Вы здесь

КонтрЭволюция. Глава 2. Краски волшебницы (А. В. Остальский, 2014)

Глава 2

Краски волшебницы

1

Тем временем в Рязани у художницы Наташи Шониной наступили совсем скверные времена. Участковый ей попался уродливый и неуверенный в себе, с пухлыми бабьими руками, с прыщами на жирном лице и белесыми глазами навыкате. Но самое противное в нем был его голос – по-женски высокий и какой-то тошнотворно утробный одновременно.

И пальцы у него тоже были короткие и жирные, Наталья старалась на них не смотреть, на эти сардельки недоваренные. Но и участковый поглядывал на Наталью искоса, торопливо отводил глаза, смотрел в пол или куда-то в сторону, в грязноватую обшарпанную стену ее комнаты. Даже когда дожидался ответа на свои подлые вопросы, он все равно не глядел ей в лицо.

– И давно вы уже нигде не работаете? – спрашивал участковый.

– Вы уже этот вопрос задавали, товарищ милиционер, и я на него отвечала.

– Ответьте еще раз, – утробно говорил участковый и смотрел в стену.

«Уж лучше бы вел себя как другие самоуверенные самцы, приставал бы, пытался облапать, – думала Наталья. – Тогда, по крайней мере, можно было бы съездить ему по физиономии как следует. И разговор бы пошел иначе».

– Повторяю, я художник, выпускница Суриковского института, я пишу или, как говорят дилетанты, рисую. Кистью работаю и красками, – говорила она.

– Вы – член Союза художников?

– Нет, я не состою в Союзе.

– Почему?

– Так сложилось.

– И когда вы в последний раз выставляли свои работы?

– Я никогда официально не выставлялась.

– Что значит – официально?

– Ну, я участвовала в двух неформальных выставках…

– Неформальных выставок не бывает. Предполагаю, что это были антисоветские акции, пресеченные органами охраны общественного порядка.

– Какие еще акции, о чем вы говорите? Я политикой вообще не занимаюсь, она мне нисколько не интересна…

Участковый старательно водил дешевой шариковой ручкой по бумаге, записывал что-то, торопился заполнить форму какую-то, что ли… Загонял куда-то ее жизнь, чертил судьбу…

Наталье вдруг пришло в голову, что ей, наверно, никогда не попадался до сих пор столь физически отталкивающий тип. И это вдруг пробудило в ней профессиональное любопытство художника. Вон, Люсьен Фрейд и прочие из той же школы мучаются, приземляя, – как скажут дилетанты, «уродуя» действительность, пытаясь вытащить из предметов и людей некую сущность, лежащую вне банальной эстетики… Вне красивенького. Сдирая верхний слой. А тут все уже содрано, и еще как! Вот какая сердцевина. Нет, это ценить надо!

Теперь она смотрела на милиционера другими глазами. Боже, ей стыдно должно быть! Что за обывательский взгляд: видеть в нем урода – и только! Смотреть на его пальцы ей, видите ли, противно! А ведь он не просто урод, он – типаж, он – характерный, чертовски интересный… Есть в нем какая-то загадка, что-то он собой представляет, что-то раскрывает, какой-то, может быть, даже секрет. Если его угадать и еще усилить, подчеркнуть, может открыться еще одно какое-то измерение мира.

Что, если написать его вот таким, сидящим на стуле, а стол, на котором разложены бумаги, убрать, убрать так, чтобы его руки опирались на пустоту. И глаза эти водянистые, рачьи, увеличить, приблизить, устроить крупный план, чтобы видно было, какие они странно бесцветные и пустые. И пусть они смотрят вбок, в ту же пустоту, это же гениально! Такого же не придумаешь. И да, да, эти белые жирные пальцы, ох, какие замечательно жирные! – шевелятся в полумраке, как живые. Как черви. Но главное – это свет, конечно, свет! Свет всегда главное. Надо написать его лицо освещенным с двух сторон разным светом. Чтобы одна половина отдавала бледно-фиолетовым, а вторая – желтизной, может быть? Нет, это слишком было бы прямолинейно! Надо еще подумать, посмотреть, как и что выходит…

Наталья не выдержала, вскочила, обежала вокруг участкового, остановилась между ним и окном, всматриваясь в его лицо… Как всегда в таких случаях, она стала впадать в состояние легкой эйфории, ощущая сладостную дрожь во всем теле, нечто даже похожее на оргазм, казалось ей; впрочем, его она так давно не испытывала, что, может быть, и подзабыла уже, как это бывает, что это такое. Но ей казалось: похоже, похоже, если не на сам оргазм, то на приготовление к нему, последние сладкие моменты перед разрядкой, только без напряжения, без сжатия и судорог, а потому, может быть, и лучше, лучше! Типа: ликование всех внутренних органов сразу. Ликование от сознания, что вот-вот, еще чуть-чуть, и какое-то озарение снизойдет, что-то – словами невыразимое – выразится… И, как всегда бывало в таких случаях, она потеряла контроль над собой, точно какая-то сила несла ее, управляла ею… Невесомость, наверно, так ощущается.

Как часто в злые черные моменты она старалась вспомнить эти дивные ощущения, снова воспроизвести их, пообещать себе, что это опять повторится когда-нибудь и ради этого стоит терпеть все остальное, всю эту кислятину вокруг… и этой мысли, этого воспоминания о чудесном хватало, чтобы уцелеть.

Вынырнув из глубин, она сразу вспомнила, что нужно сделать. Умаслить участкового – вот что.

Наталья постаралась придать лицу умильно-ласковое выражение. У нее это не очень-то получалось, она знала, что совсем не умеет играть и притворяться. Очень презирала себя за этот недостаток; насколько легче, удобнее было бы жить, если бы она могла актерствовать, ну хотя бы как подруга детства Ирка. Или хоть вполовину так! Да хоть на четверть, уже было бы ничего, легче. Ирка часто корила ее, призывала быть похитрей, и Наталья соглашалась с ней, горестно вздыхая.

Вот и сейчас с лаской и умильностью наверняка не очень-то получалось, и улыбка, она догадывалась, была похожа на оскал. Но, может быть, она все-таки передавала некий позитивный сигнал? Так, по крайней мере, ей хотелось надеяться.

– Что с вами? – без малейшего участия, с явной неприязнью спросил участковый. Но вел он себя по-прежнему странно. Быстро взглянул на Наталью и снова отвел глаза в сторону, точно боялся контакта.

– Я хотела сказать…

Милиционер молчал, молчал, но потом все-таки выдавил из себя, не поднимая глаз:

– Да?

– Хотела спросить… Вы не согласитесь… мне позировать?

Участковый вздрогнул. И не просто вздрогнул – это была пугающе сильная судорога. Наталья испугалась: ей показалось, что он сейчас упадет со стула и забьется в приступе падучей. Но милиционер удержался в сидячем положении. Только лицо его стало багроветь. Причем не все, а почему-то только правая, ближняя к свету половина.

«Вот оно, вот оно, – в восторге думала Наталья. – Именно так! Фиолетовый оттенок слева и темно-багровый справа. Ура!»

Взяв себя в руки, сказала вслух:

– Пожалуйста, очень вас прошу, соглашайтесь! Вы – такой интересный типаж!

И тут же сообразила: вот этого, про «типаж», точно не надо было говорить!

И действительно, участковый будто поперхнулся, побагровел еще сильнее, теперь уже всем лицом. И снова обрел утерянный на несколько секунд дар речи.

– Ну, знаете… это вообще уже – ни в какие ворота…

Он бормотал еще что-то, кажется, более резкое и осуждающее. Дрожащими толстыми руками он принялся бестолково собирать свои бумаги в кучу, но они никак не собирались. Казалось, что сейчас он заплачет, все бросит и убежит. Но все-таки в итоге сумел как-то запихнуть свои листочки в портфель.

– Куда же вы? Не надо так нервничать… я ничего обидного… наоборот…

– Безобразие… хулиганство… это вам даром не пройдет…

Участковый бормотал еще что-то сердитое, обиженное, но Наташа уже не могла разобрать, что.

Он уже почти скрылся за дверью, когда Наталье вдруг пришло в голову – может быть, он боится…

И она крикнула ему вслед:

– Можно не голым… Раздеваться не обязательно… хотя с другой стороны… было бы хорошо… совсем великолепно… ой, что я несу… эй слышите? Не обязательно раздеваться, можно и в одежде.

Но он уже был далеко, уже спускался по лестнице, ушел, может, и не услышав этой последней фразы…

Наташа присела к столу, на тот самый стул, на котором только что сидел участковый. Как будто хотела ощутить его тепло, чтобы еще больше проникнуться образом. Погоревала: неужели ничего не выйдет? Неужели отказаться от такого великолепного замысла, от озарения отказаться? Нет, коммунары так просто не сдаются! (Где она слыхала про этих коммунаров? В школе, кажется.) Надо что-то предпринять. Но что? И тут заметила, что участковый забыл какую-то бумажку на столе. Взяла ее машинально в руку, повертела. Раскрыла. В полумраке читать было трудно. Наташа встала, включила торшер, поднесла поближе к свету. И остолбенела.

2

А потом явилась тетка. Как всегда, вела себя по-хозяйски, возилась на кухне, заглядывала в холодильник. Ворчала, что там опять пусто. «На одежду-то у тебя всегда всего хватает, и денег, и времени. А жрать нечего – так это ей наплевать. Все бы ей форсить, а о желудке пусть тетка заботится. Эгоистка ты!» – ворчала тетка.

«Я – эгоистка?» – удивлялась Наташа.

«А кто же ты еще?»

Это была правда, что Наташа заботилась о своей внешности. Как художник, она не могла допустить небрежности в том облике, что видела в зеркалах. В конце концов, это тоже была картина, которую она писала каждый день. В картине этой мог быть гротеск, умышленное преувеличение, гипербола, даже сюжет бедности. Чего не могло там быть, так это случайности, недоделанности, халтуры. Главное – это осмысленность стиля.

А потому, проявляя чудеса изобретательности и находчивости, Наташа создавала свои стильные наряды из обломков прошлых жизней – своей и чужих. Юбку из старой шторы. Кожаный жилет из купленной на толкучке древней, заношенной до дыр мужской куртки. Всякие перешивы прежних платьев и костюмов, которые уже не могли существовать дальше в своей изначальной инкарнации, это само собой. Вот и сейчас на ней были дерзкие, плотно облегающие кремовые бриджи, начинавшие жизнь как брюки во времена Наташиной юности, а теперь вдобавок еще отороченные кожей – остатками, ошметками от той самой куртки, пошедшей на жилет. И поверх, навыпуск – темно-синяя рубашка, изготовленная, перекроенная самым радикальным образом из того, что когда-то было любимой блузкой Наташиной мамы, Веры Алексеевны. В целом получалось нечто невероятно экзотическое, стилизация подо что-то американское, плантаторское. Легко было вообразить гибкую Наташину фигуру верхом на вороном или – еще лучше! – белом арабском скакуне, со стеком в руке, пригнувшуюся к шее коня, несущуюся сквозь прерии… Золотая грива белой лошади, а над ней – синее пятно рубашки и копна густых, иссиня-черных волос…

Но в реальности не было ни коня, ни стека, ни прерий, а лишь маленькая однокомнатная квартира с совмещенным санузлом и крохотной кухней – предел мечтаний всех одиноких женщин (да и некоторых мужчин) города Рязани. И тут еще тетя Клава, крупная, корпулентная женщина, от присутствия которой в квартире сразу становилось тесно.

Фигура у тетки была странноватая – расширявшаяся сверху. Обычно женщины раздавались в районе таза и талии. А с теткой получилось наоборот. Наташа давно хотела ее написать, но все никак не решалась, расстроится еще, увидев себя такой, какой ее видит Наташа. Не хотелось ее огорчать, неловко было, как-никак единственная оставшаяся в мире родня. Сестра отца, хоть и сводная. Но любила тетя Клава брата страстно, а когда брат умер, то любовь перешла и на Наташу – за неимением мужа, детей и даже домашних животных. И тиранила ее тетка соответственно, как полагается, прямо пропорционально любви.

А еще у нее был острый торчащий нос.

«Посмотри на себя, – говорила остроносая тетка, – как ты одета? Разве мыслимо в таком виде расхаживать? Хорошо, если никто, кроме меня, не зайдет, а если люди забредут посторонние? Или вдруг тебе идти придется куда-нибудь в приличное место?»

Наташа смеялась в ответ.

– Приходил тут сейчас один, все глаза отводил. Действительно, наверно, наряда моего испугался…

– Что? Кто приходил? Ухажер опять какой-нибудь, черт бы их побрал совсем?

– Участковый…

– Как, опять? Что, и этот глаз положил?

– Да ну тебя, тетя… Как будто нет никаких других причин, чтобы со мной общаться…

– А это еще что такое? – тетка заметила на столе аккуратно сложенную бумажку – ту самую, что забыл здесь участковый.

Наташа попыталась было выхватить бумажку из-под носа у тетки – но куда там, она была по-прежнему быстра и проворна.

– Почему ты не хочешь, чтобы я это увидела? Что еще за секреты у тебя такие? – говорила тетка, надевая очки и поднося бумагу поближе к свету. – Ерунда, наверно, какая-ни…

Наташа села в уголок и даже отвернулась от тетки, до того не хотелось ей наблюдать, как та будет расстраиваться и переживать. Но главной эмоцией, охватившей тетю Клаву, был гнев, даже ярость.

– Какие сволочи! – вскричала она, потрясая бумажкой над головой. – Они же сами не дают тебе никуда на работу устроиться, и потом еще глумятся!

– Да нет, тетя, не так все просто…

– Не просто? Сложно, да? Не дала ты гаду участковому, вот все сразу и осложнилось…

– Да это я… предыдущему… как ты выражаешься, не дала… А это у меня теперь новый… Старый с горя, чтобы меня больше не видеть, в райцентр перевелся…

– А новому – дашь?

– А новый и не претендует… он, кажется, не по этой части…

– Свят, свят, свят… Этого еще только не хватало… Педераст, что ли?

Это слово звучало так странно в устах тети Клавы, что Наташа засмеялась…

– Чего смеешься? – ворчливо сказала тетка. – Слово нормальное, литературное…

– Да нет, мне кажется, он не гомосексуалист. Не голубой он…

– А какой? Розовый?

– Ну, я не знаю…

– Кто бы он ни был, а гад он последний, вот он кто!

– Ну почему сразу гад? Человек работу свою делает… Правила у них такие, он-то чем виноват? Вообще, он, знаешь, такой тип интересный…

– Что ты такое говоришь? Какой еще интересный? Он что, тебя… взволновал? В кои-то веки ей кто-то понравился, так и то милиционер! Участковый причем! Да еще педераст!

– Ну что ты, тетя, заладила, передаст – не передаст… Ты у нас гомофоб, ей-богу… Но дело не в этом… Он мне… Не то чтобы понравился… Вернее, не в этом смысле… просто фактура такая, любопытная… Очень его писать хочется…

– С ума ты сошла совсем! Он тебя выселить из города, из квартиры собрался, крыши над головой, кровопивец, лишить хочет, а ты его рисовать собралась? Может, ты его еще позировать попросишь? – И тетка сардонически расхохоталась.

Наташа покраснела – она чувствовала себя дурой. Но решила признаться.

– Да я уже это сделала…

– Что? Что ты сделала?

– Ну это… попросила его позировать.

Теперь тетка уже не смеялась. Вдруг понизила голос, сказала полушепотом:

– Ты шутишь…

– Да нет, правда.

– И он тебя не арестовал?

– Да нет, вовсе нет! Как тебе могло такое в голову прийти? Он… сбежал почему-то.

И тут тетка перекрестилась, что случалось с ней крайне редко, поскольку они с племянницей тщательно избегали религиозных тем.

– И что теперь ты будешь делать? – по-прежнему полушепотом почему-то спросила тетка.

– Не знаю… может быть, пойти к начальнику отделения?

– Вот это правильно! – обрадовалась тетка. – Может, нормальный человек попадется? Попроси его, упади в ножки, умоли, скажи, дайте еще шанс, не выселяйте! А я найду работу, найду.

3

Наталья сидела на диванчике перед дверью кабинета начальника 31-го отделения милиции и изучала носки своих старых, но до фантастического блеска начищенных ботинок а-ля двадцатые годы. И думала, что, если их написать? Крупным планом, чтобы все остальное – милиционеры с розовыми и посетители с белесыми лицами, дерматиновые черные двери кабинетов сливались в бледный фон, и только носки ботинок сияли, излучая космическое ослепительное сияние? Нет, в этом точно что-то есть. Обязательно надо будет сделать такую картину, но только после портрета участкового!

Тут Наташа вспомнила о цели своего пребывания в таком странном месте. Каков-то окажется начальник отделения? Весь ее опыт общения с самыми разными начальниками не предвещал ничего хорошего. Ей, Наталье, совсем с ними не везло. Просто роковая какая-то проблема жизни.

Схема получалась каждый раз одна и та же – даже как-то скучно, как будто кто-то написал сценарий, раз и навсегда. Приходила Наташа служить в какую-нибудь контору – самой мелкой сошкой, секретаршей, делопроизводительницей или вроде того. И поначалу все вроде устраивалось неплохо. Работник она была старательный, внимательный, грамотный, к тому же и почерк у нее был фантастически красивый – для любой конторы просто клад. Держалась скромно, излучала доброжелательность и улыбки. Казалось, чего еще надо?

Ну, то есть улыбки расточались до поры до времени, потом они иссякали, поскольку достаточно быстро наступал момент, когда она удостаивалась внимания начальника конторы. Он принимался вызывать ее к себе, а то и сам брал привычку вертеться вокруг ее стола под разными предлогами. После чего ее начинали ненавидеть почти все коллеги женского пола, а таковых всегда было большинство. Норовили подстроить всякие гадости. И никакие улыбки и даже преувеличенные жесты дружелюбия и уважения к товаркам не помогали. Между тем через неделю-другую, максимум через месяц следовало начальственное приглашение в ресторан. А то и сразу домой, как правило, на чашку дефицитного растворимого кофе. И по неизменному совпадению – всегда в момент отсутствия в доме жены и прочих домочадцев.

Вот тут-то улыбкам и приходил конец. Наталья пробовала разные варианты поведения. Например, принимала приглашение в ресторан. Или не принимала. То представала тургеневской недотрогой – что у нее получалось довольно органично. То пыталась изображать кокетливую, но недоступную куртизанку или гурию, а может, и фурию – она точно не была уверена в термине. Так или иначе, а эта роль выходила у нее куда хуже, она ее быстро проваливала. Ирка ее обучала, показывала жесты и походку стервы, даже улыбку и поворот головы. Наташа и перед зеркалом репетировала – проку было мало.

В любом случае все всегда заканчивалось одним и тем же. Жесткой дилеммой: уступить настойчивым ухаживаниям или нет? Конечно, уступать не хотелось, но коли уж на то дело пошло, если заело, если так бедняга зациклился, помешался, если не может нормально ни работать, ни жить, ни руководить, и проходу Наталье совсем не дает, так может, проще все-таки уступить? Ирка говорила: конечно, тебя не убудет. Наталья советовалась и с теткой. Та поначалу возмущалась, говорила: да пошли ты его на три буквы! Но постепенно, по мере того, как ситуация обострялась, то и тетка задумывалась. А может…

«Дай ты ему, в конце-то концов!» – однажды не выдержала она. Речь шла о начальнике архивного отдела городского управления здравоохранения. Главный архивист донимал к тому моменту Наташу уже несколько недель, брал измором, скандализируя весь отдел.

И вот тут-то и выяснилось, что дать – это мало. Это само по себе ничего не решает. Потому что начальникам нужно не просто мясо в мясо засунуть и тем мясом покрутить и потрясти. Процедура эта была не слишком приятна, но переносима – у зубного врача хуже. Тоже залезают тебе вовнутрь, в почти столь же чувствительную часть организма. И залезают не теплым мясом, а железякой, но тоже вертят-крутят, при этом еще часто и больно делают. И впускать его в себя – страшно, потому что ждешь сильной боли все время. Нет уж, лучше мясом в мясо.

Но вот в чем главная проблема: им недостаточно этого, начальникам, им любви подавай. Или, по крайней мере, могучей физиологической страсти. Им нужны проявления: крики, вопли и что-то типа трясучей. Иначе, объяснил ей начальник архивного отдела, ощущение такое, будто занимаешься онанизмом. И вообще как-то оскорбительно даже.

– Ты что, оргазма сымитировать не можешь? – удивлялась Ирка. – Я вообще регулярно этим занимаюсь, и с мужем и с любовником. Только этим и спасаюсь.

Тетка тоже хотела что-то сказать по этому поводу, и даже открыла было рот, но тут же его и закрыла. Сообразила, видимо, что квалификации в этом конкретном вопросе у нее недостаточно. Редкую скромность продемонстрировала. Но решила взять реванш и выступила с революционным предложением, которое потрясло присутствовавших.

– Тебе, Наталья, – сказала тетка торжественно, – надо найти покровителя.

Последовала пауза. Первой пришла в себя Ирка.

– В каком смысле – покровителя? – спросила она.

– Ну, все равно ведь ясно, что надо кому-то давать. Так уж, видно, устроен этот поганый мир. А раз так, то лучше уж найти кого-то одного, но сильного, влиятельного, который разогнал бы остальных, не давал бы в обиду. Ну и помогал бы понемногу: не деньгами, я имею в виду, а содействием. Блатного типа.

– Тетя, ну что ты несешь, извини за грубость, – вскипела Наташа. – Какого еще типа? Кого и где я буду искать? Я, конечно, женщина без предрассудков, но как шлюха – жалкий дилетант!

– Ничего, я тебе все объясню, – торжественно объявила тетя. И вдруг покраснела. До нее дошло, в какой области она ненароком объявила себя экспертом.

А Наталья и Ирка прыснули, не сговариваясь.

Тетка была тем еще теоретиком. Но все произошло само собой, без всяких тактических уловок и теоретических разработок.

Наталья, жившая в то время в одной комнате с теткой в коммунальной квартире, обивала пороги в облисполкоме, нагло прося выделить ей жилплощадь как художнику. Женщины-начальницы немедленно и злорадно ей отказывали, стараясь при этом как-нибудь непременно унизить, втереть ей соль в раны. Напомнить, кто она вообще есть такая для советской власти. Мужчины тоже помочь не могли, но быстро сворачивали на тему похода в злачное заведение или на чашку кофе домой. Ирка советовала ходить: и в рестораны, и домой тоже, а там уже импровизировать. Но тетка рассуждала так: что отдаваться этим мелким сошкам – только время терять. Наталья же посмеивалась за теткиной спиной: уж больно та в азарт вошла, точно восполняла то, чего совсем не имела в молодости. Да и не в молодости – тоже. Никогда, честно говоря, ничего она не имела. Но была не совсем лишена воображения и, возможно, о чем-то таком грезила по ночам. А теперь вот ставила себя на Наташино место, и щеки у нее возбужденно горели. «Надо добраться до большого туза и бить наверняка!» – восклицала она.

И вот настал момент решающего удара. А случилось вот что: Наталья сидела в очереди к очередной шишке, когда в приемную вдруг заглянул некто высокий, барственный, в ондатровой шапке. Окинув очередь скучающим взглядом, он вдруг споткнулся на Наталье. Смотрел на нее в упор пару секунд, а потом исчез. Но минут через пять появился снова, уже без пальто и шапки, в импортном костюме, с широким галстуком, повязанным крупным узлом. По-хозяйски, вальяжно зашел в кабинет, что-то там гаркнул, распорядился – в ответ слышалась быстрая россыпь подобострастных звуков. Вышел, остановился на секунду перед Натальей, хотел, кажется, заговорить, но не решился. Но когда подошла Наташина очередь и она, добравшись до заветного кабинета и усевшись на жесткий стул перед присутственным столом, принялась заученно излагать свою просьбу, дверь распахнулась, и снова вошел давешний ондатровый барин. Хозяин кабинета тут же утратил ауру важности, вскочил. Залепетал что-то. Но тот остановил его царственным жестом. Сказал:

– Я вот еще что хотел попросить вас сегодня сделать, Иван Сергеевич…

Потом прервался, как будто заметил Наталью.

– А… извините… у вас тут прием еще не закончен…

– Заканчиваю, Константин Михайлович, уже почти закончил… Вот с этой гражданкой уже завершили… вопрос ясный…

– Как это: завершили? – обиделась Наташа. – Как это – ясный? Да я даже договорить не успела!

– А в чем ваш вопрос, позвольте поинтересоваться? – сказал Константин Михайлович, оборачиваясь к Наташе.

Она принялась излагать свою немыслимую просьбу: нужна отдельная жилплощадь, поскольку она – художник, выпускник Суриковского института. Вновь пришедший слушал ее внимательно, а с ним вместе разительно переменился и хозяин кабинета. Теперь он смотрел на Наташу ласково, обходительно…

– У вас случай нестандартный… художникам, я считаю, надо помогать… но с жильем у нас сейчас есть некоторые проблемы, – сказал бархатным голосом большой чин. – Может быть, запишетесь ко мне на прием? Я попрошу секретаря пропустить вас на будущей неделе. Обсудим вашу ситуацию.

Константин Михайлович Корчев оказался человеком в высшей степени солидным – заместителем председателя облисполкома. Причем не абы каким, а курирующим самые острые, самые волнующие трудящихся вопросы – распределение жилплощади, а также всякие другие насущные бытовые дела. Он решал, например, как делить места в детских садах и санаториях, которых на всех, ясное дело, не хватало.

События развивались стремительно, обсуждение Наташиной «ситуации» затянулось до позднего вечера, плавно перешло в кофепитие на дому, благо семья Константина Михайловича в пятничный вечер уже отбыла на дачу.

И действительно, как и предсказывала тетка, на некоторое время Наташа обрела покровителя. Покровителя не слишком требовательного в вопросах любви – он даже сексом занимался солидно, неторопливо и с чувством собственного достоинства. Казалось, его вполне устраивали несколько ласковых слов и жестов, никаких множественных оргазмов до изнеможения он не требовал. Кроме того, встречи были крайне редкими, пару раз в месяц, не больше, но результативными. Главным результатом была та самая однокомнатная квартира, которая чудом вдруг досталась Наташе. Впервые обрела она свою собственную отдельную жилплощадь.

Но кончилось все быстро и плохо.

Во время четвертого всего лишь свидания неожиданно объявилась супруга Константина Михайловича, Любовь Максимовна Корчева. Крупная оказалась женщина и шумная, от ее крика тряслись окна, и двери почти слетали с петель. Никогда еще Наташа не видела такого испуганного мужчины, как товарищ Корчев. Всю солидность с руководителя будто сдуло. Сам он скукожился, маленький стал, жалкий… С трудом удалось избежать физических форм возмездия. Вообще – унизительное довольно оказалось дело.

Но квартира осталась за Наташей. По крайней мере, до появления на горизонте нового участкового.

Получался жуткий замкнутый и порочный круг. После скандала с Константином Михайловичем Наташу заставили уволиться с работы. И, похоже, внесли в какой-то черный список. Никуда ее не брали теперь. Даже сторожихой. Даже дворничихой – а дошла с горя и до этого. А раз человек нигде не числится, значит, по закону он – тунеядец. За такое преступление могут даже за решетку посадить, и уж, по крайней мере, выселить из областного центра. Чем, собственно, участковый и собрался заняться.

Даже форму уже соответствующую заполнил. Да вот беда: забыл ее у Наташи на столе.

4

Наташа глубоко погрузилась в свои безрадостные размышления, как вдруг ее вытащил на поверхность знакомый утробный фальцет. «Гражданка Шонина? Что вы здесь делаете?»

Участковый стоял прямо перед ней и смотрел в носки ее ботинок. Наташе это понравилось.

– Красиво, правда? – спросила она заговорщицки.

Участковый помолчал, потом вымолвил, по-прежнему не глядя ей в лицо:

– О чем вы?

Наташа даже рассердилась слегка:

– О ботинках моих, о чем же еще?

Милиционер побагровел.

– Опять издеваетесь?

– Я? Издеваюсь? Да вовсе нет! С чего вы взяли?

– Издевайтесь, издевайтесь, посмотрим, кто смеяться в итоге будет… Я не такой дурак: понимаю кое-что… А я вас спрашиваю: зачем вы сюда явились?

– Хочу увидеть товарища Баюшкина А. Г. – так, кажется, вашего начальника отделения зовут?

– Товарищ Баюшкин вас принять не сможет.

– Это еще почему?

– Он очень занят.

– Что же мне делать?

– Он уполномочил меня вас выслушать.

Наталья расхохоталась.

– Нет, так не пойдет! Мне, может, пожаловаться надо.

– Пожаловаться? Пожаловаться, видите ли! На кого это?

– Ну, на вас, конечно, на кого же еще?

Участковый еще сильней побагровел, до свекольного цвета. «О, о! Какой оттенок!» – восхищенно думала Наташа.

– Жалобы направляются на имя начальника отделения в письменном виде, – сказал милиционер, и видно было, как он был счастлив, что существует такая вот четкая, чеканная формула.

– Ну нет! Мне ему кое-что предъявить надо!

– Что же именно?

Наташа извлекла из сумочки давешнюю роковую бумагу и показала ее издалека участковому.

– Вот: то, что вы забыли у меня на столе.

Участковый лихорадочно полез к себе в портфель, стал рыться в нем. И вдруг поднял на Наталью свои пустые белесые глаза. «Ах, какие глазки необычные – страсть вообще господня!» – думала Наталья. Но восхищение не помешало ей проявить быстроту реакции, когда милиционер попытался одним резким движением вырвать у нее из рук бумагу.

– Отдайте!

– И не подумаю!

Наташа ловко упрятала документ в разрез платья – в лифчик.

– Вы это у меня украли!

– Ничего подобного!

– Отдайте, хуже будет!

– Так я и пришла сюда, чтобы вернуть эту бумажку. Но только не вам, а начальнику отделения. Пусть посмотрит, какие документы его подчиненные разбрасывают где ни попадя. А ведь там гриф «секретно», между прочим! Не какое-нибудь хилое «для служебного пользования», хотя и к таким бумагам нельзя относиться халатно. Но уж «секретно»! Это же просто служебное преступление! А если бы этот документ попал в руки врага! А? То-то же! Хорошо, я гражданка сознательная…

Участковый вдруг рухнул рядом с Наташей на диван. Прошептал:

– Прошу вас, отдайте…

В белесых глазах впервые появилось выражение – страха, боли. Наташе стало его жалко. Но надо было довести дело до конца. Она сказала:

– Отдать?

– Да, да! Отдайте, прошу вас!

Наталья сидела и изображала мучительное размышление. Подумала: наверняка опять у меня плохо получается притворяться. Сказала задумчиво:

– Может, и вправду отдать? Или нет? Не знаю…

– Пожалуйста, прошу вас, отдайте!

У участкового от волнения получилось: пжошу вас!

«Еще немного, и он встанет на колени, а уж это точно ни к чему», – подумала Наталья, а вслух спросила:

– Вы ведь недавно в милиции?

Участковый закивал головой: да, да, недавно, пожалейте молодого, зеленого!

И вот тут-то Наталья и нанесла свой коварный удар. Поднесла руку к груди, вроде бы все еще раздумывая. Остановилась. Сказала, как бы между прочим:

– А позировать согласитесь?

Участковый оцепенел.

«Зря я это, – думала Наташа, – его сейчас кондратий хватит!»

И действительно, участковый вдруг завыл, издал какой-то то ли плач, то ли стон затравленного зверя.

Наталья испугалась и хотела было отдать, к черту, злополучную бумагу, но тут дверь распахнулась, и в приемную выглянул важный седой мужчина с полковничьими звездами на крутых плечах. Без пояснений ясно было, что это товарищ Баюшкин А. Г.

– Что тут еще такое? Кошку, что ли, мучают? Обнаглели…

Его взгляд упал сначала на участкового, и ясно было: тому несдобровать. Потом он повернулся к Наталье, начал было что-то говорить резкое и грубое:

– Кто тут выпендр..

Запнулся. По инерции что-то еще пытался произносить. Какие-то звуки издавать.

– Гры… Бры… Ну в общем…

Взгляд товарища Баюшкина стал масляным, а голос – бархатным.

– Вы… по какому вопросу, гражданка?

– Да вот, хотела на вашего участкового, товарища Мыскина, Алексея Павловича пожаловаться.

– Что такое? – В голосе начальника вновь зазвучал гром. – Мы с ним тут разберемся! В чем дело, сержант? Как вы работаете с населением? Без году неделю в органах внутренних дел, а уже позорите нас?

Участкового больше всего напугало, что начальник отделения впервые обратился к нему на «вы» – это было по-настоящему страшно.

– Я… она… а тут… но как? – лепетал участковый.

– Зайдите ко мне и изложите суть вашей жалобы, – сказал Наташе ласково полковник.

Наташе в кабинет идти не хотелось. Совсем не хотелось. Но делать нечего, заставила себя встать, пошла. Но на пороге остановилась. Сказала:

– Главная проблема, товарищ полковник, что он мне позировать отказывается.

– Позировать? Отказывается? – Видно было, что Баюшкин ничего не понимает.

– Ну да… я же художник… Суриковский заканчивала… а тут тип такой интересный, обязательно надо его написать…

– Написать? Типа?

– Ну скажите ему, товарищ полковник, очень вас прошу…

Полковник Баюшкин задержался на секунду на пороге кабинета, рявкнул:

– Ты знаешь что, Мыскин, ты вообще не выеживайся… Трудно тебе, что ли? Просит тебя товарищ художница того… попозировать слегка… для народного искусства… Сам понимаешь: приказывать тебе я в этом вопросе не могу. Но мой тебе совет: будь проще, и население к тебе потянется.

– Есть, товарищ полковник…

– То-то… и не надо голоса этого замогильного…

Баюшкин почти уже закрыл за собой дверь, когда участковый отчаянно крикнул ему вслед:

– Только можно не голым, товарищ полковник…

Начальник заглянул в кабинет, где его ждала Наталья, спросил:

– Можно не голым?

– Ну, конечно, можно, – отвечала Наталья.

– Можно, – милостиво сообщил участковому полковник Баюшкин.

Участковый облегченно вздохнул – так громко, что даже Наташе в кабинете было слышно.

5

Семь лет, семь месяцев и семь дней – такая вот мистическая цифра, такое странное совпадение – продолжался в жизни Натальи Шониной период черного забытья. Она ничего не помнила о том, что происходило с ней в то время – ни одного лица, ни имени, ни места. Где она была, что делала – только серый клубящийся дым в памяти – ничего больше. «Вы не помните, потому что не хотите помнить», – говорил ей врач с удивительной фамилией Еропкин. Но она только пожимала плечами – неважно, почему. Итог – нет в голове записи, нет воспоминаний, пропущенное, закрытое от нее время. Другое дело, что она не очень-то и старалась пробиться сквозь пелену. А зачем? Ведь ясно, что ничего хорошего ее там не ждало. Судя по всему, она провалялась все это время в психиатрических клиниках и исследовательских центрах, где ее мучили жуткими препаратами и электрошоком.

Еропкин говорил, что это было признано чудом, феноменальным исключением из правил, – тот факт, что Наталья оправилась, выздоровела или почти выздоровела. Другого такого случая отечественная наука не знала. За рубежом – в Румынии, в Уругвае, еще где-то было отмечено нечто похожее, а в СССР – нет. Про нее писали в специальных журналах. Хотели на конференции всякие возить, показывать как диво дивное, исследовать ее, залезать ей в мозг, но Еропкин воспротивился, написал в министерство и в Академию медицинских наук, что это может нанести невосполнимый вред здоровью пациента. Отстали, слава богу, угомонились.

Тот черный провал разделил Наташину жизнь пополам: в первой, до 23 лет, половине она была веселым, беззаботным ребенком. И даже став студенткой-отличницей Суриковского института, она все равно оставалась счастливейшим из детей. А потом – провал.

Что-то с ней произошло, какая-то личная драма или даже трагедия. Доктор Еропкин категорически отказывался обсуждать с ней произошедшее. Прямо сказал ей: если вы вспомните, то все может повториться. Опять рухнете туда же, в ту же пропасть, и во второй раз уж точно не выберетесь.

А потом с самим доктором случился инсульт. Его разбил паралич, и родственники сдали его в какой-то инвалидный дом; с тех пор медицина оставила Наталью в покое, наедине с собой.

Так что оставалось только строить предположения. По некоторым косвенным признакам Наталья догадывалась, что тогда, в 23 года, случилась с ней какая-то внезапная болезнь, возможно, беременность, как-то жутко прерванная. Или что-то в этом роде. Что-то такое произошло, что вызвало нервный срыв. Нет, не срыв даже, а потрясение, землетрясение, коллапс вселенной, падение в ту черную бездну, из которой она вынырнула каким-то чудом и, в общем-то, не до конца понятно, зачем.

Ведь выздоровление было относительным. Жить было нерадостно. Тускло было жить.

Из-за этой тусклости она совершенно сдвинулась на цвете. Это было единственное, что ее волновало: как свет раскладывается на составляющие. На цвета. На тысячи, миллионы оттенков. Вот они ее волновали. Какая-то великая тайна ей в них чудилась. И она искала ответ упорно и яростно, но никак не находила. Но в поиске был азарт.

Все остальное особого значения не имело. Наташа будто смотрела фильм о своей жизни: сидела где-то в кресле и наблюдала с не слишком большой степенью заинтересованности за развитием скучного сюжета и поворотами жизни героев. Посмотришь, посмотришь, а потом зевнешь и выключишь телевизор. Так, ничего себе фильмец. Смотреть можно. А можно и не смотреть.

До черного обвала она жила в Москве. Еропкин не советовал туда возвращаться, по его рекомендации она отправилась жить в город своего детства – в Рязань. Там обнаружилась одинокая тетка, которая сильно обрадовалась такому подарку судьбы. Племянница оказалась странноватой, даже не совсем нормальной, но это было даже лучше, больше еще оснований было проявлять заботу, руководить ею, командовать, спасать.

Откуда-то прибилась еще и одноклассница Ирка, дипломированная парикмахерша, с которой общего было совсем мало – ни про Тинторетто, ни про Питера Брейгеля-старшего, ни про Сезанна она слыхом не слыхивала. Но какая разница? Наташе было все равно. С Иркой было легко. Нетрудно угадать, когда надо засмеяться, а когда нахмуриться. А делать это надо было впопад – чтобы не приставали.

Но к самой Наташе приставали, и еще как – мужчины. Ирония, нет, даже издевательство судьбы заключалось в том, что болезнь, судя по всему, имела странное, необъяснимое последствие – Наташа стала чудовищно привлекательна для мужчин, особенно для уверенных в себе альфа-самцов. Неуверенные просто терялись в ее присутствии, конфузились, хотели провалиться сквозь землю, чуть ли не суицидальные мысли у них возникали. А уверенные мачо теряли голову через несколько минут, а то и секунд. И шли на штурм, не считаясь с последствиями.

Все это было крайне, чрезвычайно утомительно и однообразно. Ведь другим следствием болезни стало полное затухание либидо. Тем не менее мужское внимание поначалу вроде забавляло слегка, но очень скоро надоело – просто осточертело, если называть вещи своими именами.

Тетка любила вечерком под чашечку горячего чая посмотреть семейный фотоальбом, где полно было Наташиных детских и юношеских фотографий, родители ее обожали, просто культ в семье был, а потому и снимали, щелкали «ФЭДом» то и дело, не могли наглядеться на свою тростиночку-кровиночку. А она действительно была как тростиночка: хороша, очаровательна и была не лишена привлекательности и в шесть лет, и даже в угловатом подростковом возрасте. Но тонка была, несколько даже эфемерна, воздушна. Ноги были тоненькие, как палочки. С возрастом и, возможно, под влиянием жестокого гормонального лечения, Наташа явно прибавила в весе, щечки округлились, ноги и бедра, избавившись от болезненной худобы, раздались до оптимальных, классических параметров, появилась изящная грудь, а ведь соперницы в юности дразнили «плоскодонкой». В общем, Наталья вдруг обрела фигуру модели-манекенщицы. И походка изменилась, и жесты, в них появилась та бессознательная грация лани, которая и сама по себе завораживает мужчину. Но помимо всего этого: симметрии смуглого лица, больших миндалевидных зеленовато-карих глаз, – помимо всего этого объективно существующего, появилось в Наташе и еще какое-то неописуемое словами энергетическое излучение, сражавшее наповал. Был у нее какой-то взгляд вполоборота, в котором она совершенно не отдавала себе отчета – с чуть поднятыми, как будто удивленно, тонкими бровями, с грустной полуулыбкой. Какую-то секунду всего он и длился, но тому, кто его видел хоть раз, забыть его было невозможно – ни умному, ни глупому, ни альтруисту, ни сволочи последней. Никому.

Обретя такую магическую силу, сама Наташа утратила к противоположному полу всяческий интерес. Никаких проявлений влечения, ни сознательного, ни подсознательного. Они ей были в лучшем случае безразличны, а то и противны.

«Бодливой корове бог рога не дал… а небодливой дал – да они ей ни к чему, – говорила, вздыхая, тетушка. Ей вроде бы и нравилось, что Наташа может мстить за всех женщин «кобелям поганым» (видно, были у тетки свои к ним счеты в жизни), но потом она по этому же поводу стала расстраиваться. Ведь все хорошо в меру. Все-таки надо как-то свою жизнь устраивать. И жить на что-то надо. А то ведь тетка не вечная. На кого оставить сироту? Ведь братьев и сестер бог не дал, а родители поумирали рано, один за другим, во времена Наташиного черного забвения. Видно, не выдержали страданий любимой дочери, тем более что врачи твердили: надежды нет.

Сироте было теперь уже за сорок, хотя новые знакомые всегда давали ей тридцать три года – почему-то не меньше и не больше. Наташе же было безразлично, сколько ей лет на самом деле и на сколько она «тянет». Это Ирка мучилась, завидовала, говорила: «Эх, мне бы так молодо выглядеть… уж я бы показала жару!» «Какого жару?» – спрашивала Наташа. «Э-э! Жару! Тебе не понять…» – отвечала, качая головой, Ирка, а Наташа и не настаивала на ответе, ей было на самом деле наплевать.

А не наплевать ей было только на одно: на свет и тень, на цвет, на то, как они преломляются под ее рукой.

Часто она работала допоздна – за неимением холста писала просто на бумаге. Как всегда, раскладывала, соединяла невозможные оттенки. Это были черновики, случалось, не выдерживавшие утреннего взгляда. Но что-то удавалось нащупать иногда, куда-то продвинуться. К какой-то истине, она сама не знала, к какой. Иногда удавалось добыть холст, и надо было, наоборот, вставать на рассвете или вовсе не спать. И пользоваться моментом, чтобы воплотить нащупанное, проверить при дневном свете. Если хотя бы десятая часть черновых рисунков получала развитие, Наташа это считала великолепным результатом и долго потом пребывала в хорошем настроении. Но чаще бывало, что намеченное совершенно разочаровывало, Наташа боролась, закусив губу, с унынием и караулящей за углом депрессией.

В один из таких дней она совсем не ложилась, лихорадочно писала всю ночь карандашом и акварелью, а с раннего утра взяла большие кисти и принялась за масло. Ничего пока путного не выходило, хотя где-то рядом проглядывала, дразнила, маячила некая дрожащая, что-то обещающая перспектива! Это был день ее любимых, серо-голубых тонов, но именно они ей всего трудней давались. С ними существовала наибольшая опасность впасть в банальность, в повторы чужого опыта.

Но вот вроде появилась, забрезжила некая бледно-синяя надежда. Наташа была возбуждена, ходила, вернее, бегала вокруг холста, непричесанная, растрепанная, в старом, замызганном халате, специально предназначенном для таких болезненных процессов, и вовсе не годившемся для посторонних глаз. И вот надо же, именно в такой как раз день с утра пораньше кто-то позвонил в дверь квартиры. Эх, как жалела Наташа в такие моменты, что не владела матом! Она шла открывать и почти плакала от досады, что ее оторвали от холста, все настроение, все вдохновение испортили, скомкали, испоганили. За неимением более сильных выражений, поминала черта, его мать, других родственников и приятелей нечистого. И говорила сама себе: будь что будет – не стану переодеваться, пусть любуются, кто бы это ни был. Скорее всего, тетка, ну, в крайнем случае, Ирка. Эти переживут. Если же кто-то другой, менее близкий, почтальон, например, то пусть пеняет на себя, раз вздумал явиться к даме в такую рань без предупреждения.

Открыла дверь – за ней стоял участковый Мыскин. Стоял и, как обычно, смотрел в пол.

– Ну? – грозно сказала Наталья.

– Я пришел.

– Вижу. И дальше что?

– Выполняю распоряжение товарища Баюшкина.

– Какого еще Ба… Ах, Баюшкина, – опомнилась Наталья. – Ну ладно… собственно я…

– Рабочий день уже начался, – сказал участковый, – девять часов, ноль одна минута.

– Вот как… неужели уже так поздно? Никогда бы не подумала… Так вы для чего пришли? Выселять меня или позировать?

– Так точно!

– Так точно что?

– Пози… позицию… Позировать.

– У-у… Во дела… Я, честно говоря, уже и забыла думать… Ну, проходите тогда…

Участковый долго и тщательно вытирал ноги о коврик при входе, чего никогда не делал раньше, когда являлся в эту же квартиру как грозный представитель власти. Потом, стараясь не встретиться с Натальей взглядом, прошел в комнату и нелепо встал посредине.

– Сядьте, пожалуйста, вон на тот стул, у окна.

Мыскин какую-то секунду колебался, потом все-таки прошел к окну, уселся на стул…

– Чего вы так напрягаетесь? Я вас не съем… Может, стакан чаю налить?

Участковый энергично замотал головой: нет, чаю не надо.

– Ну, как знаете… а я себе налью, с вашего разрешения… потом возьму вот хороший такой лист… да вы расслабьтесь, расслабьтесь, вам же здесь придется довольно долго сидеть…

– Долго я не могу… у меня только двадцать семь минут…

– Ну, знаете, из-за двадцати семи минут не стоило и являться, – говорила Наталья, пытаясь скрыть облегчение от того, что этот человек сейчас уйдет, что неудачу можно будет объяснить тем, что времени не хватило.

– Ну да ладно, – бормотала она, – разве что для первого раза… примериться, что и как… Ну посмотрите на меня, в конце-то концов! Э-эх, ну что вы, в самом деле… Поднимите ему веки!

Участковый завертел головой, в поисках тех, кому было адресовано Наташино странное приказание. Видно, он ничему уже не удивился бы – даже если бы в квартире прятались Наташины сообщники, которые и в самом деле ринулись бы поднимать ему, советскому участковому, веки! Никого не обнаружил, но цель была достигнута: пока он осматривался, Наташа вполне успела разглядеть его глаза.

Наталья смотрела на сержанта и старалась скрыть свое разочарование. При утреннем свете он почему-то выглядел очень обыкновенно. «Урод, конечно, но ничего мистически зловещего… никакого Иеронима Босха, никакой потусторонней фиолетовости… неужели мне что-то причудилось в прошлый раз?» – раздосадованно думала Наталья.

Но не скажешь же такого человеку в лицо! Даже если попытаться облечь мысль в позитивную форму. «При ближайшем рассмотрении вы совсем не такой страшный, как я думала. Так что спасибо, можете больше не беспокоиться». Нет, невозможно!

Наталья кружила вокруг сержанта Мыскина, заходила то с одной стороны, то с другой, пытаясь вернуть поразивший ее образ, разглядеть в нем хотя бы часть того, что совсем недавно вызывало у нее такой восторг, но ничего не получалось, никаких особых оттенков багрового, темно-красного. Да и глаза, хотя, безусловно, очень странные, не казались более сокровенным открытием, от которого кровь в жилах стынет. Нет, они скорее были просто нелепы. «Может, карикатуру в цвете сделать? Смешную его сторону показать?» – мелькнула мысль.

Наталья поворачивала стул, на котором сидел участковый, изменяя угол, заставляла его вставать, снова садиться, менять позу. Задергивала занавеску, пробуя разную интенсивность освещения – ничто не помогало, ерунда какая-то, хоть плачь. «Разозлить его, что ли, может быть, поможет? Что бы ему такое сказать, чтобы он побагровел?» – подумала Наташа. Спросила:

– У вас на участке много тунеядцев?

Мыскин вздрогнул.

Покраснел слегка, замычал неразборчиво.

– Сколько, сколько? Не слышу.

– Один… то есть, одна…

– Одна? Это я, что ли? Единственная тунеядка на всю округу?

– Да…

Румянец становился заметнее.

Мыскин хотел что-то еще добавить, судя по напряженному лицу, важное. Но получалось только мычание какое-то.

– Что? Говорите отчетливее! А то я ничего не понимаю.

Мыскин сделал отчаянное усилие, выговорил:

– В прошлом месяце еще Вертиханов был, но умер от белой горячки. Теперь вот только вы… статистику портите… Но вообще… если товарищ Баюшкин… то ничего…

– Что, если Баюшкин – ничего?

– Ну, тунеядство…

– Что? Неужели товарищ Баюшкин не возражает против такого позорного социального явления, как тунеядство? От которого мы непременно должны избавиться по пути к коммунизму? А то ведь так и не успеем. Коммунизм уже наступит, а тунеядство еще будет не изжито? Какой ужас, страшно подумать!

– Нет, вообще – нет! – ринулся горячо защищать начальника Мыскин. – Но если вы… если товарищ Баюшкин…

И залился уже совсем краской, по-прежнему глядя в пол.

– Погодите, разъясните, правильно ли я понимаю… Значит, если товарищ Баюшкин А. Г. меня трахает, то я могу и тунеядкой побыть в этом случае? То есть это как бы облегчающее вину обстоятельство? – донимала Наталья бедного сержанта.

Кажется, того проняло наконец. Лицо стало-таки густо-свекольного цвета. Но все равно – ничего интересного. «Свет, наверно, не тот», – огорченно думала Наташа. Она подвинула стул, уселась рядом с участковым, стала гладить его по затылку. Затылок был странный, жесткий какой-то, точно обитый каким-то твердым материалом.

Желаемый эффект был вроде бы достигнут: от ласки милиционер еще более побагровел – настолько, что Наталья испугалась, не случится ли с ним удар. Но цвет все равно был не тот…

– Ничего у меня сегодня не выходит… – вздохнула она и пошла на кухню мыть кисти.

– Все, сеанс закончен, – крикнула она Мыскину. – Можете идти по своим делам.

Наташа мыла в тазу кисти, а из комнаты доносились какие-то странные звуки.

– Я говорю, можете идти, – крикнула Наташа еще раз. Но Мыскин все не уходил. «Чего он там», – раздраженно думала Наташа. Вернулась в комнату, с порога начала говорить:

– Слышите, я…

И остановилась как вкопанная.

Отвернув голову, чтобы уж точно не встретиться с ней взглядом, сержант быстро раздевался.

– Что вы делаете? Зачем! Не надо таких жертв сумасшедших, это же не ваша вина, что…

Но Мыскин уже скинул всю одежду. И результат явно превосходил все ожидания: сержанту было чем похвастаться. Причем теперь он смотрел в упор на Наталью своими безумными белесыми глазами, а рот его криво и страшно скалился.

– Смотрите, смотрите на меня! – верещал он своим утробным голосом.

Наталья бросила кисти в таз, всплеснула руками. Уселась на стул.

– О боже мой! У меня участковый – эксгибиционист! – бормотала она. – Только этого мне и не хватало…