Королева в раковине. Глава четвертая (Ципора Кохави-Рейни)

Глава четвертая

Ужасающий храп, сопровождающийся хрипами, посвистываниями и завыванием, разбудил ранним воскресным утром Фриду.

– Что это может быть, черт возьми?

Экономка побежала на кухню. На полу стояли многочисленные корзины, заполненные овощами и фруктами. Торчали во все стороны куриные, гусиные, индюшачьи лапы и головы. Лежали завернутые куски говядины.

– Дед, старый хозяин приехал из своей усадьбы, – процедила она сквозь зубы и, отодвигая корзины и короба, проложила себе дорогу к лестничному пролету, откуда доносились эти устрашающие звуки.

Увидела источник звуков и ужаснулась. Посередине гостиной, на персидском ковре спал какой-то незнакомец, распространяя вокруг себя запахи пота и алкоголя.

– Иисусе! – закричала испуганная женщина во все горло и начала теребить мужчину, при этом зажимая нос из-за неприятных запахов. Из потрескавшихся губ спящего вырывались какие-то обрывки слов. Остекленевшие его глаза то раскрывались, то снова смыкались. Фрида продолжала его теребить, сопровождая это грубыми ругательствами, так что он, в конце концов пришел в себя, поднялся и вышел через черный ход.

Звон колокольчика в кухне призывал Фриду быстро отнести на подносе завтрак в спальню деда. Она вошла и замерла на пороге. Дед сидел на кровати в тонкой шелковой ночной рубашке в оборочках.

– Хозяин, вы надели ночную рубашку жены, пребывающей в раю.

Взгляд ее остановился на вязаных красных манжетах ночной сорочки.

– Почему бы нет, – привычно откашливаясь, дед одернул рубашку перед зеркалом, – она была весьма достойной женщиной.

Он напрягал свое длинное и худое тело, бросая удивленные взгляды на свое отражение в зеркале. Фрида поставила поднос на комод и поспешила к шкафу. Она извлекла из него длинный домашний халат и подала его хозяину. Бумба и Бертель уже прибежали, прыгнули в постель деда и начали с двух сторон тянуть его за щеки и волосы.

– Убирайтесь отсюда, сорванцы! – пытался отвертеться дед, мотая головой, и сквозь его строгий и, как всегда, громкий голос пробивались насмешливые нотки.

Артур тоже пришел, привлеченный шумом, увидел деда в ночной рубахе матери и с трудом сдержал смех.

Дед пил кофе, разминая кости под звуки патефона, и щеки его заиграли красками жизни. «Что случилось вчера ночью?» – удивлялась семья. Дед выпил еще одну чашку кофе и с лукавым видом стал рассказывать:

– На вокзале чужие люди предложили мне помочь тащить корзины. Черт подери, меня это сильно рассердило, и я обрушился на таксиста, остановившего машину рядом со мной. Я аристократ! Ни за что не поеду на этой грязной посудине! И представьте себе, внезапно возникает извозчик с белой лошадью! Словно Бог послал его с небес. Но-о-о, поехали!

Не переставая радоваться такой счастливой случайности, дед заставлял возницу останавливаться у каждого трактира и приглашал проглотить стопочку. Прошло немало времени в совместных возлияниях, сопровождавшихся песнопениями, пока новые приятели добрались до Вайсензее. Они, как закадычные друзья, в обнимку вошли в дом. Дед утверждал, что никогда у него не было такого друга, как этот кучер. Считая, что у него не было иного выхода, поскольку друга нельзя выгонять ночью из дома, он уложил его спать на ковре в гостиной. Затем обнаружил себя в спальне, вынул из шкафа ночную рубаху покойной бабки и свалился на постель.

Общий хохот потряс гостиную.

В воскресные дни, когда дед в Берлине, порядки в доме меняются. Фрида отдает распоряжение Фердинанду изменить ассортимент покупаемых в городе продуктов. Душа деда жаждет свежей телятины из берлинской мясной лавки.

В кухне слышится плач. Бумба рассказывает, как его преследовали полицейские, и что они ему сделали. Его курчавые рыжие волосы пылают и встают дыбом.

– Все это басни, – Фердинанд кладет на стол корзину с покупками и поднимается по ступенькам к бассейну навести там порядок перед еженедельным собранием обитателей детского этажа.

В воскресные дни, когда дед находится дома, история повторяется. Бумба прилипает к домашнему учителю, который в последнее время стал его няней. Бежит за ним по улице, заходит вместе с ним с заднего входа в мясную лавку. Они рискуют, нарушая закон, запрещающий покупать продукты в выходной день, что может завершиться арестом. Бумба привязан к Фердинанду. Вместе с учителем он совершает утренний и вечерний туалет, чистит зубы и умывается. А Фердинанд обижает его, говоря, что Бумба избалованный ребенок, нередко отвешивая ему подзатыльники и угрожая пожаловаться отцу.

На детском этаже Фердинанд широко распахивает двери, отделяющие ванную комнату от большой застекленной веранды, и маленький Бумба тянется хвостиком за ним, в нетерпении ожидая прихода старших братьев и сестер. На винтовой лестнице слышится шорох газетных страниц. Бертель поднимается и останавливается на каждой ступеньке, как она до этого останавливалась на каждом шагу по дороге от газетного киоска до комнаты Гейнца, не отрывая глаз от заголовков статей "Берлинер Тагеблат" – ежедневной либеральной берлинской газеты. Гейнц, еще в постели, кивает Бертель в знак благодарности, и голова его исчезает за газетными листами.

Витая в своих мыслях, Бертель входит в ванную с книгой и приборами для утреннего туалета: маленьким полотенцем для лица, большим – для тела. Фердинанд и Бумба перемигиваются, посмеиваясь над витающей в облаках Бертель. Каждое утро в конце недели Бертель с мечтательным видом сходит в ванную комнату по трем ступенькам, которые Фрида промыла ароматной пеной, и закрепляет книгу на приспособленную ею для этого металлическую подставку.

Перед зеркалами и умывальниками Фердинанд пританцовывает под мелодию Шуберта, звучащую из стоящего на скамейке небольшого патефона. Время от времени он пополняет знания своего питомца Бумбы рассказами о своем любимом композиторе Шуберте. У малыша нет никакого интереса к музыке, композитору и, вообще, к знаниям, которыми пичкает его Фердинанд, готовя с ним уроки.

Совесть не дает учителю покоя. У двух его подопечных – атлета Лоца и фантазера Бумбы, охочего лишь к различным проделкам, оценки – посредственные и даже плохие, хотя оба способные и неглупые мальчики. И вообще, как домашний учитель он уже особо и не нужен. Эльза уже закончила учебу в гимназии, а Бертель отвергает его помощь.

С тех пор, как не стало матери и Бертель начала учиться в берлинской школе, девочка замкнулась в себя, как в раковину и требует от Фердинанда не вмешиваться в ее учебу. Фердинанд помнит, как Бертель в четыре года научилась писать и читать, и ее маленькие мягкие пальчики скользили по его длинным и тонким пальцам. Она почти мгновенно овладела чтением и письмом, и ответы на его вопросы расцвечивала выразительными цитатами. Он отдавал много сил для ее духовного развития и с гордостью заявлял: "Бертель знает греческую мифологию, как настоящая гречанка". Она подобна колодцу, который не утрачивает и капли влаги. Она читает наизусть отрывки прозы и стихи, широко раскрывает глаза, зачарованно слушая его рассказы о дальних странах, народах, африканских племенах и также внимательно прислушиваясь к тому, что он рассказывает ее взрослых братьям и сестрам.

Патефон замолк. Фердинанд бренчит на мандолине, напевая сочиненную им песню:

Поздний утренний час воскресенья. Запах мыла и духов растворены в воздухе. Кто-то моется, кто-то бреется, кто-то одевается, кто-то занимается гимнастикой, а Бумба скачет на кожаной спине деревянного конька, крутится со своими игрушками среди взрослых, делая вид, что понимает, о чем они говорят. Лоц накачивает мышцы то на кольцах, то на гимнастической лестнице, в то время как кудрявые сестры-близнецы, растянувшись на шезлонгах, подставляют тела солнечным лучам.

Лотшин сидит на гимнастическом снаряде для прыжков, и ангельское ее лицо уткнулось в книгу стихов. Время от времени она поднимает свои мечтательные голубые глаза, и бледность бархатной ее кожи, хрупкость ее движений привлекает испытывающий взгляд Фердинанда.

– Лота, ты чудесно выглядишь.

Учитель позволяет себе оторваться от газеты и в который раз оценить хрупкую и точеную девичью фигуру принцессы и критическим взглядом ценителя прекрасного оценить все обнаженное и скрытое в ней, но не от него.

Нужно помнить, что это были годы увлечения нудизмом, характеризующиеся весьма естественным отношением к обнаженному телу. Модная теория известного философа-марксиста Герберта Маркузе распространилась во всех слоях германского общества. Мода на "Культуру нагого тела" была признана прогрессивной, и все, что ей противоречило, ушло в прошлое.

Фердинанд, родившийся в маленьком прусском городке, доволен судьбой. Он живет, как буржуа, в одном из самых престижных районов Берлина – Вайсензее, служит в доме Френкелей с момента завершения учебы в институте искусств, на отделении драмы. У него легкий характер и есть творческая жилка. В дни финансового кризиса и массовой безработицы особая атмосфера в этом доме дарит ему возможность показать всю широту его души и тягу к духовности и искусству. В огромной домашней библиотеке собраны книги по всем отраслям знаний: философия, латынь, проза и поэзия, история и география, биология, психология, искусство живописи и ваяния.

– Фердинанд, иди домой! – Лоц и Бумба кричат, видя, что учитель подбирается к их тетрадкам.

– Фердинанд, женись и покинь наш дом, – сестрички-близнецы отряхивают свои влажные волосы, начесывая их, чтобы они распушились и завились.

– Такой рай, как здесь, не обретешь в другом месте, – отвечает Фердинанд, умащивая и расчесывая свои волосы.

С приближением вечера в ванной шумно: близнецы Руфь и Эльза собираются на выход. С вечера до полуночи, а иногда и позднее, они обходят злачные места Берлина. Фердинанд сопровождает их. Популярные рестораны, танцевальные залы, вечеринки, концерты, театры, выступления юмористов и модные кабаре на улице Фридрихштрассе – все развлечения огромного города открыты перед ними. Фердинанд неотступно следует за сестрами, накрепко привязанными друг к другу.

В конце недели они просыпаются поздно. Завтракают, читают, упражняются на гимнастических снарядах. В саду, у дома, в легких шелковых спортивных костюмах, они накачивают мышцы, играют в теннис или в баскетбол, забрасывая мяч в кольцо. После полудня купаются, одеваются, наводят марафет, обрызгивают себя духами, готовясь к вечерним развлечениям под неотступным наблюдением Фриды.

– Девушкам из приличной аристократической семьи не следует подражать современной вульгарной моде, – говорит отец, и Фрида строго следит за ними.

В субботу и воскресенье распорядок дня меняется. На детском этаже читают стихи, танцуют, перемежая это взрослыми беседами о писателях, классических мыслителях или современных духовных учителях и философских веяниях. Фердинанд и Гейнц – каждый согласно своему мировоззрению и жизненному опыту – устраивают дискуссии на собрании детей. Оба они люди духа, но мировоззрения их развиваются в противоположных направлениях.

Гейнц красив. Голова обрамлена рыжеватыми волосами с золотистым оттенком. Он широк в плечах, узок в бедрах, движения его гибки, как у атлета. Одет с иголочки, вычищен и выглажен, выбрит до блеска – таким он каждое утро направляется в свой офис. Груз ответственности за финансовое положение семьи лежит на нем, и от этого выражение его лица становится серьезным и озабоченным. Юноша гордый и самостоятельный, он старается не обращаться за советами к отцу и деду. Хотя положение и в экономике и в политике явно неустойчивое. Он убежден, что новые европейские веяния вообще не внедрились в сознание немцев.

Не таков Фердинанд, чуждый миру бизнеса. Свободный от забот, он ведет свою жизнь согласно собственным желаниям. Он, считающий себя хотя бы наполовину принадлежащим к миру искусства, ходит по коридорам дома в вельветовых брюках, в рубахе нараспашку, как человек богемы, реализовавший свои мечты. Но к обеденному столу, в присутствии хозяина дома, он приходит выглаженным, в шелковой рубахе, застегнутой на все пуговицы и в галстуке из модной коллекции Гейнца.

Фрида помнит первое впечатление, которое на нее произвел этот молодой человек.

– Хозяин, – обратилась она к деду, – Этот юноша не должен учить девушек.

Деда не впечатлила нордическая внешность и светлые волосы Фердинанда, вызывающе выделявшие его среди других студентов. Он скользнул взглядом по его узкому, слишком заостренному лицу, по рукам и ногам, что также были слишком тонки, пожал руку, и глаза уперлись в щеки по обе стороны острого и выдающегося носа.

– Фрида, этого молодого человека нечего бояться.

Дед мигнул, указывая на юношеские угри на лице студента, и сомнения Фриды отпали. Такой долговязый и неуклюжий от головы до пят парень не вскружит головы его внучкам. И ее подозрения быстро улетучились. Фердинанд – добрый дух дома, оживляет все вокруг своим живым темпераментом. Вокруг него всегда смех, шутки и дискуссии на самые высокие и животрепещущие темы.

Бассейн с верандой – «святая святых» детей. За исключением деда, Фриды и, естественно, Фердинанда, ничья нога не ступает в их владения.

В выходные дни жизнь здесь кипит с утра до обеда и затем замирает до полдника.

В конце недели молодежь заполняет бассейн. Только Бертель, к неудовольствию Фриды, занята своими делами.

– Иисусе, отложи книгу. Помойся, оденься и хватит мечтать.

Вот девочка, наконец-то, лежит в ванной. Фрида опускает руку в белоснежную пену и пробует воду.

– Вылезай, вода уже остыла, еще простудишься.

– Бертель поднимает голову, озираясь, как человек, только вернувшийся издалека.

Бумба подтягивает штаны и вспыхивает, как легко воспламеняемый фитиль:

– Бертель воображает, что растет не среди людей, а среди лесных волков!

Этот забавный малыш сам радуется собственным шуткам. Он почти дословно пересказывает странный рассказ сестренки о Каспаре Хаузере, сыне Наполеона Бонапарта и австрийской королевы. Бертель рассказала ему о предположении, что Каспар Хаузер был спрятан в лесу и подобран волчьей стаей.

– Не прислушивайся к сумасбродствам твоей сестры, – предупреждает его Фрида.

– Бертель говорит, что старая графиня является вороньей королевой, – Бумба кусает губы и хлопает себя по бедрам.

– Всё это глупости, – Фрида касается мочек ушей мальчика. – У нашей старой соседки ослабели шурупы в мозгу, и она никакая не королева черных ворон.

Плавными движениями она вкручивает малышу в уши кусочки ваты, стремясь извлечь пробки желтого воска и вместе с ним накопившиеся глупые байки из доверчивых ушей малыша.

Бертель прячет голову в книгу и молчит, в то время как Бумба в азарте раскрывает все ее секреты.

– Фрида, у Бертель есть учитель игры на фортепьяно. С ним она по ночам прокрадывается в сад, и он рассказывает ей всякие истории. Все дети хотят ее побить из зависти, потому что тоже хотят, чтобы он учил их играть на фортепьяно.

Бумба ужасно гордится тем, что Бертель доверила ему истории, сочиненные ею на основе романа, который отец запретил ей читать. Артур случайно наткнулся на нее у входа в комнаты служанок. Спросил, что за книга у нее в руках, и глазки дочки забегали, как у застигнутого врасплох мышонка, который ищет норку, куда можно скрыться. Таков вечный страх дочери перед отцом.

– «Ад девственниц»? – удивился отец заглавию книги.

Он вызвал Фриду и сказал ей, что девочка читает всё, что попадает под руку, и мозг ее загружен историями, не подходящими ребенку в ее возрасте! Отец потребовал убрать бульварные романы. В беседе с испуганной дочкой он прочитал ей целую лекцию о разнице между истинной художественной литературой и литературой, предназначенной для служанок, объяснил, что следует выбирать книги для чтения и не бросаться на дешевое чтиво. Бертель радовалась вниманию отца к ней, ловила каждое его слово, но именно эта воспитательная беседа о том, что можно и что нельзя, пробудила в ней невероятную тягу к запрещенной им литературе – произведениям Хедвиги Курц-Маллер.

Бумба раскрыл ее тайны, но она не держит на него зла. Каждый вечер он сворачивается клубком в ее постели, и она, по его просьбе, сочиняет для него рассказы о войне. В своем воображении она забирается в замки рыцарей. Ее вдохновляет столетняя история дома. Ей видятся дворяне, толпящиеся у ворот, она слышит звон их мечей, видит блеск скрещивающихся на дуэлях шпаг. Воины, закованные в броню, вооружены мечами и копьями, они готовы сражаться во имя любви, во славу кайзеров, царей, королей и королев.

Бертель рассказывает Бумбе о схватках лицом к лицу, словно бы она сама скачет верхом на коне в гущу битвы. Бертель сочиняет приключенческие истории, и Бумба гуляет то по дворцам, то по полям битвы. Он просто беззаветно любит сестру, такую умницу. Ее рассказы могут сравниться только с историями деда. Но очень жаль, что она все больше молчит, как монахиня. Не танцует, не поет, не играет в мяч и не катается верхом на пони или на коне. Новый велосипед, который дед купил ей ко дню рождения, чтобы она тренировала ноги, которые у нее обе “левые”, давно перешел во владение Бумбы. Так или иначе, она не решается кататься на нем даже по длинному коридору в доме.

В бассейне Фердинанд и Гейнц дискутируют о Боге. Гейнц отвечает Фердинанду словами Достоевского: "Если нет Бога, то не существуют моральные ценности, и все дозволено" и добавляет цитаты из Иммануила Канта. Фердинанд вспыхивает.

– Докучливый старик, – срываются с его языка проклятия Ницше Канту.

Находясь всецело под влиянием философии Ницше, Фердинанд наполняет комнату его язвительными цитатами о человеческой морали, общественной солидарности, либерализме, социализме и добавляет, что ему опротивела наивная логика предыдущих столетий – восемнадцатого и девятнадцатого. Юноша эрудированный, он презрительно цитирует из трилогии Канта "Критика чистого разума", "Критика практического разума", "Критика суждения". Ему не достаточно отрицания ставших классическими суждений философии Канта, но он отрицает и нравственные теории его предшественников.

Бертель смотрит на него растерянным взглядом: ведь отец и доктор Герман пытаются вдумчиво анализировать философию Ницше, но об абсолютном разуме, господствующем над бытием и этикой, согласно Канту, они беседуют с большим уважением.

Фрида поднимается в бассейн, спускается по винтовой лестнице, и груди ее подпрыгивают, бедра пританцовывают, и тяжкие ее вздохи разносятся в воздухе. Она ходит туда и обратно, ее энергия и внимание направлены на младших детей.

– Ницше?! Ницше ненавидит евреев, – внезапно вмешивается она в беседу.

– Глупости, Фрида! – Фердинанд отмахнулся от нее.

– Я читала статью в «Берлинер Тагеблат», – настаивает она на своем.

– Критик не понимает Ницше. Невежды ошибаются в своих толкованиях его философии, – Фердинанд рыцарски бросается на защиту выдающегося, по его мнению, философа.

– "Берлинер Тагеблат" – не просто газета для массового читателя, – возражает Фрида, ибо для нее главное то, что хозяин дома вдумчиво прочитывает эту ежедневную газету, орган либерального направления в политике, и этого достаточно, чтобы газета стала для нее светочем.

Она прочитывает все рубрики – о политике, экономике, обществе, искусстве и спорте. Бертель отрывает взгляд от книги и без колебания вмешивается в спор между Фердинандом и Фридой, роняя:

– Ты ошибаешься, Фердинанд прав.

Фрида тяжело дышит:

– Лягушка, что ты понимаешь в Ницше?!

Гейнц начинает хохотать, подмигивает своей маленькой Тролии, обнимает верную экономку за плечи, чем заставляет ее таять. Это его путь улестить ее, особенно в будние дни, когда сердце особенно расположено к нему, когда он не торопится на работу, сидит в кухне, медленно тянет кофе с молоком из чашки и просматривает газету, пуская колечки дыма от сигары, словно машины хозяйской фабрики бастуют, или стрелки часов остановили свое движение.

– Гейнц, – она обычно подгоняет его, – твои дед и отец не теряли время на кухне и не залеживались в постели с книгами и газетами, они рано утром торопились на фабрику.

Она убирает со стола посуду, и продолжает поучать:

– Не полагайся на конторских и секретарш. Учись у деда. В оба глаза следи за рабочими.

Гейнц улыбается, и Фрида вздыхает:

– Если бы не я, Гейнц, давно бы вы собирали милостыню на улицах.

Фрида вышла из бассейна, и Бертель представила себе преподавателя религии. Лицо его искривилось, когда она бросила в пространство класса фразу "Ницше убил Бога". Преподаватель озабоченно тер нос, пока она завершала свою фразу: "Это написано в его книге "Так говорил Заратустра".

Бертель внимательно слушает и запоминает все, что говорит Фердинанд.

Фердинанд, актер в душе, произносит свои патетические монологи.

– Сверхчеловек, – провозглашает он. И, вслед за этим, на одном дыхании воспроизводит основные принципы философии Ницше, – В эпоху опустошенных душ, после "смерти Бога" от рук человека придет сверхчеловек или "раса господ" – подарить человечеству новую мораль, спасти его культуру и вообще Европу, шествующую к катастрофе.

Бертель, подражая Фердинанду, цедит сквозь зубы, что мораль слабых ограничивает сильных мира сего. В столкновении идолов, которое существует постоянно, слабые сделают все, чтобы уцелеть. Принципы демократии, социализма и любви к своему ближнему, по сути, средства слабых – чтобы уцелеть и нанести ущерб сильным.

Погруженная в ванну, скрытая пеной ароматического мыла, Бертель держит ухо востро. Она чутко прислушивается к диспуту о философах. Речь идет об Аристотеле, Платоне, Сократе, Вольтере, Лессинге, Канте, Гегеле и, конечно же, Ницше.

Но ее больше всего интересует психоанализ Фрейда. Она ведь показала Лотшин свое письмо к Фрейду. Быть может, она получила бы важный совет от венского психоаналитика. Но сестра показала письмо отцу, и он сказал, что неприлично обнажать свои чувства, и спрятал письмо в ящик письменного стола. Но на этом отец не остановился. В беседах о подсознании он начал говорить об анализе сновидений, описанном в сенсационной книге Фрейда "Толкование снов".

Отец вслух размышляет о подсознательном мире, который восходит в сознание художников и мастеров слова. Чаще всего, он завершает беседу рассуждениями о том, что прилично, а что неприлично с его точки зрения, и о том, что разум и мышление в силах обуздать страсти человека. Отец подчеркивает, что воспитание морали является образующим фактором, делающим человека культурным.

Если разговор происходит за столом, то присутствующие слушают отца молча. Иная атмосфера царит на собраниях детей. Тут разгораются острые дискуссии о психологии. В отличие от Бертель, другие не бояться вступать с отцом в острые споры.

– Сексуальная энергия вводит в действие человеческую личность и владеющие им иррациональные силы. Вытеснение или подавление сексуальной энергии или любой другой страсти превращают человека в невротика.

Так Фердинанд объясняет Фрейда, споря с Артуром.

– Гаррисон отнимает у человека великие наслаждения, отнимает спонтанность. Публичные дома с красными фонарями и сдвинутыми в стороны занавесками расцвели именно в викторианскую эпоху, когда даже ножки стола укрывали из чувства отвращения. Расцвет публичных домов произошел от желания вернуть человеку спонтанность в сексуальной жизни.

– У женщины нет физических вожделений, – словно бы видя в себе образец современной женщины, посмеивается над старомодным воспитанием Руфь, и тут же Эльза торопится высказаться за сестрой:

– Сексуальная страсть существует у женщины от возбуждающего влияния мужчины.

Бертель усиленно моргает, когда начинают говорить о гомосексуалистах, например, об английском поэте Оскаре Уайльде. Она нашла в словаре слово "гомосексуалист", но так и не могла понять, в чем преступление этого известного поэта и драматурга, которого бросили в тюрьму. В ту неделю, когда обсуждали и осуждали Оскара Уайльда, на нее напал приступ отвращения, и вовсе не из-за гомосексуализма бедняги, а из-за того, что произошло после этого. Кудрявые сестрички-близнецы обсуждали любовные сцены Карла Юргенса, популярного киноактера, имеющего множество поклонников, и женщин, которым нравилось обсуждать смачность поцелуев мужчины и женщины, оценивая их качество. И тогда Лоц, взрослеющий подросток, отжался на турнике перед большим зеркалом, любуясь своим телом атлета, и начал хвастаться, что познал девушку, которой было всего лишь тринадцать лет. Во время каникул в Пренслау сын садовника, повел его в какой-то неказистый домик и взял у него десять марок за встречу с сестрой.

Руфь, Лотшин и Эльза были шокированы: "Мальчик из добропорядочной семьи, атлет и красавец, якшается с плебеями!" – сердились они.

Лоц остался равнодушным к их бурной реакции. Для него собственные желания и страсти важнее правил приличия. Вопреки желаниям отца, он каждый год соревнуется в гонках на велосипедах во дворце спорта. Хотя другие отпрыски крупной буржуазии даже не приближаются к этим соревнованиям, в которых участвуют пролетарии.

Газетные полосы пестрят скандальными заголовками, слухи ходят по Берлину. Фердинанд, председательствующий на воскресных собраниях, шуршит газетными листами, читая вслух статью об оргиях и свободной любви. Полиция тогда охотилась за мужчинами и женщинами, рядящимися в маскарадные костюмы, устраивающими оргии, и бросала их в тюрьму. Гейнц, выполняющий упражнения на гимнастической лестнице, морщил лоб, слушая чтение Фердинанда:

– Уже не существует чистой любви. Все является результатом похоти. Если вожделение охватывает женщину или мужчину, пусть встречаются и занимаются сексом. Человек должен мыслить хладнокровно. У эмоций нет никакой власти над человеком! – цитирует Фердинанд коммунистку Александру Коллонтай, и Бертель беззвучно кричит: "Александра Коллонтай – убийца! Убивает настоящую прекрасную любовь, чистое чувство. Анна Каренина оставила маленького сына Сережу и потеряла жизнь из-за любви!"

Бертель осуждает Коллонтай. Фердинанд говорит, что читал книгу "Любовь в стиле Коллонтай", и стал ее поклонником. О ней, кстати, ходят слухи, что она – любовница Ленина. Фердинанд перечисляет одну за другой книги этой русской коммунистки: "Великая любовь", "Сестры", "Любовь в течение трех поколений". Считая себя большим специалистом по любви в духе Коллонтай, он рекомендует сестрам-близнецам обратиться к библиотеке революционеров и прочитать книги "Новая женщина", "Автобиография сексуального освобождения коммунистки", "Красная любовь", "Что принесла Октябрьская революция женщинам Запада".

Бертель в смятении чувств сердится и молчит: "Коллонтай выражает пренебрежение "Страданиям молодого Вертера" Гёте. Цинично отвергает этот роман, из-за которого вспыхнула эпидемия самоубийств. Любовники сходили с ума под влиянием сильного любовного чувства, которое заставляет человека, ищущего настоящей чистой любви и охваченного сильной страстью, наложить на себя руки. И эта трагедия литературного героя разошлась волной самоубийств в течение двух наивных поколений.

Бертель возбуждена: Коллонтай убивает любовь! Она распространяет ложь о том, что любовь вызывает жалость и является достоянием буржуа, у которых нет целей в жизни, и что это не касается рабочих. А кончают буржуа самоубийством от скуки и опустошенности души. Коллонтай – женщина грубая.

Разве у буржуа нет высокой цели, которую они стремятся воплотить? Отец-буржуа очень любил мать. Почти каждый день он сидит за роялем, играет и напевает любовные песни, обращенные к ней, ушедшей в вечность. Анна Каренина, любимая героиня Бертель, оставила маленького сына Сережу и пожертвовала своей жизнью во имя любви. Бертель сердится на писательницу-коммунистку. Та оскорбляет Гёте, немецкого национального поэта, гиганта духа, сына зажиточных родителей. Она любит читать его тома, переплетенные в коричневую кожу с золотым тиснением. Слова его добры, мягки, эмоциональны, вызывают у нее трепет и входят глубоко-глубоко в ее душу. Лицо у него приветливо и совсем не сердитое, каким он выглядит на портретах в доме и в школьной библиотеке.

Бертель считает, что любовь – чувство сложное. Сексуальная жизнь человека иногда выражается в гомосексуализме, иногда кончается самоубийством. Гомосексуалисты приговаривались к смерти, а теперь их сажают в тюрьму. Романтика может довести человека до безумия. Она вспоминает слова Фердинанда о Коллонтай и возражения Гейнца.

– Все у нее смешивается с классовой борьбой. Она находит поддержку в сюжетах дешевой литературы для прислуги – романах Хедвиги Курц-Маллер. Коллонтай выстраивает целую теорию на основе бульварных романов, вызывающих слезы и продающихся, как свежие булочки. По ее мнению, высшее общество лишено милосердия, представители высшего класса подлы и аморальны, эксплуатируют низшие классы без всякой жалости. Принц, или лорд, или буржуазный сынок влюбляется в служанку. Любовь между ними вспыхивает с безудержной силой. Служанка беременеет. Ужас, отпрыск высшего класса не может смириться с любовью к низменному созданию. От безвыходности служанка бросает ребенка в реку и кончает жизнь самоубийством.

Несчастная Бригите, одна из служанок в их доме. У Бертель от ужаса волосы встают дыбом. Из своего укрытия, между грудами перин на чердаке дома она видит нижнюю часть белого, как мел, тела. Молодая служанка Бригите раздвинула ноги. Длинной иглой она ранит себя. Бертель хочет закричать: "Бригите! Что ты делаешь?!" Но словно пребывает в столбняке. Крик застрял в горле. Огромный чердак пронзил тонкий вопль. Бригите закусила губы, пытаясь заглушить вой. Бертель онемела от страха. Бригите стонала. Капли крови падали на перины. "Бригите, Бригите, ты должна пойти к хозяину", – раздался голос Фриды. Она спасла красотку. Держа ее за руки, Фрида привела ее в кабинет отца. Бертель шла за ними, навострив уши, чтобы услышать, что говорила Фрида. И тут девочку поразили слова отца, произнесенные холодным беспристрастным тоном, без всякой жалости к любимой ею Бригите: "Девица понесла вне замужества. Она не может оставаться в доме, где растут дети. До утра прошу тебя собрать свои вещи и исчезнуть".

С восходом солнца Фрида вывела несчастную Бригите, едва держащуюся на ногах, через черный ход. Жизнь девушки мгновенно изменилась по мановению руки хозяина. Ушла она с пустыми руками. Спустя несколько часов, настойчивый звон электрического звонка переполошил весь дом.

Фрида побледнела:

– Хозяин очень болен. Нельзя его волновать такими сообщениями, – сказала Фрида двум полицейским, стоящим у входа, и слезы залили ее лицо.

– Бригите покончила собой, – не уставала она повторять, вспоминая нежную девушку, которую так любила. Она обвиняла в содеянном кучера деда, этого преступника, который собрал вещи и исчез, узнав, что Бригите беременна.

– Все это глупости, – отверг маленький Бумба шепотки, гуляющие по коридору. – Когда Бригите вернется? – плюнул он со злостью себе на ногу.

Взрослые ходили взад и вперед по гостиной и не глядели в сторону возбужденных детей. Тут появился дед, и полицейские сообщили ему о том, что молодая служанка бросилась в реку Шпрее.

– Ко всем чертям, – выругался дед и отбросил свою трость с инкрустированным набалдашником.

Как лунатик, поднялась Бертель на чердак, чтобы спрятаться между перин и одеял, избавиться от призрака тонкой длинной иглы, которая мерцала перед ее взглядом, скрыть в себе крик Бригите, которая отдала Богу душу, бросившись в реку.

– Бертель, Бертель! – Артур пытался докричаться до окаменевшей дочери. Не раз уже беспокоились о ее душевном состоянии, когда она забивалась в угол гостиной или не издавала ни звука несколько дней.

– Бертель, Бертель! – страх, почти шок, звучащий в его голосе, вырвал ее из мира грез и вернул к реальности.

Не Бригите, не ее беременность, не ее самоубийство, не ее тело и не полицейские, а слова Хедвиги Курц-Маллер о жестокости и равнодушии буржуазной семьи в отношении ни в чем не повинной любимой служанки не давали ей покоя.

Фрида, повелительница служанок, ухмыляется. Хедвига Курц-Маллер помогла ей, и этому нечего удивляться. Люди, считающие себя принадлежащими к высшему обществу, обрушивают воистину потоки оскорблений на ее книги. И в то же время все – от мала и до велика – выискивают у прислуги эти книги, втягиваются в чтение сентиментальных, чувствительных, банальных историй. Что бы сказал уважаемый хозяин, если бы знал, что эти книги переходит из рук в руки среди его детей. Служанки жалуются, что Бертель берет из их комнат книги Хедвиги Курц-Маллер и не возвращает на место.

Более того, этой писательнице, столь любимой служанками, уделено почетное место в мире Бертель, как давшей ей базисные понятия в вопросах любви, измены и взаимоотношений между полами. В этот период "культуры наготы" и свободной любви молодежь уделяет большое внимание сексуальному образованию. Что такое – любовь? Это обсуждают и так, и этак, словно топчутся на месте, спорят между собой о точном определении этого понятия.

– Если вступать в сексуальные отношения – то же самое, что выпить стакан воды, так я, как взрослые, свободна в этих отношениях, – шепчет про себя Бертель теорию психоаналитика, еврея, доктора Вильгельма Райха и пьет воду стакан за стаканом. Потом она пришла к выводу: в двадцатом веке сексуальные отношения будут свободными, вне рамок семьи, станут общественной нормой. Свободные сексуальные отношения – это образ жизни, а не только привилегия людей искусства, отличающихся от всех остальных.

Что такое – любовь? Бертель и вовсе растеряна, ибо интеллектуал Фердинанд анализирует это сложное понятие холодным скальпелем разума. Но сам, как больной любовью, тянется днем и ночью за кудрявыми сестричками-близнецами. А они, во время отдыха в горах, крутят любовь с ударником и трубачом оркестра. Каждый вечер они встречаются с музыкантами в подвалах, приспособленных для развлечений, а его оставляют сзади, возбужденным и униженным.

Фердинанд, сам христианин, был только рад, когда Фрида стыдила сестричек:

– Ухажеры эти – христиане. Это рассердит вашего отца!

Фрида пытается отвести эту беду:

– Эльза – ты дочь аристократов, дочь высшего общества. Негоже встречаться с этими неполноценными парнями из низшего сословия!

Лишившись покоя, Фрида металась по бассейну. Рыжая Руфь не отрывала глаз от большого зеркала, улыбаясь своему отражению. Эльза же смотрела на христианку Фриду смеющимися глазами.

– Они не евреи. Иесус, не делайте больно отцу, – повторяла Фрида.

Гейнц услышал это, и сердце его сжалось. Кристина, его любовница – христианка, умная и эрудированная девушка, с прекрасной фигурой и красивым лицом – не сможет выйти за него замуж из-за принципов отца. Для усиления своей позиции недостаточно португальской бабушки, и он вспоминал слова национального поэта – выкреста Генриха Гейне, который говорил о горькой судьбе людей, сменивших веру: "Теперь меня ненавидят евреи и христиане. Я сожалею, что принял крещение в купели, не вижу, чтобы состояние мое улучшилось благодаря смене веры. Наоборот, после этого счастье повернулось ко мне спиной".

Прошло более ста лет с того дня, когда в 1825 году Гейне написал эти горькие слова. Гейнц размышляет о судьбе выкрестов, как не осуществилась надежда, которую они лелеяли – влиться на равных в христианское общество. Они думали, что отдалившись от еврейства, достигнут духовной независимости, получат в полном объеме права и поднимутся по общественной лестнице, как любой гражданин. В действительности же положение их ухудшилось. Их ожидали одни несчастья, полное и удручающее одиночество, ибо они не сумели пустить корни ни в каком обществе. Христиане презирали их за измену своим традициям, а, с другой стороны, их отвергали евреи. Но почему надо сравнивать прошлое с настоящим? Времена изменились. Смешанные семьи евреев и христиан живут в полной гармонии, и тому есть множество примеров.

Печально завершилась большая любовь Гейнца к своему идеалу, дочери судьи. Кристина – замкнутая и глубоко верующая христианка, твердо стоит на том, что ни за что не примет еврейство. Да и он не нарушит заветы отца – хранить цепочку поколений, как заповедь Берты-Беллы, далекой праматери, дочери португальских выкрестов. Гейнц живет в вечном напряжении с тяжкими размышлениями о конфликте, в котором проживает отец и, вообще, о запутанном узле жизни еврея. Вследствие этой личной проблемы, он долго размышлял над развитием иудаизма. Началось это с того момента, когда Шлегель отверг стремление ассимилированных евреев быть принятыми христианским большинством как личности, а не как еврейский народ, мотивируя тем, что они всегда будут индивидуалистами и не смешаются с обществом. Им ясно было указано, что в них всегда будут видеть чужеземцев, и потому они стремились доказать христианскому большинству, что иудаизм – универсальная культурная ценность, духовное сокровище всех народов. Теперь интеллектуалы пророчат, что с течением времени сотрется разница между иудаизмом и христианством. Они уверены, что слияние иудаизма и христианства в единую религию произойдет естественным образом.

На основании этих прогнозов, Гейнц восстает в душе против отца.

– Гейнц, именно в эпоху расцвета еврейства можно реализовать либеральную идеологию и не потерять еврейскую идентичность, – говорит Артур, и странно, что в эту либеральную эпоху, он решает еврейский вопрос обращением к мистике:

– В человеке скрыты мистические наклонности, которые мне трудно понять. Иудаизм – мистический стержень в моей душе! У иудаизма множество ликов. Но мы – евреи по собственному мировоззрению, а вовсе не по мировоззрению пророка Моисея. Я родился евреем, и мой долг – быть евреем. Еврей, принимающий христианство, отказывается от своей личности!

Отец требует держаться его принципов и завещает своим сыновьям и дочерям: "Вы вправе вращаться в христианском обществе, но заключать матримониальные союзы с ними только на условиях, что они примут еврейство".

– Я не живу в средневековье, – отвечал Гейнц с вызовом и высокомерием. – Каждый человек имеет право жить по своим законам. Нет у меня морального права требовать от моей подруги принять еврейство! Но даже женившись на христианке, я буду хранить свое еврейство, и дам ей быть тем, кем она желает!

– Гейнц, если женишься на христианке, ты не войдешь в мой дом! – ответил отец холодным непререкаемым тоном.

– Я покончу собой!

– Так покончишь! – ударил отец кулаком по столу, и воздух вокруг задрожал.

Фрида остерегала сестричек-близнецов – не влюбляться в христиан. Открытая рана кровоточила у Гейнца, а прямой и острый нордический нос Фердинанда загнулся книзу, и ставшее печальным, его лицо придало ему облик трагического литературного героя какого-нибудь классического романа.

– Что, Фердинанд, из-за какого-то трубача ты откажешься от моей сестры! Возьми пистолет и застрели его! – раскатисто смеялся Бумба, раскачиваясь на своем деревянном коньке, и рыжие его кудри стояли дыбом, а игрушечный пистолет стрелял в воздух.

Убийство?! Столица и все большие города сотрясаются от убийств. Фердинанд и Гейнц говорят, что Достоевский, величайший из русских писателей, проник во все глубины сердца преступника. По его книгам "Записки из мертвого дома" и "Преступление и наказание" изучают внутреннюю борьбу, происходящую в темных закоулках души убийц, и приходят к выводу, что его герои – рабы преступных страстей и грешат под влиянием мистических движений души. В бассейне говорят о том, что после окончания Мировой войны в Германии усилилась агрессивность общества, о сокрушительной вседозволенности в городах. Фрида всплескивает руками и говорит, что козни дьявола на земле обрушат бедствия и несчастья на страну и на весь мир.

Экономка взволнована. Она поймала за ухо Бумбу. Младший сын дремал около тайного прохода на детский этаж.

Потайной вход находится за шкафом. Мальчик подозрительно относится к подаркам от старших и к телефонным звонкам. Он следит за тем, как по ночам шкаф постоянно сдвигается с места, и старшие дети тайком прокрадываются в свои комнаты.

Артур не видит, не слышит и не знает ничего об этом вечно отодвигаемом шкафе.

Он и не подозревает, что после полуночи детки возвращаются из увеселительных заведений на Фридрихштрассе.

Фрида живет в вечном страхе ожидания. Дети посещают злачные места. Стриптиз, азартные игры, всяческие фокусники, куплетисты, распевающие скабрезные песенки и похабные куплеты, столь неподходящие для ушей молодежи из приличных семей.

– В наши дни необходимо следить за молодежью. В наши дни опасно шататься по улицам в поздние ночные часы, – намекает она главе семьи, пытаясь заставить его приглядывать за детьми. Но Артур задумчиво пропускает мимо ушей ее предостережения.

– Эта нравственная распущенность опустит мир в Преисподнюю, – не находит она слов для выражения своих чувств.

Содом и Гоморра царят в бесчисленных кабаре. Фрида возмущена откровенной обнаженностью женских тел, инцестом, сексуальной извращенностью в этих подвалах развлечений, изменами супружеских пар, развалом семейных ценностей, происходящих главным образом, в городской европейской среде. Фрида предчувствует катастрофу, а молодые ведут себя легкомысленно, снисходительно относясь к отжившему миру девятнадцатого столетия.

В воскресные дни дед в Берлине, и порядок в доме меняется. Фердинанд уступает ему место председателя детских собраний. Поднимаясь по винтовой лестнице, ведущей к любимым внукам, дед начинает петь, возвещая о своем прибытии внукам, плоти от его плоти. Оттиск с его черт проскальзывает в выражениях всех лиц, исключая Бертель. Младшая из внучек, она украдкой обращает на него взгляд своих черных глаз мышонка, моргает и отводит его от лица деда.

А он напевает куплет на берлинском сленге, намеренно искажая высокий немецкий язык, столь лелеемый их отцом:

Дед напевает, а Бертель не издает ни звука, выражая молчанием свой протест.

– Пой, Бертель, почему ты такая серьезная, – дед любовно тянет ее за косички, а она подпрыгивает и сердится.

Сленг действует ей на нервы, но патриоту деду наплевать на чистоту языка. Но это же некрасиво! Дед вносит в дом этот берлинский сленг. Бумба, пританцовывая, кружась вокруг Фердинанда и Гейнца, подпевая деду, который натачивает бритву на кожаном ремне и подмигивает.

Затем дед натягивает сетку на голову, чтобы сохранить форму прически и продолжает напевать:

Бертель уткнулась в книгу, чтобы не смотреть на напевающего деда. Старик улыбается всем, и сердце его полно радости жизни, словно он обнимает весь мир, который сотворен лишь для него одного. Ей так бы хотелось куда-нибудь спрятаться от шумного деда, столь отличающегося от спокойного и сдержанного отца. Бертель равнодушна и к внешности деда, так восхищающей близняшек. Дед элегантен от затылка до подошв. Он выделяется даже среди остальных мужчин, которые делают педикюр, носят элегантные костюмы и начищенные до блеска лакированные туфли ручной работы. Дед никогда не наденет обувь массового изготовления, даже если она выставлена в витринах сети магазинов "Лейзер", которые вырастают, подобно грибам после дождя, на самых роскошных улицах Берлина. Когда дед выходит в город, его положение в обществе сразу заметно окружающим. Он всегда одет по последней моде, в светлый серый костюм с ярким цветком в лацкане и белым шелковым носовым платком, выглядывающим из верхнего кармана отлично скроенного и выглаженного пиджака. Он всегда готов и к ухаживанию за женщинами и к деловым переговорам.

– Фрау, вы просто красавица! – дед заигрывает с молодой или не очень молодой дамой, встреченной им в пути. – Быть может, госпожа доставит мне удовольствие пообедать со мной в "Аделин”.

Быстрота обращения ко все еще сомневающейся даме позволяет без паузы продолжать:

– Намерения мои чисты, семья моя очень занята, а я одинок…

И дед, заразительно смеясь, рассказывает о предстоящих развлечениях в гостинице, известной великолепным обслуживанием. "Аделин" знавала кесарей, королей и королев, известных людей и богачей. И дамы отвечают старому джентльмену взаимностью.

– Дед, что нового в городе? – спрашивают, сияя от удовольствия, кудрявые сестрички-близнецы.

Дед всегда в курсе новостей мира развлечений. Он свой человек в среде берлинской богемы, собирающейся в шумных кафе на центральной улице города, и знает все сплетни – кто женится или выходит замуж, кто разводится, кто изменяет, у кого есть любовник или любовница. Внучки допрашивают его днем и ночью обо всём, что он слышал и чего не слышал, что идет в театре или кино.

Дед улыбается жизни, и жизнь улыбается ему. По будням, с утра он надевает темный костюм для верховой езды, на голову – черную шляпу, и умело запрыгивает на коня, хотя возраст его приближается к восьмидесяти. Выпрямив спину, он скачет по аллеям больших парков, специально предназначенных для всадников. Он впереди многочисленных всадников преодолевает большие расстояния. Дед по праву пожинает плоды красивой жизни. Если ему нужно побывать в Берлине по делам или по другой причине, он вызывает кучера с каретой, и тот везет его на самую знаменитую улицу Берлина – Унтер ден Линден – “Улицу под липами”. Дед прогуливается по ней, выпрямив спину, в костюме по сезону, сшитом лучшим портным находящегося в изгнании кайзера Вильгельма Второго, и глаза всех прохожих обращены на него. На аллее лип дед шагает, постукивая по тротуару своей инкрустированной тростью, и всем со стороны кажется, что музыка оркестра, играющего в городском саду, подчиняется его ритму.

– Эльза! – шаги Фриды приближаются к бассейну. – Ты обманула меня. Просила деньги на покупку книг, а купила себе ткани!

Фрида гневается, обнаружив отрез ткани под кроватью восемнадцатилетней Эльзы. Девушка встряхивает кудряшками в то время как дед встает на ее защиту. По железному правилу, введенному отцом, одежду и обувь покупают лишь два раза в год – зимой и летом.

– Мои внуки не будут одеваться как пролетарии! – гремит дед.

Даже подумать нельзя, чтобы послать Бумбу в школу в ботинках, которые порвались за месяц. Внучкам, и одиннадцатилетним и двадцатилетним, следует иметь богатый выбор одежды, этого требует дед и следит за девочками. Он сопровождает внучек на улицу Курфюрстендам в модный магазин одежды "Зало и Ирма" – магазин их близких родственников. Внучки примеряют платья, выбирают кожаные сумки и, вообще, все, что им нравится. Как истинный джентльмен, дед отказывается от скидок, которые ему предлагают Зало и Ирма на большую покупку.

Жужжание электрических бритв в ванной комнате смешивается с хлопками пистолетов и ружей, которые приобрел дед на цыганском базаре. Бумба оседлал деревянного коня, скачет, радостно кричит и стреляет во все стороны. Дед подпевает ему:

Дед и Бумба радуются, непобедимая сила жизни кипит в старом и малом. Вопреки сопротивлению Артура дед водит маленького внука на цыганские ярмарки, где шныряет множество безработных, карманников, пьяниц, дезертиров. Дед и внук переходят от лотка к лотку и пробуют свое везение в разных играх. Дед стреляет по мишеням и собирает призы – кукол, игрушечных животных и разные детские игрушки.

Дед, так хорошо разбирающийся в людях, не понимает свою младшую внучку, живущую в мире образов и слов. Он хочет дать ей новые впечатления. Они идут от одного аттракциона к другому, он тянет ее за руку, чтобы она прикоснулась к реальности, но Бертель только плачет.

Конец ознакомительного фрагмента.