть у него слабина, которая ей еще непонятна до конца. Она, Наоми, существует на пределе душевных сил, можно сказать, держится на последней нити благоразумия. В ее положении лучше, чтобы сильные женщины удочерили ее детей.
В одно мгновение она замыкается в раковине своего одиночества.
Израиль чувствует, как она из последних сил старается унять усиливающуюся дрожь. В отличие от нее, он бездетный бобыль. На пятом десятке он гоним судьбой с непроходящим чувством вины. Германские войска ворвались в Польшу, когда он там находился в качестве посланца Движения в организации “Ашомер Ацаир”, вместе другими членами делегации из Израиля. И когда грянула Вторая мировая война, он оказался в самом центре польского еврейства, мечущегося в состоянии хаоса и паники. В первый и последний раз он видел места своей молодости, за миг до того, как еврейство Польши со всем своим величием и красотой было стерто с лица земли. Он расстался с отцом Иегудой, сыном Израиля бен Цви, третьей его женой Хавой и сводными сестрами Фрумой и Мириам. Под рёв бомбардировщиков и взрывы бомб члены делегации бежали от нацистов. В долгом пути через Румынию на восток они добирались до Палестины. Чувство вины, подобно оковам, не отпускает его душу. Он не может себе простить, что не сумел убедить отца послать с ним сводных сестер.
Любимый отец, воспитавший его, женился на уродливой женщине после смерти матери Израиля. Три близких ему человека жили в нищете с тех пор, как он вернулся от дяди. Спали в одной не очень широкой кровати, ощущая теплоту отца и горячего тела мачехи. Когда ему исполнилось пять лет, отец соорудил ему постель в кухне из двух стульев и одеяла.
Любовь и отчаянье сквозят в каждом слове его трагического рассказа. Вторая мировая война закончилась, но ничего не известно о судьбе его семьи. Израиль ездит в Иерусалим, в организацию, занимающуюся теми, кто спасся из нацистских лагерей, пишет письма в Красный крест, разыскивая сведения о выживших в Катастрофе. Израиль тяжело вздыхает: отец прислал ему письмо перед захватом Варшавы нацистами, спрашивал, может ли сын прислать ему деньги, чтобы бежать в Палестину. Сын сообщил отцу, что сделает всё, чтобы послать ему деньги. Письмо вернулось. Отец и его семья не успели убежать.
В кибуце не очень любят говорить о диаспоре, но Израиль восстает против этой игры в молчанку. Его сердце полно любви к отцу, глубоко религиозному еврею. Он раскрывает душу перед бывшей любовницей Меира Яари – Шейнделе, с которой дружит давно. Длинные письма к ней более похожи на страницы дневника.
…Помню себя малышом. Сплю в одной постели с восемнадцатилетней двоюродной сестрой. Она часто пудрится. Мне очень нравится эта процедура и ее бесконечные споры с отцом и братом. Не понимаю, по какому поводу. Однажды один из ее братьев принес какую-то книгу. Дядя сильно рассердился и ударил сына подносом по голове. Вообще дядя был человеком странным. У него были голубые водянистые глаза. Был молчуном, занимался какими-то подозрительными делами. Однажды в доме делали обыск. Солдаты перевернули весь дом. Меня дядя любил, часто гладил по голове. Не помню, чтобы мне в этом доме кто-то сделал какое-нибудь зло. Наоборот, окружали любовью. Отец посещал нас по субботам. Был всегда мрачен и печален. Не знал, как со мной разговаривать. Приносил мне сладости. Хорошо помню ночи. Прижимался к двоюродной сестре, гладил ее. В три года очень интересовался ее телом. Эти ночи долго оставались в моей памяти.
Однажды пришел отец и сообщил, что забирает меня домой, к новой маме. Был зимний день, и отец повез меня на санях. Новая мама был некрасивой черноволосой женщиной, она любовно смотрела на меня своими черными глазами.
Дали мне какие-то игрушки, и я сидел в углу, сгорая от стыда, и молчал. Новая мама меня любила всю ее жизнь. Она была бесплодной, и я был ей за сына. Иногда она брала меня в свою постель, и я переживал то же самое, что со своей двоюродной сестрой. Не помню, чтобы когда-нибудь они укоряли меня или взывали к совести, что очень было распространено в те времена. Были ли им приятны прикосновения моих рук?
Помню много таких заигрываний с девушками намного старше меня. Все меня считали красивым мальчиком. Я до того привык к этому, что, если на новом месте мне этого не говорили, очень удивлялся. Новая мама была, по моему мнению, некрасива, но я был к ней очень привязан. Однажды я проснулся, головой уткнувшись в ее подмышку, но когда открыл глаза, увидел, что упираюсь головой в холодную стенку. Чувство разочарования от разрыва между прекрасным горячим сном и холодной реальностью преследовало меня долгое время. В ту же ночь, позднее, проснувшись, я слушал, как отец о чем-то переговаривается с мачехой, и впервые во мне проснулось чувство ревности и острое желание помешать их разговору. Затем пришло чувство раскаяния. Я научился сдерживаться. Образ новой матери глубоко лежит в моем подсознании. Иногда меня удивляет, почему меня влекут с такой силой к себе далекие от моих интересов женщины, и я совершаю невероятные усилия, чтобы преодолеть эти влечения. Только недавно я уяснил себе причину этих влечений. Первые сексуальные переживания ребенка влияют на его душу с невероятной силой. И еще. Мне было четыре года, и я учился в хедере. Привык сам ходить в школу. Однажды в дождь я шел в новых галошах. На улице ко мне пристал парень в “капоте” – одежде ученика йешивы, и предложил донести меня на руках до хедера. Я не знал, что ему ответить и мгновенно очутился у него на руках. На ступеньках хедера он ловко снял с меня галоши и скрылся. Я стоял и плакал. Мама объяснила мне, что это был обыкновенный вор. Так я узнал, какое зло может нанести человек, стал осторожным и скептически настроенным по отношению к ближнему.
Быть может всё это, что пишу, тебе неинтересно вообще? Но мне приятно с тобой беседовать в письменном виде, чтобы хоть немного снять с себя груз воспоминаний. Жаль, что я не могу сидеть напротив тебя и держать твою руку в своей. Время от времени буду тебе писать. Прошу тебя сохранять эти листки, чтобы потом прислать их мне. Это для того, чтобы я мог знать, где остановился, как продолжить… У меня в этом – душевная необходимость. Пиши мне. Для меня большая радость получать от тебя письма, знать, что с тобой. Всех, кто возвращается из Мерхавии, я спрашиваю о тебе.
Радости и счастья тебе, Шейндале.
Израиль
В роще кибуца Мишмар Аэмек, под общим небом и на общей земле, Наоми и Израиль делились друг с другом своим детством.
Его набожный отец, зарабатывал шитьем кошельков. Учитывая способности сына, он определил его в “нормальную” еврейскую школу, где кроме Священного писания, изучали общеобразовательные предметы, что не очень нравилось их ортодоксальному окружению. Семья жила в бедности, но в атмосфере большой родительской любви. В скудном их дворике была душевая. Отец мыл маленького сына в деревянном корыте. Закутывал в простыню и нес в дом.
Наоми не чувствовала такой родительской любви. Богатое германское еврейство подражая аристократическому этикету, держало детей в отдалении от себя.
“Я знаю, что я ненормальная”. Она действительно думает о себе, как о существе, которое нарушает все, принятые в коллективе правила поведения.
Она рассказала новому другу, про свой врожденный дефект, про шрам на голове, оставшийся после удаления нароста. Она все еще ощущает себя потерянным ребенком, ищущим спасения.
“Не наводи на себя напраслину. Ты очень привлекательная женщина”, – говорит он, не спуская с нее глаз. Она, то ли улыбается, то ли плачет.
“Никогда не буду сама собой. Люди преследуют меня за мое “я”. Потому, когда прерывают мое молчание, я лгу. Но с тобой я могу говорить, не лукавя. Для меня это великое дело”.
Он взял ее руку в свою, обнял, и вся неловкость и боль ее жизни вырвались из глубины ее души: “Смеются над моей правдой. Говорят, что я сочиняю небылицы. Когда же я лгу, они в это верят. Из-за лжи я сама себя ненавижу. Эта ненависть к себе является главным чувством в моей жизни”.
Он расспрашивал ее о детских годах, о друзьях детства. Она рассказывала о своем сиротстве, без матери и отца, о необычной жизни в богатом доме, об окружении, которое не знало, как вести себя с ее необычностью. Он слушал ее рассказы о молчаливой девочке, которая самое заветное скрывала в душе, ибо редкие ее откровения порождали лишь насмешки. С самого раннего детства она приучила себя жить в двух мирах. Окружающим ее людям она рассказывала сочиненные ею байки, зная, что именно им может понравиться и что они могут принять на веру. В то же время правду она хранила в себе, как истинное сокровище. Такая двойная жизнь гарантировала ей, что никто не сможет коснуться ее тайн. Она не сказала Израилю, что боится своего отражения в зеркале. И о том, как все восхищались красотой ее сестер и братьев, и удивлялись, когда натыкались на ее смуглое и печальное лицо. Она знала, что умна, этакая грустная девочка-старушка, вызывающая у людей чувство отторжения. В сосновой роще лицо ее раскрылось, как раскрываются цветы во время цветения. Израиль – чудо, какой человек, ее якорь, думала она, он понимает, что ее необычность приводит к тому, что ее считают смешной и странной. Она мыслит не так, как все, потому ее фантазии – это ее убежища, в которых она прячется от угрожающей реальности. Израиль пытается воспитать в ней умение заглядывать в собственную ее душу, понять ее возможности и возможности окружающих.
“Не ищи изъяны у других”, – сказал он ей, когда она пожаловалась на товарища, который исказил ее слова. “Не называй его лгуном”, – защищал он другого товарища, который оскорбил ее тем, что не поверил в ее искренность. Учил ее различать разные ситуации. Она, про себя, повторяет его слова: “Всегда бери в расчет, что большинство людей живет сиюминутно и не в силах распознать знаки будущего. Стиль твоего мышления отличен от большинства. Внимательно вглядывайся в собеседника. Проверяй людей, которых ты допускаешь к своим мыслям. Иначе, они будут искажать все, тобой сказанное, и ты всегда окажешься в проигрыше. Это, кстати, проблема и моей жизни. Я стараюсь не разговаривать с теми, которых подозреваю в том, что они не смогут постичь мою мысль до конца”.
“Я пришла из ничтожества”, – бормочет она.
“Никогда не говори этого”, – он осторожно касается ее тонкой руки. – “Никогда, никогда не говори такое”.
Да, да, повторяет она про себя, я пришла из ничтожества.
Наоми истерически смеется. Она, немецкая еврейка, винит и себя и свою семью. Ведь они были уверены: немцы не тронут евреев, что христианкое общество нуждается в евреях. Что ничего плохого им не сделают.
Лотшин, ее старшая сестра права. Если бы еврейская буржуазия не была столь слепа в оценке будущего, быть может, европейское еврейство поняло угрозу, нависшую над ним, и спаслось бы от нацистов. Культура европейского еврейства была уничтожена в корне, ибо еврейская община в Германии потеряла в ассимиляции собственную идентичность.
Наоми вновь и вновь размышляет, погружаясь в историю семьи, вспоминая гордость деда, направлявшего в нее острия иллюзии, лезвия слепоты чувств и самообмана. Нацисты усилились, грабили и убивали по всей Германии, а что делал дед? Говорил о старом добром времени и насмехался над черными прогнозами внука Гейнца. Нацисты кричали “Смерть евреям”, а дед уцепился за прошлое и не переставал воспевать кайзера Вильгельма Первого и Бисмарка, который потакал евреям, ибо надеялся на их таланты, которые дадут сильнейший толчок развития германской промышленности и, конечно же, международной торговле.
1871 – год коронования Вильгельма, первого кайзера Германии, лег печатью на сердце деда.
Его, крепкого, высокого мужчину определили в кирасиры, полк кавалерии, служивший лично кайзеру. Он – единственный еврей, которого мобилизовали в этот отборный полк: в нём служили только сынки аристократов. Как он гордился мундиром, производившим на всех неизгладимое впечатление. В тот же год права евреев были уравнены с правами всех граждан, и с того момента национальные чувства вырвались из души деда без всякой сдержанности. Дед всё более сближался с христианским обществом. Как богатый еврей он приобрел в аристократическом районе Берлина роскошный дом в юнкерском стиле, войдя в высший круг приближенных к кайзеру.
“Хайль Гитлер”, – орала орава на улицах и площадях, а дед лишь усмехался и ёрничал. Даже тогда, когда капиталисты стали вступать в нацистскую партию. Гейнц видел приближающуюся катастрофу, но дед упорно погружался в сороковые годы девятнадцатого века, период первой волны промышленной революции. А затем, перепрыгнув через десятки лет, вспоминал пору технологического прогресса. С молниеносной скоростью чудеса ворвались в повседневную жизнь, и дед, авантюрист по натуре, почувствовал, что все эти новшества родились именно для него. Появление железных дорог по всей Германии привело к быстрой связи с любым местом в стране. Телефон, микрофон, граммофон, электрическая лампочка – привели к расцвету новой европейской культуры. Дед изумленно рассказывал о развитии городов, об электрическом освещении улиц. И чем стремительней распространялась цивилизация, тем пренебрежительней дед относился к националистическим антисемитским движениям, которые наряду с призывами к консолидации немцев, призывали к отторжению от евреев, гены которых ущербны и несут деградацию.
За головокружением прогресса деда не очень напрягало проникающее в массы невинное тогда понятие”антисемитизм”. Вносимое с научной подоплекой в германский лексикон, это понятие не казалось деду актуальным. Он демонстративно не обращал внимания на союзы, движения, партии, распространяющие расистские небылицы о евреях, которые, ассимилируясь, вносят скверну в чистоту германской расы. Дух романтики национализма, усиливающий ненависть к евреям, не проникал в устойчивый внутренний мир деда. Сердце его было отдано объединенному государству Германии, включившему в себя и Пруссию и княжества. Он был бесконечно предан стране, превратившейся в промышленную и колониальную державу, проникшую в Африку и на острова Океании. В этой атмосфере он привел к расцвету свой бизнес, вопреки тому, что, как еврею, ему не было хода в Союз германских производителей стали.
Кровь и железо! Дед ликовал, любуясь багровыми языками пламени доменных печей своего металлургического завода. С началом Первой мировой войны он стал производить патроны и винтовки, в дополнение к ваннам, рукомойникам и другим предметам домашнего обихода. Германии требовалось много оружия для продолжительных сражений, и на стенах завода множились портреты кайзера Вильгельма Второго. Рабочие, черные от копоти, с красными от близости к пламени глазами, задыхаясь от недостатка воздуха, плавили железо. И дед суетился среди них, вел с ними разговоры о политике, развлекал анекдотами. Дед расширял завод и улучшал производство. Он, не получивший никакого наследства от родителей, старался изо всех сил оставить богатство своим внукам.
В сосновой роще кибуца Мишмар Аэмек Наоми рассказывала Израилю о том, как все их благополучие оказалось мыльным пузырем, который раздувался и раздувался, пока, в конце концов, не лопнул перед лицом деда и его наследников.
Израиль же удивлялся предкам Наоми, которые, благодаря своему статусу, не проживали в гетто. Они достигли почетного положения в промышленности и торговле и считались евреями, вносящими существенный вклад в расцвет экономики государства. В Силезии предки деда построили крупную текстильную фабрику, слава которой достигла всех германских княжеств. Финансовое могущество предков росло, и семья Френкель, по сути, стала основательницей текстильной промышленности Германии. Предки деда построили себе роскошные особняки, их обслуживало множество слуг.
Новые веяния проникли во все уголки существования еврейской буржуазии Германии. Их сыновья и дочери получали разностороннее образование – в искусстве, музыке, театре, немецком языке, вдобавок к традиционному еврейскому образованию.
Их потомки стали наследниками духовной и материальной культуры предков. Все они в течение двух лет получали образование и воспитание в семейном дворце в городе Нойштадте, в Силезии. Из внучек деда только Руфь и Лотшин прожили там два года.
Наоми же жила в постоянном конфликте с собой. С одной стороны, она испытывала тоску по высокой культуре и изобилию отчего дома. С другой, все время вела внутренний спорт с дедом-буржуем. Хотя он с уважением относился к своим рабочим, восполняя то, что они теряли в забастовках.
Но она не помнит, чтобы дед хотя бы раз говорил с симпатией о пробуждавшемся достоинстве рабочих и крестьянских масс, которые не могли пользоваться плодами промышленной революции. Несмотря на многочисленные протесты теоретиков, клеймящих эксплуатацию и нищее существование, жалкие заработки и высокие налоги. Это создавало почву для антисемитских движений и партий.
И все же следует признать: Германия стала финансовой и культурной державой благодаря капиталистам. Без них страна бы отставала от европейских держав – Британии и Франции. Так устроен мир. За прогресс надо платить.
Наоми пытается сбежать от прошлого, а Израиль не дает ей сбежать от себя самой, пытается войти в ее внутренний мир.
Она размышляет: смысл существования еврейского народа был потерян дедом и его семьей, как и значительным числом еврейских общин, осквернивших себя жаждой приобщиться к чуждому им обществу.
Да и в самом Израиле евреи бегут от иудаизма. Окружающий мир марксизма не отвечает их чаяньям. Без крепких корней они обречены исчезнуть.
“Тяжко мне жить в кибуце, когда смещаются понятия добра и зла”.
Он говорит о том, что эти два понятия размылись, он предостерегает её:
“Берегись одного. Береги душу от людей бесталанных, но с большими амбициями. Они идут по жизни кривыми путями. Отсутствие таланта они восполняют тем, что совершают мерзости в отношении других. Середняки всегда будут копать яму тем, кто осознаёт их мерзкую суть и выступает против них”.
Чтобы поддержать ее, Израиль рассказывает об известной коммуне репатриантов из Вены. Когда кем-то овладевала депрессия, он будил всех посреди ночи. Они собирались вокруг товарища, говорили с ним и успокаивали. Именно он, Израиль, был живой душой “избы”, как поляки и русские называли помещение, где собиралась коммуна.
“Надо бороться с трудностями”, – сказал Израиль и рассказал об идейных и коллективных проблемах, затрудняющих его жизнь в кибуце и, вообще, в еврейском анклаве страны.
В своем одиночестве он доверял мысли дневнику:
…Не могу уединиться. Для меня это главное лечение. Каток событий распластывает душу: все последнее время – в клещах окружающих тебя назойливостью и мелочностью людей, без мгновения покоя, без возможности вырваться из круга будничных, заедающих душу дел, из втягивающего ее в каждый миг желания помочь кому-то в чём-то. Так и существую в этой удушающей атмосфере. Ни минуты для личной жизни, для размышлений. Бессонница, физическая и душевная усталость. Внешне веду себя тихо-тихо. Но внутри все бурлит…
“Не обрету покоя, – жалуется он Наоми, – пока не отдамся весь тому, что для меня свято, – социализму, сионизму, кибуцу. Не могу позволить себе укрыться в личную жизнь. Нет замены кибуцу. Мое место там. Во имя кибуца буду бескомпромиссно бороться. Воплотить идеал можно только в коллективе”.
Он тяжко трудился в поле, дежурил на кухне, переносил диктаторские замашки кухонного начальства, с трудом таскал на себе мешки с мукой и сахаром, часто останавливаясь, но ни разу не жалуясь на врожденный порок сердца. Члены кибуца, в основном, люди здоровые и крепкие, вообще не ведут разговоров о болезнях. К счастью, его интеллект, речи, произносимые им на собраниях и в комиссиях, его мнения на разные темы, которые он публиковал в газетах, собирали вокруг него поклонников. Меир Яари назначил его своим секретарем, и Израиль обрел почетное место одного из лидеров кибуцного Движения. Как его боссы – Меир Яари, Яков Хазан и другие руководители, он освободился от каторжных полевых работ.
В сосновой роще кибуца Мишмар Аэмек Израиль говорил с Наоми о развитии человеческого общества, об иудаизме, социализме, красной Розе – Розе Люксембург. Книгу о ней, написанную Паулем Фрелихом, он переводил на иврит. Образ этой удивительной женщины, нежно относившейся к социализму, он изучил по ее сочинению “Письма из острога”, опубликованному издательством “Сифриат Апоалим” в 1942 году. Её соратнику Карлу Либкнехту лирика была чужда.
“Каких ивритских поэтов ты любишь”, – спрашивал он Наоми.
“Черниховского”, – сказала она и тут же подчеркнула, что не любит Бялика, кроме его стихотворения “Побег”, ибо оно выражает духовный конфликт, близкий ей.
“Я тоже не большой поклонник Бялика”, – согласился он и, к ее вящему удивлению, не разразился большой речью о том, какой великий поэт – Бялик.
“Он не освободился от атмосферы еврейского местечка, которая ветшает и окостеневает”.
“Нет у него глубины Рильке и Черниховского”.
“Да, – согласился Израиль, – Черниховский – человек большого мира”.
Полдень. Во дворе кибуца они встречаются с уважаемой парой – Бертой и Яковом Хазан.
“Вы встречаетесь?” – спрашивает Берта.
“Где Шик?” – многозначительно произносит Яков. Израиль снимает неловкость разговором о каких-то незначительных делах и уходит. Наоми направляется в читальный зал, а сердце ее переполнено новыми надеждами.
Израиль исчез. Она отчаянно нуждается в нём. Шик нашел в платяном шкафу тетрадь, в которой она записывала свои рассказы.
“Ну что, “Библиотека трудящихся” это не напечатает”, – посмеивается он.
Только Израиль сможет дать профессиональную оценку ее творчеству – решила Наоми.
Она написала письмо с просьбой дать совет по одному делу. Ответное письмо вызвало скандал. Шик ворвался в дом, размахивая этим письмом, которое нашел в груде писем, скопившихся в секретариате кибуца.
“Что за отношения у тебя с Израилем Розенцвайгом?!” – кричал он. Глаза его выкатились из орбит, когда он читал адрес и имя адресата: “Сделала с ним то же, что со мной? Соблазнила его?!”
“Я не желаю с тобой разговаривать!” – она выскочила из дома с письмом в руках. Израиль писал, что должен принять участие в конференции, в ее кибуце.
В сосновой роще, в тени высоких деревьев, сидела она обломке скалы, и тетрадка дрожала в ее руках. От Израиля не укрылась эта дрожь. Он сел рядом с ней. Она успокоилась и, преодолев страх, попросила прочесть и дать оценку.
Он прочел первую страницу и посерьезнел:
“Наоми, ты умна и талантлива. Но тебе необходимо проникнуть, как говорится, в самую душу иврита, сосредоточиться на изучении ивритской литературы и грамматики этого языка”.
Он внезапно прервал свою речь на полуслове. Увидел в ее глазах страшную тоску, молчаливую мольбу, чтобы он взял ее с собой отсюда. Он замолчал. Ему тяжело было стоять перед Наоми.
Жизнь её печальна. А он возникает неожиданно и так же неожиданно исчезает. Такое в ее жизни происходит все время. Она пропадает. Чувство неполноценности стирает её в прах. Она слаба, не может сопротивляться комиссии по образованию, требующей не отклоняться от общей линии. В кибуце коллектив всегда прав. Она боится скандала. Насколько возможно, она попытается приспособиться к коллективу. Но при этой мысли на нее наваливается черная меланхолия, которая может свести её с ума. Видимо, она лишена национальных и культурных черт, но со знаком проклятия Каина на лбу. Израиль ушел. Она напряженно, без всякой надежды, ждет его возвращения…
Октябрь 1946. Она занимает место в аудитории Еврейского Университета на горе Скопус в Иерусалиме. По требованию кибуца она должна изучать историю страны и иврит. Увидев на доске объявление о курсе по иудаизму, который ведет профессор Гершом Шалом, один из великих исследователей еврейских мистических учений, пионер в изучении Каббалы, её символов, а также мессианских движений, она тут же записывается на его лекции.
Профессор, как и Наоми, родился в Берлине, в еврейской ассимилированной семье. С детства получил еврейское образование, глубоко связан с национальными корнями иудаизма. Своими исследованиями он стал знаменит во всем мире, обретя высокий статус в академических кругах. Уже на первой лекции она потрясла аудиторию. Профессор озвучил идею еврейской мистики по книге “Сефер Баир” – “Ясная Книга”, написанной неизвестным автором в начале тринадцатого века: “Человек должен быть активным на путях Господних”.
Наоми прервала профессора: “Следует спустить Бога на землю! Следует превратить его в земную личность, подобную человеку! Не оставлять его на небе!”
“Думаешь, ты оригинальна? – профессор стукнул кулаком по столу. – Каждый год у меня учатся воспитанники Ашомер Ацаир. Каждый год я слышу то же от какого-то “хохмача” из кибуцного Движения”.
Онемев от страха, она, подобно муравью, спряталась от профессора, который, собрав свои бумаги, покинул аудиторию.
Худой и высокий, он шагал по коридору, бормоча: “Спустить на землю небесную личность Всевышнего”. Неожиданно плюнул и вернулся к входу в аудиторию, остановил Наоми и спросил:
“Объясни мне, что значит – спустить Бога с неба на землю?!”
Она не могла раскрыть рта. Как объяснить, что это была досадная оговорка, вопреки ее истинному мнению слетевшая с языка, и нет у нее логического объяснения тому, что сорвалось с ее языка.
На второй лекции она снова возбудила любопытство профессора. Он обратился к аудитории с вопросом: что это такое – Бог? Ответы были разные. Бог – это выдумка. Бог – это личность, обитающая на высотах Высот. Особенно профессору не понравился ответ одного студента: Бог – это Ничто. Он обратился к Наоми, которая сидела тише травы, ниже воды. Она сказала: “Я не знаю, что это такое – Бог”. Ее ответ принес профессору видимое удовлетворение.
Уроки на тему “Вступление в Каббалу” произвели на нее глубокое, ни с чем несравнимое, впечатление. Профессор сказал, что не любит раввинов, и его молитва в синагоге имеет личный интимный характер. И вообще, Бог – это интимное дела каждого. Бог одного отличается от Бога другого.
Восприятие Божественной силы изменчиво. Её колебание, можно даже сказать, неустойчивость порождает человеческое творчество, ту силу, которая движет жизнью человечества, открывает ему бескрайние горизонты мышления. Из его слов она понимает, что в мире происходит постоянное обновление. Нет ничего вечного и статичного. Тяжелая жизнь в Израиле вовсе не навязана судьбой. Она должна измениться. Что же касается содержания и сущности жизни, они происходят с изменением сознания, с одной стороны, и с изменением душевной жизни, с другой.
“Человек должен быть активным на путях Господа”, – повторяет она про себя каббалистическую идею из “Ясной Книги”, объясняя себе, что ей лично необходимо выйти из тьмы на свет, попытаться познать новую реальность и приблизиться к Божественному началу в земной жизни. Эта строка пробуждает в ней желание отыскать путь к исправлению собственной жизни. Он побуждает себя к тому, что следует сосредоточить все положительные силы души в борьбе с отрицательными силами в ней. Это, по сути, борьба с разрывающими ее душу противоречиями. Она должна пробиваться к внутренней цельности. В конце концов, все эти внутренние борения в ней являются интегральной частью ее личности. Она обязана бороться с самыми ужасными наваждениями, которые пытались ее одолеть в прошлом, отбросить их. Такова динамика жизни.
Во Вселенной совершаются бесконечные изменения. Возможно, колесо ее жизни повернется и приведет к ее освобождению.
Напутствие из “Ясной Книги” ясно говорит: человек должен быть активен на путях Бога. Иначе, нет у него Бога. Это становится ее путеводной нитью. Во всех своих проявлениях человек пребывает в борьбе противоречий. Как диалектически мыслящий человек, профессор осторожно движется между этими противоречиями в своих мыслях и выводах. Всяческая борьба основана на диалектике, столкновениях между добром и злом, равновесии между ними.
Несколько упрощённо, не удовлетворяя ее до конца, человеческая драма представляется ей, как общественная, даже политическая драма. Система мышления профессора абсолютно противоположна тому, чему учат в кибуце. Он разворачивает перед студентами каббалистическое строение мира – Сотворение, динамику Божественного деяния, мужское и женское начала, так называемые Сефирот – сферы, столкновения сил добра и зла, напряженные связи между сферами. Бесконечность, являющуюся высшей Сферой, представляющей неуловимую сущность Божественного начала.
Наоми в лекциях профессора пытается найти личное освобождение. Радость жизни, внутреннее ощущение счастья, которых она не знала до сих пор, дают ей крылья, уносят в высшие миры. Мировоззрение, по законам Каббалы, придает ей неведомые раньше духовные силы. Человек может влиять на высшие миры, совершать сдвиги в Божественной вселенной, своим деяниями может внести в земной мир избыток духовности.
Теперь она понимает, почему еврейская мистика распространилась в еврейском мире, как огонь в сухом хворосте. Если в средневековье человек чувствовал себя отрезанным от общины, без чувства принадлежности и личного статуса, то после кризиса он ощутил обновление в еврействе. Каббала, в основе которой заложена идея диалектики мира, книги по еврейской мистике объясняет ей исторические сдвиги, которым она ранее не могла найти объяснения.
Толкования профессора сложны и запутаны. Вместе с тем дух Каббалы и древние мистические книги очаровывают её. Она боится пропустить слово из объяснений профессора о рассеянии еврейского народа и его освобождении. Она прикована к обсуждению практической Каббалы, которую основал и развил рабби Ицхак Лурия, обессмертивший свое имя – Адонейну рабби Ицхак – АРИ акадош – Святой рабби Ицхак, создавший учение о цимцуме – сокращении в шестнадцатом веке. Профессор связывает лурианское учение с историческими событиями в жизни еврейского народа, согласно которому Диаспора и Освобождение вовсе не явление историческое и национальное, а вопрос универсально-космический.
Впервые, из лекции Гершома Шалома она узнает о “Возвращении в Сион” и еврейских мессианских движений.
Сильнейшая тоска евреев мира по стране Израиля, невозможность приобщиться к жизни в диаспоре, привели к взрыву национального самосознания и возникновению мессианского движения.
Профессор упоминает имена лжемессий – Давида Реувени, Шломо Молхо и Шабтая (Саббатая) Цви, сосредотачиваясь именно на последнем и его пророке Натане из Газы. По словам профессора, внутренний неудержимый порыв толкнул их выступить против Галахи (свода законоучений Талмуда). Шабтай Цви и Натан из Газы – личности спорные. Из Турции они добрались до Израиля и выбрали местом жительства Хеврон, город праотцев. Оттуда вышла их весть об Освобождении и явлении Мессии. Эта весть привела в движение все мировое еврейство от Йемена до северной Германии.
Наоми в последнее время не устает размышлять об отчем доме. На пути ассимиляции предки ее стерли из своей исторической памяти Израиль как отечество. С того момента, как Наполеон разрешил евреям остаться евреями, вернув им гражданские права при условии отказа от страны Израиля в качестве родины, с девятнадцатого века, представители еврейства Европы могли существовать в любой стране как равноправные граждане. В конце того века и в двадцатом веке репатриация вовсе не была возвращением в Сион, а поиском убежища от погромов. Бежавшие от гибели, евреи создавали на новом месте социалистические и коммунистические партии без малейшего желания создать еврейское государство, основанное на религиозных и национальных традициях прошлого. С приходом нацистов к власти и с момента завершения Второй мировой войны, в стране обосновались беженцы из Европы, которым чужды были понятия иудаизма.
“Отец учил меня тому, что страна Израиля принадлежит прошлому, и только в пределах собственного дома я еврейка”, – сказала она профессору по окончанию одной из лекций.
“И мой отец не одобрял мою тягу к иудаизму, – сказал профессор и, увидев ее удивленный взгляд, добавил: – ему хотелось, чтобы я стал выдающимся математиком, как говорили мне преподаватели. В конце концов, он изгнал меня из дома. Будучи владельцем типографии, человеком, уважаемым в еврейской общине, он хотел воспитать своих четырех сыновей светскими аристократами и интеллектуалами”.
“Именно из-за изучения иудаизма он выгнал вас из дома?” – зрачки ее расширились от удивления.
“Он не простил мне, что ради польских дел я забросил математику”.
Профессор посмотрела на нее сосредоточенным взглядом, и решительным тоном взрослеющего и бунтующего подростка рассказал, как отец впал в бешенство, когда он сказал ему, что нашел великую истину в “Ясной Книге”, на которую случайно наткнулся в библиотеке. Он решил потратить время на подготовку нового издания с переводом и своими комментариями. Более того, его превращение в сиониста и открытое выражение радикальных взглядов на еврейство Германии, резко отвратило от него отца.
“А как отнеслась к этому мать?” – осторожно, явно колеблясь, спросила она, ибо негоже бередить душевные раны. Но беседа их, перешедшая на личные рельсы, развязала язык профессора перед своей землячкой из Берлина.
“Мама была из классической мелкобуржуазной среды и не могла сдержать гнев отца. Таким образом, я переехал в общежитие”.
Уроки иудаизма чужды Наоми, но тянет ее к символам Каббалы: кажется, что попытка расшифровать эту символику спасет ее от внутренней неуверенности и одолевающих страхов. Знакомство с миром, сотканным из противоречий, заставляет рассматривать любое явление диалектически. Она словно приобретает инструменты, с помощью которых может развязать узлы внутренних, мучающих ее противоречий, изматывающих душу мыслей. Она ищет разгадку внутренних непонятных ей сил, которые в детстве тянули её к иудаизму. В немецкой школе ее преследовало чувство отчужденности, хотя в школьных стенах она не чувствовала атмосферу антисемитизма. Неужели ее отвращение к ассимиляции вытекало из ощущения фальши в стремлении евреев раствориться в христианском обществе?
На уроках Каббалы она слышит вещи, которые не звучали, да и не могли звучать в среде воспитателей в кибуце.
“В периоды кризисов в мире еврейства, Кабала сохраняла сплоченность нации. Древние народы исчезли с лица земли. Еврейский же народ благодаря вере и мистическим учением сохранился”, – говорит профессор и остерегает от распространения движения “ханаанцев”, которое пытается навязать свою идеологию, могущую привести к тому, что еврейский народ потеряет длящийся, к нашему счастью, порыв национальной жизни.
Об атеизме он говорит: “Нет абсолютного неверия, в нем всегда проскальзывает религиозная искра. Как в любой разрушительной силе, в атеизме есть и нечто положительное – освобождение и опасность”.
Он не верит в то, что атеизм представляет часть процесса вхождения еврейского народа в Историю, и добавляет:
“Наш народ не таков, как все остальные народы! Евреи пришли к мысли, что их приведет к полному уничтожению и исчезновению, если они будут объяснять свою сущность только с исторической точки зрения. Евреи не будут существовать без теологии. Если же они пойдут путем других народов, они уничтожат себя”.
Профессор отметает атеизм как антитезу вере: “Атеизм – это безграничная власть страстей без внутренних ценностей. В любой истинной ценностной морали скрыта религиозная основа. Религия обладает силой сдерживания”.
Наоми мысленно иронизирует: марксисты видят главное в социализме, не связывая его с религией, и обманывают сами себя тем, что “строят новый мир”. Благодаря урокам Каббалы она понимает, почему всегда спонтанно сопротивлялась марксизму.
Она бурно переживает лекции каждого преподавателя. Историю преподает доктор Йегуда Бен-Сасон, маленький религиозный еврей. Главная его тема – учение Рамбама – гениального Рабби Моше Маймона, известного в христианском мире, как Маймонид. Она удивлена. Впервые она слышит о еврейском философе и ученом. Рамбам, живший в Средневековье, дискутирует с Аристотелем, принципы философии которого изучил досконально. Отец Наоми часто говорил об Аристотеле, но ни разу не упомянул Рамбама.
Постепенно перед ней раскрывается во всей своей сложности история народа во времена Второго Храма, которую читает в концепции, оспариваемой многими, Гдалия Алон.
Она ходит, как во сне. Доктор Людвиг Штраус, лицо которого всегда печально, ведет курс ивритской поэзии, расцветавшей в Испании в течение пятисот лет. Ицхак Ибн Шпрут и его сын Хисдай познакомили испанских евреев с завершающей частью Талмуда – Гемарой и, буквально, заставили их изучать иврит. За пятьсот лет накопилась целая библиотека поэзии, религиозных песнопений на священном языке.
С тяжелым германским акцентом доктор Штраус насыщает свои лекции всяческими рассказами из истории евреев Средневековья.
Это возвращает Наоми к большой библиотеке отца. Там она вычитала в книгах о рыцарях, которые устраивали засады на торговых путях и грабили купцов. Евреи нашли обходные дороги и шли большими караванами в центры торговли. Еврейские общины этих центров помогали купцам. К сожалению, рыцари ловили некоторых купцов, подвергали их пыткам, чтобы выведать пути их передвижения. Несмотря на пытки, еврейские купцы жертвовали жизнью, но своих братьев не выдавали.
Лекции доктора Штрауса пробудили в душе Наоми не просто интерес, а сильнейшее желение узнать историю и культуру евреев Испании. Она видит себя жительницей Барселоны, присутствующей на диспуте выдающегося знатока иудаизма и, в частности, Каббалы, Рамбама – Рабби Моше бен Нахмана – с крещенным евреем Пабло Христиани. Тема диспута – христианство и иудаизм.
“Вы хотите рассказать нам, евреям, что женщина может родить ребенка в непорочном зачатии. Без участия мужчины?” – спрашивает Рамбам представителя церкви, организовавшей этот диспут. Рамбам также оспаривает Троицу – Отца, Сына и Святого духа – и противникам его нечем ответить. Победив в диспуте, Рамбам подвергается преследованиям со стороны церкви.
Пламя охватывает духовные сокровища иудаизма: библиотека Рамбама, включая все его оригинальные работы о Каббале, сжигается дотла. Такова злоба христиан, проигравших диспут. Без вины виноватый, Рамбам изгоняется из Испании.
Наоми преклоняется перед доном Ицхаком Абарбанелем, первым евреем-республиканцем, образцом для подражания. Чем-то он напоминает ей отца, аристократа и либерала. Иудаизм был вне его интересов. Отъявленный индивидуалист, он отрицал землю Израиля, высмеивал движение “Любовь к Сиону”. Вместе со своими друзьями интеллектуалами, он видел в культуре западной Европы путь к мировой цивилизации. Франция была его путеводной звездой, и он надеялся, что с созданием республиканского строя в Германии, расцветет культура германских народов.
Наоми не может с этим смириться: ее ассимилировавшийся отец принадлежит к предателям! В каждом поколении выделялись самые яркие из них. Еще в детстве она читала “Вести из Гренады”, ужасаясь предательству Авраама Сеньора своих корней. Он был главным сборщиком налогов короля Испании Фердинанда. Вместе с доном Ицхаком Абарбанелем, финансовым советником королевы Изабеллы, они сумели помочь своему другу Колумбу получить и снарядить корабли в путешествие, открывшее Америку. Но не всегда им способствовал успех. На съезде лидеры еврейских общин в Севилье обратились к Аврааму Сеньору и дону Ицхаку Абарбанелю с просьбой – использовать доброе отношение к ним короля Фердинанда и королевы Изабеллы и умолить их – отменить указ об изгнании евреев из страны за большие деньги. Дон Абарбанель согласился, сказав при этом, что в случае отрицательного ответа покинет Испанию вместе со всеми евреями. Оба выехали в Гренаду, где королевская чета находилась вместе с войсками.
Главный сборщик налогов Авраам Сеньор произвел расчеты в присутствии короля и указал на большую потерю государственной казны в период, когда страна ведет войну. Король согласился с ним и сказал, что евреи Испании должны пройти обряд крещения или, в противном случае, покинуть страну, ибо у него, короля, нет полномочий отменить декрет Папы Римского. Он предложил Сеньору креститься и остаться в королевстве на высоком посту.
Абарбанель же, войдя в королевский шатер, преклонил колени перед королевой, с губ которой не сходила улыбка, и разразился блестящей речью о вкладе евреев в культуру Испании и в мировую культуру. Глаза королевы были холодными и явно недоброжелательными. Она подняла руку, указав ему на выход из шатра. Авраам Сеньор крестился. Абарбанель сдержал слово и не предал еврейство. Еврейская история не любит предателей. Сеньор был стерт с ее страниц. Дон Абарбанель увековечен в истории народа Израиля как легендарная личность, ушедшая в изгнание и скитания. Обладая великой духовной силой, он создавал общины изгнанных испанских евреев в диаспоре и также поставил во главу угла страну Израиля, призывая евреев не связываться с земледелием, чтобы не привязываться к чужим землям. И так в любом поколении сохраняется меньшинство, которое хранит не тускнеющий уголёк еврейства даже в периоды погромов, разрухи, катастроф.
В университете ее отличие от остальных не вызывает антагонизма. Насмешки и оскорбления со стороны профессоров не относятся лично к ней. “Вы идиоты!” – кричит профессор, глубоко религиозный Йешайяу Лейбович на своих уроках философии биологии. Он ругает студентов, левых и правых, первый раз, когда слышит вопросы и ответы не в его духе. Лейбович уж очень странная личность. Внезапно поворачивается спиной к студентам и читает лекцию классной доске.
Профессор, читающий лекции по литературе, Барух Курцвайль, тоже все время гневается. Но не на студентов. Образ израильской молодежи в ивритской литературе вызывает у него тошноту.
“Всё, что они пишут, это просто… тьфу! – Щеки его надуваются, как баллоны, глаза мечут молнии. – Писатели в Израиле – ветер и свист. Произведения их второстепенны!” Курцвайль заклинает израильских писателей не ковылять за поколениями, которые призывают к ассимиляции еврейского народа в диаспоре.
“Ивритская литература, – голос его гремит, голосовые связки трепещут, – должна с преклонением и любовью принять естественные ограничения, долженствующие привести к источнику истинного легитимного счастья”. Он уверяет своих слушателей, что если более чутко внимать звучанию нашей маленькой страны, ее языку, возможно, наши источники и язык породят большое и важное произведение литературы.
Кто-то из студентов спросил его, как он относится к Гейне. Он поджал губы и, после паузы, разразился ругательствами по поводу произведений этого германского выкреста, захватившего сердца немцев стихами о любви, листопаде, весне и лете. “Стихи Гейне напоминают коммунистическую поэзию”, – сказал он, вызвав изумление и ворчание всей аудитории.
В неряшливой одежде Наоми носится с курса на курс. За внешний вид в университете ей дали кличку – Нехама Лейбович, которую она воспринимает с любовью.
Нехама Лейбович, читающая курс по Священному писанию, женщина, острая на язык, пригласила её к себе домой – обменяться мнениями по поводу учебы. Счастливая, она возвращается в свою жалкую хибару, которую сняла в квартале Махане Йегуда во дворе семьи йеменских евреев. В комнатке шаткая кровать и небольшой старый стол. Зарабатывает гроши уборкой, учит новых репатриантов основам иврита, берет частные уроки по специфике языка иврит Священного Писания и Талмуда, которые ей оплачивает старшая сестра Лотшин. Вот уже десять лет она живет в стране Израиля, и все еще иудаизм ей чужд. Изучая еврейскую культуру, ее развитие в поколениях, она надеется ощутить себя частицей земли Обетованной.
29 ноября 1947. Оглушают крики радости – “Еврейское государство, свободная репатриация”. Евреи плачут и смеются, поют и пляшут на улицах. Решение Генеральной Ассамблеи ООН о завершении английского мандата и разделе страны Израиля между евреями и арабами – застает британцев врасплох. Реакция арабов вселяет в них надежду, что их мандат на Палестину еще не завершился.
Лидеры арабов дают сигнал к началу враждебных действий, доказывая миру, что реализация плана разделения Палестины невозможна.
Арабы повсеместно нападают на евреев, убивают и грабят.
На центральной улице Иерусалима Шломцион Амалка более двухтысяч арабов, подстрекаемых провокаторами, закидали камнями магазины евреев. Английские солдаты жестоко расправились с арабскими крестьянами, нахлынувшими из деревень.
Второго декабря Наоми присоединяется к оборонительному отряду студентов, которые собираются спуститься в долину Вади Джоз, заселенную арабами, продемонстрировать боевой дух в борьбе с бандитами. На центральных улицах Иерусалима отряд натыкается на массы погромщиков. В конце улицы Яффо толпа арабовов разгромила торговый центр, напала на ряд еврейских домов, поджигала магазины и лавки. Центр города накрыли клубы черного дыма. У знаменитого магазина люстр семьи Маркс потрясенные студенты стояли над грудами прозрачного и цветного стекла.
Кибуц Мишмар Аэмек быстро изменил облик. Роют окопы. Готовятся к жизни под землей, куда перенесли секретариат, поликлинику, кухню и другие необходимые службы. Охрана кибуца усилена. Члены кибуца отправляются на работу с оружием.
Полиция еврейских поселений патрулирует по полям, готовая защитить работников от нападений арабов. Сильнейшая напряженность ощущается в атмосфере.
Арабы ведут войну на дорогах, атакуют отдельные поселения и блоки поселений. Взрывают мосты, минируют пути движения, устраивают засады. Еврейские поселенцы также действуют против арабского транспорта, но действия эти разрознены и не организованы. На дорогах бесчинствуют отряды Арабского легиона, британская полиция и армия. Это весьма затрудняет ответные действия. Положение обостряется. Арабские снайперы обстреливают дома евреев в смешанных кварталах, взрывают адские машины – в Хайфе, около автобусной станции в центре и порту, в Иерусалиме – около здания редакции газеты “Палестайн Пост”, на улице Бен-Йегуда, в пригороде Ямин Моше.
Арабы определяют район атаки, ее размах и места нападений на еврейский анклав. Руководство анклава решает, что поселенцы будут бороться с врагом в местах своего проживания.
Присутствие британцев ограничивает возможность оборонительных действий. Напряжение между евреями и британцами растет не по дням, а по часам. Трудно им расстаться с потерей мандата на Палестину, и они тайно поддерживают арабов.
Март 1948. Кибуц Мишмар Аэмек на прицеле Фаузи Каукджи. Он сконцентрировал большие силы в Дженине, и подразделения его “Армии спасения” вторглись в Абу-Шоша и Абу-Зурик с целью отрезать кибуц от главного шоссе, соединяющего Хайфу с “треугольником” через долину Вади Ара и Дженин, перекрыть дорогу из Вади Милк на Хайфу и, таким образом, соединиться с находящемися там арабами. Еврейское командование решает изменить стратегию: из обороны перейти в наступление.
Воскресенье, 29 число месяца Адар Бет, 1948 года. Тысячи членов арабских банд во главе с Каукджи начинают атаку на кибуц Мишмар Аэмек. С пяти часов после полудня воскресенья до полудня во вторник члены кибуца будут мужественно сражаться, имея в руках лишь легкое стрелковое оружие.
4 апреля 1948 арабская “Армия спасения” начнет со всех сторон обстреливать кибуц из броневиков и полевых орудий. У арабов явное преимущество, географическое и военное. Они ведут огонь с холмов и окружают кибуц плотным кольцом. Но до полного окружения и перекрытия дорог в кибуц прибывает подкрепление. Грузовики из Ирака загружают арабские семьи, чтобы увезти их в соседние арабские страны. Крестьяне бегут в панике.
Наоми – связистка. Перемещается с одного края окопов на другой край, перенося сообщения от одного командира к другому. Друзей ранят. Друзья погибают. Руфь Розенкранц, двадцати одного года, с восьмимесячной дочерью, одна из школьниц, старик из кибуца Мерхавия, оказавшийся в Мишмар Аэмек, – все они погибают. Воспитанница учебного центра Эстер Дубна из кибуца Негба смертельно ранена. Среди раненых – Наоми Нойбер, Хана Хадши, Михаил Коста, Двора Диамант и Асаф Хатули. Подкрепление оказывает упорное сопротивление арабской пехоте, которая беспрерывно атакует с использованием пулеметов, минометов и винтовок.
На третий день боев атакующие силы, понесшие большие потери, отброшены. Но и в кибуце немалые потери от огня орудий. Враг решительно настроен сломить сопротивление евреев. Шестеро отчаянных друзов пытались прорвать забор кибуца и были уничтожены. Линию обороны не сумели прорвать вступившие в бой новые силы врага. Кибуц истекает кровью.
Долина превратилась в “долину плача”. В разгар всего этого ужаса неожиданное изменение совершается в Наоми. Исчез страх, сопровождавший ее с детства. Этот интимный, скрываемый ею страх обернулся необычной силой. Она чувствует, как сверхчеловеческая сила вселилась в защитников кибуца. Мужчины и женщины сутками не смыкали глаз, и, несмотря на это, словно обновили в себе силы. В руках защитников минометы с малым диаметром ствола, винтовки и гранаты, но нет современного оружия против танков. Чтобы создать иллюзию, что в руках защитников много пулеметов, парни перебегают с места на место с одним пулеметом, чтобы сбить с толку и отбить атаки иракцев, приблизившихся к забору. С невероятной смелостью и риском защитники оставляют оборонительные позиции и врываются в арабские села, чтобы спутать готовящегося к атаке врага. История творится на глазах Наоми. Чувство принадлежности к окружающим ее защитникам кибуца укрепляет ее дух. Впервые никто ни в чем ее не укоряет. Новое чувство, вперемежку с разочарованием в друзьях из соседних сел, которые в одну ночь превратились в жестоких врагов и требуют каждую пядь земли, принадлежащей евреям, не дает ей покоя.
“Еврейский врач в опасности! – Наоми врываются на телефонную станцию кибуца. Товарищи требуют, чтобы она немедленно ушла. Она не сдвигается с места. – Еврейского врача могут убить!” Наоми настаивает, чтобы ей дали возможность немедленно позвонить в инфекционную больницу в Иерусалиме. Врач узнает её по хриплому голосу. Она лежала там с тяжелым воспалением кишечника, и все три недели врач часами не отходил от кровати, ведя с ней философские беседы.
“Доктор! – она тяжело дышит. – Не работайте вместе с арабским врачом! Покиньте больницу. Мы ведем жестокую войну”.
“Не беспокойся, девочка, мы с ним товарищи”.
“Доктор, умоляю вас, не оставайтесь в больнице. Мы ведем войну!”
“О чем ты говоришь, девочка, я столько лет с ним работаю. Мы ходим друг к другу в гости. Он приходит с женой и детьми. Он дружит с евреями”.
“Берегите себя!”
Понедельник, 11 апреля 1948. Она носится по окопам, перенося сообщения. Командир Моше Фурманский ведет снайперский огонь по арабам с передовой позиции. Пули свистят рядом. Арабский снайпер попадает в Моше. Она тяжело переживает его смерть. Моше, дорогой человек, всегда полный жизни, развлекавший товарищей еврейскими анекдотами, какое-то время живший в их доме в Берлине до прихода Гитлера к власти, друживший с ее дедом, единственный, который уединялся с ней, вел долгие беседы, и тон его всегда был дружеским.
Пришло сообщение из Иерусалима о хладнокровном убийстве. Врач-араб явился в больницу, вооруженный пистолетом, и убил врача-еврея.
Она звонит вдове.
“Здравствуйте. Меня зовут Наоми. Я хочу выразить вам соболезнование”.
“Да, он вас часто вспоминал, свою молодую и умную пациентку”.
“Я же предупреждала его, остерегала. У меня было нехорошее предчувствие”.
“Но он действительно был его товарищ. Я убеждена в том, что он это сделал по чьему-то наущению. Его заставили”.
“Извините, что я разрушаю вашу иллюзию, но человек, который не хочет убивать, не убивает! Я не верю в то, что человек может убивать по чьему-то приказу”.
“Он хотел сохранить свою жизнь! Иначе убили бы его! Он защищал себя!”
Наоми вспоминает про себя слова еврейского мудреца: “Проявляющий милосердие к жестоким – сам проявит жестокость к милосердным”.
Самолет “Пайпер” летает над долиной. Сбрасывает в кибуц почту. Ответственный за получение почты, Шик впадает в шок:
“Что у тебя с Израилем Розенцвайгом?”
Он размахивает посылкой, в которой десять пачек шоколада. К посылке прикреплено письмо, адресованное Наоми.
“Проститутка!” – Шик швыряет в ее сторону пакет.
Израиль думает о ней. Ругательства Шика ее не трогают.
14 мая 1948. Иерусалим в круговой осаде. Бен-Гурион в Тель-Авиве провозглашает создание государства Израиль. По всей стране бушует война. Лозунг “Никакого отступления” не выдерживает испытания реальностью. Женщины кибуца организуют эвакуацию детей. Матери с оружием в руках плачут, прощаясь с детьми, которых вместе с воспитательницами увозят в Хайфу под защитой британцев.
Силы еврейской обороны под командованием Ицхака Садэ разворачивают контрнаступление. Захватывают ряд арабских сел вокруг кибуца, в которых была сосредоточена “Армия спасения”. Шоссе Хайфа-Дженин для арабов перекрыто. Арабская Хайфа отсечена от западного берега реки Иордан и арабского “треугольника”.
Паника. Осиротевшие верблюды, кони, ослы, куры мечутся по опустевшим улочкам арабских сел. Хаос в кибуцах. Массы грызунов – мышей и крыс – заполонили долину, выйдя из всех нор в поисках воды и пищи. Опасность холеры витает в воздухе. Дома арабских крестьян превращены в развалины. Наоми испытывает смешанные чувства. Нет победителей. Раненые и убитые с двух сторон. Гибель трагически связала евреев и арабов.
На севере страны, в отличие от юга, бои прекратились.
В Издреельской долине приходят в себя, залечивают раны, заново ставят шатры, восстанавливают дома. Подготавливают кибуц к возвращению детей из Хайфы. Выезжают на тракторах в поля, оставленные арабскими землепашцами сел. Опустевшие дома разрушают до основания. Земли, перешедшие во владение кибуца, засевают пшеницей, рожью, кукурузой, семенами овощей и фруктовыми деревьями.
Голоса войны замолкли. Кибуц мужественно выдержал испытания войны. Но внутренняя неудовлетворенность не дает покоя. К этому привела жестокость войны и чувство вины. Обработка полей вчерашнего врага, поверженного, превратившегося в беженца, без кола и двора, вызывает чувство жалости. Ограда, граница между кибуцем и арабскими селами, пала, черные тени вчерашней ненависти витают над головами. В душах полная сумятица.
Что-то главное изменилось в Наоми. В боях лишились жизни и были ранены тысячи парней и девушек. Теперь она кровью связана с этой землей. За ее независимость заплачено дорогой ценой. Без всяких условий она готова стать по ее знамя, заплатить за нее жизнью. Судьба еврейского народа и отечества впрямую связана с ее судьбой.
1948 год. Ряды воинов редеют. Репатриантов, вчерашних узников нацистских лагерей смерти, прямо с кораблей прибывших с Кипра, никогда не державших в руках оружие, бросают в бой под Латруном. И они гибнут под огнем арабов. Из памяти не выходит сцена на улице Тель-Авива. Толпа скопилась вокруг женщины, рухнувшей с отчаянным криком на землю, потерявшей сознание, когда ей сообщили о гибели сына. Ее увезли в больницу, в Яффо. Душевная боль гонит Наоми в больницу: найти эту женщину и поддержать ее. Она так и не нашла её. Смерть вокруг стала будничным делом. Кто-то падает и умирает, и все проходят мимо с каменными лицами.
Боль в сердце не проходит: евреи продолжают убивать евреев?! Были дни, когда в кибуце раздавались выстрелы. Кто-то в столовой не сдержал язык: в роще казнили ревизиониста. Члены кибуца знали о тайных расстрелах и спокойно переходили к повестке дня, как будто вражда между евреями и евреями обычное дело. Создано государство, а кровопролитие не прекращается. Еврейский офицер направляет орудие против евреев.
Ревизионисты на корабле “Альталена” настаивают на своем праве привезти оружие и боеприпасы для бойцов Национальной военной организации “Иргун цваи алеуми (ЭЦЕЛ). На берегу моря, в Тель-Авиве масса людей становится свидетелем обстрела этого корабля. Люди с криками и проклятиями прыгают с бортов. Бен-Гурион призвал к созданию единой армии обороны Израиля и отдал приказ вести огонь по кораблю, зафрахтованному бойцами ЭЦЕЛя. Молодой офицер Ицхак Рабин приказ выполнил: открыл орудийный огонь по цели. В кибуце все апплодируют. В эти дни на Наоми возлагают задание – заняться молодежью из Болгарии, прибывшей в кибуц. Она учит их ивриту и марксизму, но главным образом решает проблемы, связанные с отрывом от родины, от семьи, трудностями освоения чуждых им языка и культуры, удивляется их самостоятельности, быстроте мышления и инициативе. Они же относятся к ней, как к королеве за ее сердечное отношение к их проблемам. Особенно привязался к ней паренек по имени Иоська, бегает за ней, как щенок. Подстерегает на тропинках в сосновой роще, в столовой, в читальном зале с жалобами о трудностях жизни, стараясь любыми способами привлечь к себе ее внимание. Она старается не оскорбить чувства влюбленного юноши, и даже соглашается сопроводить его в Афулу, в больницу. Он жалуется на боли в сердце.
Воспитанники ее весьма активны. Как только полк “Кармель” захватил арабские кварталы 21–22 апреля, они вошли в опустевшие большие и роскошные дома арабов, заперли их и повесили на дверях объявления, что дома заняты для заселения бедными еврейскими семьями. Смешанные чувства не дают Наоми покоя. Массы арабов в панике оставили Хайфу по морю и суше, даже после того, как бои прекратились. “Зачем нам оставаться? Еще через пару недель вернемся победителями и станем единственной властью в городе”, – провозгласил арабский мэр Хайфы Хасан Шукри в интервью еврейским журналистам в своем офисе. Жена его, тоже журналистка, еврейка Браха Хабас позднее вышла замуж за депутата Кнессета от Рабочей партии Израиля МАПАЙ Давида Акоэна.
Жители арабских кварталов бежали, на слушая уговоров еврейского мэра Хайфы остаться в городе и призывов арабских органов власти, пытавшихся остановить бегство. В течение ночи арабы превратились в беженцев, лишенных всего. Посещая семьи болгарских репатриантов, устроившихся в домах бежавших арабов, Наоми испытывала неприятные чувства, думая о тех чужих людях, которые в Германии захватили ее отчий дом.
Она вернулась в Хайфу, ходила по узким улочкам нижнего города с группой членов кибуца, мужественно сражавшихся в отрядах обороны. Сердцебиение у нее усиливалось, когда она входила в арабские дома. Портреты родителей и детей богатых хозяев, все еще украшали стены, валялись на полу. Вещи были раскиданы по углам. Все это говорило о панике и поспешном бегстве хозяев. Её душил стыд. Евреи занимаются грабежом. В одном из домов две девушки вцепились в белое кожаное пальто, рвали его из рук друг друга. Парень отобрал пальто из рук одной и отдал другой.
Да и на улице было достаточно унизительных картин. Еврейка из отряда обороны – “Хаганы” – захватила роскошный фарфоровый сервиз в арабском квартале. Подошел к ней боец Пальмаха – Плугот махац – (Штурмовых отрядов), напомнил ей о приказе не воровать арабское имущество, вырвал сервиз и убежал. Члены кибуца входят в арабский магазин игрушек, выпятив грудь. С высокомерием победителей обращаются к униженному продавцу. Наоми возвращается в кибуц в мрачном настроении. Социалисты ведут себя как захватчики.
“Мне что, запрещено преподнести сестре подарок?” – Лотшин устремляет тяжелый взгляд на потрепанную одежду Наоми, чтобы тут же, на месте поговорить с кастеляншей кибуцного платяного склада и получить разрешение для Наоми – носить красивую юбку, которую она ей купила.
“Мы живем в коммуне. У нас всех оделяют одеждой. Она получила то, что ей полагается”, – ответ кастелянши заставляет Лотшин замолчать. Но вечером в субботу, 24 декабря 1948, Наоми выступает перед членами кибуца с отчетом о своей работе с болгарской молодежью в новой юбке.
Не успела она сказать и пяти слов, как раздался рёв боевых самолетов, погас свет, прогремел сильный взрыв. Дым, копоть, в столовой паника. Пытаются открыть дверь. Ужасные душераздирающие крики. Молодая учительница, на последних месяцах беременности, убита на месте. Родители, ворвавшиеся в детский сад, нашли трех тяжело раненных детей. Одна из девочек потеряла руку. Раненые умерли по дороге в больницу. Странная тишина окутала это событие.
Позднее сообщили, что четыре самолета военно-воздушных сил Ирака пролетели над кибуцем Мишмар Аэмек. Летчики думали, что находятся над аэродромом Рамат-Давид, и сбросили бомбы на центральное здание кибуца.
Война закончилась. На собрании в столовой происходят бурные дискуссии по вопросу службы молодых членов кибуца в армии. Бен-Гурион считает, что армия не только защитница государства, но и “плавильный котел”, в котором из евреев различных стран и должна родится новая личность – израильтянин. Движение кибуцев провозглашает: “Мы не милитаристы и не будем сражаться против наших братьев-арабов!” Но поколение сыновей восстает против отцов-основателей: “Мы не будем выглядеть смешными в глазах израильской общественности”. Они подписывают общие принципы собрания и мобилизуются добровольцами в спецподразделения Армии обороны Израиля – Цахала.
Закончилась война. Чувство принадлежности к коллективу, активность, которую Наоми проявила в дни боёв, улетучились. Снова она оттеснена на обочину общества, подобно холодному камню. Общество хочет верить тому, во что верить легко, и объяснять то, что, с его точки зрения, несложно объяснять.
Надоела ей эта жизнь. Товарищ или любой собеседник тотчас обрушивает на ее голову моральные принципы, которые она, по их мнению, нарушает.
“Нет у нее права иметь любовника”, – впадает в истерику отец ее дочерей, когда в кибуце появляется Авраам Малмат, молодой преподаватель истории, который вел с ней долгие дискуссии в библиотеке Иерусалимского университета на горе Скопус. Он приехал в кибуц за два дня до археологической экскурсии для членов кибуца. Малмат ходит с ней по тропам и ведет разговоры не только о книгах, обедает с ней в столовой, высокомерно отвечая на недоброжелательные взгляды блюстителей морали.
“Я вижу, насколько ты несчастна с этим человеком. В этом кибуце”, – уговаривает он ее переехать в Иерусалим. Она возражает не только потому, что в сердце ее поселился один лишь холод. С тех мгновений, когда она была свидетельницей мужества членов кибуца в дни войны, родившей в ней чувство уважения к ним, всё в душе ее стало запутанным и сложным.
Трудно ей согласиться с нечестными методами, которыми товарищи борются за марксистский образ нового, только родившегося государства. По субботам она стоит напротив синагог в Афуле или Хайфе, а вокруг члены кибуца орут и свистят, мешая верующим молиться. Она вспоминает слова отца-либерала:
“Бертель, как ты осмеливаешься так оскорблять чувства ближнего?!”
Душа ее не на месте. Каждую субботу грузовики подвозят членов кибуцев Движения “Ашомер Ацаир” в Изреельской долине к синагогам. Таков способ антирелигиозной пропаганды. В этих атеистах живет откровенное отвращение к верующим, открыто выражаемое в такой хамской форме. В душе она жалуется отцу, что нет лекарства от ненависти ее товарищей к религии, особенно, на фоне с издевательских слухов, что в Катастрофе хасиды не смогли спасти свои шкуры. Говорят, что они не бежали, спасаясь, из Европы, ибо, по словам раввинов, Бог ставит их перед испытанием. Но несколько раввинов успели сбежать, оставив свою паству на растерзание. Кибуцники из Польши, которые росли в семьях хасидов, ужасаются хасидам Гура, шедшим, как овцы на заклание, с просветленными лицами, ибо переходят из этого мира в лучший мир. Ненависть между евреями растет со дня на день.
Наоми не утвердили инструктором, и всё из-за ее наивности.
“Наоми, Наоми!” – крики о помощи посреди ночи неслись из будки Миты Бат-Дори, в большом дворе кибуца. Она бросилась туда – спасать болгарина Иоську, и оказалась в унизительной ситуации. В темноте влюбленный в нее воспитанник с опущенными штанами схватил ее в охапку, пытаясь ее тоже раздеть. На ее крики прибежали два охранника, оказавшиеся поблизости и ворвались в будку, застав ее полуголой. Единогласно было решено – удалить парня из кибуца, но против этого выступила болгарская группа, угрожая коллективно покинуть кибуц. Невозможно было отказаться от такой рабочей силы в период восстановления хозяйства после войны. Иоська признал свою вину, остался в кибуце, но этим история не закончилась.
Наоми подвергают преследованиям. Шабтай Эрез, парень из кибуца Бейт Альфа, который прибыл с группой на учебу в Мишмар Аэмек, распускает слухи о ее доступности, обвиняет ее в том, что она сама соблазнила воспитанника. Она покрывается холодным потом.
В поле, когда они вязали снопы, к ней пристал пастух из кибуца Эйн Харод, приехавший на учебу:
“Ты чего распускаешь руки?!” – Наоми оттолкнула его.
“Ты еще говоришь?! Да ты доступна каждому! У тебя двое детей, а ты в постель впускаешь совсем молодого парня”.
Мысль о том, что жизнь ее кончена, не отпускает её. В каждом углу её подстерегают мужчины. Все перешептывания покрывают крики старшей дочери: “Весь кибуц знает, что ты сделала!” Она про себя думает: “Если весь кибуц знает, значит, это правда?!” Чтобы спастись, она посылает письмо Израилю. Он приглашает ее на конференцию в Тель-Авиве, где собирается прочитать лекцию о поведении молодежи в дни войны. В письме он высоко оценивает её ум. Оппонентом ему должен выступить Милек Гольдштейн-Голан, и потому важно её мнение о диспуте.
На конференции она с удивлением вслушивается в острую критику Израилем ситуации, хотя он выговаривает всё это спокойным уравновешенным голосом. Завершил он выступление выводом: молодежь во время войны должна сдерживать свои страсти.
Доклад Израиля аудитория встретила бурными аплодисментами. Милек явно терпел поражение. Большинство не принимало его компромиссный подход. Он считал, что во время войны молодежь разнуздана, и с этим ничего не поделаешь. Именно на этом оселке строилась дискуссия между Израилем и Милеком.
После того, как все разъехались по кибуцам, она с Израилем вышла на пустынную дождливую улицу. Он сбросил пальто, накрыл её плечи и повел в кафе. Оказалось, что ни у нее, ни у него нет ни гроша. Недалеко от кафе сидел член кибуца Бейт Альфа Куба Рифтин со своей коммунистической компанией. Израиль занял у него денег и заказал кофе и печенье.
“Сердятся на меня. Их выводит из себя мое мировоззрение. Все время меня атакуют”, – сказала Наоми.
“Нет ничего более фальшивого, чем осуждать или восхвалять человека. Наоми, невозможно вторгнуться в человеческую душу. Каждый человек – индивидуальное создание. Ты должна сказать себе, что возможность вникнуть в душу себе подобного ограничена, и просто надо запретить себе пересекать эту границу. Помни, что у каждой снежинки иная форма. Ищи всегда синтез между твоими и противоположными мнениями”.
Неожиданно он меняет тему: “Я очень высоко ценю тебя как личность, Наоми. Но я никогда не свяжу свою жизнь с молодой женщиной. Я ведь на пороге старости”.
Он понижает голос: “Открою тебе секрет. Сейчас я душевно сблизился с Леей Гольдберг. Мы с ней вместе работаем в издательстве “Сифриат Апоалим” – “Библиотеке трудящихся”. Шлионский ее недолюбливает, завидует ей, но я убежден, что она – великая поэтесса”.
Он подает ей руку, они покидают кафе. “Подожди, пока я выйду”, – говорит он ей у входа общежитие. Общежитие содержит религиозная женщина, четко разделяющая мужские и женские номера. Она хорошо знакома Израилю и предлагает последнюю свободную койку. Они прокрадываются внутрь. И тут же засыпают рядом в сумерках. “Не дай Бог, она застукает нас”.
С первыми рассветными лучами они выскочили из тепла на холод. На автобусной станции Израиль поцеловал ее и сказал, что даст водителю свой адрес и вышлет ему деньги за ее поездку. Так принято, ибо известно, что многие ходят без гроша в кармане. Тут же пошли сплетни. Куба Рифтин рассказал, что Израиль одолжил у него деньги, чтобы переспать с молодой женщиной.
Израиль исчез из ее жизни.
Куда ей податься? У Лотшин, в Пардес Каце, трое живут в тесной комнатке. Брат ее мужа Иче, Калман, вернулся из Китая, куда бежал во время войны, и водворился в комнатку с огромным холодильником. Кто мог поверить, что так будет выглядеть жизнь старшей её сестры – “принцессы” их отчего дома.
Кто мог подумать, что однажды и Наоми вынуждена будет устраиваться на ночь в этой комнате, под окном. Хозяин выгнал ее из крохотной комнаты, которую она снимала, соблазнившись более высокой квартирной платой от водителя автобуса.
Лотшин – сильная женщина. Благодарна судьбе за то, что дети, сестры ее и братья спаслись от гибели в Европе. Она является примером того, как можно выжить в невыносимых условиях. “Главное – здоровье”, – повторяет она. Наоми старается облегчить ей жизнь, тянет из кибуца продукты: курятину, кроличье мясо, особенно любимое сестрой, которая не отличает кошерное от трефного. Она смиряется с грехом: так ведут себя члены кибуца, чьи семьи в городе страдают от голода.
Она ищет спасение вне закрытого общества. Часто уезжает в Иерусалим. Она ведь все же уроженка большого города. Дома в Рехавии, их запахи вселяют радость, снимают удушливую петлю с ее шеи. В Иерусалиме она убирает квартиры. Отец ее дочек беспрерывно ищет её. В сильнейшем гневе клянет ее за то, что из-за нее страдают дети. Старшая дочь якобы платит тяжкую цену за ее сумасшествия. Отец детей считает, что она лишена совести и вообще чувств по отношению дочерям.
Комиссия по воспитанию и образованию в кибуце присоединяется к требованию отца – вернуть её в кибуц. Она ставит свои условия: не будет жить под одной крышей с Шиком. Ей предлагают хижину, сооруженную на ветвях эвкалипта.
Она живет между небом и землей. Поднимается и спускается по шаткой лестнице. Одежда, книги, посуда разбросаны по ящикам.
В хижине на крепких ветвистых лапах эвкалипта она уединяется с котенком, которого нашла в большом дворе кибуца. Её отличие от всех порождает по отношению к ней откровенную грубость. Что, в конечном счете, и привело к трагедии на сеновале кибуца Дгания Бет. Она должна отойти в сторону. Она будет себя защищать, не потому, что так воспитывалась и не умеет постоять за себя. Таково правило психологии: защищающий себя всегда будет виноват, даже если он чист и праведен.
Она считает себя потерянной. Общественное мнение настроено против нее. “Смотрите, до чего она довела своих несчастных детей!” – справедливо возмущается Рахель Каценштейн, возглавляющая комиссию по воспитанию и образованию. Нет у Наоми сил, чтобы заниматься нуждами детей. Никто ее не защищает. В столовой отец ее дочерей усаживается рядом с ней, пытаясь показать окружающим, что он владеет ситуацией. Она уходит, под осуждающие взгляды. В кибуце любят жалеть несчастных, особенно, человека со статусом.
“Дети несчастны из-за нее”, – проявляет милосердие Рахель Каценштейн. Все ее открыто обсуждают и осуждают. И вдруг в один из вечеров – неожиданность. Не все против нее, как она думала. Двое кибуцников, беседовавших у памятника жертвам Катастрофы европейского еврейства об общественной атмосфере в кибуце, не заметили ее. Один из них сказал другому: “Кибуц не в силах принять в свой коллектив такую умную девушку как Наоми. И что делают товарищи? За собственный провал платят ей недобрым отношением, унижают”.
В хижине на эвкалипте мысли ее улетают вдаль. Кровавые бои затихли. Все ее достижения в качестве связной в окопах и инструктора болгарской молодежи поблекли. Еще немного, и они будут начисто забыты. Не приспособлена она к жизни в коллективе. Неисправимая индивидуалистка, она не может мыслить одномерно, обдумывая, насколько каждый ее шаг полезен коллективу, который не терпит сложности, независимости, уклонения от общих правил. Еще более неприемлем коллективу распорядок ее дня, не совпадающий с общим.
Все чаще она сбегает в город – спастись от самой себя.
Вернувшись, замыкается в своем одиночестве. В светлые ночи она растягивается на скамейке в большом дворе кибуца.
Насекомые бегают по ее ногам. Над ней шуршат черными крыльями летучие мыши. В кибуце считают, что она сама совершает над собой суд. Нет ей радости от жизни. Она в отчаянии. Израиль исчез. Лотшин борется с трудностями жизни. А Наоми вообще вне мира сего.