3. Когда пройдут года
– Она была никто, – сказал Маноло Сеспедес.
– Как это? Объясни.
– Я уже объяснил. – Мой собеседник вытянул в мою сторону два пальца с зажатой в них сигаретой. – Никто – это и значит: никто. Просто пария. Она появилась здесь в чем была, как человек, который хочет забиться в щелочку… Все сложилось именно так, а не иначе, по чистой случайности.
– Но ведь при ней было и еще кое-что. Ее ум.
– Ну и что?.. Я знавал многих умных девушек, которые в конце концов стали уличными проститутками.
Он обвел глазами улицу, словно в поисках наглядного примера. Мы сидели под навесом террасы кофейни «Калифорния» в Мелилье[25]. Африканское солнце, стоящее в зените, окрашивало желтым модернистские фасады проспекта Хуана Карлоса I. Было время аперитива; тротуары и террасы кишмя кишели гуляющими, бездельниками, продавцами лотерейных билетов и чистильщиками ботинок. Европейская одежда смешивалась с мавританскими[26] хиджабами и галабеями, подчеркивая, что это пограничная территория на стыке двух континентов и нескольких культур. Поодаль, возле площади Испании и памятника погибшим в колониальной войне 1821 года – бронзовой фигуры молодого солдата, обращенной лицом в сторону Марокко, – виднелись кроны пальм: сказывалась близость Средиземного моря.
– Тогда я не знал ее, – продолжал Сеспедес. – На самом деле, я ее даже не помню. Только лицо за стойкой в «Джамиле», больше ничего. Да, в общем-то, не помню и лица. Лишь намного позже – что-то услышал тут, что-то там – в конце концов начал соотносить ее с той, другой Тересой Мендоса… Я же тебе сказал: в то время она была ровным счетом никто.
Бывший комиссар полиции, бывший начальник службы безопасности Ла-Монклоа, бывший правительственный уполномоченный в Мелилье: волею судеб и жизни Маноло Сеспедес успел перебывать всеми; однако точно так же он мог быть и закаленным в боях на арене мудрым тореро, насмешником-цыганом, берберским пиратом или хитрым дипломатом-рифом[27]. Это был старый лис, смуглый, худой, как легионер-анашист, опытный, умный и изворотливый. Мы с ним познакомились пару десятков лет назад, когда вспыхнули ожесточенные стычки между европейской и мусульманской общинами, выведшие Мелилью на первые полосы газет, для которых я писал, зарабатывая себе на жизнь. Сеспедес, уроженец Мелильи и высший представитель гражданских властей в североафриканском анклаве, уже в те времена знал всех и вся: он ходил пропустить стаканчик в офицерский бар Иностранного легиона, контролировал весьма эффективную сеть информаторов по обе стороны границы, ужинал с губернатором Надора[28], и на жалованье у него состояли как уличные нищие, так и служащие марокканской Королевской жандармерии. Тогда и началась наша дружба: долгие беседы, барашек с арабскими приправами, джин с тоником – нередко до самого рассвета. Сегодня угощаешь ты, завтра – я. Теперь, уйдя в отставку со своего официального поста, Сеспедес скучно и мирно старел, деля время между местными политическими делами, женой, детьми и полуденными аперитивами. Мой приезд внес приятное разнообразие в его давно отлаженную, размеренную жизнь.
– Я же говорю тебе: все сложилось именно так по чистой случайности, – настаивал он. – А ее случайность именовалась «Сантьяго Фистерра».
Моя рука со стаканом замерла на полпути ко рту.
– Сантьяго Лопес Фистерра?
– Ясное дело. – Сеспедес посасывал сигарету, оценивая степень моей заинтересованности. – Галисиец.
Я медленно выдохнул, отхлебнул немного и откинулся на спинку стула: меня накрыло удовлетворением, какое бывает у охотника, вновь напавшего на потерянный было след. Сеспедес же усмехался, мысленно прикидывая, что ему сулит данная ситуация в свете нашего старинного принципа «сегодня угощаешь ты, завтра – я». Именно это имя привело меня сюда в надежде пролить свет на некий темный период биографии Тересы Мендоса. До этого дня на террасе кофейни «Калифорния» у меня имелись только сомнительные свидетельства и предположения. Могло случиться то-то. Говорят, произошло то-то. Такому-то сказали, такой-то вроде бы знает. Слухи. А из всего остального, конкретного, в архивах иммиграционной службы Министерства внутренних дел фигурировала только дата въезда в страну – самолетом авиакомпании «Иберия» через мадридский аэропорт Барахас, под своим подлинным именем: Тереса Мендоса Чавес. Потом официальный след практически терялся на два года – пока полицейская учетная карточка за номером 8653690FA/42, с отпечатками пальцев и двумя фотографиями – анфас и в профиль, – не завершила этап ее жизни, который я намеревался восстановить, и не позволила в дальнейшем лучше отслеживать ее передвижения. Карточка была старая, картонная – такие были в ходу, пока испанская полиция не компьютеризировалась. Я видел ее неделю назад в участке Альхесираса благодаря хлопотам еще одного старинного приятеля – Пепе Кабреры, верховного комиссара Торремолиноса. Среди скудной информации на обратной стороне я обнаружил два имени – человека и города. Человека звали Сантьяго Лопес Фистерра. Город назывался Мелилья.
В тот вечер у нас было две встречи. Одна – краткая, печальная и почти бесполезная, хотя благодаря ей мне удалось присовокупить к списку действующих лиц этой истории одно имя и одно лицо. Напротив яхт-клуба у подножия средневековых стен старого города Сеспедес показал мне тощего человека с редкими седоватыми волосами, который за несколько монет присматривал за машинами. Он сидел на пристани возле кнехта, глядя на грязную воду внизу. Издали я принял его за старика, побитого временем и жизнью, однако, подойдя, понял, что ему, пожалуй, нет еще и сорока. На нем были старые залатанные брюки, неожиданно чистая белая майка и невообразимо грязные кроссовки. Ни солнце, ни работа на свежем воздухе не могли скрыть блеклого, сероватого цвета его кожи – старческой, покрытой пятнами и глубоко запавшей на висках. У него не хватало половины зубов, и он напомнил мне те отбросы, что выкидывает морской прибой на пляжи и причалы.
– Его зовут Вейга, – сообщил мне Сеспедес на ходу. – И он знал Тересу Мендоса. – Не обернувшись, чтобы посмотреть на мою реакцию, он сказал: – Привет, Вейга, как дела? – а потом дал ему сигарету и огонька.
Не было ни взаимных представлений, ни каких-либо комментариев; мы стояли, молча глядя на воду, на рыбачьи суда у пристани, на старый причал для погрузки железной руды на той стороне внутренней гавани и уродливые башни-близнецы, построенные в ознаменование пятой годовщины завоевания города испанцами. На руках и плечах Вейги я увидел струпья и шрамы. Чтобы прикурить, он неуклюже поднялся, неразборчиво шамкая слова благодарности. От него пахло прокисшим вином и затхлой нищетой. Он прихрамывал.
– Порасспроси его, если хочешь, – сказал наконец Сеспедес.
После секундного колебания я произнес имя Тересы Мендоса, однако не уловил в лице этого человека никаких признаков того, что он его узнал или вспомнил. Не больше мне повезло и с именем Сантьяго Фистерры. Вейга – или то, что от него оставалось, – снова смотрел на маслянистую воду у причала.
– Постарайся вспомнить, парень, – сказал ему Сеспедес. – Это мой друг, и он пришел с тобой побеседовать. Только не говори, что не помнишь Тересу Мендоса и своего приятеля. Не делай мне такой гадости. Ладно?..
Но тот не отвечал. Все последующие увещевания Сеспедеса также не возымели никакого результата: Вейга лишь почесал себе руки и посмотрел на нас – наполовину растерянно, наполовину равнодушно. И этот мутный взгляд издалека, зрачками, расширенными настолько, что не видно радужки, казалось, скользил по людям и предметам, глядя на них оттуда, откуда нет дороги назад.
– Он тоже галисиец, – сказал Сеспедес, когда мы отошли. – Матрос Сантьяго Фистерры… Девять лет в марокканской тюрьме – поэтому он стал таким.
Когда уже темнело, у меня состоялось еще одно знакомство. Этого человека – Сеспедес представил мне его как Дриса Ларби – мы встретили в районе ипподрома, напротив «Джамилы», одного из трех ночных заведений, которыми он владел в городе (об этом и кое о чем еще я узнал позже), когда он выходил из роскошного двухместного «мерседеса».
– Мой друг Дрис, – сказал Сеспедес, хлопая его по спине, и я оказался лицом к лицу с рифом – полноправным подданным Испании, говорившим на чистейшем кастильском наречии[29]. Среднего роста, очень курчавые черные волосы, тщательно подстриженная борода. Руки из тех, что пожимают твою осторожно, проверяя, что у тебя в ней. – Мой друг Дрис, – повторил Сеспедес. И взгляд, каким мой новый знакомец смотрел на него, осторожный и почтительный одновременно, навел меня на мысль: интересно, какими подробностями биографии этого уроженца Эр-Рифа обусловлено сие исполненное осторожности уважение к бывшему правительственному уполномоченному? – Мой друг такой-то. – Настал мой черед быть представленным. – Изучает жизнь Тересы Мендоса. – Сеспедес выпалил это как раз в тот момент, когда риф подал мне правую руку и, держа электронные ключи в левой, навел их на свою машину, отчего она издала пронзительное «уи-уи-уи», когда включилась сигнализация. После этого Дрис Ларби принялся молча разглядывать меня и разглядывал так долго, что Сеспедес рассмеялся.
– Успокойся, – сказал он. – Он не полицейский.
От звука бьющегося стекла Тереса Мендоса нахмурилась. Люди за четвертым столиком разбили за этот вечер уже второй стакан. Тереса переглянулась с официантом Ахмедом, и он направился туда с совком и веником, молчаливый, как всегда; черный галстук-бабочка свободно болтался у него под кадыком. Огни, крутящиеся над небольшим пустым танцполом, скользили по его полосатому жилету, разрисовывая его ромбами. Тереса взглянула на счет клиента, который оживленно беседовал в самом конце стойки с двумя местными девушками. Сидел там уже пару часов, и счет достигал внушительной цифры: пять порций виски «Уайт Лейбл» со льдом и водой для него, восемь маленьких бутылочек шампанского для девочек (бо́льшую часть Ахмед потихоньку унес назад, пока менял бокалы). До закрытия оставалось двадцать минут, и Тереса невольно слышала обычный для этого часа разговор. Я жду вас на улице. Одну или обеих. Лучше обеих. И так далее. Дрис Ларби, хозяин заведения, был непреклонен во всем, что касалось официальной морали. Это просто бар, и точка. В свободное от работы время девушки были вольны распоряжаться собой. Или вольны в принципе, ибо контроль был весьма жестким: пятьдесят процентов заведению, пятьдесят – самой девушке. Случались выезды и вечеринки на стороне, где нормы претерпевали изменения в зависимости от места, личности участников и, так сказать, образа действия. Я предприниматель, любил повторять Дрис. А не просто какой-нибудь сутенер.
Вторник, почти конец мая. В этот вечер народу было немного. На пустом пятачке понапрасну заливался Хулио Иглесиас. «То был красавец-кабальеро», – пел он. Тереса, машинально шевеля губами, беззвучно подпевала, сидя с шариковой ручкой в руке над листком бумаги, освещенным лампой возле кассы. Так себе вечер, думала она. Почти пустой. Не то, что в пятницу или в субботу: тогда приходилось подвозить девочек из других заведений, потому что в «Джамилу» битком набивались чиновники, коммерсанты, богатые марроканцы с той стороны границы и офицеры гарнизона. В общем, приличный средний уровень, из особо крутых – почти никого, кроме неизбежного минимума. Девушки чистенькие, молодые, симпатичные – Дрис набирал их в Марокко, на окраинах Мелильи, иногда попадались из Европы, с Полуострова, и обновлял каждые полгода. Пунктуальные – так сказать, отличительная черта заведения – выплаты представителям закона и соответствующим властям, чтобы те жили сами и давали жить другим. Бесплатные рюмки и стаканчики заместителю комиссара полиции и инспекторам в штатском. Образцовое заведение, все лицензии в полном порядке. Почти без проблем. Ничего такого, чего Тереса не знала бы наизусть и не хранила бы, умноженное до бесконечности, в своей еще свежей памяти о Мексике. Вся разница лишь в том, что здесь, хоть народ не отличался особой учтивостью, и манеры были похуже, никто не хватался за пистолет, а улаживал все ловко и аккуратно. И даже – к этому ей долго пришлось привыкать – были люди, которые совсем не брали взяток. Вы ошибаетесь, сеньорита. Или грубее, но очень по-испански: сделайте мне одолжение и засуньте это себе в задницу. Что, разумеется, иногда осложняло жизнь. Но часто и облегчало. Весьма успокаивало, что не нужно бояться полиции. Во всяком случае, постоянно.
Ахмед вернулся со своим веником и совком, зашел за стойку и принялся болтать с тремя свободными девушками. Дзинннь. С того столика, где гости разбили два стакана, доносились смех, тосты, звон бокалов. Ахмед, подмигнув, успокоил Тересу. Там все в порядке. Счет у них получится солидный, удостоверилась она, глянув на свой листок. Деловые люди – испанцы и марокканцы, отмечают какое-то соглашение: пиджаки на спинках стульев, воротнички рубашек расстегнуты, галстуки в карманах. Четверо мужчин средних лет и четыре девушки. Шампанское – якобы «Моэ-э-Шандон» – быстро исчезало из ведерок со льдом: пять бутылок, и наверняка до закрытия заведения они закажут еще одну. Девушки – две арабки, еврейка и испанка – были молоды и хорошо знали свое дело. Дрис никогда не спал со своими кадрами – в своем гнезде даже птицы не гадят, говорил он, – но иногда присылал друзей в качестве, так сказать, трудовых инспекторов. Товар высшего качества, хвастался он потом. В моих заведениях товар только высшего качества. Если же отчет инспектора был отрицательным, Дрис никогда не бил провинившуюся – просто выгонял ее, и все. Контракт аннулирован. Уж чего-чего, а девушек в Мелилье хватало, благодаря нелегальной иммиграции, кризису и так далее. Попадались такие, кто мечтал уехать на Полуостров, сделаться моделью и пробиться на телевидение, однако большинство довольствовалось разрешением работать и легальным проживанием.
Прошло чуть меньше полугода с того вечера, когда Тереса разговаривала с доном Эпифанио Варгасом в часовне святого Мальверде в Кульякане, штат Синалоа; с того дня, когда зазвонил телефон и она бросилась бежать – и не переставала бежать, пока не оказалась в городе, названия которого прежде не слышала никогда. Но об этом она вспоминала, лишь заглядывая в календарь. В Мелилье время – во всяком случае, бо́льшая его часть – словно застыло для нее. Может, прошло шесть месяцев, а может, шесть лет. Так было предначертано ей (как, впрочем, могло быть предначертано и что угодно другое), когда только что прилетев в Мадрид с одной небольшой сумкой в руках – весь ее багаж – и остановившись в пансионе на площади Аточи, она встретилась с человеком, имя которого ей назвал дон Эпифанио Варгас. К разочарованию Тересы, ей ничего не могли предложить там, в Мадриде. Если она хочет попасть в тихое место, подальше от неприятных встреч, и получить работу, чтобы как-то прожить, пока не выправит бумаги касательно своего двойного гражданства – наличие отца-испанца, которого она едва знала, впервые в жизни должно было сослужить ей службу, – ей придется ехать дальше. Человек, с которым она встретилась в кофейне «Небраска» на Гран-Виа, молодой, торопливый и немногословный, предоставил ей всего две возможности выбора – Галисию и юг Испании. Орел или решка, да или нет. Тереса спросила, часто ли идет дождь в Галисии, и молодой человек, слегка улыбнувшись – совсем чуть-чуть, ровно столько, сколько заслуживал этот вопрос, ответил, что да. Там просто ливмя льет, сказал он. Тогда Тереса решила, что поедет на юг; молодой человек достал мобильный телефон, ушел к другому столику и несколько минут с кем-то разговаривал. Потом вернулся и записал на бумажной салфетке имя, номер телефона и название города. Туда есть прямые авиарейсы из Мадрида, пояснил он, отдавая ей салфетку. Или из Малаги. До нее можно добраться поездом или автобусом. Из Малаги и Альмерии также есть пароходы. И заметив во взгляде Тересы недоумение (почему пароходы, почему самолеты?), улыбнулся во второй – и последний – раз и объяснил, что место, куда направляется она, – тоже Испания, но находится на севере Африки, в шестидесяти или семидесяти километрах от побережья Андалусии, недалеко от Гибралтарского пролива. Сеута и Мелилья, сказал он, – испанские города на марокканском побережье. Потом положил на стол конверт с деньгами, заплатил по счету, встал и пожелал ей удачи. Так он и сказал: удачи. А когда он уже уходил и Тереса в порыве благодарности решила назвать ему свое имя, он перебил ее, сказав, что не хочет его знать и ему совершенно все равно, как ее зовут. Помогая ей, он просто оказывает услугу своим друзьям в Мексике, которым кое-чем обязан. А еще пожелал, чтобы оставленные им деньги пошли ей на пользу. А когда они кончатся и ей понадобится еще, прибавил он вполне нейтрально, без всякого видимого намерения обидеть, она всегда может воспользоваться тем, что ей дала природа. Это, сказал он вместо прощания – и казалось, он жалеет, что природа не дала и ему того же самого, – ваше большое женское преимущество.
– Она не представляла из себя ничего особенного, – сказал Дрис Ларби. – Ни красавица, ни уродина. Ни слишком умна, ни слишком глупа. Но насчет цифр соображала хорошо… Я это быстро понял и поставил ее на кассу… – И, вспомнив заданный мною вопрос, мотнул головой: – А проституткой она не была никогда. Во всяком случае, у меня. Она приехала по рекомендации друзей, так что я предоставил ей возможность выбирать. Сама, сказал, решай, где хочешь быть – по ту или по эту сторону стойки… Она предпочла остаться по эту – сначала как официантка. Конечно, зарабатывала поменьше, но ей было хорошо.
Мы прогуливались между кварталом, прилегающим к ипподрому, и кварталом Реаль, по ведущим к морю прямым улицам с колониальными особняками. Вечер был мягким, нежарким, цветы на окнах приятно пахли.
– Ну, может, только изредка. Всего пару раз или чуть больше. Я не знаю. – Дрис Ларби пожал плечами. – Она это решала сама. Вы меня понимаете?.. Иногда бывала с кем-то, с кем сама хотела, но не за деньги.
– А как же вечеринки? – спросил Сеспедес.
Риф неловко отвел глаза в сторону. Затем повернулся ко мне, прежде снова взглянув на Сеспедеса с выражением человека, сожалеющего о том, что нечто сугубо свое разглашается в присутствии постороннего. Однако Сеспедесу было все равно.
– Вечеринки, – настойчиво повторил он.
Дрис Ларби вновь посмотрел на меня, теребя бороду.
– Это совсем другое дело, – поразмыслив с минуту, сказал он наконец. – Иногда я устраивал вечеринки по ту сторону границы…
Сеспедес лукаво усмехнулся:
– Твои знаменитые вечеринки…
– Ну да. Вы же знаете. – Риф пристально посмотрел на него, будто пытаясь вспомнить, что на самом деле может быть известно этому человеку, потом опять неловко отвел взгляд. – Люди оттуда.
– Оттуда – это из Марокко, – пояснил мне Сеспедес. – Он имеет в виду важных людей – политиков или полицейских начальников. – Его лисья усмешка стала еще хитрее. – Мой друг Дрис всегда имеет дело с хорошими партнерами.
Риф неохотно улыбнулся, закуривая очень легкую сигарету. А я подумал: интересно, сколько компромата на него и его партнеров покоится в секретных архивах Сеспедеса? Видимо, достаточно, раз он удостаивает нас привилегии беседовать.
– Она бывала на этих вечеринках? – спросил я.
Ларби сделал жест, который можно было истолковать двояко.
– Не знаю. Возможно, бывала на некоторых. И… Ей лучше знать. – Искоса глядя на Сеспедеса, он, похоже, поразмыслил над чем-то и в конце концов кивнул: – Ну, в общем-то, под конец она участвовала пару раз. Я в это не вмешивался – дело там было не в том, чтобы зарабатывать деньги на девочках: речь шла о другом. А девочки – это уж просто в дополнение. Что-то вроде подарка. Но я никогда не приказывал Тересе бывать там… Она бывала потому, что сама хотела. Даже просила об этом.
– Почему?
– Понятия не имею. Я же вам сказал: ей лучше знать.
– Она тогда уже появлялась с тем галисийцем? – спросил Сеспедес.
– Да.
– Говорят, хлопотала за него.
Дрис Ларби посмотрел на него. Потом на меня. Потом снова на него. За что вы так со мной, говорили его глаза.
– Не знаю, о чем вы говорите, дон Мануэль.
Бывший правительственный уполномоченный злорадно посмеивался, подняв брови. С видом человека, который откровенно забавляется происходящим.
– Абделькадер Чаиб, – уточнил он. – Полковник. Королевская жандармерия… Это тебе говорит о чем-нибудь?
– Нет, клянусь вам. Я не знаю его.
– Не знаешь?.. Перестань, Дрис. Я же сказал: этот сеньор – мой друг.
Мы прошли несколько шагов молча; я мысленно переписывал набело услышанное. Риф курил, как будто не слишком довольный тем, как он рассказал нам это.
– Пока она была у меня, она не вмешивалась ни во что, – сказал он вдруг. – И у меня с ней ничего не было. То есть, я с ней не спал.
И движением подбородка указал на Сеспедеса, как бы призывая его в свидетели. Всем известно, что он никогда не путается с девушками, которых нанимает. И потом, он уже сказал: Тереса замечательно умела вести счета. Остальные девушки уважали ее. Мексиканка – так они ее называли. Мексиканка то, Мексиканка сё. Видно было, что у нее хороший характер; хоть и без всякого образования, благодаря своей речи – это вообще свойственно латиноамериканцам с их богатым словарным запасом, бесконечными «вы» и «пожалуйста», отчего все они кажутся чуть ли не академиками филологии, – она выглядела человеком воспитанным. Правда, весьма скрытным во всем, что касалось ее дел и ее жизни. Дрис Ларби знал, что на родине у нее были проблемы, но какие, он никогда не спрашивал. К чему? В свою очередь, Тереса тоже не заводила разговоров о Мексике; когда кто-нибудь затрагивал тему, она отвечала парой слов – первое, что приходило в голову, – и уклонялась от нее. Серьезно относилась к работе, жила одна и никогда не давала клиентам повода усомниться в предъявляемых счетах. Подруг у нее тоже не было. Она занималась своими делами и не лезла в чужие.
– Все шло хорошо месяцев эдак… не знаю… шесть или восемь. До того самого вечера, когда здесь появились эти двое галисийцев. – Повернувшись к Сеспедесу, он кивнул на меня. – Он уже видел Вейгу?.. Ну, этому, можно сказать, не слишком-то повезло. Но другому повезло еще меньше.
– Сантьяго Фистерра, – сказал я.
– Да, он самый. Как сейчас его вижу: здоровенный, смуглый, с большой татуировкой на руке, вот тут. – Он неодобрительно покачал головой. – Скользкий тип, как и все галисийцы. От таких никогда не знаешь, чего ожидать… Они мотались туда-сюда через пролив на «Фантоме», сеньор Сеспедес знает, о чем я говорю, правда?.. «Уинстон» из Гибралтара и марокканский шоколад[30]… Тогда Фистерра еще не занимался кокаином, хотя очень скоро начал… В общем, – он снова потеребил бороду и сердито сплюнул прямо на тротуар, – однажды вечером эти двое появились в «Джамиле», и в результате я остался без Мексиканки.
Двое новых клиентов. Тереса взглянула на часы у кассы. До закрытия оставалось меньше пятнадцати минут. Она ощутила на себе вопросительный взгляд Ахмеда и, не поднимая головы, кивнула. Пусть быстренько пропустят по стаканчику, пока не зажегся свет и всех не попросили на улицу. Она продолжала считать, подводя итог вечера. Вряд ли эти двое сильно изменят картину. По паре виски, не больше, судя по их внешнему виду. Немного поболтают с уже начавшими украдкой зевать девушками и, возможно, договорятся с одной-двумя встретиться попозже в городе. Например, в пансионе «Агадир», в полуквартале отсюда. А может, если они на машине, – молниеносный бросок в соснячок у забора казармы Иностранного легиона. В любом случае, это не ее дело. Свидания в особую тетрадь записывал Ахмед.
Вновь прибывшие облокотились на стойку, рядом с пивными кранами; к ним подошли Фатима и Шейла, две девушки, болтавшие с Ахмедом, а сам он уже подавал две порции якобы «Шиваса» двенадцатилетней выдержки, с большим количеством льда и без воды. Девушки заказали по маленькой бутылке шампанского; клиенты не возражали. Компания, разбившая два стакана, продолжала смеяться и поднимать тосты в своем углу – после того, как не моргнув глазом заплатила по счету. Мужчине в конце стойки, похоже, никак не удавалось прийти к соглашению со своими собеседницами: они о чем-то спорили, и сквозь музыку доносились их тихие голоса. На пустом танцполе, оживляемом лишь унылым вращением лампочек на потолке, теперь понапрасну пела Эбигайль. «Я хочу лизать твои раны, – говорилось в песне. – И слушать твое молчание». Тереса подождала конца первого куплета – она знала наизусть все записи, имевшиеся в «Джамиле», – и снова взглянула на часы у кассы. Еще один день позади. Точно такой же, как вчерашний понедельник и завтрашняя среда.
– Пора закрывать, – сказала она.
Подняв голову, она встретила спокойную улыбку. Светлые глаза – должно быть, зеленые или голубые, подумала она спустя мгновение, – иронически смотрели на нее.
– Так быстро? – спросил смуглый мужчина.
– Мы закрываемся, – повторила она.
И вернулась к своим расчетам. Тереса не заискивала перед клиентами, и менее всего – когда приходило время закрывать. За полгода она усвоила, что это хороший способ расставлять все на свои места и избегать недоразумений. Ахмед уже зажигал свет, поэтому легкий намек на очарование, придаваемый заведению полумраком, сразу исчез: потертый фальшивый бархат стульев, пятна на стенах, черные пятна от непогашенных окурков на полу. Даже специфический запах, какой бывает в закрытых помещениях, казалось, усилился. Мужчины из-за столика, где разбились два стакана, сняли пиджаки со спинок стульев и, быстренько договорившись со спутницами, вышли дожидаться их на улице. Тот, что сидел в конце стойки, уже ушел – один, недовольно ворча насчет цены, названной за продолжение вечера с участием обеих дам.
– Да я лучше сам себя ублажу, – бормотал он, выходя. Девушки собирали свои вещи. Фатима и Шейла, так и не прикоснувшись к бутылочкам шампанского, медлили, надеясь завязать более близкое знакомство с вновь прибывшими, но мужчин это, похоже, не интересовало. Под взглядом Тересы Фатима и Шейла присоединились к остальным девушкам. Тереса положила счет на прилавок – перед смуглым. Он был в рубашке цвета хаки, типа военной, рукава закатаны до локтей; и когда он протянул деньги, Тереса увидела татуировку на все его правое предплечье: распятый Христос, а вокруг – волны, парусник, якорь, штурвал, морской конек… Второй парень был светловолос, светлокож, худощав. Почти мальчишка. Лет, наверное, чуть больше двадцати. А смуглому, прикинула она, немного за тридцать.
– Ну, допить-то мы можем?
Тереса снова встретилась с ним глазами и при зажженном свете увидела – они у него зеленые. Очень даже ничего. А еще она заметила, что они, вроде бы такие спокойные, улыбаются, даже когда перестают улыбаться губы. У мужчины были сильные руки, небритый подбородок и взлохмаченные волосы. Почти красивый, подумала Тереса. Или даже без «почти». А еще ей показалось, что от него пахнет чистым по́том и солью, хотя она стояла слишком далеко, чтобы ощущать его запах. Ей это просто показалось.
– Конечно, – сказала она.
Зеленые глаза, татуировка на правом предплечье, худой светловолосый приятель. Мимолетный разговор у стойки бара. Тереса Мендоса вдали от Синалоа. Одна: то самое слово, от которого происходит слово «одиночество». Дни, похожие друг на друга до того, что просто перестаешь их различать. Неожиданное приходит внезапно – без грохота, без каких-либо признаков, возвещающих о его приближении, совсем незаметно, тихонько, точно так же, как могло бы пройти мимо. Как улыбка или взгляд. Как сама жизнь и сама – эта уж точно приходит всегда – смерть. Может, поэтому следующим вечером Тереса надеялась снова увидеть его; однако он не пришел. Всякий раз, как входил очередной клиент, она поднимала голову, надеясь, что это он. Но это был не он.
После закрытия она дошла до соседнего пляжа, закурила сигарету – иногда она добавляла в них гашиш – и стала смотреть на огни мола и марокканский порт Надор по ту сторону темного пятна воды. Она частенько так делала, а потом шла вдоль берега, пока не ловила такси, и оно довозило ее до дома – квартирки в районе Полигона: небольшая гостиная, спальня, кухня и ванная. Ее сдавал ей сам Дрис Ларби, удерживая квартплату из жалованья. А Дрис – неплохой человек, подумала она. Вполне разумно обращается с девушками, старается поддерживать со всеми хорошие отношения, а сердится, лишь когда обстоятельства не оставляют ему другого выхода. Я не проститутка, сказала она ему напрямик в первый день, когда он назначил ей встречу в «Джамиле», чтобы объяснить, какую работу может ей предложить. Я рад, только и ответил риф. Поначалу он принял ее как нечто неизбежное, от чего не ожидал ни выгод, ни проблем: он должен ее устроить, чтобы отплатить услугой за услугу, он просто друг друга одного из друзей, а, собственно, ее личность не играла здесь никакой роли. Он выделял ее из прочих – почему, ей было неизвестно; но существовала некая цепочка, соединявшая Дриса Ларби через человека из кофейни «Небраска» с доном Эпифанио Варгасом. Именно поэтому риф позволил ей остаться по эту сторону стойки: сперва официанткой, напарницей Ахмеда, а позже – управляющей, с того самого дня, когда она обнаружила ошибку в счетах и за полминуты привела все в порядок. Тогда Дрис поинтересовался, есть ли у нее образование. Тереса ответила: только начальное, – а он, задумчиво глядя на нее, сказал: слушай, Мексиканка, да ты просто рождена складывать и вычитать. Мне пришлось заниматься такой работой на родине, ответила она. Когда я была помоложе. Тогда Дрис сказал, что со следующего дня она будет получать жалованье управляющей, Тереса начала исполнять новые обязанности, и больше разговоров на эту тему не было.
Она долго, пока не докурила сигарету, сидела на пляже, заглядевшись на далекие огни, словно рассыпанные по спокойной черной воде. Потом, очнувшись, вздрогнула, будто предрассветный холодок проник под застегнутую доверху куртку, несмотря на поднятый ворот. Черт возьми. Там, в Кульякане, Блондин Давила много раз говорил, что она не создана жить одна. Ни за что, мотал он головой. Не такая ты девчонка. Тебе нужен мужчина, который бы держал тебя под уздцы и вел, куда надо. А ты была бы такой, как есть: милой и нежной. Хорошенькой. Мягкой. С тобой надо обходиться, как с королевой, или вовсе не быть с тобой. Ведь ты даже «энчиладас»[31] не приготовишь; да и зачем, если есть рестораны? А еще, милая, тебе нравится вот это. Тебе нравится то, что я с тобой делаю, и как я это делаю, и ты скажешь, – он смеялся, шепча это, проклятый Блондин, щекоча губами ее живот, – ты скажешь: ох, вот беда-то, когда меня сцапают и выпишут мне билет в одну сторону. Ба-баах. Так что иди-ка сюда, смугляночка моя. Сюда, поближе, еще ближе, и обними меня покрепче и не отпускай, потому что в один прекрасный день я умру, и тогда меня уже никто не обнимет. Как же мне жалко тебя, детка, как же плохо тебе будет тогда без меня. Ведь ты будешь совсем одна. Я хочу сказать: когда меня уже не будет, и ты будешь вспоминать меня и тосковать по всему этому… вот этому… и будешь знать, что никто никогда не будет делать этого с тобой так, как делал я.
Совсем одна. Каким странным и в то же время каким знакомым было для нее теперь это слово: одиночество. Когда Тереса слышала, как его произносят другие, или сама мысленно произносила его, слово это будто бы относилось не к ней: всякий раз при этом ей виделся Блондин – в одном своеобразном месте, где она как-то подглядывала за ним. Хотя, пожалуй, образ был все же образом ее самой: Тересы, наблюдающей за Блондином. Потому что бывали и темные периоды, черные двери, которые Блондин закрывал за собой, за километры от нее, будто и не спускался оттуда, сверху. Иногда он возвращался после какой-нибудь поездки или дела из тех, о которых никогда ничего не рассказывал ей, но о которых, казалось, было известно всему Синалоа, и молчал, не хвастался и не бравировал, как обычно. Уходил от ее вопросов на полуторакилометровую высоту, становился уклончивым и особенно эгоистичным, словно был очень занят. А она, растерянная, не зная, что сказать и что сделать, бродила вокруг, точно неуклюжий зверек, пытаясь уловить жест или слово, которые вернули бы ей его. Растерянная, испуганная.
Когда такое случалось, он уходил из дома куда-то в центр города. Некоторое время Тереса подозревала, что у него есть другая любовница – несомненно, они у него были, как и у всех, но она боялась, как бы не появилась одна, особая. При мысли об этом она просто сходила с ума от стыда и ревности; и вот как-то утром она потихоньку выскользнула следом за Блондином и, смешавшись с толпой, шла за ним почти до самого рынка Гармендиа, пока не увидела, что он вошел в таверну «Ла Бальена»: Торговцам, нищим и несовершеннолетним вход воспрещен. В табличке на двери женщины не упоминались, но всем было известно, что таково одно из неписаных правил заведения: только пиво и только мужчины. Так что она долго – больше получаса – стояла на улице напротив, рядом с витриной обувного магазина, наблюдая за дверями таверны и ожидая, когда он выйдет. Однако он все не выходил, поэтому она, в конце концов, пересекла улицу и вошла в соседний ресторанчик, зал которого сообщался с залом «Ла Бальены». Заказав стакан прохладительного, она прошла к задней двери и увидела через нее большой зал, уставленный столиками, а в глубине – музыкальный автомат, из которого неслись голоса «Лос Дос Реалес», певших «Дороги жизни». Но – вещь необычная для этого места и этого часа – за каждым столиком сидело по одному мужчине с бутылкой пива. По одному на столик. Почти все – люди уже вполне взрослые или немолодые, в широкополых плетеных шляпах или бейсболках на голове, смуглолицые, с пышными черными или седоватыми усами. И все пили молча, уйдя каждый в себя и ни с кем не разговаривая, как сборище неких странных, погруженных в задумчивость философов; в горлышках некоторых бутылок еще торчали белые бумажные салфетки, вместе с которыми их подали, и от этого казалось, что в бутылках стоят белые гвоздики. Все молчали, пили и слушали музыку, которую время от времени запускал то один, то другой, вставая, чтобы опустить монеты в автомат, а за одним столиком сидел Блондин Давила в летной куртке, накинутой на плечи, совершенно один, неподвижно, глядя перед собой; минута шла за минутой, а он выходил из своего оцепенения только для того, чтобы вынуть бумажную гвоздику из бутылки «Пасифико» ценою семь песо и поднести ее к губам. «Лос Дос Реалес» смолкли, их сменил Хосе Альфредо, который начал петь «Когда пройдут года». Тогда Тереса медленно отступила от двери и вышла на улицу, а по дороге домой расплакалась и долго не могла остановиться. Она все плакала и плакала, не в силах сдержать слезы, сама не зная, о чем. Может, о Блондине и о себе самой. О том, когда пройдут года.
Она делала это. Только дважды, пока жила в Мелилье. И Блондин оказался прав. Впрочем, она и не ожидала ничего особенного. В первый раз она это сделала из любопытства: хотелось узнать, как она будет себя чувствовать после стольких месяцев, еще неся в памяти и теле далекое воспоминание о своем мужчине и самое последнее, причинявшее такую боль, – о Коте Фьерросе, его жестокой улыбке, его насилии. Она сделала свой выбор – в общем-то, случайный – с определенной осторожностью, так, чтобы избежать любых проблем и последствий. Молодой солдат подошел к ней у выхода из кинотеатра «Насьональ», где она в один из своих выходных смотрела фильм с Робертом де Ниро: что-то о войне и о друзьях, с очень плохим концом, причем в одном эпизоде герои принимались играть в русскую рулетку – так же, как однажды Блондин и его двоюродный брат, крепко набравшись текилы, начали дурить с револьвером, и кончилось тем, что она заорала на этих пьяных идиотов, отобрала оружие и отправила их спать. Увидев русскую рулетку в фильме, Тереса загрустила и, может, поэтому на выходе, когда к ней подошел этот солдат – в клетчатой рубашке, похожей на те, что носят синалоанцы, высокий, любезный, с коротко подстриженными светлыми, как у Блондина, волосами, – позволила пригласить себя в «Энтониз» на бутылочку лимонада. И слушала непринужденную болтовню парня, и потом оказалась вместе с ним на стене старого города, обнаженная ниже пояса, прижатая спиной к камням, а чуть выше на стене сидел кот, с интересом глядя на них блестящими в лунном свете глазами. Она не почувствовала почти ничего, потому что слишком уж пристально наблюдала за собой, сравнивая ощущения и воспоминания, как будто снова раздвоилась, и вторым ее «я» был этот кот, что сидел и смотрел на них, бесстрастный и безмолвный, как тень. Солдат захотел встретиться с нею снова, и она сказала: конечно, милый, как-нибудь на днях; но она знала, что больше никогда не увидится с ним, и даже если они как-нибудь случайно встретятся на улице – ведь Мелилья такая маленькая, – она вряд ли узнает его или же сделает вид, что не узнала. Она даже не запомнила его имени.
Во второй раз это произошло по деловой надобности, с полицейским. Оформление вида на жительство шло медленно, и Дрис Ларби посоветовал ей ускорить процесс. Полицейского звали Соуко. Среднего возраста, вполне солидной внешности, он был инспектором и брал взятки с эмигрантов. Пару раз он заходил в «Джамилу» – Тересе было велено не брать с него за выпитое, – так что они знали друг друга в лицо. Она пошла к нему, и он без обиняков изложил ей свои условия. Как там, у вас, в Мексике, сказал он, хотя она не поняла, что подразумевал этот сукин сын под мексиканскими обычаями. Выбор был – либо деньгами, либо натурой. Тереса экономила каждый сентимо[32], поэтому предпочла второй вариант. Движимый своеобразным мужским честолюбием, от которого Тереса чуть не расхохоталась, этот Соуко, встретившись с нею в номере 106 гостиницы «Авенида», – Тереса со всей ясностью дала ему понять, что других встреч не будет, – старался изо всех сил, а потом, когда настало время сигареты и пресыщения, он, стремясь подкрепить собственное самоуважение, даже не сняв презерватив, потребовал у нее отзыва о проделанной работе. Я дошла, ответила она, медленно натягивая одежду на потное тело. «Дошла» – это по-вашему, по-мексикански, «кончила»? – спросил он. Ну да, ответила она. Потом, вернувшись домой, она долго сидела в ванне, задумавшись, медленно моясь, а после этого выкурила сигарету перед зеркалом, внимательно вглядываясь в каждую черточку себя, двадцатитрехлетней, словно боясь обнаружить какие-то изменения. Боясь однажды увидеть себя одну за столом, как тех мужчин в кульяканской таверне; и не заплакать, и не узнать себя.
Однако Блондин Давила, столь точный в своих предсказаниях и непредусмотрительности, ошибся в одном пункте прогноза. Теперь она знала, что после определенных событий уже становится нетрудно принять одиночество, и его не нарушают даже разные мелкие случайности и уступки. Что-то умерло вместе с Блондином, хотя это «что-то» имело больше отношения к ней, чем к нему. Пожалуй, некая наивность или неоправданная уверенность. Тереса совсем молодой ушла от холода, суровости улицы, нищеты, жестоких, казалось бы, сторон жизни. И думала, что ушла навсегда, не зная, что холод по-прежнему таится там, за дверью, которую она считала надежно закрытой, – таится, поджидая удобного момента, чтобы просочиться в щель и вновь заставить содрогнуться и ее, и всю ее жизнь. Вот так и бывает: думаешь, что ужас далеко и ему не вырваться из своего заточения, как вдруг он проникает в тебя. Тогда она еще не была готова. Совсем девчонка: девчонка контрабандиста, живущая в хорошо обустроенном доме, собирающая видеокассеты, фарфоровые фигурки и репродукции пейзажей, которые можно повесить на стену. Одна из многих. Всегда готовая для своего мужчины, который сторицей вознаграждал ее за это. И все шло прекрасно. Ее жизнь с Блондином сводилась к двум вещам: смеяться и брать. Со временем она стала замечать – издали, не обращая особого внимания, – первые сигналы. Зловещие знаки. Предупреждения, которых Блондин не принимал всерьез, а точнее, на которые ему было ровным счетом наплевать. Поскольку, что бы ни говорили другие, он был умен и ловок. Очень умен и очень ловок. Просто он решил не ждать, а самому рвануться вперед. Он даже ее не подождал, проклятый. А в результате – тот день и телефонный звонок: бип-бип. Думая об этом, Тереса снова видела себя – растерянная, она бежит по улице с сумкой и пистолетом в руках. А потом – дыхание Кота Фьерроса, его затвердевший член, вонзающийся в нее, вспышки выстрелов, удивленное лицо Потемкина Гальвеса, часовня Мальверде и запах гаванской сигары дона Эпифанио Варгаса. Страх липнет к коже, как сажа от горящих свечей, и пот ее, и ее слова – такие же липкие. И наконец, между облегчением от того, что все осталось позади, и неопределенностью будущего – самолет, в котором она сама или та, другая женщина, временами похожая на нее, смотрела на себя – на нее – отраженную в ночном иллюминаторе, в трех тысячах метров над Атлантикой. Мадрид. Поезд на юг. Пароход, плывущий среди моря и ночи. Мелилья. И теперь, по эту сторону долгого путешествия, Тереса знала, что уже никогда не сможет забыть зловещего дыхания холодного ветра, поджидающего снаружи. Даже если мужчина снова будет прикасаться к ее коже, к ее животу – другой мужчина, не Блондин Давила. И даже если – при мысли об этом на лице у нее всегда появлялась странная улыбка – она вновь полюбит или ей покажется, что полюбила. Но, может, – размышляла она о своей истории, – правильная последовательность такова: сначала любишь, потом думаешь, что любишь, и наконец перестаешь любить или любишь воспоминание. Теперь она знала – и это пугало ее, но каким-то парадоксальным образом в то же время успокаивало, – что вполне возможно и даже легко поселиться в одиночестве, как в незнакомом городе, в квартирке со старым телевизором и кроватью, пружины которой скрипят, когда бессонница заставляет тебя ворочаться. Вставать ночью в уборную и долго сидеть там неподвижно, зажав в пальцах сигарету. Стоять под душем с закрытыми глазами и ласкать себя внизу мокрой, намыленной рукой, вспоминая рот мужчины. И знать, что так может продлиться всю жизнь, и как ни странно, к этому можно привыкнуть. Смириться с мыслью, что будешь стариться в горечи и одиночестве, застаиваясь, словно вода в болоте, в этом городе – так же, как и в любом другом затерянном уголке мира, а этот мир будет вращаться, как вращался всегда, хотя раньше ты не отдавала себе в этом отчета: бесчувственный, жестокий, равнодушный.
Тереса увидела его снова неделей позже, возле небольшого рынка на склоне Монтес-Тирадо. Она отправилась туда купить специй в бакалейном магазинчике Киф-Кифа – она любила острую пищу, но мексиканского перца чили здесь не было, и в конце концов она привыкла к не менее острым арабским приправам, – и шла теперь вверх по улице с сумками в руках, стараясь держаться поближе к фасадам тех домов, что давали больше тени, укрываясь от утренней жары, которая здесь была не влажной, как в Кульякане, а сухой и жесткой: то был североафриканский зной безводного песка, опунций, низких гор и голого камня. Она увидела, как он выходит из магазина запчастей с большой коробкой под мышкой, и сразу узнала: «Джамила», несколько дней назад, тот мужчина, которому она позволила допить стакан, пока Ахмед подметал пол, а девушки прощались до следующего дня. Он тоже узнал ее, проходя мимо и слегка посторонившись, чтобы не задеть ее своей коробкой, улыбнулся так же, как тогда, когда перед ним на стойке стояла порция виски, и он попросил разрешения допить ее, скорее взглядом, чем словами, – и сказал: привет. Она тоже сказала «привет» и пошла дальше, а он стал укладывать коробку в багажник машины у тротуара; и, не оборачиваясь, она почувствовала, что он по-прежнему смотрит на нее, а дойдя до угла, услышала за спиной его шаги – или ей показалось, что услышала. И тут Тереса сделала нечто странное, чего и сама себе не смогла бы объяснить: не пошла прямиком домой, а свернула вправо и вошла в здание рынка, словно желая укрыться среди людей, хотя спроси ее кто-нибудь, от чего она пытается укрыться, она не сумела бы ответить. Она побродила между оживленными фруктовыми и овощными рядами, среди гула продавцов и покупателей, чьи голоса эхом отдавались от стеклянного потолка, и, миновав рыбные ряды, через небольшое кафе вышла на улицу Комиссара Валеро. Так, ни разу за весь свой долгий путь не оглянувшись, она добралась до дома. Вход находился на верху выбеленной известью лестницы, в конце переулка, взбегавшего по Полигону среди зарешеченных окон с горшками герани и зелеными жалюзи. Неплохое физическое упражнение – подниматься и спускаться по лестнице два-три раза в день, а с лестницы видны крыши города, красно-белый минарет центральной мечети и вдали, в Марокко – темный силуэт горы Гуругу. Дойдя до двери, она все-таки оглянулась, нашаривая в кармане джинсов ключи. И тут же увидела его на углу – спокойного и неподвижного, как будто он все утро там простоял. Солнце горело на беленых стенах и его рубашке, золотя руки и шею и отбрасывая на землю четко очерченную тень. Один-единственный неверный жест, слово, улыбка – и она резко повернулась бы, открыла дверь и закрыла ее за собой, оставив мужчину позади, снаружи, далеко от своего дома и своей жизни. Но даже после того, как их взгляды встретились, он остался неподвижно стоять на углу, среди всего этого света, исходящего от белых стен и его белой рубашки. А зеленые глаза, казалось, улыбались издалека – так же, как у стойки в «Джамиле», когда она сказала: пора закрывать; а еще казалось, будто они видят что-то, чего Тереса не знает. Что-то в ее настоящем и будущем. Может, именно поэтому она не открыла дверь и не закрыла ее за собой, а поставила сумки, присела на ступеньку лестницы и вынула пачку сигарет. Она доставала ее очень медленно, опустив глаза, пока мужчина поднимался к ней по лестнице. На миг его тень заслонила солнечный свет. Потом он уселся рядом, на ту же самую ступеньку; и, даже не поднимая глаз, она увидела чисто выстиранные синие хлопчатобумажные брюки. Серые кроссовки. Засученные рукава рубашки, загорелые худые, сильные руки. Водонепроницаемые часы «Сейко» с черным ремешком на левом запястье. Татуировку – распятого Христа на правом предплечье.
Закуривая, Тереса наклонила голову, и распущенные волосы упали ей на лицо. Делая это, она немного придвинулась к мужчине, но совершенно непреднамеренно, а он чуть отодвинулся – как там, у магазина, когда нес коробку, – чтобы не помешать ее движению. Она не смотрела на него и чувствовала, что он тоже на нее не смотрит. Она курила молча, беспристрастно анализируя каждое свое чувство, каждое физическое ощущение тела. Вывод оказался удивительно простым: близко – лучше, чем далеко. Внезапно мужчина шевельнулся, и Тереса вдруг осознала: она боится, что он уйдет. Зачем говорить, что нет, если да[33].
Она подняла голову и, убрав с лица волосы, взглянула на него. Приятный профиль, резко очерченный подбородок, бронзовое от загара лицо, брови слегка сдвинуты от яркого света, заставляющего щуриться. Симпатичный парень. Он смотрел вдаль, в сторону Гуругу и Марокко.
– Где ты был? – спросила она.
– Уезжал. – Он говорил с легким акцентом, которого она не уловила в первый раз; интонации были чуть-чуть иными, а говор – более мягким, чем у здешних испанцев. – Вернулся сегодня утром.
Они словно возобновили прерванный диалог. Как двое старых знакомых, которые, встретившись, ничуть этому не удивились. Как двое друзей. Может быть, как двое любовников.
– Меня зовут Сантьяго.
Наконец он повернулся к ней. Или ты большой хитрец, подумала она, или ты чудо. Да, в общем-то, все равно. Зеленые глаза, уверенные и спокойные, снова улыбались, изучая ее.
– А я – Тереса.
Он тихонько повторил ее имя:
– Тереса, – проговорил он задумчиво, будто по некой причине, еще им не известной, он должен был привыкнуть его произносить. Он продолжал смотреть на нее, пока она затягивалась, прежде чем выдохнуть дым резко, словно принимая решение; и когда она уронила окурок и придавила ногой, мужчина даже не двинулся с места. Она поняла – он так и останется сидеть на ступеньке, не торопя событий, если она не позволит ему сделать следующий шаг. Конечно, то была не робость или неуверенность: он явно был не из таких. Его спокойствие, казалось, говорило: это дело обоюдное, так что каждый должен пройти свою часть пути.
– Заходи, – сказала она.
Он оказался совсем иным, нежели Блондин, всегда такой изобретательный на разного рода забавы. С ним не было, как когда-то с Блондином – молодой солдат и полицейский в счет не шли, – ни шуток, ни смеха, ни проказ, ни словесного озорства как прелюдии или приправы. Да и вообще в тот первый раз слов почти не было: этот мужчина почти все время молчал, делая свое дело очень серьезно и очень медленно. Очень тщательно. Его глаза, спокойные даже в эти минуты, ни на миг не отрывались от нее. Не смотрели в никуда и не закрывались. И когда лучик света проникал сквозь планки жалюзи, заставляя искриться крошечные капельки пота на коже Тересы, а зелень этих глаз, казалось, становилась еще светлее, они смотрели на нее пристально и внимательно, спокойные, как и все его худое, сильное тело – вместо того, чтобы нетерпеливо, как она ожидала, атаковать ее, оно проникало в нее твердо и уверенно. Он действовал без спешки. С не меньшим вниманием к ощущениям, отражавшимся на лице женщины, и содроганиям ее плоти, чем к контролю над собой; продлевая до бесконечности каждый поцелуй, каждую ласку, каждое положение. Снова и снова повторяя те же движения, вызывая у нее тот же трепет и тот же ответ – бесконечная, сложная цепь. Влажный запах обнаженного твердого члена. Слюна. Тепло. Податливая мягкость. Нажим. Покой. Причины и следствия превращались в новые причины, одни и те же последовательности казались бесконечными. А когда к ней на миг приходило головокружительное просветление, словно она падала откуда-то, где, покинутая, лежала или колыхалась на поверхности, и, думая, что проснулась, начинала так или иначе отвечать ему, ускоряя ритм или уводя его, куда, она знала – или думала, что знает, – желает быть уведенным каждый мужчина, он чуть качал головой, отказываясь, и улыбался ей одними глазами, и тихо произносил неслышные слова, а один раз даже поднял указательный палец, чтобы нежно пожурить ее; подожди, прошептал он, я хочу, чтобы ты лежала спокойно, даже не моргая, – и, отступив и на мгновение перестав двигаться, с застывшим лицом, сосредоточившись, чтобы снова взять себя в руки – она чувствовала между своими бедрами его плоть, твердую и влажную ее влагой, – внезапно погрузился в нее снова, мягко, еще медленнее, еще глубже, до упора. И Тереса подавила стон, и все началось сначала, а солнце, просачиваясь сквозь щели жалюзи, слепило ее вспышками света, короткими и теплыми, как удары ножа. И тогда, прерывисто дыша и глядя на него расширенными глазами – так близко, что его лицо, и его губы, и его глаза, казалось, тоже проникли в нее, – зажатая между его телом и смятыми влажными простынями под спиной, она еще крепче обхватила его руками, ногами, ртом и вдруг подумала: господи боже мой, Дева Мария, Пресвятая Богородица, ведь мы же делаем это без презерватива.