Корень нации. Записки русофила. Таруса (В. Н. Осипов, 2008)

Таруса

Когда я освободился в первый раз в 1968 году, мне пришлось жить под чужой крышей, снимая угол на «101-м километре». При моем вторичном освобождении в 1982 году многое изменилось. Теперь существовал общественный фонд А. И.Солженицына, фонд помощи политзаключенным и их семьям. Я благодарен Александру Исаевичу за то, что он еще до моего освобождения выделил моей жене Валентине 8 тысяч рублей (в брежневские времена это была приличная сумма) на приобретение дома. И дом был куплен в городке Таруса, Калужской области. Это был тоже «101-й километр», но в наилучшем варианте. Еще до революции Тарусу полюбили писатели, художники, вообще творческие натуры. Здесь жила и писала Марина Цветаева:

Городок расположен над Окой, при впадении в нее речки Таруса. Как я заметил, летом здесь практически нет комаров – это тоже влечет сюда многих отдыхающих. Тарусу полюбили и бывшие политзэки.

Так что в субботу 27 ноября 1982 г. я возвращался впервые в собственный дом. «А, это ты?» – поприветствовала меня Валентина Ефимовна движением руки и предложила войти. Я вошел. В доме, кроме моего семилетнего сына Алексея и приемной дочери Ольги (впоследствии отрекшейся от меня) поселились еще и родители Валентины: Ефим Федорович и Екатерина Федоровна (случайно совпали отчества). Валин отец был агроном (в молодости воевал у Буденного, потом вернулся в родное село и долго скрывал, что служил у красных: большевиков односельчане не любили), работал последние годы в совхозе «Комсомолец» Георгиевского района Ставропольского края. Выйдя на пенсию, он жил с женой-домохозяйкой в добротном ведомственном доме, но Валентина уговорила их оставить тот дом и роскошный сад и перебраться на север, в Калужскую область. Они нехотя переехали. С одной стороны, родители как бы морально прикрывали ее от разного рода посягательств КГБ. При любом несанкционированном вторжении это все же дополнительные свидетели. С другой стороны, местные чекисты всячески препятствовали ей (разумеется, не прямо, а через соответствующие структуры) купить дом и тем самым укорениться в Тарусе. И тогда она оформила покупку дома на мать с тем условием, что, как только я освобожусь, дом будет переписан на меня. В первые год-полтора у нас в доме были самые дружественные отношения, и я стеснялся заговорить о переоформлении собственности на себя. Потом все изменилось. Дом в итоге я потерял.

Моя жизнь в Тарусе началась с гласного административного надзора. Этот надзор был объявлен мне за «плохое поведение в местах лишения свободы». Не слушался чекистов, протестовал, бастовал, объявлял политические голодовки. Надзор объявляется на 6 месяцев, а потом его продлевают. В дальнейшем мне продлевали его в течение трех лет, до горбачевской перестройки. Надзор означает, что в мой дом в любое время суток имеет право явиться милиция «для проверки». Я обязан находиться дома с 8 часов вечера до 6 часов утра. Если летом, купаясь в Оке, забуду о времени, то потом мчусь, как угорелый, чтобы успеть к восьми часам быть на месте. Мне запрещено покидать Тарусу, этот довольно маленький городок величиной со льдину, где обитает полярная станция в Ледовитом океане. Вот передо мной лес, он близко, до него метров триста, но стоит мне туда сходить по грибы, как я уже стану нарушителем. Теоретически выехать из Тарусы можно, но лишь с особого разрешения УВД (точнее, КГБ, ибо начальник милиции сразу запрашивает тарусского чекиста). За все 3 года гласного административного надзора я только 2 раза получил разрешение съездить в Москву и повидаться с матерью и братом. При этом я обязан еще и отметиться в столице, в отделении милиции, вот, мол, я прибыл, я здесь, а не в другой точке СССР. При втором посещении Белокаменной в окно маминой квартиры был брошен хороший камень. Правда, тут же и позвонили: «Никто не пострадал?» Сердобольные метальщики.

Работа. Работу мне придумала власть. Меня направили на завод художественных промыслов, в отдел снабжения и сбыта, где я числился экономистом (вел учет сбыта продукции завода). Впоследствии часто был в роли экспедитора, сопровождая грузы. Был и грузчиком при необходимости. Мне было 44 года, физически я еще чувствовал себя довольно шустрым. Зарплата была 120 рублей. Где-то через год я решил уволиться из-за малой зарплаты, мне повысили ее до 140, и я остался. Если заводская администрация направляла меня в Калугу отвозить керамику, я всякий раз брал разрешение на поездку в милиции. В августе 1983 года случилось первое нарушение. В деревне Сутормино, почти вплотную примыкавшей к Тарусе, отдыхала с семьей моя знакомая по «площади Маяковского» Люся Рыжкова. На какие-то полчаса я заглянул к ней попить чая. Мгновенно сработала разведка. Едва я ушел и вернулся на «законную» территорию, как в Сутормино примчалась милиция. Люся, конечно, не в сознанке. Но в деревне нашлись свидетели (двоих достаточно), давшие письменные показания о моем кратком появлении ВНЕ «городской черты» Тарусы. Состоялся суд. Судья Т.Борисова оштрафовала меня за «нарушение административного надзора». В начале октября того же 1983 года я выехал, как энтузиаст, на уборку картофеля от завода в один из совхозов Тарусского района. А вот подать заблаговременно заявление в Тарусское УВД о моем участии в труде на благо социализма я забыл или не догадался. Едет заводской коллектив, благородная общественная инициатива, при чем тут надзор? Ан нет, выследили меня ищейки. Я вернулся домой чуть-чуть после восьми, и надзиравший за мной страж порядка меня в доме в 20.00 не обнаружил. Я написал объяснение: мол, забыл предупредить, виноват, исправлюсь, но мое раскаяние их не волновало. Снова был суд, и та же судья вторично наказала меня за нарушение адмнадзора. При третьем нарушении мне уже светил срок: 1 год заключения в уголовной зоне. Мой солагерник Юрий Храмцов, поселившийся в Тарусе после освобождения, тоже был под надзором (я в то время еще коптел в Мордовии) и почему-то придумал такую форму протеста: после 8 часов вечера он аккуратно сидел дома, но на стук милиции не откликался, молчал, дверь не открывал. Они трижды зафиксировали нарушение надзора и влепили ему тот самый 1 год лишения свободы, теперь уже не в политической, а в уголовной зоне.

Едва я вернулся из Дубравлага, как меня стали навещать многочисленные гости из Москвы (иногда и из более отдаленных мест), друзья и знакомые. Тут же являлась милиция и проверяла паспорта моих визитеров, переписывали их персональные данные в тетрадь. Одного серпуховчанина не успели обнаружить, так отловили его на автовокзале: «Ваши документы!»

В ноябре 1985 года гласный административный надзор наконец закончился. Но зато с января 1986 г. было объявлено новое постановление Совета Министров СССР за подписью Н. И.Рыжкова о запрещении без соответствующего разрешения МВД посещать Москву и ближайшие районы Московской области лицам, отбывшим наказание по… (далее следовал длинный список статей Уголовного кодекса, включая, само собой, и «мою» 70-ю статью). Например, я мог еще приехать в город Чехов и Чеховский район, но далее – въезд был строго воспрещен. Постановление действовало весь 1986 год, а в следующем, 1987-м, многие бывшие политзэки стали его безнаказанно нарушать. И я тоже в 1987 г. (уже цвели гласность и перестройка) начал в столицу наведываться. Но самое главное: после отмены надзора я смог со своими людьми из отдела снабжения, в т. ч. с начальником своим А. Кузьминым, ездить в Серпухов и разгружать там вагоны с глиной для нашего завода. А это был дополнительный заработок. Дети росли, требовалось инвестирование.

Как и в зоне, я все свободное время читал. Проштудировал классиков славянофильства, том за томом. Удалось через районную библиотеку получать эти книги из Ленинской. Вторично был посажен Л. И. Бородин, фактически за свои художественные произведения, опубликованные за рубежом. Нигде не печатали С.Н.Семанова. Когда его прорабатывали на собрании за «связь» с «Вече», один партийный иудей уколол историка: «Ну, Вы же видели, что это злобный антисоветский журнал. Почему Вы не сообщили об этом журнале в КГБ?» Как отвечать на такой вопрос? Сергей Николаевич нашелся: он молча развел руки в стороны, мол, не сообщил, что теперь делать… Мой автор «Вече» Г.М. Шиманов начал издавать совершенно лояльный патриотический журнал «Многая лета». На каком-то номере его вызвали в КГБ и сказали: «Мы учитываем Вашу лояльность к Советской власти. Но Ваша оценка масонства не совпадает с нашей. Поэтому советуем ПРЕКРАТИТЬ издание журнала». Журнал был прекращен. Андропов был зорким часовым не столько советского режима, сколько своего племени. Нелишне напомнить, что в обвинительном заключении по моему делу мне инкриминировалась «антисоветская пропаганда» и «пропаганда реакционных славянофильских взглядов». Т. е. я сидел не только за антисоветизм (высосанный из пальца), но и за славянофильство. А теперь Шиманову, стоявшему на четко просоветских позициях, запретили утверждать иной патриотизм. Только марксизм-ленинизм в трактовке тайного сиониста Андропова, а шаг в сторону – считается побег. Стреляем без предупреждения.

В первые годы тарусского затворничества я отправлял в разные журналы литературные материалы политически нейтрального характера. Вызвал меня тарусский чекист и сказал в лоб: «Конечно, мы Вам не можем запретить посылать свои статьи в официальные издания. Но хотим предупредить, что Вы зря стараетесь. Вас никто печатать не будет!»

В Тарусе появился бывший политзаключенный Владимир Балахонов. Он тоже был под надзором и поселился в гостинице. В прошлом работал в представительстве СССР при Международной метеорологической организации в Швейцарии. По политическим мотивам попросил убежище, остался в этой стране. Потом, тоскуя по семье и особенно по дочери (жена не согласилась остаться там и уехала в Москву), вернулся и получил срок за «измену Родине». В лагере постоянно бунтовал. Попал в крытую тюрьму. Там при посещении камеры надзор-составом никогда не вставал (что считалось серьезным нарушением), и за это его довольно часто водворяли в карцер. Балахонов отсидел, кажется, лет 10 по 64-й статье. В Тарусе мы с ним часто общались, хотя, к сожалению, он так и остался демократом. К нему приезжала дочь. Владимир довольно резко конфликтовал с местным КГБ и с МВД. Милиция буквально охотилась за ним в поисках нарушения административного надзора. Заявляли, что для него лично «домом» является номер в гостинице и если его обнаруживали после 8 часов вечера вне номера, это считалось нарушением. Составлялся рапорт. В конце концов срок за нарушение адмнадзора ему оформили. Попутно при его аресте в конце мая 1985 года у меня по «делу Балахонова» провели обыск, довольно тщательный, который закончился почти в 12 часов ночи. Криминала не нашли, хотя, как я понял, им этого страстно хотелось. Балахонову дали новый срок, он отбыл его в Якутии, и позже, освободившись, женился на москвичке и выехал по официальному разрешению в Швейцарию. Там он внезапно заболел, паралич, потеря сознания, потеря речи, как живой труп, он еще просуществовал год или два с помощью каких-то медицинских приспособлений. Словом, не жизнь, а сплошная трагедия.

Явился Горбачев. С ним явились надежды на лучшее. Тогда никто не предполагал, что этот человек подготовит развал 1000-летней державы, полностью капитулирует перед мировой закулисой, США и НАТО и создаст условия для передачи всего народного хозяйства, всех заводов и фабрик, не говоря о колхозах и совхозах, в руки воров и проходимцев. Потом Ельцин развил и продолжил начатое Горбачевым. Но непосредственно в 1985–1988 годах в стране была какая-то эйфория, почти всеобщее преклонение перед неутомимым говоруном. Новый генсек говорил, говорил, говорил. Обещал златые горы и социализм с человеческим лицом. Это когда начнут отстреливать по 40 тысяч человек в год. Грешен и я. Я тоже на какое-то время поверил хамелеону. Меня тронули два момента: свобода Церкви и ограничение алкогольного геноцида. Впрочем, борьба с алкоголизмом тихо и бездарно закончилась через полтора года, и в стране началось еще более повальное пьянство. А свобода для Русской Православной Церкви сопровождалась параллельной свободой экзотических сект и оккупацией Ватиканом западных областей Украины. Попутно отмечу, что провозглашение нашим Священноначалием автономии Украинской и Белорусской Церквей в угоду Горбачеву содействовало, увы, последующему расчленению страны. Дескать, если уж части Церкви должны быть автономны и независимы по этническому (точнее, филологическому) признаку, то уж и республики тогда могут обособляться… И двум великим писателям тоже не следовало прогнозировать вычленение РСФСР (или славянских республик) из СССР, т. е. фактически из России, из Российской империи, которая никуда не сгинула после февраля – октября 1917-го. Нельзя никому давать повод. Отдашь палец – откусят руку. Мы так легко отказываемся от своего жизненного пространства, политого кровью прадедов. Если уж какие-нибудь киргизы, допустим, поголовно взбунтуются и захотят отделиться под колпак Китая, тогда другое дело, можно уступить. Но зачем первыми выталкивать их с нашего поля? Аргумент – мы доноры, мы их кормим. Ну, а русское население, живущее там, бросим на произвол судьбы? И ведь бросили. Вообще должен быть закон, сакральный закон Третьего Рима: православное пространство не должно сокращаться.

Однажды, выступая где-то в Краснодарском крае, Горбачев процитировал слова Достоевского о всемирной отзывчивости русского народа. Я загорелся было и вдруг узнаю, что в сборнике речей генсека это место уже было выброшено: А.Н.Яковлев или еще какой русофоб подверг цензуре своего шефа.

Гласность, естественно, стала для многих манной небесной. Осенью 1987 года я возобновил издание русского патриотического журнала. Ставил на обложке теперь уже тарусский адрес. Памятуя первые два номера «Земли» (№ 1 был выпущен мной и В.С.Родионовым 1 августа 1974 г. и № 2 издан Родионовым после моего ареста, кажется, в январе 1975 г.), я издал ТРЕТИЙ номер. Духовником издания на этот раз стал священник отец Лев Лебедев, к которому я специально ездил в Курск. Позже он перешел в юрисдикцию Зарубежной Церкви. В третьем номере были опубликованы: выступление писателя В.Г.Распутина на 7-м съезде ВООПИК в защиту «Памяти», беседа И.Р.Шафаревича, очерк Вл. Крупина о похоронах Ф.Абрамова, доклад протоиерея Льва Лебедева о месте и времени Крещения Святого князя Владимира, мой материал «По поводу пересмотра законодательства о культах». В этот период половодьем разлился самиздат. Из наиболее заметных изданий упомяну правозащитные газеты «Экспресс-хроника» А.П.Подрабинека и «Гласность» С. Григорьянца, толстый журнал «Выбор» В. В.Аксючица и Г.Анигценко, «Бюллетень христианской общественности» А. И. Огородникова. Даже созывались конференции редакторов самиздатских изданий. Издаваемый мною журнал «Земля» походил на «Вече». Тот же объем, толстая обложка, те же по содержанию материалы. Я рассылал их по почте своим знакомым или распространял в Москве. Издавался он с октября 1987 г. по январь 1991 г., когда вышел № 14, т. е. в период перестройки за три года я отпечатал 12 номеров. Кто-то выписывал, просил выслать, но прежнего эффекта у «Земли» уже не было. Всему свое время. Кругом можно было свободно печататься в других самиздатских выпусках, скажем, у того же Аксючица, который рядом публиковал и о. Александра Меня, и черносотенца Осипова. Да и в официальных изданиях могло публиковаться то, что, по мнению, скажем, Владимирского КГБ, считалось антисоветчиной. Труд по печатанию на машинке, переплету, брошюрованию, пересылке морально не окупался. Я выдохся в своей Тарусе и издание «Земли» прекратил. Однажды получил повестку из прокуратуры. Пришел. Мне выдали два экземпляра «Земли»: «Возьмите свои журналы, они были найдены при обыске у активистов «Демократического союза» и к делу не относятся». Так изменилось время.

Конец ознакомительного фрагмента.