Глава 3
1
Два вертлявых молоденьких опера, приехавшие по Мишину душу, пробубнили что-то про свидетельские показания и стали торопить его так бойко, что он и сам не заметил, как очутился сначала в разболтанном «жигуленке», а двадцать минут спустя – в коридоре милицейского учреждения перед закрытой дверью, открывать которую ужасно не хотелось, но все же пришлось.
Миша кашлянул, привлекая к себе внимание хозяина кабинета, и сипло осведомился:
– Вызывали?
– Фамилия?
– Давыдов… Я хотел бы…
– Ждать!
Дверь захлопнулась, обрушив на истоптанный до бесцветности линолеум пласт штукатурки. Поняв, что он попал сюда не по ошибке, Миша забеспокоился, задергался. Очень захотелось домой.
– Давыдов! – донеслось из-за двери после получаса томительного ожидания.
Почему-то он протиснулся в кабинет бочком и с непроходящей хрипотцой повторил ненужный вопрос:
– Вызывали?
Ответом был стеклянный взгляд, выражавший ничуть не больше эмоций, чем пуговицы на рубахе сидевшего за столом мужчины. Теперь он не выглядел низкорослым. Маленьким почувствовал себя Миша, неловко переминающийся с ноги на ногу.
– Моя фамилия Зимин, – веско сказал мужчина, когда ему надоело молчать. – Я следователь по твоему делу.
– По ка… – Миша громко сглотнул набежавшую слюну, – …кому делу?
И снова удручающая пауза. Только шорох, с которым Зимин задумчиво водил ладонями по невидимым Мише штанинам. Наконец руки вынырнули из-под стола и улеглись на него, как два сторожевых пса, охраняющих красную пачку «Мальборо», разместившуюся между ними.
– Садись, Давыдов, – вздохнул Зимин. – Обычно у нас предпочитают присаживаться, но тебе придется именно сесть.
Не очень-то доверяя своим ушам, Миша робко приблизился и опустился на шаткий стул, возмущенно пискнувший под его весом. Он понимал, что смотрит на следователя откровенно заискивающими глазами, но ничего изменить во взгляде не мог и не хотел. Скорее из надежды вызвать к себе снисхождение, чем из осознанного желания закурить, Миша осторожно нарушил молчание:
– Сигаретку можно?
– Перебьешься! Тут тебе не бар. Может, еще сто грамм поднести на похмел?
Миша удрученно понурился. Он окончательно понял, что ему грозят большие неприятности. Какие именно? Из-за чего? Многодневные спиртные пары гасили мысли на взлете, не давая им выстроиться в цепочку рассуждений.
«Колоть» его было легко и просто, как податливое сосновое поленце. Когда Зимин начал бомбить его короткими отрывистыми вопросами, Миша не сразу смог вспомнить дату рождения и перепутал номер дома с номером квартиры.
– Юлить вздумал?
– Что вы! Оговорился…
– Пьешь часто?
Миша жалко улыбнулся, пытаясь изобразить браваду:
– Не то чтобы часто, но бывает.
– Оно и видно! Запойный?
– Вообще-то нет…
– Врешь! Запойный. Где деньги берешь на водку? Воруешь?
– Как можно! – неуверенно возмутился Миша. – Я в жизни чужой копейки не взял!
– Опять врешь.
Зимин оторвался от протокола, откинулся на спинку стула и завел сплетенные пальцы за затылок, чтобы хорошенько потянуться и энергично поводить корпусом из стороны в сторону. Выглядел он при этом слегка комичным, но добрым дядькой, которому наскучила процедура допроса и он придумывает повод, чтобы выставить посетителя из кабинета. Едва Миша решил, что можно расслабиться и перевести дух, как Зимин подался вперед и выбросил вперед руку с изобличающе торчащим указательным пальцем. Это было не опаснее воображаемого детского «пистолетика», но Миша невольно отшатнулся.
– Ты! – желтоватый палец продолжал целиться в Мишину грудь. – Кончай тут из себя невинную овечку строить! Выкладывай, где был, чем занимался?
– В смысле? – глупо спросил Миша.
– Где шлялся последние три дня? Подробно! Поминутно, желательно даже, посекундно! С адресами и фамилиями!
– А в чем дело? Тут какая-то ошибка…
На последнем слоге Мишин голос сорвался, сбился на сиплый выдох, будто воздушный шарик сдулся.
Зимин улыбнулся, отчего его зрачки слегка съехались к переносице, придавая лицу отнюдь не шутливый вид. Указательный палец втянулся в кулак, неожиданно обрушившийся на стол.
– Ты сам ошибка природы! Память тебе освежить, да? Вот, перед тобой фотографии с места происшествия, показания очевидцев! Ты почитай, почитай! Интересно. А потом пиши. Я вернусь через два часа, и если ты с заданием не справишься, пеняй на себя! Гульки кончились, дорогой товарищ… Ляшенко-о-о!! – рявкнул Зимин так внезапно, что Мишина голова трусливо ушла в плечи. – Ляшенко, мать твою долб! Уснул? Сюда иди!
Крик адресовался стенке, кое-как обтянутой веселенькими обоями, но сердце Миши давно ушло в пятки, оставив в груди ноющую пустоту. Еще страшнее стало, когда в кабинете возник таинственный Ляшенко, некто в штатском, с невыносимо тяжелым взглядом.
– Звал, Зимин?
– Знакомься, – предложил ему следователь, указав подбородком на Мишу, скорчившегося на стуле. – Это Давыдов.
– Тот самый? – неискренне обрадовался Ляшенко. – Вот кому я рога обломаю, так обломаю!
– Погоди, – поморщился следователь. – Надеюсь, он сам даст показания, добровольно. Ты просто посиди с ним, покарауль, пока я смотаюсь по одному адресочку. Позаботься, чтобы он писал и не отвлекался.
С этими словами Зимин удалился, оставив Мишу прислушиваться к поскрипыванию половиц под грузным Ляшенко, остановившимся за его спиной. Не решаясь оглянуться, Миша осторожно придвинул к себе стопку черно-белых глянцевых снимков, которые ему было рекомендовано посмотреть. Придвинул и тут же отпихнул подальше. Женщина, посмотревшая на него с верхней фотографии широко раскрытыми глазами, была мертвой. Маска смерти угадывалась сразу и безошибочно.
– Скромничаешь, сучок?
Железные пальцы обхватили Мишин затылок, встряхнули. Другая рука Ляшенко вернула снимки на место, разложила их веером. Раздутое лицо. Голые груди, свисающие на складчатый живот. Раздвинутые ляжки. Миша ткнулся в них носом раз, второй, третий.
– Любуйся, сучок! – рокотал над ним издевательский голос. – Смотри внимательно! Можешь даж вздрочить!
Бум!.. Бум!.. Бум!..
– Нравится тебе?.. Нравится?.. Нравится?..
Это был лишний вопрос. Конечно же, Мише не нравилось. Правая рука Ляшенко все сильнее сдавливала шею. Левая змеей скользнула ему между ног и безжалостно смяла там все, что удалось сгрести в кулак.
– Ай! – крикнул Миша шепотом, потому что голос куда-то пропал. И снова был провезен носом по жутким фотографиям. Покойница равнодушно следила за его мучениями. Ей довелось испытать кое-что похуже. Вертикальный разрез между ее растопыренными ляжками напоминал злорадную ухмылку.
Когда Ляшенко наконец убрал свои лапищи, Миша хотел было оглянуться на него и слезно попросить пощады, но короткая затрещина вернула его голову в исходное положение, одновременно с не менее веским предупреждением:
– Не вертись, не рыпайся! Сиди и пиши, что тебе велено. Если опять замечтаешься, сучок, я тебя еще не так расшевелю!
За спиной Миши обреченно всхлипнул стул, оседланный Ляшенко. Он сидел совсем рядом – достаточно руку протянуть. Ни на секунду не забывая об этом, Миша шмыгнул носом, схватил со стола ручку и занес ее над чистым листом бумаги. Что писать, он решительно не знал. При чем здесь эти кошмарные снимки? Ах, да, нужно всего-навсего объяснить, что он к мертвой женщине никакого отношения не имеет! Для этого, как подсказал следователь, потребуется восстановить в памяти три последних дня, хотя бы по часам, если не по минутам.
«По существу заданных мне вопросов я могу сообщить следующее. Женщина (зачеркнуто). Мертвая женщина, предъявленная мне (зачеркнуто). Труп неизвестной мне женщины…»
Оказалось, что Миша ничего не может сообщить по поводу заданных ему вопросов. На то имелись две простые причины. Во-первых, никаких конкретных вопросов не прозвучало – было велено писать сочинение на вольную тему, вот и все. Во-вторых, Миша с отчаянием понял, что мозаичные фрагменты воспоминаний никак не желают укладываться в единую связную картину. Какие-то обрывки, видения. Граненый стакан, наполненный водкой. Сковорода с остывшими остатками яичницы. Серая простыня с влажным пятном посередине. Ухмыляющиеся рожи совершенно незнакомых парней. Полураздетая девка, которая почему-то скачет по комнате на одной ноге… Какая уж тут картина! Сплошной сюрреализм…
«Находясь в квартире своей случайной знакомой Людмилы (зачеркнуто). Марины (зачеркнуто). Ларисы, провел там несколько дней…»
А сколько именно дней? И, главное, как их провел? Что за Лариса? Какая нелегкая занесла его к ней? Неужели эта толстуха с фотографий тоже была в их компании?
Мишу затрясло, отчего ручка выписала на бумаге пару нечитаемых кренделей. Его явно подозревали в причастности к зверскому убийству, а он не знал, что говорить в свое оправдание. В памяти зиял сплошной провал, просветов в котором не намечалось.
– Я же предупреждал, не мечтай, а пиши, сучок поганый!
В поле зрения возникла волосатая лапа Ляшенко, но больно не сделала, а с прихлопом разложила на столе какой-то листок, исписанный неразборчивым почерком и снабженный внизу закорючкой подписи.
– Вот, читай! «Я… такая-то такая-то… проходила мимо подъезда… молодой человек с сумкой… бросился бежать… успела опознать бывшего соученика по средней школе номер… вид имел нетрезвый, испуганный… Число, подпись…»
Миша успел отчетливо услышать вступительное «я», а потом до него долетали только обрывки фраз, потому что одновременно с декламацией Ляшенко опять возил Мишиным лицом по столу, пристукивая его лбом при каждом знаке препинания.
Миша не сопротивлялся, уже ощущая если не вину, то полную обреченность.
2
– Вста-ать! Встать, говорю!
Громыхая обломками стула, Миша с трудом поднялся, ойкнул и схватился за правый бок.
– Ты зачем падаешь, сучок? Зачем мебель ломаешь?
– Не бейте, – попросил Миша.
– Что-о? Что ты сказал? Кто тебя бил, гнида ты отвратная? Я? Или ты сам упал?
Тут Миша и в самом деле повалился на пол. Вторично. Опять пришлось подниматься, собирая непослушное тело сустав за суставом.
– Я сам, – прошептал Миша. – Сам упал. Нечаянно.
– А зачем врешь, что я тебя ударил? Врешь зачем, сучок поганый? Да я тебя!..
Ляшенко замахнулся, но ударить не успел – попятившийся Миша зацепился за искалеченный стул и сел на пол сам, со всего маху. С ненавистью глядя на него сверху-вниз, Ляшенко пообещал:
– Вечером я за тебя возьмусь по-настоящему. Ты у меня все подпишешь, как миленький. Будешь новым Чикатилой.
– Не надо, – быстро сказал Миша. – Я все вспомню, честное слово. Отпустите, товарищ милиционер. У меня здесь не получается. Я напишу и приду…
– Отпустить? – Ляшенко даже задохнулся от возмущения. – Тебя? Сдурел, что ли? Тебе отсюда дорога одна – прямиком за решетку! Юра! Юра!!! – заголосил он, бухнув кулаком в стену. – Иди, на клоуна полюбуешься!
Полюбоваться бесплатным цирком явился симпатичный курносый парень в дорогой курточке, черных джинсах и сияющих ботинках с квадратными носами и пряжками. Миша опознал в нем одного из утренних визитеров, коварно заманивших его в эту комнату ужасов, за стенами которой притаилось неизвестно сколько безжалостных мучителей.
Миша на всякий случай попятился, волоча за собой перекосившийся каркас стула, в который угодила нога. Он чувствовал себя зайцем, попавшим в волчий капкан. Или каторжником в колодках.
Но Юра, как ни странно, агрессии не проявил, даже смеяться над жалким пленником не стал. Наоборот, смотрел он на Мишу с плохо скрываемым сочувствием.
Это совсем не походило на грубые манеры Ляшенко, который вытряхнул Мишу из деревянного капкана, цепко ухватил его за ухо и провел по кабинету, демонстрируя коллеге со всех сторон.
– Ты глянь на этого сучка, Юрец! Домой просится. В обмороки падает, как барышня. Писать показания отказывается. Что с ним сотворить, а?
– Отпусти его, Ляшенко, – попросил Юра. – Нормальный парень. С ним по-хорошему можно договориться… Да, Миша?
Кто же не хочет по-хорошему, после того, как все время по-плохому? И по почкам…
Вот Миша и кивнул с благодарной готовностью. Ляшенко разочарованно разжал пальцы и вздохнул:
– Ну попробуй сам, Юрец, раз такой добренький. Я – в столовку. Если он к моему возвращению пластинку не сменит, то песец ему! Знаешь такого зверька, Миша? Есть такой песец – он к тебе подкрался. Гы-ы!..
Миша едва сдержал слезы облегчения, когда этот хам исчез за дверью.
– Кури, – предложил вежливый Юра, как только они остались одни. – Досталось? Я в милиции полгода, а привыкнуть так и не смог. Рапорт написал, увольняюсь через неделю… Тут не умные нужны, а сильные и безмозглые, как Ляшенко…
– За что он меня? – жалобно спросил Миша, пытаясь как-то совместить пляшущую в губах сигарету и дрожащий язычок пламени. – Почки, гад, отбил…
– Нет, – авторитетно сказал Юра. – Он пока аккуратненько. Вот когда ногами месить начнет, будет худо. Ты, главное, яйца прикрывай и зубы стискивай, чтоб не повылетали.
Прикуренная с таким трудом сигарета вывалилась из открытого Мишиного рта:
– Яйца?
– Зубы, – успокоил Юра.
Миша поднял сигарету и сунул ее обратно, заранее стиснув челюсти так сильно, что прогрыз фильтр.
– Значит, бить будет? – обреченно спросил он.
– А как же? Ты же в несознанку пошел?
– Это как?
– Ничего не помню, ничего не знаю, ничего никому не скажу, – довольно музыкально пропел Юра.
– Почему в несознанку? – забеспокоился Миша. – Я действительно не помню!
– Тогда так и пиши: «не помню… пьян был».
– Ну да! Получится, что я и впрямь мог эту женщину… того!..
Юра философски пожал плечами:
– Мог. Ну и что?
– Как это, что? Я же не виноват!
– У нас невиновных не бывает. Да ты скоро сам убедишься. Все равно подпишешь все, что скажут. Поупрямишься немного и подпишешь. Зря только здоровье потеряешь. Оно тебе в камере ой как пригодится…
– В к-камере?
– Ты же сам туда напрашиваешься, Миша. Кто на свободе хочет остаться, тот по-быстрому строчит показания. Предварительные, понимаешь? Подписывает подписку о невыезде и баста – иди на все четыре стороны…
Миша вспомнил седобородого, который беспрепятственно покинул следовательский кабинет, и оживился немного:
– Неужели отпустят?
– А как же? – воскликнул Юра, рыскнув взглядом в сторону, но скоренько возвратив его назад. – Как только пишутся показания, дело передается в прокуратуру, а там народ внимательный, обходительный, не то что в нашем отделении. Являешься туда по повестке, пишешь отказ от прежних показаний и гуляешь себе, пока прокурор разбирается. На это месяц уйдет, а то и два. За это время найдут настоящего убийцу, а про тебя и думать забудут. Главное для тебя сейчас – выбраться отсюда целым и невредимым. У нас с тобой церемониться не станут. Зимину важно из тебя показания выбить и поскорее по инстанциям сплавить. Тут ваши интересы и пересекаются, Миша. Он – галочку в отчете, ты – домой. Так что соображай, пока не поздно. Пиши, что велено. Сейчас Зимин или Ляшенко вернутся, а у тебя лист чистый. Схлопочешь…
Юра накаркал. Дверь распахнулась, впуская следователя. Прежде чем направиться к своему столу, он оценил доверительную обстановку в кабинете и нахмурился.
– Секретничаете? А Ляшенко где?.. Обедает? Я ему пообедаю, пузатому! На нас труп висит, а он прохлаждается… Написал, Давыдов?
– Он напишет, – вступился Юра, заслоняя Мишу спиной. – Ляшенко тут его перевоспитанием занимался, некогда было…
Зимин покосился на обломки стула, распрямил брови, но неодобрительный тон менять не стал:
– Добренький, да? Адвокат какой выискался! Вали отсюда, пока не разозлил меня окончательно! Тут не детский сад, а уголовный розыск!
Незаметно подмигнув Мише на прощание, Юра испарился. Зимин расположился на своем месте и вонзил в Мишины глаза пронизывающий взор.
– Возьми другой стул. Сядь. Рассказывай.
Запинаясь и путаясь, Миша заговорил, с тоской понимая, что исповедь его звучит как полная ахинея, малоубедительная и беспредметная. Слушая его, Зимин брезгливо воротил лицо, малевал какие-то каракули, нетерпеливо ерзал на месте.
– Лариса? – недоверчиво переспросил он в конце Мишиного повествования. – Фамилия? Адрес? Где и при каких обстоятельствах познакомились?
Миша опустил голову.
– Напрасно Юра за тебя заступался, – вздохнул Зимин. – Опять юлишь. Достал ты меня, Давыдов. Заколебал…
– Я…
– Молчать! Слушай сюда! Я расскажу, что будет с тобой дальше, Давыдов, если до тебя до сих пор не дошло. А будет тебе звездец. Полный и окончательный, как победа капитализма в девяноста первом году. И мне тебя не жаль. Ты для меня никто. Отброс общества. Алкаш и подонок. И знаешь, почему я к тебе так плохо отношусь? Потому что ты испытываешь мое терпение. Убил? Попался? Так имей мужество сознаться! Нечего тут хвостом вилять, понимаешь!
– Я не убивал! – возразил Миша с угасающей уверенностью в голосе.
– Откуда ты знаешь? Ты же ни хрена не помнишь, Давыдов! Показания свидетельницы читал? Как ты оказался возле славинской квартиры? Что за сумка была у тебя в руках? Почему побежал? Можешь объяснить?
Голова Миши вяло дернулась из стороны в сторону, как маятник часов, у которых заканчивается завод. Зиминская голова качнулась иначе: сверху-вниз, с законченной убежденностью молотка, загоняющего последний гвоздь в крышку чужого гроба:
– Молчишь? То-то же! Можешь продолжать упрямиться, если такой тупой. Сейчас Ляшенко подзаправится и возьмется за тебя с новыми силами. Отсюда ты отправишься прямиком в тюрьму. Там сразу станет известно, что ты обвиняешься не только в грабеже и убийстве, но и в совершении изнасилования. Мы позаботимся об этом. В камере с тобой проделают все, что полагается в таких случаях. Все, о чем ты догадываешься и не догадываешься… Твои родители никогда не мечтали о девочке? Если да, то обзаведутся таковой на старости лет!
– Товарищ следователь… Пожалуйста…
– Встань! – заорал Зимин. – Встань с колен, говорю! Молиться в церкви будешь, если повезет!.. Потому что шанс у тебя есть. Малю-юсенький шансик, Давыдов. Хочешь им воспользоваться? Вижу, что хочешь… Ладно. На ночь я определю тебя не в общую камеру, а в отдельные апартаменты. Что такое КПЗ, знаешь? Камера предварительного заключения…
Расшифровка Мишу воодушевила, подняла с колен. Симпатичный Юра тоже толковал о предварительных показаниях, как бы невзаправдашних. Показания понарошку, и заключение понарошку. Это обнадеживало и успокаивало. Да и тон Зимина утратил жесткость, стал баюкающим, почти отеческим. Слушать его было все приятнее и приятнее.
– Посидишь в одиночестве, подумаешь о своем поведении, – продолжал Зимин. – Тебе выдадут бумагу, ручку и… – заостряя внимание на главном, следовательский палец распрямился перед глазами Миши: —…бутылку водки ноль-семь! Чтобы думалось лучше. Напишешь на мое имя покаяние. Мол, я, такой-сякой, сознаюсь в том, что мои неосторожные действия повлекли за собой угрозу для жизни гражданки Славиной И.Д., которой я собственноручно перекрыл дыхательные пути, находясь в состоянии алкогольного опьянения… Похищенные вещи намеревался сбыть с целью получения наживы… В содеянном глубоко раскаиваюсь… Запомнил? Подведу тебя под статью о неумышленном убийстве. За него полагается условное наказание, да и то, если прокуратура захочет с тобой возиться… Утречком мы встретимся снова, почитаем вместе твой роман, обмозгуем дальнейшие действия…
Миша кивал. Он подозревал, что за любое убийство, даже неумышленное, в прокуратуре по головке не погладят, но помнил Юрины наставления. Лишь бы вырваться из милицейских застенков, а там Мишу только и видели! Родители в обиду не дадут, выгородят. Он пересидит трудные времена у бабули в деревне, пока настоящий убийца не отыщется. Главное – вырваться на свободу. Любой ценой.
– Завтра вы меня отпустите? – уточнил он.
Зимин изобразил на лице неудовольствие:
– Рановато торговаться начинаешь, Давыдов. Сначала определись в своей позиции. Тебя на ночлег куда? В общую или в отдельный полулюкс? Девочек не обещаю, но водка будет, слово офицера. В обмен на твое честное мужское слово, что завтра утром на мой стол ляжет твое чистосердечное признание. Итак?
Итак, как вы думаете, что выбрал Миша Давыдов?
Правильно, водку…
3
До вручения заветного приза Мишу на несколько часов упекли в приемник милицейского отделения. Для этого помещения, отгороженного от остального мира железными прутьями, как нельзя лучше подходило название «обезьянник». Правда, возле вольера не толпились зрители с поощрительными подачками. Сотрудникам отделения беспокойные обитатели клетки давным-давно надоели, а гражданские лица, являющиеся в РОВД как бы на добровольных началах, старались быстро прошмыгнуть мимо, демонстративно воротя носы. Каждый из них наивно полагал, что уж ему-то в «обезьяннике» не место. Однако подобных мест у родины на всех припасено с лихвой. Сказано же: от тюрьмы да сумы не зарекайся.
Ввиду отсутствия аудитории каждый из обитателей зарешеченной сцены являлся одновременно и зрителем, и исполнителем. Лично Миша, правда, предпочитал оставаться незамеченным. Ему не хотелось общаться ни с провонявшим мочой бомжем, ни с буйным детиной в берете десантника, ни с двумя матюкливыми девочками тинейджерского возраста, закутанными, не к месту и не по сезону, в простыни, на одной из которых удалось разглядеть клеймо гостиницы «Турист».
Миша даже немного завидовал всеобщему равнодушному спокойствию. Он с трудом сдерживал нарастающую панику. Ему казалось, что о его существовании забыли, а напоминать о себе сержантам с дубинками было еще страшнее, чем ждать.
Сидеть на одном месте не удавалось. Все сильнее тянуло сырым холодом из разбитого окошка, и озноб накладывался на другую дрожь – нервную. Миша встал и пошел: десять шагов в одну сторону, столько же в другую. Когда он перешагнул через ноги бесчувственного десантника в девятьсот восемьдесят первый раз, за его спиной заскрежетал замок.
Сержанты ждали у порога, выразительно поигрывая дубинками.
– На выход, Давыдов.
– Зачем?
– Расстреливать поведем, – хохотнул мент. – Перебирай ножками.
В дежурке Мишу освободили от всего мелкого имущества, принудив снять ремень и даже шнурки. Проанкетировали. Повели дальше. Когда перед Мишей тяжело распахнулась массивная металлическая дверь камеры, он едва не потерял сознание от густого смрада, ударившего в нос.
– Пообвыкнешься, – пообещал конвоир. – Через полчаса будешь дышать полной грудью и радоваться теплу. В обезьяннике за ночь околеть можно… Вот бумага, ручка. А это водяра. Про закусь никаких инструкций не было.
Миша нетерпеливо махнул рукой, другой подхватил передачу и, жмуря заслезившиеся от вони глаза, шагнул в каменный застенок, оштукатуренный неизвестными садистами так, чтобы гости долго помнили, как соприкоснулись с мрачной реальностью подневольной жизни. Вся мебель – тусклая лампочка под потолком да что-то вроде эшафотика, на котором полагалось ждать и гадать, что с тобой сотворят дальше. Дизайн – настенная живопись, поэзия и проза.
Первый глоток пошел туго, застопорился в горле, заставив сплевывать тягучую слюну. По накатанной дорожке водка заскользила легко. Отсутствие закуски и стакана Мишу не смущало, так как это позволяло растянуть мокрый паек до утра. Еще меньше волновало Мишу отсутствие собутыльников.
– Одиночка… в одиночку… в одиночке, – скаламбурил он, одобрительно кивнул своей формулировке и, воспользовавшись ею в качестве тоста, булькнул запрокинутой бутылкой.
Вонь в камере действительно перестала ощущаться. Страха тоже как не бывало. Миша забыл о том, где и почему оказался, всецело поглощенный увлекательным занятием. Абзац – глоток – пауза, и опять все сначала.
Чистосердечное признание? Пусть Зимин им подавится! Но сперва подотрет им свою милицейскую задницу! Всегда можно отказаться от показаний, вытянутых угрозами и пытками. Миша не кретин, а у его отца достаточно связей, чтобы не допустить милицейского произвола.
По мере того, как бутылка пустела, Мишины предложения становились все более сложноподчиненными, путаными. Но переделывать ничего не хотелось. Сойдет и так. Все равно это…
– Филькина грамота, – отчетливо произнес Миша, наслаждаясь своим уверенным тоном.
Поставив последнюю точку, он отметил это дело особенно щедрой дозой и обнаружил, что находится в камере уже не один.
– Меня зовут Скрхндж, – представился тот, кого Миша увидел прямо перед собой.
Имя представлялось смутно знакомым, только не удавалось сообразить, где и когда Миша мог слышать его раньше.
– Как-как?
– Скрхндж, – повторил появившийся.
И вновь слово обожгло полузабытой знакомостью. Причем произносилось оно не совсем так, как звучало, а чуточку иначе. Существовала какая-то досадная помеха, мешавшая Мише воспроизвести имя правильно.
– Скр… Скрн…
– Нет! – негодующе взвизгнуло в его ушах. – Не смей произносить это вслух! Даже мысленно не смей!
Обличье визитера ежесекундно менялось, то приближаясь, то удаляясь, плясало перед глазами.
– Ты… Не надо, – тихо попросил Миша, отстраняясь. – Я устал от тебя. Ты слишком… разный.
– А я так играю с тобой. Ты тоже со мной играй. Хочешь, я стану твоей белочкой?
Миша потянулся было ее погладить, но она обернулась крысой, пасть которой не закрывалась из-за огромных желтых клыков. Укусить она не могла, зато все сильнее вдавливала в Мишино лицо свои теплые зубы, напоминающие на ощупь пластмассу. Он притворился, что спит, чтобы тварь оставила его в покое, но она не поверила и настойчиво пробасила:
– Э, проснись, писатель!
Пришлось открывать глаза. Над Мишей склонился вчерашний сержант, тыча ему в скулу свою дубинку.
– В темпе вставай, в темпе!
– Уже домой?
– В обезьяннике твой дом. Мемуары оставь, я передам, кому следует… Да не дыши ты на меня перегаром, бля! С ног прямо валит! – бубнил милиционер, волоча Мишу по знакомому коридорчику.
Тот покорно переставлял ноги. Лицо у него было жалобным, словно он никак не мог вспомнить что-то очень важное для себя.
4
Утром мытарства Миши Давыдова подошли к концу. Востребованный Зиминым, он был встречен приветливо, удостоен рукопожатия и даже сигаретки. За неровный стиль сочинения, оказавшегося полной белибердой, следователь Мишу наказывать не стал, ограничился мягким внушением. Покачал головой и сказал:
– Не годится твоя беллетристика. Будем корректировать. Я подскажу, как надо. Но пиши без помарок, набело.
Шариковая ручка забегала по бумаге, подчиняясь полету милицейской фантазии. Когда словесных цепочек набралось достаточно, чтобы ими можно было связать подследственного по рукам и ногам, Зимин распорядился:
– Поставь автограф на каждой странице, пронумеруй. Внизу добавь, что писал собственноручно, опять распишись… Поставь дату… Все.
– Все? – оживился Миша. – Значит, я могу…
– Пока что ты ничего не можешь, зато очень много должен, – остановил его Зимин. – Тебя сейчас обратно отведут, но, думаю, ненадолго.
На гупанье следовательского кулака в стену явился сердобольный опер Юра, ободряюще хлопнул Мишу по плечу и направил его в коридор. Там, у двери кабинета стоял… Мишин отец. Прямой, высокий, седой. Надменный и одновременно растерянный. Никогда в жизни Миша не видел столько боли в его взгляде. И никогда прежде отец не казался ему таким старым.
– Это правда? – спросил он, не поздоровавшись.
– Папа, я ниче…
Опер прицельным тычком оборвал Мишу на полуслове:
– Не разговаривать! Вперед!
Через несколько минут Миша очутился в том самом обезьяннике, откуда произошел вчера. Было самое начало рабочего дня, поэтому на этот раз обошлось без беспокойных соседей. Хочешь – спать ложись, а хочешь – песни пой. Но исстрадавшийся Миша даже места себе не сыскал определенного, без конца пересаживался, бродил по обезьяннику, заглядывал сквозь решетку.
Отец забрал его вечером и повез домой в служебной «Волге». Он ничего не спрашивал, ничего не говорил. Придав голове виноватый наклон кающегося грешника, Миша тоже молчал.
Дома, выслушав материнские рыдания, он повздыхал-повздыхал и поплелся в свою комнату, где сразу завалился спать. Кошмар, едва не поглотивший его за минувшие полтора суток, отступил, затаился на время.
Но Мишин отец не поддался убаюкивающему спокойствию ночи. Держа под языком сладковатый комочек нитроглицерина, он прислушивался к биению своего сердца. Оно тревожно ныло в груди и не могло поведать обладателю ничего утешительного. Влип, влип, влип – вещало сердце.
Он понял это сразу, когда прочел показания сына и услышал туманные намеки следователя на влиятельных лиц, готовых исправить ситуацию. В читанном давным-давно романе «Крестный отец» это называлось «предложением, от которого невозможно отказаться».
– Где и когда я могу встретиться с этими людьми? – спросил Давыдов, не тратя время на пустопорожнюю болтовню.
– А вы прогуляйтесь в скверике напротив отделения, – посоветовал следователь, глядя куда-то выше головы собеседника. – Подышите воздухом, успокойтесь. Часика через три возвращайтесь, и мы продолжим беседу. Все может оказаться не так плохо, как кажется… – сделав многозначительную паузу, он добавил: – И наоборот.
Одновременно с последними словами следовательские глаза переместились на корпус телефона, который он погладил ладонью, как прикорнувшего на столе зверька.
В скверике директора завода «Металлург» отыскал рано облысевший мужчина, представившийся юристом. От него отчетливо тянуло прокисшим хотдоговским майонезом и чуточку пивком. Был он весел, хотя старался сохранять на лице обеспокоенное выражение.
– Как Миша? – частил он, суетливо вертя головой по сторонам. – Молодцом держится? Его уже на довольствие поставили или голодом морят, как это у них принято?
– Да бросьте! – поморщился Давыдов. – Говорите дело. Я вас внимательно слушаю.
Юрист усмехнулся и заговорил. Он брался не оставить камня на камне от обвинений в Мишин адрес и гарантировал, что сегодня же парень может оказаться на свободе. Большой человек готов похлопотать за беднягу. Такой большой и авторитетный, что…
– Что вам от меня нужно? – деревянным тоном спросил Давыдов. – Деньги? Назовите сумму.
Юрист оказался бессребреником. Деньги его не интересовали. Он просто волновался за Мишу, а заодно предлагал его отцу выгодную сделку. Совместную деятельность с каким-то ограниченным, но весьма ответственным обществом с бодрым названием «Надежда». В папке случайно обнаружился проект договора. Его условия были откровенно разорительными для завода, но, как догадался Давыдов, спасительными для сына.
– Давайте ручку, я подпишу, – сказал он.
– Зачем же такая спешка? Пока достаточно вашего принципиального согласия. С договором подъедет директор «Надежды», а я лицо частное, юридическими полномочиями не наделенное. Главное, чтобы вы не передумали. Милиционеры – народ непредсказуемый. Сегодня выпустили, завтра назад забрали… Вы меня понимаете?
– Отлично понимаю. Мишу освободят, а его показания придержат. Так?
– Я счастлив, что мы достигли полного взаимопонимания, – гаденько улыбнулся юрист. – Следователя известят, и он вас примет. Всего доброго. Рад был познакомиться…
Давыдов не видел в происходящем ничего доброго и состоявшемуся знакомству рад не был. Мишины объяснения он тоже не хотел слушать. Они ничего не меняли и ничего не значили. Сработал бессмертный милицейский афоризм: «У нас невиноватых не бывает. Попался, значит, в чем-то да виноват». И Давыдов не собирался оспаривать эту истину. Миша, по его мнению, вполне заслужил того, чтобы провести за решеткой не сутки, а весь остаток своей непутевой, безалаберной жизни дармоеда и пьяницы.
Почему уступил шантажистам и вызволил его? Для Давыдова это был символический акт. Последний родственный жест, которым он слагал с себя дальнейшую ответственность за судьбу взрослого сына. Теперь они были квиты.
– В следующий раз я ради тебя и пальцем не пошевелю, – произнес Давыдов одними губами. Нитроглицериновая сладость давно рассосалась, сменившись горечью, прозвучавшей в окончательном отцовском приговоре: – Живи, как знаешь!
Маленький семилетний Миша укоризненно посмотрел на него с фотографии: как же так, папа?
Смешные вихры, аппетитные щечки, оттопыренные ушки. Этот портрет висел на стене давыдовского кабинета… пятнадцать?.. Двадцать?.. Ага, двадцать три года, что-то около того. К своему стыду, Давыдов обнаружил, что не помнит, какого числа отмечался Мишин день рождения в позапрошлом месяце. Но это было тридцатилетие, круглая дата. Они с матерью подарили Мише музыкальный центр, который тем же вечером был пропит.
Кого винить в этом? Общество? Наследственность? Воспитание? Папу с мамой? Половину вины Давыдов давно взял на себя и нес по жизни, как персональный крест. Все время вперед, не оглядываясь. Ведь завод всегда значил для него больше, чем семья. Маловероятно, что он когда-нибудь читал Мише сказки, водил его гулять или играл с ним вечерами. Иначе почему так безнадежны попытки представить себе сына маленьким ласковым карапузом в коротких штанишках? Был ли он, этот карапуз? Вместо реального образа – черно-белый портрет на стене. В детской, на месте карапуза забылся тяжелым похмельным сном взрослый мужчина с хорошо знакомым, но чужим лицом.
Давыдов пытался докопаться до признаков родительской любви в глубине своей души, но не получалось. Пусто было внутри, темно и холодно.
– И все равно я сделал для тебя все, что мог! – упрямо прошептал Давыдов, словно сын мог его услышать. – Ради тебя пошел на преступление. Потому что ты мой сын.
Фотографический Миша, разумеется, ничего не ответил. Настоящий, предоставив отцовскому заводу катиться в преисподнюю нерентабельности, выразил свое отношение к происходящему натужным храпом за стеной.
Давыдов медленно встал, погасил свет и побрел в спальню. «Ничего не поделаешь, – думал он. – Нужно как-то жить-поживать, а умирать рановато».
Смерть с ним согласилась. Почему бы не подождать немного, если никому от нее не скрыться? Но бродила она совсем рядом – прямо за черными окнами. В любой момент мог потребоваться ее выход на сцену.
5
На поминки по тихо похороненной супруге Борис Петрович не попал, ибо на выходе с кладбища был цепко придержан за локотки и препровожден куда следует, где допрашивался со всевозрастающим пристрастием.
Домашнего тайника он до сих пор не нашел и ужасно расстраивался по этому поводу, пока не настало время убедиться в том, что не в деньгах счастье. Припертый к стене уликами, фактами и заваленный с ног до головы отягчающими обстоятельствами, Борис Петрович попытался переложить весь этот непосильный груз на случайного знакомого. Но следователь Зимин ни про какого бесфамильного Женю в черном плаще слушать не хотел, саркастически ухмылялся и просил подозреваемого сосредоточиться на своих собственных действиях. Например, сколько денег он взял у убиенной супруги и куда их подевал? Чем активнее Славин отрицал свою вину, прикрываясь мифическим сообщником, тем грубее и нетерпеливее становился следователь.
Обыск на славинской квартире оказался безрезультативным. Как и следственный эксперимент, для которого Бориса Петровича вывезли на место преступления и попросили пошарить по углам и закоулкам еще раз. Результатов от всей этой суеты – ноль.
Попав в настоящую тюремную камеру, он обнаружил, что там ему гораздо хуже, чем на своем диване. Удобств минимум, атмосфера накаленная и вонючая, соседи беспокойные и опасные.
Одним словом, стало интеллигентному Борису Петровичу плохо, настолько плохо, что вскоре он зачем-то оформил дарственную на свою квартиру в центре города, причем на имя совершенно незнакомого ему гражданина. Фамилию подсказал Зимин, и на протяжении двух дней переоформления жилплощади, когда перед Борисом Петровичем выкладывались различные бумаги, требующие его подписи, следователь выглядел подобревшим и человечным. Из его речей можно было сделать вывод, что арестанта за щедрость вот-вот отпустят на свободу.
– Ну вот, – весело сообщил наконец Зимин, энергично оглаживая ляжки. – Сегодня мы с вами расстаемся, Борис Петрович.
– Да? – искренне обрадовался тот. – Вы – честный человек!
Ответная улыбка следователя оказалась какой угодно, только не польщенной. С этой непонятной блуждающей ухмылкой он сообщил, что дело Славина передается в прокуратуру, поскольку следствием собраны все изобличающие его материалы. Это означало, что гражданин Славин переходит в распоряжение другого ведомства и другого следователя.
– Как? – тупо спросил Борис Петрович. – А потом?
– А потом – суд.
– Но вы обещали… Слово офицера… И квартира…
– Какая квартира? – отреагировал Зимин так быстро, что нахмурился даже раньше, чем успел согнать улыбку с лица. От участливого тона и следа не осталось.
– Я буду жаловаться, – предупредил Борис Петрович, после чего поджал губы так сильно, будто их зашили изнутри.
Зимин не просто встал – вспорхнул со своего места, стремительно обогнул стол и оказался с арестованным рядом, приблизив к нему лицо настолько, что оно совершенно расплылось перед дальнозоркими глазами.
– Запомни, ублюдок, – прошипел он, – заруби на своем семитском носу, что квартиру ты переоформил, находясь в здравом уме и полной памяти, за неделю до того, как было выписано постановление на твой арест. Никто не докажет, что бумаги подписывались задним числом. А если ты вздумаешь умничать, так я тебя дара речи лишу! Язык вырву! С тобой в тюрьме сделают все, что я захочу, понял? Лучше не рыпайся, если хочешь жить!
Имея уже кое-какой арестантский опыт, Борис Петрович сразу поверил в реальность угрозы и тоскливо завыл, уронив голову на колени.
После много плакал он и в прокуратуре, и на суде, и под нарами, где ему было отведено место на первых порах. Потом и этого последнего убежища лишился, поскольку в обвинительном приговоре фигурировали развратные действия. К несчастью Бориса Петровича, язык он имел неосторожный, на парашу ходил неправильно, место под шестидесятиваттным тюремным солнцем отвоевать не мог. Подловили его, кажется, на эстетском заблуждении, что шахматы – древняя, мудрая, но никак не азартная игра.
Был Борис Петрович Славин, а стал Манька. Даже бородку носить не разрешили, хотя окаймленные ею мягкие губы больше напоминали те, о которых мечтают в неволе. А поскольку оказался Борюсик в самой низшей касте неприкасаемых, то расстанемся с ним и мы, от греха подальше, не прощаясь.
Разве что подразнить его напоследок? Напомнить про «самодовольную птицу», приговоренную им к мучительной смерти с клювом-прищепкой на носу?
Борю-ю-си-ик! Ку-ка-ре-ку-ууу!!!
6
Ну вот, в большом темном городе внезапно проснулась маленькая девочка и принялась тормошить мать, приговаривая:
– Мама… Мама, ты не спи. Спать не надо.
Лена повернулась на кровати, обняла дочурку:
– Что с тобой, Анечка? Плохой сон увидела?
– Я и не спала совсем. Я лежала и думала.
– О чем же?
– О папе. Папа придет?
– Плидет, плидет, – передразнила Лена забавное произношение дочери.
– Не надо «плидет»! Надо «пл-л-лидет», – старательно произнесла та, но каверзная буква «р» так и не получилась. Анечка поразмышляла немножко о вредности этой буквы, вздохнула совсем не по-детски и неожиданно сообщила:
– Папе страшно!
– Что ты выдумываешь? Почему это ему страшно?
– Потому что он боится. Его напугала чужая толстая тетенька. Сама белая, а лицо черное.
– Какая еще тетенька? – недовольно спросила Лена и села на кровати.
В темноте глаза дочери показались ей неправдоподобно большими и таинственными. Анечка тоже поднялась с подушки, замерла, как мышонок, которому почудилось в ночи слабое дуновение от бесшумных совиных крыльев.
– Злая, – прошептала девочка. – Папа ее боится, он плачет!
Лена вздрогнула и сердито сказала:
– Глупости! Никогда он не плакал!
– Так заплакал! Он же один теперь… Почему мы его бросили?
– Плохо себя вел, вот и бросили, – ответила Лена. – Ты в этом ничего не смыслишь.
– Смыслю-смыслю, – хитро сказала Анечка. – Ты хочешь, чтобы он первым пришел мириться.
Лена улыбнулась:
– Допустим.
– Да! – тихонечко обрадовалась дочь. – Допустим! Мы его обязательно допустим, когда он придет мириться.
– Ну все, хватит. Закрывай глаза и спи.
Анечка послушалась, но через минуту вдруг произнесла невнятно и сонно:
– А лучше не надо…
– Что не надо?
– Допускать папу… Ему было так страшно, что он сам стал страшный.
Лена быстро взглянула на дочь и увидела, что Анечкины глаза снова широко открыты. Охваченная смутной тревогой, Лена почти крикнула, сумев сдержать голос, но не отчаяние, прозвучавшее в нем:
– Да уснешь ты, в конце концов!
Потом она заплакала. Девочка понаблюдала за ней немного и заплакала тоже.
7
Жека проснулся среди ночи, провел рукой по лицу и с удивлением обнаружил, что глаза его мокры от слез. Надо же! Он и в детстве никогда не плакал, если доверять воспоминаниям.
Стоп! Почему стул выдвинут на середину комнаты, словно кто-то недавно сидел на нем, наблюдая за ним, спящим? Жека не помнил, чтобы трогал этот проклятый стул. Пришлось вставать и водворять его на обычное место.
Мрак за окном был совершенно непроницаем. Отражение освещенной комнаты не заслоняло собой ночь, а лишь подчеркивало ее давление снаружи. Оконные стекла казались очень хрупкой и ненадежной преградой между светом и темнотой, грозящей хлынуть в комнату и разом затопить ее от пола до потолка, как бездна поглощает жалкие подводные суденышки вместе с человечками, рискнувшими заглянуть глубже, чем им позволено природой.
«Кажется, я не раздвигал шторы», – подумал Жека, с неприязнью наблюдая за своим двойником, прикуривающим сигарету напротив окна. Красная точка ничуть не украсила черно-желтый прямоугольник безрадостной картины. Жека сделал несколько шагов и с облегчением уткнулся лбом в холодное стекло. Это было приятное ощущение. И, главное, теперь он не видел себя. Тем более когда перевел взгляд вниз, на успокаивающую белую гладь подоконника.
Правда, местами его белоснежная послеремонтная девственность была нарушена причудливыми цветными пятнами. Жеке вспомнилось, как пару недель назад они с Анечкой воздвигли здесь целый пластилиновый замок, обнесенный рвом с самой настоящей водой. Ох, и досталось же им от Ленки! Потом отскребали подоконник до вечера, а ужинать гордо отказались. Сейчас бы немного Анечкиного смеха! Или Ленкиного шепота: «Погоди, она еще не уснула»…
Тишина мягко навалилась на спину, холодно дохнула в затылок, взъерошив волосы и наполнив уши слабым звоном. Ужасно хотелось обернуться, однако что-то мешало сделать это сразу. Неужели я боюсь? – спросил Жека мысленно неизвестно у кого.
И ответ пришел незамедлительно:
Конечно. Раньше ты никогда не спал с включенным светом.
Жека резко повернулся назад и настороженно оглядел пустую комнату, убеждаясь, что, кроме него, в ней никого нет. Присел на подоконник и замер, прислушиваясь к тишине и своим ощущениям. Вроде бы все в норме. Никаких угрызений совести или самоубийственных порывов. Покойница во сне не явилась и голым призраком по комнате не скакала. На Борюсика ему вообще было наплевать с высокой колокольни. Мужик хотел холостяцкой свободы и богатства, так? Что ж, Жека все устроил. Наполовину мечта Борюсика сбылась: он избавился от супруги. Вторую половину мечты – деньги – Жека по справедливости взял себе. Баш на баш! А угрызения совести, они для тех, кто попался. Вот этих неудачников и ждет плач да скрежет зубовный.
По Уголовному кодексу для них предусмотрены самые разные наказания. А библейская статья только одна: котел с кипящей смолой. Интересно, как описали бы ад древние, доживи они до современного прогресса? После всех этих гулагов, освенцимов, полпотовских лагерей? Жека грубовато хохотнул и осекся, сообразив, что только что рассуждал вслух. Это никуда не годилось! Кары небесной он не боялся, а вот сойти с ума, свихнуться, сбрендить – было бы очень обидно на этапе первоначального накопления капитала.
«Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша…»
Часы показывали половину третьего ночи. Вполне достаточно времени, чтобы на рассвете отрапортовать с идиотской улыбкой: «С добрым утром, страна!.. Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!»
Отгоняя тревогу, Жека извлек из-под подушки свою обнову – пистолет Токарева с восьмизарядным магазином. Его без труда удалось приобрести на рынке за пятьсот баксов месте с коробкой патронов калибра 7,62 мм. Возможно, Жека переплатил за «ТТ» вдвое. Он не задумывался об этом. Ему захотелось иметь сотовый телефон и оружие, и он их заимел, вот и все. Так и должно быть. Отныне так будет всегда.
Двух десятков патронов, бездарно расстрелянных за городом, было жаль гораздо сильнее, чем уплаченных за них денег. Но зато Жека немного набил руку и убедился, что тульская чудо-машинка не взрывается при нажатии на курок. Хорошая вещица, надежная. Такая не подведет, не предаст, как делают это даже самые близкие и любимые люди…
Сообразив, что он держит оружие дулом вверх, да еще задумчиво поглаживает пальцем курок, Жека поспешно отшвырнул «тэтэшник» на кровать. Предохранитель предохранителем, но заряженный автоматический пистолет не самый лучший предмет для медитации. И уж тем более не годится он для одиноких игр в русскую рулетку.
Нужно было занять себя чем-то попроще. Хоть чем-нибудь! И поскорее! Он понимал, что ему лучше оказаться среди людей, не то ночь окажется бесконечной, как безумие.
Можно даже пить в одиночку. Но переживать в одиночестве бессонницу страшно и невыносимо.
8
– Зин, ты только глянь на это чудо в перьях, – промурлыкала Кристина, которую на самом деле звали Катей, хотя это никого не интересовало. – Я щас прям кончу! В дореволюционном кожухе, но зато при сотовом телефоне.
– А что? Очень даже симпатичный мужчинка, – отозвалась Зинка. – Только чуток постричь, приодеть…
Казино «Фортуна» в предрассветные часы было не столь многолюдным, чтобы «ночные бабочки» не замечали новых персонажей, возникающих в зале.
Молодой человек, получивший оценку «удовлетворительно», не удостоил девушек ответным вниманием – прошуршал своим черным плащом прямиком к барной стойке.
– Мне чего-нибудь покруче.
– Простите?
– Выпивка. Какая будет подороже и получше?
– Гм… Трудно сказать… Предпочитаете крепкие напитки?
– Разумеется.
– Тогда рекомендую великолепный армянский коньяк «Самвел». Ничего дороже и крепче в нашем баре не водится.
– Значит, стакан.
– Как?
– Стакан коньяка. Полный.
Чопорно поджав губы, бармен назвал цену. Странный посетитель не упал в обморок и не бросился наутек. Извлек бумажник, открыл, как бы ненароком демонстрируя бармену его содержимое. Тот просиял лицом от пробора до пурпурной «бабочки» под подбородком. Прищелкнул холеными пальцами, подавая знак насторожившемуся вышибале в зале: все в порядке, клиент платежеспособный, расслабься. Вышибала разгладил мышцы под пиджаком, но не слишком – хозяин казино терпеть не мог, когда сотрудники расслаблялись. Кроме того, момент был как раз довольно напряженный. Состоятельность клиентов сильно волновала не только персонал, но и некоторых завсегдатаев. В «Фортуне» любили и ценили такие ночи, когда сюда заплывали глупые, жирные караси, таскающие не меньше пяти штук прямо в кармане. Главное, этот тип явился совсем один, без компании, без охраны. На что он рассчитывал? На магические чары какого-нибудь талисмана?
Вышибала, как бы играючи, трижды высек пламя из своей зажигалки. Маячок сработал. Заинтересованные лица в дальнем углу с трудом сдержали довольные ухмылки. Ночь поднесла им приятный сюрприз.
Фраерок, прихватив бокал, до краев наполненный душистым пойлом, отчалил от стойки. Бумажник-лапоть уже исчез в его кармане, зато в свободной руке возникла трубка сотовика. Не просто богатенький – очень глупый и богатенький Буратино.
– Нет, ну я уже конча-аю! – продолжила свой бесхитростный припев Кристина, которая на самом деле не знала более острых ощущений, чем восторг от примерок нового шмотья. – Так на кукан и напрашивается!
– И откуда только такие берутся? – сказала Зинка мрачно. – Лошок непуганый! Придурок!
– Ты че, мать? Радоваться надо, что еще не все лохи повымирали!
– А они не вымирают. Их забивают, как мамонтов…
Тем временем степенно, как непотопляемый линкор, Жека плыл между столами, прихлебывая коньяк на ходу. По его виду невозможно было догадаться, что он злится на себя за то, что достал эту дурацкую пикалку с антеннкой. Звонить Жека никуда не собирался, а его по этому номеру не мог искать никто. Совершенно дурацкое приобретение, если разобраться. Но сотовый телефон был для Жеки важным символом. Точно так же, как пистолет, притаившийся на пояснице за брючным ремнем. Трубка внушала уверенность в собственном благополучии. Оружие весомо подтверждало эту уверенность. В итоге Жека ощущал себя новым. Нет, не анекдотическим «новым русским». Обновленным. Заново родившимся.
Прогуливаясь по казино, он ненадолго задержался возле вхолостую запущенной рулетки, которой крупье рассчитывал вскружить ему голову за неимением других кандидатов. Повинуясь жесту крупье, навстречу Жеке шагнула долговязая девица в ополовиненном купальнике. На подносе, который она держала перед собой, стояли сверкающие рюмочки-наперстки и лежали две девицыны грудки.
– Угощайтесь, пожалуйста, – прощебетала ходячая приманка. – За счет заведения.
Жека хотел было поинтересоваться стоимостью предлагаемой закуски, но сдержался, пожалев девицу. Простаивает тут ночи напролет на своих ногах-ходулях с высоченными каблуками, а перспектив у нее не больше, чем у манекена. Велят раздеться совсем – разденется. Забудут где-нибудь в подсобке – там и останется.
Натянуто улыбнувшись, Жека продемонстрировал девице свой бокал, способный вместить содержимое сразу всех рюмочек на подносе. Она тоже улыбнулась, но глаза ее были полны ненависти. Вероятно, ей платили сдельно, за каждого приманенного к рулетке клиента.
Крупье ненавязчиво кашлянул за спиной девицы, и она, пересиливая себя, заговорила еще более нежным голоском:
– Хотите сыграть? Вам повезет, вот увидите.
Никакого азарта Жека не испытывал. Он уже сорвал банк в собственной рисковой игре, доставившей ему достаточно острых ощущений. Почти безумно острых. А тут фишечки. Красное-черное. Чет-нечет. Скучно, господа. Ставки должны быть настоящими: нищета-богатство, тюрьма-свобода, смерть-жизнь…
Конец ознакомительного фрагмента.