Собор в свете дня и ночи
Войдя в подъезд и поднимаясь по лестнице, Баженов ощупал карманы. Вот ключи от мастерской, эти от машины и гаража. Квартирных не было: видно в спешке он просто захлопнул дверь.
Банальная ситуация казалась тупиковой. Гараж с машиной в одном конце Владимира, квартира дочери и мастерская тоже в отдаленных районах. Жена на выходные уехала в деревню. Еще часом назад все выглядело вполне благополучно. Он проводил сына с внуком на вокзал, где они сели на проходящий поезд из Нижнего, потом отогнал «Жигули» в гараж. До дома Трофим Сергеевич добрался на троллейбусе, когда разом погасли городские огни, и в ночной тишине послышался звон кремлевских курантов.
Как же быть? Вечером Баженов не поработал как обычно, наверное поэтому его неодолимо потянуло к мольберту. Он пошевелил пальцами, почти ощущая несуществующую кисть, но ничего, кроме машинально сорванной травинки, не оказалось в руке художника.
Спустившись в пустынный темный двор, Баженов глянул на окна своей квартиры. Четвертый этаж… Среднее окно распахнуто, на пятом у Андриевского свет, слышатся голоса. Значит, еще не спят. Мысли его прервал лай Чары. Пес, вскочив на подоконник, светлым нервным пятном дрожал перед глазами. Чуя хозяина, породистая болонка не могла понять, почему тот так долго стоит внизу и не выведет ее погулять.
«Будь Чара поумнее, она бы догадалась о ключах, сбросила их вниз, – мелькнула ироничная мысль. – Полеживают верно, в прихожей у телефона. Впрочем, что грешу на бедную псину. Ей ведь тоже несладко. А вот я – действительно растяпа», – всердцах отругал себя Трофим Сергеевич. На окно он больше не смотрел, чтобы не возбуждать собаку, нарушавшую тишину звонким нетерпеливым лаем.
Баженов вспомнил, как когда-то в студенческие годы занимался альпинизмом. Терскол, Домбай, Эльбрус – красивые гордые названия. Но ведь бывал же он на многих знаменитых вершинах. Что, если попробовать, тряхнуть стариной? Тело у него легкое, сухое, сила в руках тоже вроде бы есть. Он сжал кулаки, глубоко вздохнув, расправил плечи. Чтобы стать увереннее, взглянул на звездное небо, ощутив себя, как в молодости, на ребристом оледеневшем перевале.
Приняв решение, Баженов шагнул в подъезд и, держась в полутьме за перила, стал подниматься по лестнице.
… Начиная с ранней весны, вот уже в течение четырех месяцев, Трофим Сергеевич с утра уезжал из Владимира. Он садился на автобус, отправлявшийся с вокзала, с полчаса дремал, пока с пригорка за Павловским не возникала рельефная панорама суздальских куполов.
В течение дня, даже в непогоду, Баженов трудился на пленере, выписывая с разных точек звездный Рождественский собор. Серия, задуманная художником, состояла из семи полотен, где от первых лучей солнца и до глубоких сумерек Рождественский изображался с одной точки – фрагментом фасада и обязательным главным куполом.
Идея столь необычного замысла возникла у Баженова от серии Руанских соборов Клода Моне и страстно его увлекла. Хотя из двух десятков полотен великого француза на эту тему воочию он видел лишь два – «Руанский собор, в полдень» и «Руанский собор, вечер», находящихся в столичном музее изобразительных искусств, красочные репродукции остальных видов монументального здания были им тщательно изучены. Игра теней, света, восхода и захода солнца, вдохновлявшие Моне, словно эстафета красоты, передалась Баженову. На скромных плоскостях серого холста он пытался воссоздать величавую гармонию русской архитектуры, запечатленной в белокаменной вечной симфонии.
О его замысле знали немногие. Кроме домашних, пара владимирских художников да близкий друг Игорь Сарабьянов, журналист-искусствовед из Москвы, снабжавший Баженова альбомами французских импрессионистов.
– Заметь, Тоша, – пыхтя трубкой, говорил он Баженову. – Моне работал на натуре, напротив Руана, даже на несколько месяцев снял комнату рядом с главным фасадом собора. Он заметил, как в течение дня постоянно меняется освещение, и нередко оставлял начатый холст, принимаясь за новое полотно. Так, в игре пространства, камня и света воплощался замысел мастера.
– Дом супротив Рождественского мне не по карману, – отшучивался Баженов. – Да и нет вблизи каких-нибудь зданий. А вот палатку за оградой, это да, раскинуть на недельку вполне возможно. Чуешь, Игорек, мысль? Давай присоединяйся, и в начале августа уйдем в Робинзоны.
Пока же, усталый и счастливый ощущением сделанного за день, Трофим Сергеевич к вечеру возвращался домой из Суздаля. Поздно совмещал обед с ужином, часок отдыхал, просматривая газеты или читая что-то легкое, детективное. Потом вставал к мольберту.
Обычно он доделывал то, над чем трудился накануне, и так – до полуночи. Спешка, фактически потогонная работа, была вполне объяснима: в начале осени во Владимире предполагалась очередная выставка, пожалуй, наиболее представительная за те сорок лет, что он занимался этим делом.
В мечтах и не безосновательных, будущими весной, летом Баженов видел себя в Европе. Пара-тройка стран, где его знали – Германия, Австрия или Швейцария и, конечно же, Франция. Она – как благодарность Моне. Потом можно попытаться махнуть через океан в Японию, ведь и там, не без успеха, он выставлялся ровно десять лет назад…
Поднявшись на пятый этаж, Трофим Сергеевич решительно нажал кнопку звонка. Дверь открыл Захар Андриевский, тоже художник, почти ровесник Баженова. Удивленно взглянув на соседа, хозяин посторонился, пропуская его в прихожую.
– В трудах? – шепотом спросил Баженов. – Знаешь, Григорьич, у меня незадача, так уж случилось…
– Никто не спит. Говори громче, Трофим, не стесняйся. Да что мы с порога, – Андриевский, выглядевший словно буддийский монах, в пестром фиолетовом халате и сванской шапочке, живописно возвышающейся на крупном загорелом черепе, повел его на кухню.
«Верно, только от мольберта!» – завистливо прикинул Баженов, все более укрепляясь в желании попасть домой. Он вновь непроизвольно потер ладонями кончики пальцев, ощущая зуд в руках, нечто схожее с досадой ребенка, которого лишили любимой игрушки.
– Давай-ка, Захар, поищи крепкую веревку, – попросил Трофим Сергеевич. – Требуется не очень длинная, десяти-пятнадцати метров хватит. Ты придерживаешь конец, я мигом спущусь к себе на подоконник. Окно у нас ведь открыто, – сбивчиво, скороговоркой он начал объяснять свой план ошеломленному соседу. – Дверь в квартиру захлопнулась, а тут всего ничего, каких-нибудь пару-тройку шагов вниз. Я ведь занимался когда-то альпинизмом, навыки, похоже, еще не пропали.
Узнав о его намерениях, Захар Григорьевич разволновался, снял сванку и вытер ею вспотевший лоб.
– Ну, ты даешь, Трофим! – возмутился он. – Годы твои, старик, не те. И главное, из моего окна! На ночь идти действительно поздновато, переночуй у нас, а с утра решай проблемы.
В кухню, где разгорался спор, вошла жена Андриевского, Наталья Брониславовна.
– Что, мазилы, полуночничаете? Решили сообразить или краски друг у друга выпрашиваете? – шутливо спросила она. Однако, уяснив в чем дело, тоже высказалась против.
– Нет и, конечно же, – нет! Вот в прошлом году на репетиции «Мастера и Маргариты» наш Лепетухин с пятиметровой высоты сорвался. Это при страховке и не в вашем, пардон, соседушка, возрасте. Так в двадцать четыре года двойной перелом ноги и ушиб позвоночника. Оставьте эту забаву, мужики, давайте лучше чай пить.
– Или что покрепче для снятия стресса и здорового сна сообразим, – оживленно предложил Андриевский.
– От чайку не откажусь, – примирительно сказал Трофим Сергеевич. И тут же, внаглую, соврал: – Я газ на кухне, уходя, не выключил. Кастрюля с курицей на малом огне. На завтра, если не попасть, оставлять как-то опасно. И потом, тут от вас до моего окна каких-нибудь пару метров по прямой. Для альпиниста, пусть и бывшего, сущие пустяки.
После чаепития, поняв, что Баженова не переубедить, возможно, и «курица на малом огне» прокудахтала свои доводы, стали искать подходящую веревку. Таковая оказалась на балконе, на вид прочная, толщиной в целый сантиметр. Еще минут пятнадцать ушло на подготовку необходимой страховки. В качестве противовеса тощему Баженову решили использовать двухпудовую гирю сына Андриевских.
Встав на подоконник спиной к распахнутому темному проему, Трофим Сергеевич взялся за веревку, охватил ее коленями и шагнул в пустоту. Босые ноги коснулись теплой, еще не остывшей от дневного зноя, стены. Медленно переставляя носки, он двинулся вниз. К его удивлению, стена оказалась не шершавой, абсолютно гладкой. Внезапно он почувствовал, как тело отклоняется от прямой, вибрирует маятником, а веревка закручивается в руках. Достигнув нужного уровня, Баженов увидел, что рамы окна почти сомкнуты, оставляя промежуток сантиметров в пятьдесят, его он не разглядел с земли. Сжавшись в комок, он метко ударил ногой по ближней створке. Послышался звон разбитого стекла, голоса сверху, чей-то крик внизу: – Воры с крыши лезут! Петька, беги, вызывай милицию!
«Вот уже и за вора приняли», – с досадой подумал Баженов. Время для него словно остановилось, хотя прошло чуть более минуты. Резко прогнувшись, он попытался рывком вскочить на подоконник. Попытка почти удалась, как тут Чара белым стремительным комком радостно бросилась ему на грудь. Это было столь неожиданно, что Баженов яростно закричал, отгоняя собаку, которая, однако, приняв возглас за призыв или привычную ласку хозяина, уперлась ему в грудь и лизала лицо, не давая забросить ноги на край окна. Пальцы, до этого крепко охватывавшие веревку, онемев, ослабли, затем судорожно вцепились в нее и через несколько страшных длинных секунд – разжались.
Внизу послышался глухой удар. И в тот же миг внутри Баженова раздался приглушенный звук, словно лопнула детская хлопушка. На самом деле сила, разодравшая тело изнутри, была столь же мощна, как граната взорвавшая человека. Непереносимо острая боль пропала. Наступила тишина, и с этого момента Трофим Сергеевич уже не принадлежал себе и тем, кто годами был рядом с ним. Мятежная душа художника рванулась вверх и отошла к Богу.
Потом, как это бывает, – звонки, суматоха, люди на ночном асфальте двора, почти одновременно подъехавшие машины – скорой помощи и милиции. Врач скорой, крупный мужчина в мятом халате, с рябоватым от оспин лицом, сделал лежащему на носилках Баженову несколько уколов. Бесполезность их стала понятной, когда, захлопнув коричневой кожи саквояж, он уступил место женщине судмедэксперту, спрыгнувшей с переднего сиденья милицейского УАЗа.
Следователь прокуратуры, прежде чем приступить к осмотру тела, дважды обошел дом. Затем, стоя рядом с носилками, начал писать протокол осмотра, который диктовала судмедэксперт. Сам факт падения не вызывал сомнений: наверху, на уровне 5-го этажа виднелась веревка, переброшенная через подоконник, другой ее конец лежал в метре от стены дома. Закончив протокол и выписав направление на вскрытие, следователь поднялся к Андриевским. Художник молча переживал происшедшее, коря себя за слабость и уступчивость, тогда как супруга говорила не умолкая.
Конец ознакомительного фрагмента.