Концепции современного естествознания. РАЗДЕЛ I. Естествознание в структуре техногенной цивилизации (В. Г. Торосян)

Наука как объект философского анализа. Роль науки и техники в культурной истории человечества. Особенности ситуации на пороге тысячелетий. Наука и техника: двуликий Янус. Проблемы этики науки. Сила и слабость научного знания и стремления к господству над природой.

Природа научного познания. Научная истина и заблуждение. Научное и ненаучное знание. Взаимодействие науки и других форм общественного сознания. Социокультурная обусловленность научного познания. Взаимодействие “внутренних” и “внешних” факторов развития науки. Внутренняя логика науки и формы ее реализации. История науки как эволюция ее “метафизических каркасов”. Понятие парадигмы.

Основания научного познания: нормы и идеалы, научная картина мира, философские основания науки. Стиль мышления как обобщенное выражение оснований науки.

Концептуальный смысл понятия “естествознание”. Значение знакомства с ведущими естественнонаучными концепциями.

Человечество стоит на пороге следующего века и нового, третьего тысячелетия. И хотя его культурная история значительнее древнее, начавшись задолго до христианского летоисчисления, символический рубеж тысячелетий всегда внушает особую торжественность и тревогу одновременно. Первый из таких рубежей, придясь на самую середину Средневековья, был наполнен мистическими суевериями, бесчисленными предзнаменованиями (находящими религиозное и «научное» обоснование) скорого конца света.

Прошла тысяча лет, и удивительным образом ситуация приобретает сходные черты. В эру высоких технологий и всеобщей компьютеризации растут обращения к мистике, ожидания пришельцев с небес, вновь предрекается гибель человечества, но уже не по тайным предвестиям, а по вполне конкретным причинам, связанным с деятельностью самих людей. Человечество оказалось на своеобразной развилке, образно предсказанной еще в середине века. Один путь – «продолжить эволюцию уже на уровне культуры», выйдя из стадии «предыстории» в эру «сверхжизни» и реализуя возможности, «не использованные в игре шансов и случайностей» (П. Тейяр де Шарден). В противном случае – «признав свою несостоятельность в ситуации, наиболее богатой возможностями и опасностями», человечество окажется перед лицом самоуничтожения (К. Ясперс).

Далеко не последняя роль в столь драматичной альтернативе принадлежит науке. Пронизанность наукой определяет характер всей человеческой жизнедеятельности, материальной и духовной, даже на обыденном уровне (хотя эта особенность далеко не всегда осознается). Так, по наблюдению крупнейшего историка науки, Т. Куна, после открытия Коперника люди стали ощущать себя как бы совершенно в ином мире – изменились даже пространственные соотношения рая и ада в живописи той эпохи. Новая система мира, вместо того, чтобы унизить, умалить место человека во Вселенной, наполняла его гордостью и уверенностью в себе. Не в меньшей степени меняют представление о мире и о месте в нем человека, его происхождении и перспективах современные исследования (в первую очередь естественнонаучные – в физике, химии, биологии, астрономии). Вместе с тем, если в эпоху Просвещения наука представлялась панацеей от всех бед, позволяющей преобразовать мир и самих себя на основе знания законов природы, то теперь ожидания от науки подточены присущим нашему веку потребительским отношением ко всему, включая ту же науку. Упоминаемый выше К. Ясперс пишет: «Наука доступна лишь немногим. Будучи основной характерной чертой нашего времени, она в своей подлинной сущности тем не менее духовно бессильна, так как люди в своей массе, усваивая технические возможности или догматически воспринимая ходульные истины, остаются вне ее». (Смысл и назначение истории. М. 1994, стр.111) Тот же потребительский дух, безответственно-эгоистическое стремление к наживе, к власти любой ценой (включая власть над природой), столь характерные для нашего столетия, делают науку и технику двуликим Янусом (чего не было прежде).

С одной стороны, техногенная (т.е. порожденная техникой и порождающая ее) цивилизация добилась потрясающих успехов в исследованиях космоса, атомного ядра, молекулярной генетике, кибернетике, медицине. С другой стороны, та же медицина, покончив было с многими страшнейшими болезнями, не может справиться с мутациями вирусов (в том числе происходящими «в ответ» на новые медикаменты). Ядерные технологии, обещая замену невосполнимых и катастрофически истощающихся источников энергии, могут оборачиваться Чернобылями, а исследования атомного ядра, поднимая на новые ступени в понимании природы, в то же время воплощаются в оружии, угрожающем самому существованию человечества. Столь же неоднозначно воспринимаются исследования Вселенной, всегда занимавшие особое место в культурной истории человечества. Одно из самых поразительных достижений современной науки, клонирование, позволяя из единственной клетки давно умершего существа воссоздать его генетическую копию, внушает не только надежды (выращивание новых органов для замены поврежденных, продление жизни, чуть ли не возвращение «с того света»), но еще больше и тревогу – какие новые угрозы оно таит в себе, особенно в руках бесчеловечных режимов и криминальных групп. Став непосредственной производительной силой, наука впервые дает возможность радикального воздействия на природу (включая космос), однако и это оборачивается необратимыми экологическими разрушениями.

В этой связи на первый план выходят проблемы этики науки – если во времена Кеплера (1571–1630) или даже Г. Лоренца (1853–1928) ее требования ограничивались добросовестностью, честностью, бескорыстностью ученого, то сейчас речь идет прежде всего об ответственности за последствия научных разработок. Предлагаются даже (начиная с середины века) моратории на определенные исследования – каждый раз безуспешно. Ученый – это Фауст, готовый и «душу продать» ради удовлетворения своей любознательности; только так и развивалась во все времена наука. Наряду с этим ученых покупают и в более прозаическом смысле, и с этим бороться тоже практически невозможно.

Неудивительно, что именно сейчас стали вспоминать о голосах, уже издавна предостерегающих и призывающих к осмотрительности в безоговорочном уповании на прогресс науки и техники. Первые претензии на господство над природой на основе ее познания относятся к эпохе Возрождения. Выражая гуманистический пафос эпохи, они были тогда чрезвычайно прогрессивны, внушая уверенность в возможностях человека. Флорентийские гуманисты утверждали, что человек «может встать вровень с Богом, благодаря бесконечному познанию и преобразованию природы». «Знание – сила», – провозгласил Фрэнсис Бэкон на рубеже ХVI–ХVII в.в., видя бессмертие человечества именно в научных достижениях, которые, подобно кораблям, связывают различные исторические эпохи. Аналогичные идеи высказывал Дж. Бруно, считавший, что человека приобщает к вечности «героический энтузиазм» познания «божественной природы». «Всем знать все обо всем» (Ян Амос Коменский) – таково было кредо эпохи Просвещения.

Особую уверенность вселяло триумфальное развитие механико-математического естествознания. Современному человеку трудно поверить, что когда в предсказанные Э. Галлеем (1656–1742) за 18 лет день и точке неба (1758 г.) появилась знаменитая комета, по всей Европе шли праздничные гулянья с фейерверками, слагались оды в честь науки. Правильно поставленный эксперимент, с пристрастием испытывающий природу (откуда и название – естествоиспытатель) должен был ответить на любые вопросы, а механико-математические закономерности предполагалось использовать в вычислении условий «динамического равновесия общества».

Уже младшие современники Ф. Бэкона, однако, уточняли, что «знание – не сила, а лишь путь к силе» (Т. Гоббс), и полезность его зависит от того, кто и как распорядится им. При этом, если у Р. Декарта и Б. Паскаля речь шла прежде всего о правильном методе, позволяющем «попадать в цель непосредственно, без пристрелки», то с течением времени это предостережение все более приобретало социальный оттенок. Уже просветители (В. Лейбниц, И. Гете, А. Гумбольдт) обращали внимание на то, что мир гораздо сложнее любого механизма, и романтик, влюбленный в природу, увидит в ней больше, чем это позволяют черно-белые очки механицизма. К концу XIX в. из картины мира, в погоне за «научной точностью и строгостью», выпали жизнь и разум. Особенно болезненно это ощущается в XX в., когда в стремлении «обустроить» жизнь человека был забыт сам человек, со своими стремлениями и надеждами, духовным миром, не вписавшимся в мир молекул и атомов, химических реакций, планет и галактик, равно как и в бездушные социальные схемы. Человек был забыт и в философии, центром которой всегда являлся.

Кризис современной цивилизации – это прежде всего кризис гуманизма. Безчеловечный (без человека) мир неизбежно делает мир бесчеловечным. Есть прямая связь и между отсутствием гуманизма в отношении к человеку и бесчеловечным, холопски – потребительским, надругательским отношением к природе. Как пишет лауреат нобелевской премии И. Пригожин (р.1917), «кризис цивилизации связан с тем, что вознесшийся в своей гордыне человек больше не слышит природу, которая говорит с нами на тысячу голосов» (Пригожин, Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. – М., 1987). Между тем даже дикарь, потребляя природу, испытывал благоговейные страх и почтение к ней, ощущал себя в нераздельном единстве с природой. Таким образом, налицо две стороны медали в научном познании и стремлении к господству на природой.

Заметим, что подобное отношение к природе и ее исследованию, со всеми плюсами и минусами, характерно для того пути, который избрали исторически европейские культура и цивилизация. Для восточной культуры, индийской, китайской, более естественным оказалось созерцательное отношение к миру, с установкой не на преобразование природы, а нахождение гармонии с ней. Подобная же установка была свойственна и европейской античности. Конечно, она не могла способствовать тому развитию техники, которого добилась европейская цивилизация, считая его несомненным признаком своего превосходства.

Соответственно, вплоть до начала XX века развитие научного естествознания было уделом европейской культуры. Именно в европейской традиции с давних пор под наукой как бы негласно предполагаются естественные науки, науки о природе. Это не случайно, имея глубокие исторические корни, особенно укрепившиеся с эрой механико-математического естествознания. Действительно, именно оно задавало нормы и стандарты научного исследования, формировало ядро научной картины мира. И только к самому концу XX века начинает осознаваться, что такое отождествление, неправомерное и несправедливое по отношению к другим наукам, вредит и естествознанию, столь длительное время стремившемуся отмежеваться от других наук как «недостаточно научных», обедняет и упрощает его.

С учетом всего сказанного можно понять современную резкую реакцию против сциентизма (т.е. мышления, ориентированного на «строго научные» нормы и принципы) и против науки вообще. Достаточно взвешенный анализ показывает, однако, что раскол между гуманитарной и сциентистской культурой – следствие общего раскола между культурой и цивилизацией, что источник бед не в науке, а в самом обществе, чье социально-политическое развитие в определенном смысле неадекватно развитию науки, как бы оторвавшейся от породивших ее условий и приобретшей «собственную жизнь», в соответствии со своей внутренней логикой. В конечном счете любая наука служит слепком соответствующей цивилизации. Сегодня мы сталкиваемся и с другим парадоксом – недооценкой роли науки со стороны не только обывателя, выставляющего свои «трудовые мозоли», но и со стороны государственных структур.

Между тем концепции самоорганизации, синергетики, коэволюции, теория аттракторов, будучи порождены естествознанием, могут быть приложены к широчайшему кругу явлений – от физики плазмы до саморегуляции экономических процессов. Основанные на этих концепциях «сценарии» выявляют исключительную перспективность в прогнозировании и гибком коррелировании социально-экономического развития – опять же в русле объективной логики общественных структур и форм. Сегодня в высокоразвитых странах данные и методы науки все более используются в составлении план-прогнозных программ, определяющих и координирующих деятельность предприятий и целых отраслей производства, валютных систем, технических, политических, межгосударственных организаций.

Таким образом, развитие любой науки может быть понято во всей системе культуры, во взаимодействии обширного комплекса социально-политических и культурно-исторических факторов – как органичного компонента культуры. Именно поэтому, кстати, продолжавшиеся многие века попытки отделить, отграничить научное знание от ненаучного, науки – от других форм общественного сознания (необходимые и полезные до известной степени и также социокультурно обусловленные) не увенчались успехом.

Безусловно, к признакам научного познания следует отнести прежде всего нацеленность на приобретение объективной истины в любой исследуемой области. Критериями научного знания являются его воспроизводимость, возможность передачи и проверки, системность, теоретическая обоснованность, предсказательная способность. Но вот уже минул ровно век, когда революция в естествознании на рубеже XIX–XX веков разрушила идеал абсолютного, исчерпывающего, достоверного знания. Выявилось, что любые критерии объективности знания сами субъективны, неся на себе явственный социокультурный отпечаток. Нельзя отрицать также, что системность, своего рода теоретическая обоснованность присущи, скажем, и религиозным представлениям, а предсказательная способность обнаруживается у систем знания, традиционно зачисляемых в ненаучные. Сама наука достигла таких рубежей, когда за каждой раскрывшейся дверью открывается новая тайна, еще более глубокая и необычная. Так, впрочем, было всегда, но казалось, что пройдет время, и человеческому разуму раскроются последние, самые глубокие тайны. Сейчас, соотнося наши неуклонно возрастающие знания с еще непознанным, мы можем сказать, перефразируя Сократа, что неизмеримо выросло не только наше знание, но и незнание – знание о том, сколь многого мы еще не знаем. Не менее важно осознавать также неизбежность тесного переплетения научной истины и заблуждения, их взаимообусловленность на любых стадиях развития науки.

Претензии на исключительность научного знания, неизбежно сопровождающие их идеологические и политические ограничения, накладываемые на науку (особенно у нас – например, клеймо «противоречит материализму», надолго задержавшее отечественную генетику и кибернетику), противоречат не только этическим нормам, но и самому духу научного поиска, ограничивают его возможности. Современная наука не может более отмахиваться от парапсихологических явлений, проблемы НЛО и так далее. Отдав их на откуп шарлатанам, наука с большими усилиями отбивает их теперь обратно. Может показаться удивительным, что современное естествознание имеет больше точек соприкосновения с религией, чем в XVIII веке, когда ожидалось механико-математическое решение любых вопросов, любая случайность представлялась свидетельством незнания, а Бог был объявлен «часовщиком Вселенной» (Н. Мальбранш). Этот феномен – результат не только неуверенности и растерянности современного человека, действительно нередких причин обращения к религии, но и необходимости своеобразных отношений дополнительности между наукой и религией в общей проблематике, мировоззренческих нюансах.

Обнаруживая это, мы замечаем, что наука всегда находилась в органичной взаимосвязи и с другими формами общественного сознания – моралью, правом, искусством. Более того, это признак вовсе не незрелости науки, а как раз ее здорового, естественного развития (за что ей так долго приходилось оправдываться). Признание такой взаимосвязи еще до недавнего времени ограничивалось влиянием (победным) науки на все другие области культуры. Между тем обратное влияние не только существует, но они неразделимы. Так, религиозно – аксиологические и эстетические соображения, правовые и этические аналогии сыграли значительную роль в формировании гелиоцентрической системы Коперника – развенчавшей в итоге религиозно-догматическую картину мира; становление антропного принципа, одного из ключевых в современной науке, в равной степени обусловлено как внутренней логикой развития науки, так и переплетением ведущих тенденций всей современной культуры, в котором возрастает роль этического и телеологического (вновь) компонента.

Социокультурная обусловленность научного познания воплощается в единстве двух тесно переплетающихся аспектов: 1) зависимость от социально-экономических и духовных условий жизни общества, определяющих статус науки, импульсы к ее развитию («внешняя» социальность); 2) влияние общекультурных, мировоззренческих факторов на субъект познания – отдельных ученых, научные сообщества («внутренняя» социальность). Внешняя социальность связана с тем, что предпосылкой развития науки являются наличные экономические возможности, политические условия. Судьба тех или иных научных программ и направлений прямо зависит (особенно сейчас) от их финансирования, заинтересованности в них государства и промышленности. Известно, например, какой мощный импульс наукам (даже таким абстрактным, как математика) сообщила первая промышленная революция. Запросы производства обеспечили позже бурное развитие электротехники и термодинамики. В наши дни перспективы таких фундаментальных отраслей, как ядерная физика или исследования космоса, непосредственно зависят не только от экономического могущества ведущих политических и научно-технических держав, все равно вынужденных объединять свой экономический и творческо-научный потенциал, но и от политического климата на планете – здесь налицо обнадеживающие сдвиги.

Чрезвычайно важной и неординарной в свете сказанного является давняя и особенно актуальная сейчас проблема соотношения свободного поиска ученого (сообразно своим интересам и наклонностям) и, так сказать, социального заказа. История науки убеждает, что всегда (в том числе и в наше рациональное и практичное время) ведущим стимулом подлинного ученого является научная любознательность, снедаемость любопытством в высоком смысле (характерно в этом отношении высказывание физика Ф. Лондона, в своей нобелевской речи заявившего, что он всю жизнь готов был платить за возможность заниматься наукой, а платят ему). Можно заметить, что чем выше степень цивилизованности общества, тем в большей степени оно осознает необходимость создания максимальной свободы, наилучших условий ученым и коллективам, подтвердившим свою плодотворность. Другое дело, что любой ученый, даже максимально свободный от политического, экономического, религиозного и прочих принуждений в своем выборе проблем, объектов и путей исследования в действительности выражает (часто даже не ощущая того) объективные потребности и тенденции данной эпохи. Впечатление независимости «чистой» науки, ее целей и задач порождается как раз незаметностью, неотчетливостью того, как общественные потребности улавливаются наукой. Выбор ученого всегда производится из существующих культурных ресурсов, уже сложившейся социокультурной среды, ею в значительной степени формулируются методологические ориентиры исследования, его установки и нормы.

Таким образом, перефразируя К. Маркса, можно сказать, что история науки делается людьми, но в условиях и обстоятельствах, от них не зависящих.

Здесь мы подходим к «внутренней» социальности научного познания. Воздействие социокультурного поля, о котором говорилось выше, может носить, особенно в ситуации выбора, определяющий характер. Одни и те же природные или общественные явления и их оценки могут оказаться в фокусе внимания науки в определенный период, в той же степени игнорируясь или отвергаясь в иной социокультурной ситуации. Гелиоцентрические идеи развивались уже за 18 веков до Коперника Аристархом Самосским, причем отнюдь не из чисто умозрительных соображений или в результате счастливой и случайной догадки (как это представляется в некоторых учебниках), а в итоге скрупулезного анализа наблюдений. Однако эти идеи пришлись не ко двору в культуре поздней античности и Средневековья, даже учение Аристотеля ассимилировавшего лишь после строжайших фильтров христианской доктрины. А вот в эпоху Возрождения, благодаря не столько новым астрономическим открытиям, сколько радикальным изменениям во всей культуре (начало капиталистических отношений, гуманизм, реформация), гелиоцентрические представления Аристарха и «сумасшедших пифагорейцев» оказались как нельзя впору. (См. главу 5).

Яркий пример приводит французский историк науки Александр Койре. Очки в их примерно современной форме вошли в обиход в XIII веке. Чисто технически не так сложен был следующий напрашивающийся шаг – расположение линз уже и одна за другой. Однако телескоп, реализовавший этот шаг, был создан только в начале XVII века! Взор людей той эпохи был обращен не на звезды, а внутрь, направленный на спасение души. Не менее поучительны и более поздние примеры. Так, основные положения антропного принципа, одного из ведущих в современном естествознании, были выдвинуты уже 100 лет назад Альфредом Уоллесом (1823–1913), но гробовое молчание, которым они были встречены в деликатном английском обществе, удержало того же Уоллеса от публикации еще одной своей гениальной концепции, которая вскоре стала известна миру благодаря научной решимости шедшего своим путем другого англичанина, Чарльза Дарвина (хотя и ей пришлось пробиваться в сознание людей еще не меньше полувека). Сложны и тернисты были пути теории относительности и квантовой механики, не принимавшихся крупнейшими учеными классической формации; вплоть до середины XX века (до работ В.А. Амбарцумяна) астрофизика игнорировала как уродливые отклонения нестационарные, взрывные процессы во Вселенной – настолько они шли вразрез с выношенными культурой в течение двух тысячелетий представлениями о плавном характере ее эволюции. Этот список можно продолжать бесконечно.

Таким образом, можно говорить о своеобразном «естественном отборе» тем, идей, норм и принципов научного исследования, результаты которого определяются не только истинностью научных выводов (которая редко может быть установлена и принята сразу), но и их «вписанностью» в культуру, соответствием принятым в ней ценностям. Конечно, развитие науки подчиняется ее внутренней логике, то есть логике закономерного, подготовленного в самой науке перехода от исчерпывающих свои возможности теорий и принципов к новым, выросшим из старых. Вместе с тем конкретные формы реализации, развертывания этой логики обусловлены сложным переплетением целого комплекса социокультурных факторов (заметим, что без подготовленности внутренней логикой научного поиска не были бы возможны «счастливые случайности» в истории науки – яблоко Ньютона, сны Менделеева и Кекуле, «Эврика» Архимеда).

Рассмотрение развития науки в неоднородной и противоречивой социокультурной среде позволяет объяснить, как и почему «созревают» и выходят в центр внимания те или иные проблемы и подходы к их решению. Очень существенно, что развитие науки по-своему черпает пищу из социокультурной среды даже в тех случаях, когда последняя чужда и даже враждебна каким-то ее положениям, вызревшим как следствие ее внутренней логики. Так, важную роль в подготовке условий коперниканской революции сыграло характерное для средневековья обсуждение проблемы «воображаемых допущений», когда, нисколько не посягая на канонизированную систему мира, чисто схоластически исследовалась логическая возможность движения Земли, удаленности звезд и так далее.

Социокультурная среда прямо служила источником идей, образов, ассоциаций. Так, для науки эпохи Кеплера, Декарта, Паскаля, Бойля наиболее естественным было ее развитие в «лоне постоянно обновляемой религии», которая служила источником идей и ориентиром. К примеру, изнурительный тридцатилетний путь Кеплера – через «Космографическую тайну» и «Гармонию мира» к законам обращения планет – направлялся и поддерживался его глубочайшей убежденностью, что в мире существует незримая высочайшая идущая от творца гармония, в которой математическая и музыкальная соразмерности являются лишь низшими, вспомогательными ступенями. Направляли и корректировали этот путь даже исследования живописцев, особенно в области продольной и поперечной перспективы, которые позволили Кеплеру в решающий момент отказаться от идеи круговых движений (как совершенных и единственно достойных замысла творца и довлевших даже над Галилеем) в пользу эллипсов (в фокусах которых для любой планеты неизменно оказывалось Солнце, «божественный ректор Вселенной»). Столь же характерно, что одни и те же исходные идеи направляли путь Ньютона и к теории тяготения, и к мрачному религиозному «Введению в Апокалипсис», от которого долго открещивались историки науки. Между тем попытки косметического очищения пути ученого от присущих ему противоречий и путаницы только умножают их – уже в понимании реальной истории науки.

Грубейшей ошибкой истории и философии науки до недавнего времени была та, что развитие научного познания представлялось как гладкий линейный кумулятивный процесс, подобно возведению, кирпичик за кирпичиком, здания. Продолжая это сравнение, предлагалось, после завершения строительства освободить, очистить здание истины от «строительных лесов» – свидетельств деятельности субъекта. Нетрудно видеть, что источником таких представлений были идеалы однозначной и абсолютной истины, взращенные развитием механико-математического естествознания. Наиболее убедительно эту иллюзию развеяла знаменитая работа американского физика, философа и историка науки Т. Куна «Структура научных революций» (1962), где рассматривалось сочетание «эволюционных» и «революционных» этапов в развитии науки. Там же использовалось понятие «научного сообщества», окончательно хоронившее идеал «чистого» знания, свободного от «печати» его творцов.

Для каждой эпохи и даже для различных научных сообществ Кун выделяет соответствующие парадигмы, образцы (греч.) решения тех или иных научных проблем. Было прослежено переплетение в парадигмах не только внутринаучных, но и общекультурных и даже психологических факторов. Интересно, что сам Г. Кун открыто признавал (в том числе в беседе с автором этих строк) влияние на свои исследования идей К. Маркса, менее всего оцененных – за идеологической демагогией – в нашей стране. Ведь именно у Маркса впервые отчетливо выдвигается идея социокультурной обусловленности духовной деятельности, рассматривается, «как экономические, политические, юридические, религиозные факторы могут влиять на мышление и какие могут ставить ему границы».

Сейчас очевидно, что марксово понятие естественноисторического процесса может быть применено не только к созреванию производительных сил и производственных отношений, но и к любым областям деятельности, в том числе научной. Действительно, никакие отношения в научной деятельности, никакие идеи, производимые в ее процессе, не появляются раньше, чем начнут исчерпывать себя старые представления и пока не созреют естественным образом условия для новых – во внутренней логике науки, в культуре данной эпохи, ее общественном сознании. В 60–70-ые годы стало окончательно осознано, что история науки – это не «архив событий и открытий в их хронологической последовательности, а история ее метафизических (т.е. находящихся вне самой науки) каркасов» (Дж. Агасси), также имеющих социокультурную обусловленность.

Понятие парадигмы, сыграв значительную роль в осмыслении развития науки, в то же время подвергалось серьезной критике за нечеткость, неоднозначность смыслов, в которых оно употребляется. Целесообразнее поэтому использовать понятие «стиль мышления».

Выявление и констатация социокультурного влияния на развитие науки предполагает и следующий шаг – исследование того, как именно, через какие факторы и посредством каких механизмов это влияние переводится в тело науки, определяя конкретные формы реализации ее внутренней логики. Тем слоем в динамике научного поиска, который осуществляет взаимосвязь его «внутренних» и «внешних» факторов, являются ее основания. С одной стороны, основания науки непосредственно обусловлены характером исследуемых объектов, конкретными фактами, моделями и теориями, с другой – формируются целым комплексом мировоззренческих, ценностных и прочих факторов, опосредуя их влияние на конкретные методы эмпирического и теоретического исследования. Чрезвычайно существенно, что именно перестройка оснований науки составляет, по сравнению В.С. Степина, точки «бифуркаций», в которых определяется направление развития науки и из нескольких возможных его линий культура как бы отбирает те, которые в наибольшей степени соответствуют ее ценностным и мировоззренческим установкам (и которые, не в последнюю очередь, формируются под воздействием науки).

Среди компонентов оснований науки выделяются: 1) идеалы и нормы познания, характерные для данной эпохи и конкретизируемые применительно к специфике исследуемой области; 2) научная картина мира (общенаучная и частнонаучная); 3) философские основания. (Степин В.С. Идеалы и нормы в динамике научного поиска // Идеалы и нормы научного поиска. Минск, 1981).

На каждом этапе развития науки в ней складываются определенные эталоны – научного описания и объяснения, интерпретации достигнутых результатов, обоснования знания, его организации и так далее. Эти нормы и идеалы определяются и общим содержанием эпохи, доминантами культуры, а также лидирующими в этот период науками, соответственно преломляясь и оформляясь сообразно специфике конкретных наук. Так, средневековая наука всецело подчинялась представлениям о замысле творца, «книге природы», символические записи которой предстояло отгадывать истовым и последовательным исследователям (характернейшие примеры – алхимия, иатрохимия с их «симпатиями» и «антипатиями» элементов, в каждом из которых зашифрованы знаки божественного провидения). В XVII–XVIII в.в. эталонами научного исследования становятся, как уже говорилось, принципы и нормы механики, которые переносятся на самые различные области природы и даже на общественные явления. Характерно, что когда механистическое естествознание набрало достаточную силу, стало «дурным тоном» обсуждение и обоснование любых норм – научным признавалось «положительное», освобождающееся от «высоких материй» знание.

Бывает и так, что при сохранении принятых идеалов научного познания происходят изменение, трансформация норм – например, переход от динамических, взаимнооднозначных связей и закономерностей к вероятностным, статистическим, последовательно и неуклонно происходивший в течение всего прошлого столетия (при незыблемости классических по существу своему, механистических идеалов научного познания) – с выявлением в конце концов их исчерпанности, несоответствия реалиям новой науки.

Что касается так называемой картины мира (КМ), то она, как некий обобщенный образ исследуемой области явлений, складывается в результате синтеза знаний (причем не механическим образом, а вбирая в себя наиболее характерные, определяющие детали и положения) – в какой-то науке или их совокупности, в целостности культуры данной эпохи. Уместно даже говорить о ступенях: общекультурная КМ, общенаучная, КМ определенной совокупности наук (скажем, естественнонаучная), картины мира конкретной науки – частные, или специальные. Эти последние, неся на себе воздействие более высоких ступеней, наиболее непосредственным образом направляют становление и развитие научных моделей и теорий. Так, ньютоновская картина мира, пронизанного силовыми линиями (истоки которых, в свою очередь, восходят к библейским образам Бога – вседержителя Вселенной, столь ярко выраженным в живописи Возрождения) долгих два века направляла и корректировала развитие физики, в том числе в таких областях, как электромагнетизм. Картина мира как механизма составляла основу классического научного мышления.

Таким образом, картины мира, равно как идеалы и нормы науки, действуют как своего рода «предпосылочное» знание, к которому привязывается разработка научных методов и теорий, их «обкатка». Проникая в научное мышление данной эпохи и приобретая характер «естественных» представлений и «естественных» эталонов познавательной деятельности, они, как правило, в этом процессе получают соответствующее философское обоснование. Философские идеи и принципы буквально пронизывают как идеалы и нормы науки, так и НКМ, являясь важнейшим каналом их связи и взаимодействия.

Важно обратить внимание, что основания науки, оказывая столь существенное воздействие на ее развитие, производят его неявным, « имплицитным» образом. В реальной научной практике они, как правило, нигде не фиксируются специально, порой даже не осознаваясь, а тем более не выделяясь, не дифференцируясь исследователем. Таким образом, принятие определенных оснований науки и оперирование ими происходит на уровне своеобразного стиля мышления, в котором они находят определенное интегрированное выражение, преломляясь через особенности индивидуального мышления ученого. Нося регулятивный, в определенном смысле нормативный характер, стиль мышления (будь то обобщенный – эпохи, определенной науки, научного сообщества или конкретного исследователя) не является системой жестких нормативов и предписаний – действуя в неявной, незримой форме, он и шире, и гибче идеалов и норм исследования, составляющих его ядро. Существенно, что в рамках одного и того же стиля мышления могут быть выработаны и различные, подчас конкурирующие теории или даже целые исследовательские программы.

Важно подчеркнуть, что стиль мышления науки органично привязан к общему стилю мышления эпохи как обобщенному образу, в свою очередь, всей ее культуры, благодаря чему и происходит вхождение оснований культуры в основания науки, внедрение в науку выработанных и «обкатанных» в культуре представлений, отбор линий, тенденций, наиболее адекватных развитию науки. Существенно и то, что через стиль мышления идет усвоение в научной деятельности ведущих навыков обыденного, практического мышления, опыта «здравого смысла». В стиле мышления неизбежно оказывается уловленной не только наличная совокупность характерных особенностей материальной и духовной культуры, представлений о мире, черт познавательной практики, но также их динамика, тенденции, изменения, сдвиги буквально всех факторов, явно или неявно влияющих на ход развития науки.

Тот или иной стиль мышления, осуществляя функционирование оснований научного поиска, обеспечивает рост знаний до тех пор, пока наука осваивает объекты, общие черты организации которых учтены в КМ, а в идеалах и нормах исследования выражены принципы познавательной деятельности, позволяющие проводить эмпирическое и теоретическое освоение этих объектов. Радикальные же перестройки в стиле мышления начинают происходить не просто в силу того, что он исчерпывает свои объяснительные и эвристические возможности сам по себе. Будучи присущим эпохам, одновременно «зрелым и надламывающимся» (И. Хейзинга), такое исчерпание происходит во всей культуре, так что процесс смены стилей мышления может быть объяснен не просто как переход от одного способа мышления к другому, но как результат изменений в самом способе жизни, как неотъемлемая сторона формирования нового типа культуры.

Общекультурная обусловленность стиля мышления делает особенно отчетливой роль философии в его формировании и эволюции. С одной стороны, в механизм любого знания включены, вплетены стихийно складывающиеся «философемы» (А. Койре) – универсальные духовно-мыслительные формы, совокупность общих представлений, принципов, предугаданных закономерностей. Помимо этого, поскольку философия – это рефлексия над всей культурой, именно через нее идет осмысление, обоснование и дальнейшее развитие универсалий культуры. Более того, она оказывается способной и к выработке новых категориальных моделей мира – благодаря выявлению ведущих тенденций культуры. Анализируя основания культуры и устанавливая содержательно-логические связи между ее категориями, философия превращает их в своеобразные идеальные объекты, открывая возможность для «внутреннего теоретического движения» (В.С. Степин) в поле уже не специально-научного, а философского характера проблем, с прогнозированием и формированием новых категориальных структур, еще не сложившихся и лишь предстоящих в науке. Так бывало не только в тот период, когда натурфилософские построения восполняли недостаточную разработанность теоретического аппарата естествознания (скажем, у Аристотеля или Николая Кузанского). Через пересмотр философских оснований физики, философский анализ и переосмысление фундаментальных понятий (пространства, времени, материи) шло создание теории относительности и квантовой механики, современных космологических теорий и теорий элементарных частиц.

В связи со сказанным выше должно быть понятно, что изучение концепций современного естествознания предполагает не ликбез в области естественных наук (сам по себе нередко совершенно нелишний), не изложение их теорий, но как раз философское осмысление ведущих идей, принципов описания и объяснения. Это особенно важно с учетом той роли, которую естествознание играет в формировании мировоззрения, с учетом все более расширяющегося применения естественнонаучных методов и идей в различных областях науки, экономики, политики. Вдумаемся в смысл понятия «естествознание» – знание естества, природы. Только знание особенностей, естественных для тех или иных процессов – природы, общества, культуры – позволяет их по-настоящему глубоко понять, ориентироваться в них, деликатно встраиваясь, направлять их. Именно такой подход, вместо стремления к господству, подавлению, становится «велением времени» в любых сферах деятельности.

Особенности естественнонаучного познания. Проблема субъекта и объекта в исследовании природы. Проблемы реальности и наглядности теоретических конструктов и моделей. Язык науки. Специфика методов и критериев истинности естественнонаучного знания.

Соотношение эмпирического и теоретического уровней исследования. Рациональность и интуиция. Эстетичность естествознания.

Соотношение мировоззрения и методологии. Общелогические и общенаучные методы в исследовании природы.

Фундаментальный характер естествознания и его практическое значение. Самоценность познания природы.

Закономерности динамики научного познания, рассмотренные в главе 1, в полной мере относятся к естествознанию. Очевидно и то, что оно обладает рядом особенностей, обусловленных прежде всего спецификой исследуемых объектов. Задумываемся ли мы над тем, что такое «Вселенная», когда говорим о ее исследованиях? В различных европейских языках это понятие имеет смысл чего-то всеобщего, всеобъемлющего, максимально протяженного – ср. Universe (англ.), Weltraum (нем.) – мировое помещение … Между тем как объект наблюдательного и теоретического исследования вселенная – лишь некая ограниченная область, выделенная если не условно или произвольно, то, во всяком случае, соразмерно исследовательским задачам. В результате мы имеем различные «вселенные» не только в различные эпохи, по мере расширения наблюдательных и теоретических горизонтов, но и в одно время – в различных теориях и концепциях. А как уложить в голове возможность реального сосуществования различных вселенных, допускаемую концепцией «ветвящейся» вселенной?

Еще в начале века, когда А. Эйнштейна спросили, в чем различие между временем и вечностью, он ответил: «чтобы это объяснить, потребуется целая вечность!» Прошло почти целое столетие, но до сих пор непросто представить себе предсказанные теорией относительности искривление и сокращение пространства – времени, знаменитый парадокс близнецов, возможность бесконечной, но ограниченной вселенной, расширяющейся вселенной (а теперь еще и раздувающейся и пульсирующей). Не менее необычны результаты квантовой механики (обо всем этом подробнее речь пойдет в разделе III).

В современном естествознании совершенно новые черты приобретает проблема соотношения субъекта и объекта исследования: выявляется не только их органичное единство на всех стадиях исследования (начиная с выбора и выделения объекта до интерпретации результатов), но и то, что субъект, по существу, конструирует объект. Более того, анализируя эту особенность естествознания, мы видим, что, по существу, так происходит в любой предметной области, в самых различных науках.

Естествознание имеет дело – как на теоретическом, так и экспериментальном уровне с объектами исключительно сложными, почти недоступными исследованию. Так, к числу наиболее экзотических и загадочных объектов современной науки относятся «черные дыры» – космические тела столь высокой массы, что их поле тяготения не выпускает ни световое, ни радио-, никакое излучение – а ведь только они могут доставлять информацию. В последнее время появились убедительные свидетельства, что «черные дыры» – не только объекты теории (предсказанные еще Лапласом), но реально существующие тела. Исключительный интерес представляют сверхплотные состояния, предшествующие «Большому взрыву» (Big Bang) расширяющейся вселенной, однако о них мы можем судить только по теоретическим экстраполяциям (перенесению теоретических выводов на прошлое), обнаруживающим свои пределы применимости задолго до приближения к «нуль – точке» или по косвенным наблюдательным свидетельствам реликтовому излучению, доходящему от источников, давно уже прекративших свое существование, как вестник из далекого прошлого.

Неслучайно огромную известность приобрела книга нобелевского лауреата С. Вайнберга «Первые три минуты» (после взрыва). Не менее характерно, что когда Дж. Гамова (1904–1968), одного из авторов «расширяющейся вселенной», спросили, а что же было до большого взрыва, он напомнил ответ Св. Августина на вопрос, чем же занимался Бог до шести дней творения – готовил ад для тех, кто осмелится задать такой вопрос. Современная наука все более задается такими адскими вопросами, и именно поиски ответов на них составляют ее прогресс. Так, в своей нобелевской речи биолог Ф. Крик, открывший структуру РНК и ДНК – молекул генетического кода, сообщил, что этого успеха он достиг потому, что еще в ранней молодости отделил вопрос об их структуре от вопроса, почему она именно такая. Читатель догадался, что такой вопрос задали уже ученики Ф. Крика!

Современное естествознание имеет дело с ветвящимися мирами, гиперскоростями, исчезающе малыми величинами, виртуальными частицами. Хотя наука ориентирована на предметное и объективное исследование реальности (включая в это исследование объекты, которые могут стать предметом практического освоения только в будущем), в ней приходится иметь дело с объектами, не сводимыми к наглядным предметам обыденного опыта.

Целый ряд объектов исследования естественных наук является теоретическими конструктами, не имеющими реальных прототипов и даже аналогов. Подобная ситуация издавна знакома естествознанию, но при введении, скажем, понятий идеального газа, абсолютно упругого удара или абсолютно черного тела предполагалось, что, хотя таковых не существует в природе, но эти идеализации отталкиваются от реальных аналогов, идеализируя, выделяя те или иные их особенности для разностороннего исследования. В эпоху классического естествознания ученый был убежден в реальном существовании теплорода, флогистона, эфира, хотя и сознавал, что, скажем, теплород не обязательно должен быть жидкостью с приписываемыми ей свойствами, обеспечивающими перенос тепла. Именно поэтому буквально трагедией оказался для ученых классической формации вывод опыта Майкелсона-Морли (1881 г.) о том, что эфир попросту не существует (после того, как он прослужил в течение нескольких веков в качестве исключительно полезного теоретического конструкта).

Даже после поучительных уроков, связанных с крахом механико-математических представлений, ученые, приученные к соответствующему стилю мышления, продолжали стремиться к наглядным моделям (так, яркий пример – планетарная модель атома Резерфорда, сменившаяся затем моделью Зоммерфельда – Бора, где электроны, вращаясь по орбитам вокруг ядра, могли уже перескакивать с одной орбиты на другую, испуская или поглощая квант энергии). Признания же, что они вовсе не вращаются по орбитам, а лишь меняют свой энергетический уровень, и по сей день не встретить в учебниках физики (во всяком случае, школьных). Опять же к этому надо относиться с пониманием, оправдывая естественностью стремления к наглядности. Но что сказать о виртуальных частицах, появившихся в физике уже в первой половине века (задолго до модной сейчас виртуальной реальности) – вопрос о реальности или нереальности их существования покажется современному физику столь же неуместным и невежественным, как пресловутый вопрос о конях спереди или сзади локомотива. Получается так, что сам вопрос о реальности шаг за шагом сменяется, замещается вопросом о допустимости или недопустимости тех или иных конструктов в той или иной теории.

Особенности объектов естественнонаучных теорий делают недостаточными те средства, которые применяются в обыденном познании. Прежде всего сказанное относится к языку науки, все более специализирующемуся по мере ее развития. Становится неизбежным особый понятийный аппарат, включающий такие понятия, как «странность» или «очарование» – со строгим научным статусом и вполне конкретным содержанием, в них вкладываемым. Наряду со специализированным языком естествознание все более нуждается в развитии особых средств и методов исследования, как теоретических, так и экспериментальных. Развитие естественных наук неоднократно приводило к созданию специального математического аппарата (логарифмы в эпоху Кеплера, дифференциальное и интегральное исчисление у Декарта и Лейбница, тензорный анализ – новый раздел математики, который потребовался Эйнштейну для создания общей теории относительности и был создан по его просьбе коллегой – математиком).

Специфика современного наблюдательного и экспериментального естествознания связана прежде всего с быстрыми изменениями исследуемых состояний, недоступностью объектов, неоднозначностью в интерпретации опытных результатов, их теоретической нагруженностью (то есть зависимостью от теории, на основе которой ставится опыт). Эти проблемы решаются также по-разному. Хорошо известен пример Архимеда, который смог установить наличие примесей в золотой короне (которую, конечно, нельзя было распиливать) гениально просто – по объему вытесненной жидкости. Вопреки легенде о ядрах, бросаемых Галилеем с пизанской башни, он в этом не нуждался (да и ничего бы это ему не дало, при том уровне измерительной техники). Сыграв в остроумную игру с природой, он судил об ускорении по количеству жидкости, вытекающей по желобам при различном наклоне (см. гл. 6). По крайней мере к XVII в. относятся свидетельства о создании на Земле такой «приборной ситуации», в которой для измерения скорости света (Олаф Рёмер) использовалось другое небесное тело (спутник Юпитера), отражавшее свет.

Широко используется в естественнонаучных исследованиях мысленный эксперимент, моделирующий ситуацию, невоспроизводимую в реальном эксперименте («демон» Максвелла, мысленный эксперимент М. Смолуховского; мысленные эксперименты А. Эйнштейна и Н. Бора, составившие основу их многолетнего научного спора и столь способствующие развитию всего неклассического естествознания). В последние годы разработана остроумная методика исследования даже таких «принципиально недоступных» наблюдательному изучению объектов, как «черные дыры» – по аномальному поведению излучения других тел в «окрестностях» предполагаемых «дыр». В исследованиях сверхплотных объектов, сверхнизких и сверхвысоких температур, в космологических теориях все более используются косвенные аспекты критерия практики, связанные с внутритеоретическими достоинствами конкурирующих теорий, с сохранением результатов теории при переходе к новой, более объемлющей теории, и так далее. Системный характер знания обеспечивает перенос истинности знания с одних фрагментов природы на другие, объединение уже «обкатанных» идеальных конструктов, без непосредственного обращения к практической проверке (например, унификация земных и небесных движений Галилем после открытия Коперника, исследования химического состава космических тел по спектральному анализу их излучения).

Надо заметить, что даже использование научных результатов в производстве и обыденном опыте отнюдь не является исчерпывающим или хотя бы достаточно убедительным доказательством их истинности, адекватности реальности, проникновения в сущность исследуемых явлений. Так, эффективность известного в Средневековье снадобья от головной боли из орехов объяснялась симпатией различных веществ, симпатией и антипатией различных элементов объяснялись результаты алхимических опытов (безусловно, несущих в себе ценное ядро, легшее затем в основу химии).

Требование к любому научному знанию – не только выявлять, как устроен мир, но и объяснять, почему он устроен именно так, с соответствующими химическими элементами, физическими константами и так далее. Это требование, отчетливо сформулированное И. Кеплером еще четыре века назад (а в античности – пифагорейцами), по существу, было повторено в наше время Эйнштейном, убежденным, как и Декарт, Ньютон, Бойль, что «Бог изощрен, но не злонамерен», позволяя познавать свое творение пытливому и истовому исследователю. Рассмотренные особенности научного знания определяют его строение и характер взаимосвязи структурных уровней. В научном знании выделяются два основных уровня, эмпирический и теоретический, которым соответствуют два взаимосвязанных, но в то же время специфических вида познавательной деятельности – эмпирическое и теоретическое исследование.

Вопрос об их соотношении имеет длительную предысторию, восходя к античности и приняв особен- но принципиальный характер в естествознании XVII–XVIII в.в., когда он был отнесен к проблеме самих начал научного познания (см. гл. 6). Именно с этого периода сложилось довольно устойчивое заблуждение, когда категории «эмпирическое» и «теоретическое» отождествляют с категориями «чувственное» и «рациональное» (от лат. ratio – разум).

Выделяя эмпирический и теоретический уровни научного познания, современный исследователь отдает себе отчет в том, что если в обыденном познании правомерно различать чувственный и рациональный уровни (хотя опять же не фетишизируя их различия), то в научном познании эмпирический уровень исследования никогда не ограничивается чисто чувственным знанием; точно так же теоретическое знание не представляет собой чистую рациональность. Даже первичный слой эмпирических знаний – данные наблюдений – всегда фиксируется в определенном языке, который использует не только обыденные понятия, но и специальные научные термины, рождающиеся уже на рациональной ступени. Любой самый элементарный научный факт выступает как результат сложной обработки данных наблюдений: их анализа, интерпретации, осмысления. Так, если мы лишь фиксируем в опыте отклонение стрелки амперметра или весов, все равно не должны забывать, что устройство даже столь простых приборов основано на определенной теории. Тем более очевидна «теоретическая нагруженность» таких «эмпирических фактов», как расширение Вселенной (о чем мы судим на основании определенной теоретической интерпретации красного смещения в спектрах галактик), результаты анализов «треков» элементарных частиц, полученных в камере Вильсона, и так далее.

Теоретическое знание также не представляет собой чистую рациональность. При построении любой теории используются наглядные модельные представления, которые являются порождениями чувственного восприятия, даже сложные и высокоформализованные теории включают в свой состав объекты типа идеального маятника, абсолютно твердого тела, волны и так далее.

Таким образом, можно сказать лишь то, что на низших уровнях эмпирического исследования преобладает чувственное, а в теоретическом – рациональное. В чем же состоят критерии различения эмпирического и рационального уровней? И эмпирическое, и теоретическое познание направлены на одну и ту же реальность, различны ее видение, степень охвата, глубина проникновения. На уровне эмпирического исследования отнюдь не исключено выявление зависимостей между явлениями, определенных природных и общественных закономерностей. Так, много действительно существующих закономерностей, практических рецептов выявлено в алхимии, народной медицине. Впервые эмпирическим путем, в опыте были установлены законы Бойля – Мариотта, всемирного тяготения. Но если эмпирический закон может уловить лишь внешнее проявление, выражение объективно существующих связей, теоретический закон доходит до уровня сущностных связей, до их объяснения, представляя обнаруженную связь явлений как своего рода логическую необходимость. Именно это обеспечивает предсказательную способность теоретического знания.

Теоретическое и эмпирическое исследование различаются и применяемыми средствами. Только в опыте и эксперименте исследователь непосредственно действует с исследуемыми объектами. Но даже эмпирические объекты не совпадают с реальными природными, социальными и духовными объектами, представляя собой идеализации – на пути к теоретическим абстракциям. Замечательный пример единства эмпирического и теоретического представляют собой упоминаемые выше эксперименты Галилея, любые мысленные эксперименты.

С вопросом соотношения эмпирического и теоретического тесно связано соотношение рационализма и интуиции в естественнонаучном познании. В действительности они, конечно, переплетаются и органично дополняют друг друга. Вместе с тем, нельзя обойти вниманием, что если на пути к открытию ученого часто ведет интуиция (основанная на длительном исследовательском опыте), то после завершения исследования он просто обязан обосновать его и, по возможности, описать шаги, ведущие к открытию. Последнее оказывается подчас невыполнимой задачей, в чем признавались и Эйнштейн, и Бор, и Планк. Большинство ученых подпишутся под словами великого математика К. Гаусса: «Вот мой результат, но я пока не знаю, как получить его».

Очевидно, что известные в науке случаи озарений, счастливых случайностей в действительности венчают многолетний научный поиск, опирающийся на логически взвешенные шаги и аргументы, которые использует ученый в диспуте с самым строгим критиком – самим собой. Сами эти аргументы, однако, весьма различны и не всегда убедительны со стороны. Так, Дж. Максвелл сугубо из «соображений симметрии» ввел в одно из четырех своих уравнений электромагнитного поля дополнительный член е, смысла которого он не брался тогда объяснить, но который имел, как оказалось, принципиальное значение – диэлектрической посто-янной. Эстетические соображения (красота, простота теорий как свидетельство выражения в них глубинных закономерностей природы) в равной мере были руководством и для античных натурфилософов, и для Кеплера, и для Эйнштейна.

Как писал В. Гейзенберг А. Эйнштейну, «простота природных законов носит объективный характер… Когда сама природа подсказывает математические формы большой красоты и простоты … формы, о существовании которых никто еще не подозревал, то поневоле начинаешь верить, что они «истинны», то есть выражают реальные черты природы» (В. Гейзенберг. Физика и философия. Часть и целое. – М, 1989. С. 196.). В таком же плане можно понять нобелевского лауреата Ю.Вигнера, который говорит о «непостижимой эффективности математики в естественных науках» (так называется целая глава в его книге «Этюды о симметрии»). Во все времена ученого ведет своеобразная гносеологическая (от греч. гносис – знание) вера, сродни религиозной – в познаваемости мира, возможности прочтения «книги Природы», как бы подсказывающей нам необходимый язык. Эту часть изложения стоит завершить знаменитой фразой великого физика XX в.

Нильса Бора, которой в оценке предложенной на его суд теории заявил: «Она недостаточно сумасшедшая для того, чтобы быть верной!»

Принципиальное значение имеет вопрос о соотношении мировоззрения и методологии. Так, для субъективного идеализма и его модификаций XX века, махизма и эмпириокритицизма, «мир – это комплекс восприятий» (Дж. Беркли, XVIII в.); «не вещи (тела), а пространства, времена, цвета, запахи, звуки, давления – то, что мы называем ощущениями – есть подлинные элементы мира» (Э. Мах). При такой мировоззренческой основе естественнонаучное познание открывает нам не объективный мир (который сам «гипотетичен»), а особенности нашего мышления, мысленных конструкций и схем. В свою очередь, объективный идеализм, то есть признание материального мира порождением некой высшей, объективно существующей идеи неизбежно ставит принципиальные ограничения возможностям научного познания. Логично, что во все времена естествоиспытателям был присущ по крайней мере стихийный материализм, взгляд на «природу как причину самой себя» (Б. Спиноза), нацеленность на исчерпывающее объяснение природных явлений природными же силами. Еще философ XVIII века Д. Юм писал: «Как для верующего естественно видеть источник ощущений в Боге, так для естествоиспытателя он в природе». Вместе с тем здравое критическое зерно идеализма, единство – борьба, своеобразная дополнительность материалистического и идеалистического мировоззрений как раз способствовали развитию научного познания, а любые ограничения, накладываемые на науку из идеологических соображений (пресловутая лысенковщина, например) разрушали естественный ход науки. Современная познавательная ситуация в естествознании, по существу, размывает резкую границу между материализмом и идеализмом, делает их толерантными, терпимыми друг к другу, внимательными к доводам той и другой стороны.

Взаимообусловленность мировоззрения и методологии прослеживается буквально на всех этапах исследования, в различных конкретных проявлениях. Так, изменившееся после Коперника мировоззрение сделало неизбежным такой методологический шаг, как унификацию, объединение небесных и земных движений, напрямую с мировоззрением связаны различные, подчас противоположные методологические подходы к объяснению жизни.

При всей своей специфике естествознание опирается на общелогические и общенаучные методы, эмпирические и теоретические, соответствующим образом адаптируя их. Часто они сочетаются, комбинируются, как правило, интуитивным, стихийным образом.

Общелогические методы являются общенаучными, применяясь в любой области исследования и позволяя выявлять связи и отношения предметов и их сторон, определять их место в системе целого.

Анализ – это расчленение (мысленное) целого предмета на составляющие части (признаки, свойства) с целью их всестороннего изучения.

Синтез – соединение ранее выделенных и исследованных частей вновь в целое, но уже на уровне понимания и объяснения выявленных связей.

Абстрагирование – сознательное отвлечение от ряда свойств и отношений изучаемого явления с одновременным выделением, акцентированием интересующих нас свойств и связей. На основе абстрагирования становится возможным образование понятий. Близким методом является идеализация.

Обобщение – прием мышления, в результате которого устанавливаются общие свойства и признаки предметов. На этом пути можно переходить к более объемным понятиям (растение, живой организм и так далее).

В процессе исследования нередко приходится, на основе уже имеющегося знания, делать выводы о неизвестном – благодаря сочетанию методов индукции и дедукции. Индукция – это переход в рассуждении от частного (выявленного, например, в опыте) к общему выводу. Дедукция же, напротив – переход от известного общего к единичному, частному. Хрестоматийным примером челночного сочетания этих двух методов является построение периодической системы Менделеева.

Еще одним из общелогических методов является аналогия – на основе сходства объектов по какому-то признаку или ряду их заключают о сходстве в них других признаков. Так, после установления, что свету присущи интерференция и дифракция, выявленные ранее у звука (обладающего волновой природой), было сделано предположение о волновой природе и света (ранее обнаруживающего корпускулярные свойства). По аналогии устанавливалась принадлежность тех или иных элементов к металлам, проводникам и так далее. Умозаключения по аналогии составляют гносеологическую основу моделирования – изучения объекта путем создания и исследования его копии, замещающей оригинал с точки зрения интересующих нас сторон. Модели могут быть материальными (модель самолетов в аэродинамической трубе) и мысленными (модель атома, модель сознания).

Общелогические методы применяются и на эмпирическом, и на теоретическом уровнях исследования, но при этом они специфическим образом преломляются через систему методов, характерных именно для соответствующего уровня.

Исходным методом эмпирического познания является наблюдение. Важнейшим отличием научного наблюдения является его сознательный, целенаправленный характер. Так, астроном наблюдает звездное небо не наобум, а определенный участок неба в определенное время. Тесно связан с наблюдением эксперимент, с той разницей, что в эксперименте наблюдаются явления не независимо от нас протекающими, а в ситуации, которую на основе имеющихся знаний о предмете и технических средствах искусственно создал экспериментатор с целью наиболее отчетливо выявить интересующие его свойства (например, исследователь элементарных частиц в ускорителях или живых организмов в специально созданных условиях).

Что касается методов, характерных для теоретического исследования, выделим следующие. Формализация – это построение абстрактно – математических моделей, когда рассуждения о предмете переносятся в плоскость оперирования со знаками (формами), тогда производится вывод новых форм по правилам логики и математики. При аксиоматическом методе производится логический вывод на основе каких-либо заранее принятых без доказательства аксиом. Так была построена вся геометрия Евклида и даже «Этика» Спинозы. В развитой науке аксиомы предлагаются как некоторая предполагаемая к исследованию система отношений, отвлеченных от их носителя и исследуемых аппаратом математической логики. Возможности этих методов также не безграничны (как это казалось до середины 30-х годов, когда была открыта знаменитая теорема Геделя). В науках, так или иначе имеющих эмпирическую основу, более эффективным является гипотетико-дедуктивный метод. Сущность его – в создании системы связанных между собой гипотез, из которой дедуктивным образом выводятся эмпирически проверяемые (и тем самым свидетельствующие об истинности общей теории) следствия. Этим путем шло развитие и подтверждение теории относительности, а анализ определенных следствий из нее задал целые направления современной науки.

Важнейшим из теоретических методов исследования является восхождение от абстрактного к конкретному, когда создание определенных абстракций (товар, материя) является необходимым для понимания полноты реальных связей и явлений.

Особо следует также сказать о сочетании исторического и логического методов. Такое сочетание совершенно необходимо при исследовании сложных развивающихся систем (эволюция вселенной, общества, происхождение жизни). В основе исторического метода лежит изучение деталей истории объекта, с целью выявления логики его развития. Логический же метод особенно ценен, когда неизвестны факты ранней истории: объективная логика явления раскрывается путем исследования высших стадий исторического процесса (развитие космических систем, живых видов, геологических систем, общества). В действительности оба эти метода тесно взаимосвязаны и дополняют друг друга («История без логики слепа, логика без истории беспредметна», – писал И. Кант). То же самое правомерно сказать практически обо всех методах научного исследования, выбор и сочетание которых в конкретных исследовательских задачах определяется интуицией ученого, его знаниями и опытом. И, конечно, в любом случае и в первую очередь методы исследования подсказываются самими исследуемыми объектами.

Завершая главу, вновь подчеркнем, что естествознание относится к той области познания, духовной деятельности, о которой недопустимо судить по непосредственным практическим результатам. Это особенно важно учесть на нынешнем этапе нашей чрезмерно практизированной жизни. Вспоминается в этой связи, как на недавней международной конференции по образованию профессор Хартфордского университета (США), увлеченно рассказывавший, какие технические чудеса им удается совершать, с грустной улыбкой признал, что если бы сейчас к ним пришел наниматься на работу «некий Альберт Эйнштейн», его бы скорее всего не приняли.

Естествознание, как любая фундаментальная наука, самоценно, ценно с точки зрения познания мира, и трудно сказать поэтому, чего больше – невежества или лукавства – в характерных для нынешнего спекулирования нищетой высказываниях типа «сами понимаете, сейчас не до науки, вот немного встанем на ноги…» Без науки никогда не встанем – ни в практическом, ни в моральном, человеческом отношении. Будучи самоценным, фундаментальным, естествознание продолжает сочетать «плодоносное» и «светоносное» знание (Ф. Бэкон), сохраняя и далее наращивая свой практический потенциал, свое мировоззренческое и методологическое значение, распространяя методы и выводы своих ведущих концепций – самоорганизации, синергетики, коэволюции на самые различные области практической и духовной деятельности.