2. Каза Санта-Марта
Вопрос созыва конклава возник чуть менее трех недель спустя.
Его святейшество умер на следующий день после праздника святого Луки Евангелиста, то есть девятнадцатого октября. Остаток октября и начало ноября были заняты похоронами и чуть ли не ежедневными совещаниями Коллегии кардиналов, которые прибывали со всех уголков мира для избрания преемника усопшему. Состоялись частные встречи, на которых обсуждалось будущее Церкви. К облегчению Ломели (хотя время от времени и всплывали разногласия между прогрессистами и традиционалистами), эти встречи проходили без жарких споров.
И теперь в праздничный день святого мученика Геркулана – воскресенье, седьмого ноября – он стоял на пороге Сикстинской капеллы вместе с секретарем Коллегии кардиналов монсеньором Рэймондом О’Мэлли и обер-церемониймейстером папских литургических церемоний архиепископом Вильгельмом Мандорффом. Кардиналы-выборщики должны были быть заперты в Ватикане этим вечером. Голосование предполагалось провести на следующий день.
Это происходило вскоре после второго завтрака, и три прелата стояли за металлической решеткой на мраморном возвышении, отделявшей главную часть Сикстинской капеллы от малого нефа, и обозревали открывавшийся им вид. Временный деревянный пол был почти готов. К нему сейчас приколачивали бежевый ковер. Внутрь заносили телевизионные осветительные приборы, стулья, привинчивали друг к дружке письменные столы. Не было места, куда можно было бы посмотреть и не увидеть движения. Бурная активность на потолке, расписанном Микеланджело (вся эта полуобнаженная розово-серая плоть, вытягивающаяся, жестикулирующая, сгибающаяся, несущая), теперь, как казалось Ломели, нашла неуклюжее отражение в своих земных копиях. В дальнем конце капеллы на гигантской фреске «Страшный суд» Микеланджело люди плыли на фоне лазурного неба вокруг Небесного трона под аккомпанемент молотков, электродрелей и циркулярных пил.
– Ну что, ваше высокопреосвященство, – произнес со своим ирландским акцентом секретарь коллегии О’Мэлли, – я бы сказал, что перед нами довольно правдоподобное видение ада.
– Не богохульствуйте, Рэй, – ответил Ломели. – Ад начнется завтра, когда мы впустим сюда кардиналов.
Смех архиепископа Мандорффа прозвучал слишком громко.
– Великолепно, ваше высокопреосвященство! Превосходно!
– Он думает, что я шучу, – сказал Ломели, обращаясь к О’Мэлли.
Рэймонду О’Мэлли, державшему в руках клипборд с закрепленными листами бумаги, шел пятый десяток. Высокий, уже обросший жирком, с грубоватым красным лицом человека, который всю жизнь проводил под открытым небом (возможно, охотился с гончими, хотя ничего такого он в жизни не делал): цвет лица достался ему в наследство, как и многим жителям Килдэра[16], а еще от любви к виски. Мандорфф, выходец из Рейнской области, был старше. В свои шестьдесят он оставался статным, его круглая лысая голова напоминала яйцо. Он сделал себе имя в Католическом университете Айхштетта-Ингольштадта, где писал труды о природе и теологическом обосновании безбрачия священников.
По обеим сторонам капеллы вдоль длинного прохода были выставлены простые голые столы, образующие четыре ряда. Только на столе, ближайшем к решетке, лежала материя – его подготовили к осмотру Ломели. Декан вошел в капеллу, провел рукой по двойному слою ткани: мягкое алое сукно, ниспадающее до пола, и более плотный, гладкий материал – бежевый, под цвет ковра, – на столешнице и ее краях создавали достаточно твердую поверхность, чтобы на ней можно было писать. На столе лежали Библия, молитвенник, карточка с именем, авторучки и карандаши, небольшой бюллетень для голосования и длинный список из ста семнадцати кардиналов, имеющих право голоса.
Ломели взял карточку. XALXO SAVERIO. Кто такой? Он почувствовал приступ паники. После похорон папы декан старался познакомиться со всеми кардиналами и запомнить некоторые личные детали. Но перед ним прошло столько лиц (покойный папа роздал более шестидесяти кардинальских красных шапочек; только за последний год – пятнадцать), что эта задача оказалась ему не по силам.
– Как это вообще произносится? Салсо?
– Халко, ваше высокопреосвященство, – сказал Мандорфф. – Он из Индии.
– Халко. Я вам признателен, Вилли. Спасибо.
Ломели сел, чтобы испытать стул. Наличие подушки ему понравилось. И достаточно места, чтобы вытянуть ноги. Он откинулся на спинку. Да, вполне удобно. С учетом того времени, которое им придется провести здесь взаперти, удобство было необходимостью. За завтраком он читал итальянскую прессу; теперь до окончания выборов чтение газет было ему запрещено. Специалисты по Ватикану единогласно предсказывали длительный и бурный конклав. Он молился, чтобы они ошиблись, чтобы Святой Дух вошел в Сикстинскую капеллу пораньше и назвал им имя. Но если тот не материализуется (во время предыдущих четырнадцати собраний определенно никаким Святым Духом и не пахло), то они, возможно, проведут здесь не одну неделю.
Ломели обозрел капеллу – всю ее длину. Странно, как изменялась перспектива, если ты сидел на метровой высоте над мозаичным полом. В пространстве под их ногами специалисты по безопасности установили глушащие устройства, чтобы исключить электронное подслушивание. Однако конкурирующая фирма консультантов настаивала на том, что такие меры предосторожности недостаточны. Они заявляли, что лазерные лучи, нацеленные на окна в верхней части капеллы, могут улавливать вибрации. Рекомендовали заделать все окна досками. Ломели наложил на это запрет. Отсутствие дневного света и клаустрофобия были бы невыносимы.
Он вежливо отверг предложение о помощи Мандорффа, поднялся со стула и двинулся вглубь капеллы. Недавно положенный ковер издавал сладковатый запах, как ячмень в молотильне. Рабочие расступились, пропуская Ломели; следом за ним шли секретарь коллегии и обер-церемониймейстер папских литургических церемоний. Он все еще никак не мог поверить, что это уже происходит и лежит на его плечах. Все было как во сне.
– Знаете, – сказал декан, возвышая голос, чтобы его было слышно за шумом электродрелей, – когда я был мальчишкой, в пятьдесят восьмом году – я тогда учился в семинарии в Генуе, – а потом в другой раз в шестьдесят третьем, еще даже до моего посвящения, я любил разглядывать рисунки конклавов. Тогда во всех газетах печатали рисунки художников. Я помню кардиналов на тронах под балдахинами, они во время голосования сидели вдоль стен. А когда голосование заканчивалось, они по очереди нажимали на специальный рычаг, и балдахины последовательно падали, оставался только один – над троном избранного кардинала. Вы можете себе такое представить? Старый кардинал Ронкалли, который и не мечтал о кардинальской шапке, я уж не говорю о папстве. А Монтини, которого старая гвардия так ненавидела, что во время голосования в Сикстинской капелле гул стоял почище, чем на футбольном стадионе? Представьте, вот они сидели на своих тронах, и люди, которые только что были им ровней, выстраивались в очередь, чтобы склонить перед ними головы!
Он чувствовал, что О’Мэлли и Мандорфф вежливо слушают, – и безмолвно отругал себя. Стал говорить, как старик! Тем не менее воспоминания взволновали его. От тронов отказались в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году после Второго Ватиканского собора, который отверг и многие другие старые традиции Церкви. Теперь возникло понимание, что Коллегия кардиналов слишком велика и многонациональна для подобного ренессансного вздора. И все же какая-то часть Ломели тосковала по ренессансному вздору, и он про себя думал иногда, что покойный папа заходит слишком далеко, бесконечно настаивая на простоте и смирении. Избыточность простоты в конечном счете была иной формой показушничества, а гордиться смирением – такой же грех.
Он перешагнул через электрические провода и остановился под «Страшным судом», уперев руки в бока. Созерцал разорение. Стружка, опилки, ящики, картонки, куски подстилки. Частицы древесины и ворса водили хороводы в столбах света. Стук молотков. Вой пил. Сверление. Ужас вдруг охватил его.
Хаос. Нечестивый хаос. Словно на стройке. Но это же Сикстинская капелла!
На сей раз ему пришлось кричать, чтобы его голос услышали за шумом:
– Надеюсь, мы закончим вовремя?!
– Если понадобится, будут работать и ночью, – сказал О’Мэлли. – Все будет в порядке, ваше высокопреосвященство, как и всегда. – Он пожал плечами. – Ну, вы же понимаете – Италия.
– О да, и в самом деле – Италия.
Ломели сошел с алтаря. Слева находилась дверь, а за ней небольшая ризница, известная под названием «Комната слез». Туда немедленно после избрания направлялся новый папа, и здесь его облачали в подобающие одеяния. Это было забавное маленькое помещение с низким сводчатым потолком и простыми белеными стенами, напоминающее узилище. Ризница была заставлена мебелью: стол, три стула, кушетка и трон, который будет вынесен в капеллу для нового понтифика, чтобы кардиналы-выборщики могли выразить ему свое почтение. В центре находился металлический стержень, на котором висели три белые папские сутаны, завернутые в целлофан: малая, средняя и большая, а также три рочетто и три моццетты[17]. В дюжине коробок лежала папская обувь разных размеров. Ломели взял пару. Внутрь была набита папиросная бумага. Он покрутил туфли в руке: без шнуровки, изготовлены из простого красного сафьяна. Поднес их к носу, понюхал.
– Готовишься к любым неожиданностям, но предугадать все невозможно. Вот, скажем, папа Иоанн Двадцать третий был такой крупный, что ни одна сутана ему не подошла, поэтому пришлось застегнуть спереди пуговицы и распустить шов сзади. Сутану надели на него, как халат на хирурга, а потом папский портной зашил ее сзади.
Он положил туфли в коробку и перекрестился:
– Да благословит Господь того, кто будет призван их носить.
Трое священников покинули ризницу и направились назад тем же путем, которым пришли, – по проходу, усланному ковром, через проем в решетке, потом по деревянному пандусу в малый неф. Там в углу стояли бок о бок казавшиеся неуместными здесь две серые металлические печки. Обе были высотой около метра, одна квадратная, другая круглая, обе оснащены медными дымоходами. Их трубы соединялись, образовывая единый дымоход. Ломели с сомнением осмотрел эту конструкцию. Выглядела она довольно неустойчиво. Поднималась почти на двадцать метров, удерживалась специальными лесами и выходила в отверстие, проделанное в окне. В круглой печи после каждого голосования должны будут сжигать бюллетени, чтобы обеспечить секретность, а в квадратной – дымовые шашки. Черный дым от одних шашек указывает, что по результатам голосования папа не избран, а белый дым от других извещает об избрании нового папы.
Вся эта система была архаичной, нелепой и до странности замечательной.
– Печи уже опробовали? – спросил Ломели.
– Да, ваше высокопреосвященство. Несколько раз, – терпеливо ответил О’Мэлли.
– Конечно, я знаю вашу дотошность. – Он прикоснулся к руке ирландца. – Извините, что морочу вам голову.
Они прошли по мраморному простору Царской залы, потом вниз по лестнице и на мощеную парковку Кортиле дель Маресциалло. Там стояли большие, на колесах, баки, переполненные мусором.
– Надеюсь, завтра их увезут? – сказал Ломели.
– Да, ваше высокопреосвященство.
Втроем они прошли под арку в следующий двор, потом в другой, потом в еще один – по лабиринту тайных клуатров справа от Сикстинской капеллы. Сооружения возле нее из кирпича унылого мышиного цвета неизменно разочаровывали декана. Почему внутри капеллы человеческий гений проявил себя в полной мере, чуть ли, по мнению Ломели, не избыточной (у него от этого наступало нечто вроде эстетического несварения), но постройкам, окружающим капеллу, не уделили должного внимания? Они напоминали складские помещения. Или фабрики. А может быть, это делалось намеренно? «В Котором сокрыты все сокровища премудрости и ведения»[18].
Его мысли прервал О’Мэлли, шедший рядом.
– Кстати, ваше высокопреосвященство, с вами хочет поговорить архиепископ Возняк.
– Думаю, это невозможно. Кардиналы начнут прибывать через час. А как по-вашему?
– Я ему сообщил об этом, но мне показалось, что он очень взволнован.
– О чем он хочет поговорить?
– Мне он не пожелал сказать.
– Но это же просто смешно! – Ломели взывал к Мандорффу, прося его поддержки. – Каза Санта-Марта будет опечатана в шесть. Ему следовало обратиться ко мне раньше. У меня много дел, которые я должен завершить до этого времени. С его стороны это как минимум беспечность.
– Я ему передам, – сказал О’Мэлли.
Они пошли дальше, мимо салютующих швейцарских гвардейцев в их будках, оказались на дороге. Но не успели пройти и десятка шагов, как угрызения совести стали для Ломели невыносимы. Нет, он был слишком резок. Это говорил не он – его тщеславие. Он надулся от ощущения собственной важности. Хорошо бы ему не забывать, что через несколько дней конклав завершится, и тогда он, Ломели, никому уже не будет интересен. Никто уже не будет делать вид, что слушает его истории о балдахинах и толстых папах. И тогда он в полной мере поймет, что значит быть Возняком, который потерял не только своего любимого понтифика, но и свое положение, дом и перспективы – и все в одно мгновение.
«Прости меня, Господи».
– Вообще-то говоря, с моей стороны это несправедливо, – признался он. – Бедняга, вероятно, волнуется о своем будущем. Скажите ему, что я буду в Каза Санта-Марта встречать прибывающих кардиналов. А потом постараюсь уделить ему несколько минут.
– Хорошо, ваше высокопреосвященство, – кивнул О’Мэлли, делая запись в бумагах на клипборде.
До того как завершилось строительство Каза Санта-Марта, более чем двадцатью годами ранее, кардиналы-выборщики на время конклава размещались в Апостольском дворце. Влиятельный архиепископ Генуи кардинал Сири, ветеран четырех конклавов и человек, который посвятил Ломели в духовный сан в шестидесятых годах, сетовал, что это все равно как быть похороненным заживо. В средневековые комнатенки заталкивали кровати, в таких же комнатенках размещались приемные с занавесками, имитирующими приватность. Для умывания каждому кардиналу полагался кувшин с водой и таз, а в качестве «удобств» – стул с отверстием и ведром. И только папа Иоанн Павел II решил, что такое убожество в конце двадцатого века более невыносимо. Он распорядился построить Каза Санта-Марта в юго-западном углу Ватикана, что обошлось Святому престолу в двадцать миллионов долларов.
Гостиница напоминала Ломели советские жилые дома – шестиэтажный прямоугольник серого цвета, положенный на бок. Комплекс состоял из двух соединенных короткой центральной перемычкой блоков, каждый по четырнадцать окон в ширину. В снятой с самолета фотографии, опубликованной в прессе этим утром, здание выглядело как вытянутая буква Н, северная часть которой, блок А, выходила на Пьяцца Санта-Марта, а южная, блок Б, – на стену, отделяющую Ватикан от Рима. В Каза имелось сто двадцать восемь апартаментов с персональными туалетами и ванными комнатами, хозяйничали здесь монахини в синих мантиях Конгрегации дочерей милосердия святого Викентия де Поля. В промежутках между выборами папы (то есть бóльшую часть времени) здание использовалось как гостиница для приезжающих прелатов и полупостоянное общежитие для некоторых священников, работающих в администрации курии. Последний из этих обитателей освободил свое жилье рано утром и переехал в помещение в полукилометре от Ватикана – Domus Romana Sacerdotalis[19] на Виа делла Траспонтина. После посещения Сикстинской капеллы Каза Санта-Марта показалась декану жалкой и заброшенной. Ломели прошел через пропускное устройство, установленное в холле, и взял свой ключ у сестры за стойкой портье.
Комнаты распределили на предыдущей неделе по жребию. Ломели досталась на втором этаже блока А. Чтобы добраться до нее, нужно было пройти мимо апартаментов покойного папы. Они были опечатаны по законам Святого престола с утра после его смерти, а Ломели, чей грешный отдых состоял в чтении детективов, покои папы казались сценой преступления, о которых он часто читал, и тревожили его. Красные ленточки, висевшие крест-накрест на двери от косяка до косяка на манер «колыбели для кошки», кардинал-камерленго зафиксировал восковой печатью с гербом. Перед дверью стояла большая ваза со свежими белыми лилиями, источавшими тошнотворный запах. По обе стороны помаргивали в осеннем мраке две дюжины церковных свечей в красных стеклянных канделябрах. Площадка, на которой когда-то толпилось столько людей и которая была центром управления Церковью, теперь пустовала. Ломели опустился на колени и вытащил четки. Попытался молиться, но мысли все время возвращались к последнему разговору с его святейшеством.
«Вы знали о моих трудностях, – обратился он к закрытой двери, – но отказали мне в отставке. Хорошо. Я понимаю. У вас были основания для этого. Но дайте мне теперь, по крайней мере, силы и мудрость пройти через это испытание».
Он услышал, как за спиной остановилась кабина лифта, и бросил взгляд через плечо. Никого не увидел. Дверь закрылась, лифт поехал дальше наверх. Ломели убрал в карман четки и поднялся на ноги.
Его комната находилась справа на полпути до конца коридора. Он отпер дверь, толкнул ее в темноту, нащупал на стене выключатель, щелкнул им – загорелся свет. С удивлением Ломели обнаружил, что гостиной здесь нет, – только спальня, стены простые, белые, полированный паркетный пол и металлическая кровать. Но потом он подумал, что это и к лучшему. Во дворце Конгрегации доктрины веры у него были апартаменты площадью четыреста квадратных метров, там хватало места для рояля. А такое жилье напомнит ему о простой жизни.
Он открыл окно, попробовал распахнуть и ставни, забыв, что они заколочены, как и все остальные в этом доме. Все телевизоры и радиоприемники были вынесены. Кардиналы, как предполагалось, должны быть полностью удалены от мира до конца выборов, чтобы никто не мог подвергнуться влиянию новостей. Ломели подумал, какой бы вид ему открылся, если бы не ставни. Собор Святого Петра или город? Он уже потерял ориентацию.
Проверив кладовку, он удовлетворенно отметил, что расторопный капеллан отец Дзанетти уже принес сюда из апартаментов его чемодан и даже распаковал. Священнические одеяния висели на вешалке. Красная биретта[20] лежала на верхней полке, белье – в ящике. Он счел число носков и улыбнулся. Хватит на неделю. Дзанетти был пессимистом. В крохотной ванночке лежали зубная щетка, бритва и кисточка для бритья, а рядом – упаковка таблеток от бессонницы. На столе – его требник и Библия, переплетенная копия Universi Dominici Gregis[21], правила избрания нового папы и более толстая папка, подготовленная О’Мэлли: сведения обо всех кардиналах, имеющих право голоса, вместе с их фотографиями. Рядом была кожаная папка с черновиком краткой проповеди, которую Ломели должен произнести на следующий день, когда под телевизионными камерами будет служить мессу в соборе Святого Петра. От одного только взгляда на эту папку его желудок завернулся узлом, и пришлось поспешить в ванную. После чего он сел на край кровати, наклонив голову.
Он попытался объяснить себе, что его впечатления неадекватности были просто доказательством надлежащего смирения. Он был кардиналом-епископом Остии. Перед этим – кардиналом-пресвитером Сан-Марчелло аль Корсо в Риме. А до того – титулярным архиепископом в Аквилее. И на всех этих постах, какими бы номинальными они ни были, он действовал весьма активно – читал проповеди, служил мессу и выслушивал исповеди. Но можно быть одним из выдающихся деятелей Католической церкви и в то же время не иметь элементарных навыков, которыми владеет каждый сельский священник. Если бы только у него был опыт службы в обычном приходе хотя бы на протяжении года или двух! Но вместо этого сразу же с момента посвящения в сан его карьера сложилась совсем иначе: сначала он был преподавателем канонического права, потом дипломатом и, наконец, недолгое время государственным секретарем, а это, казалось, лишь уводило его от Бога, а не вело к Нему. Чем выше он поднимался, тем больше удалялись от него Небеса. А теперь именно ему из всех недостойных существ выпало направить коллег-кардиналов на путь избрания того, кому будут принадлежать ключи святого Петра.
Servus fidelis. «Верный слуга». Эти слова были начертаны на его гербе. Рутинный девиз человека рутины.
«Управляющего…»
Он прошел в ванную и набрал стакан воды.
«Ну что же, – подумал. – Управляй».
Двери Каза Санта-Марта по расписанию должны закрыться в шесть. После этого вход будет запрещен для всех.
«Приходите пораньше, ваши высокопреосвященства, – советовал Ломели кардиналам на последнем собрании, – и, пожалуйста, помните, что, войдя, вы обрываете все связи с внешним миром. Все мобильные телефоны и ноутбуки должны быть сданы на стойке регистрации. Вам придется пройти через сканер, чтобы убедиться, что вы ничего не забыли. Регистрация значительно ускорится, если вы сдадите все, подпадающее под запрет, на стойке».
Без пяти три он в зимнем пальто поверх черной сутаны стоял перед входом. Вместе с ним были все те же служители: секретарь Коллегии кардиналов монсеньор О’Мэлли, обер-церемониймейстер папских литургических церемоний архиепископ Мандорфф и его четыре помощника – два церемониймейстера, монсеньор и священник, а еще два брата ордена святого Августина, прикрепленные к папской ризнице. Ломели также было разрешено пользоваться услугами капеллана, молодого отца Дзанетти. Здесь же присутствовали и два врача на случай, если кому-то понадобится медицинская помощь. Таково было общее число персонала, обслуживающего выборы самого влиятельного духовного лица на земле.
Холодало. В нескольких сотнях метров над ними парил вертолет, невидимый, но близкий в темнеющем ноябрьском небе. Шум винтов, казалось, доносился волнами, которые то бились о берег, то отступали в море, когда они, а может ветер, меняли направление. Ломели оглядел облака, пытаясь понять, где находится вертолет. Наверняка он от какой-нибудь телевизионной компании, чтобы снять с птичьего полета кардиналов, прибывающих к наружным воротам. Либо так, либо принадлежит службе безопасности. Итальянский министр внутренних дел (свежелицый экономист из широко известной католической семьи, всю жизнь в политике, а руки дрожат, когда читает свои записки) предварительно обсудил с Ломели вопросы безопасности. Угроза терроризма серьезная и неизбежная, сказал министр. На крышах зданий вокруг Ватикана установят ракеты класса «земля – воздух» и займут позиции снайперы. На близлежащих улицах будут открыто патрулировать полицейские в форме и солдаты – для демонстрации силы; в то же время сотни полицейских в гражданской одежде смешаются с толпой. В конце встречи министр попросил Ломели благословить его.
Иногда шум вертолета заглушали звуки протеста: тысячи голосов скандировали что-то в унисон, раздавались автомобильные гудки, бой барабанов и свист. Ломели попытался разобрать, против чего они выступают. Сторонники однополых браков и противники браков между геями, приверженцы разводов и члены общества «Семьи за католическое единство», женщины, требующие права посвящения в духовный сан, и женщины, выступающие за аборты и контрацепцию, мусульмане и противники мусульман, иммигранты и противники иммигрантов… все они сливались в одну общую какофонию ярости. Где-то завыли полицейские сирены, сначала одна, потом вторая, а за ней и третья, они словно эскортировали друг друга по городу.
«Мы Ковчег, – подумал он, – окруженный поднимающимися водами разногласий».
По другую сторону площади, в ближайшем к собору углу, мелодичные куранты быстро отзванивали четверти часа, потом большой колокол собора Святого Петра отбил три часа. Озабоченные охранники в коротких черных куртках расхаживали туда-сюда, поворачивались и волновались, как вороны.
Несколько минут спустя появились первые кардиналы. Они поднимались по склону со стороны Дворца Святого престола. Были облачены в повседневные длинные черные сутаны с красным кантом, на талиях красовались широкие красные шелковые кушаки, на головах – красные шапочки. С ними шел один из швейцарских гвардейцев в шлеме с перьями и с алебардой. Могло показаться, что это сценка из шестнадцатого века, если бы не звук, издаваемый колесиками их чемоданов по брусчатке.
Прелаты приближались. Ломели расправил плечи. По своиму записям он узнал двух из них. Слева шел бразильский кардинал Са, архиепископ Сан-Салвадор-да-Баия (возраст шестьдесят, сторонник теологии освобождения, вероятный папа, но не в этот раз), а справа – пожилой чилийский кардинал Контрерас, архиепископ-эмерит[22] Сантьяго (семьдесят семь лет, крайне консервативные взгляды, одно время был исповедником генерала Аугусто Пиночета). Между ними шагал миниатюрный, полный достоинства прелат, которого декан вспомнил не сразу (да и то только имя): кардинал Хиерра, архиепископ Мехико-Сити. Ломели догадался, что они вместе завтракали и явно пытались договориться об общем кандидате. Среди кардиналов-выборщиков было девятнадцать латиноамериканцев, и, если они будут действовать согласованно, это большая сила. Но достаточно было понаблюдать за языком телодвижений бразильца и чилийца, не желавших смотреть друг на друга, чтобы понять невозможность такого общего фронта. Они, вероятно, с трудом сошлись даже во мнении, в каком ресторане встретиться.
– Братья мои, – сказал Ломели, распахивая объятия, – добро пожаловать.
Мексиканский архиепископ тут же на смеси итальянского и испанского начал сетовать на путешествие по Риму – показал след плевка на темной ткани рукава и сообщил, что на входе в Ватикан их встретили немногим лучше. Заставили предъявить паспорта, подвергли обыску, осмотрели содержимое чемоданов.
– Мы что, декан, обычные преступники?
Ломели взял жестикулирующую руку в обе свои и сжал ее:
– Ваше высокопреосвященство, надеюсь, что вы хотя бы вкусно поели, – может быть, на некоторое время останетесь без хорошей еды. Мне очень жаль, что вы, как вам кажется, подверглись унизительному досмотру. Но мы должны сделать все возможное, чтобы конклав прошел в условиях абсолютной безопасности, и, к сожалению, всем нам приходится платить за это некоторыми неудобствами. Отец Дзанетти проводит вас к стойке регистрации.
Сказав это и не выпуская руку прелата, он легонько направил Хиерру ко входу в Каза Санта-Марта, после чего отпустил его. Глядя им вслед, О’Мэлли пометил их имена в списке, потом посмотрел на Ломели и вскинул брови, на что Ломели ответил ему таким укоризненным взглядом, что испещренные капиллярами щеки монсеньора стали еще краснее. Ломели нравилось чувство юмора ирландца. Но он не допускал шуток над своими кардиналами.
Тем временем на склоне появились еще трое. Американцы, подумал Ломели, эти всегда держатся сообща, они даже устраивали совместные ежедневные пресс-конференции, пока он не пресек это. Наверное, приехали на такси из американского общежития на Вилла Стритч. Он узнал их: архиепископ Бостона Уиллард Фитцджеральд (возраст шестьдесят восемь, погружен в пасторскую деятельность, все еще расчищает завалы после педофильского скандала, умеет работать с прессой), Марио Сантос, иезуит, архиепископ Галвестон-Хьюстона (семьдесят лет, президент Конференции католических епископов США, осторожный реформатор) и Пол Красински (семьдесят девять лет, архиепископ-эмерит Чикаго, префект-эмерит Верховного трибунала апостольской сигнатуры[23], традиционалист, ярый сторонник легионеров Христа[24]). Как и латиноамериканцы, североамериканцы имели девятнадцать голосов. Было широко распространено мнение, что Трамбле, будучи почетным архиепископом Квебека, сможет с ними договориться. Вот только голоса Красински он не получит – тот уже открыто сказал, что будет голосовать за Тедеско, причем сделал это в оскорбительной манере для покойного папы: «Нам нужен такой святой отец, который вернет Церковь на надлежащий путь после долгого периода блужданий». Передвигался он с помощью двух палок и одной из них махнул Ломели, а швейцарский гвардеец нес его большой кожаный чемодан.
– Добрый день, декан! – Красински был рад возвращению в Рим. – Уверен, вы надеялись больше меня не увидеть.
Он был старейшим членом конклава – через месяц ему исполнится восемьдесят, уставной предельный возраст для голосования. У него была болезнь Паркинсона, и все до последней минуты сомневались, позволят ли ему врачи отправиться в дальнее путешествие.
«Ну что ж, – мрачно подумал Ломели, – значит, прилетел, и поделать с этим ничего нельзя».
– Напротив, ваше высокопреосвященство, мы бы не отважились проводить конклав без вас, – сказал он.
Красински скосил глаза на Каза Санта-Марта:
– Вот, значит, куда вы меня определили?
– Я оставил для вас номер в цокольном этаже.
– Номер! Благородно с вашей стороны, декан. Я думал, комнаты распределяют по жребию.
Ломели наклонился к нему и прошептал:
– Я ради вас пошел на фальсификацию.
– Ха! – Красински ударил палкой по брусчатке. – Не удивлюсь, если вы, итальянцы, пойдете на фальсификацию и в голосовании!
Он поковылял дальше. Его спутники в смущении задержались, словно их вынудили привести на свадьбу старика-родственника и они не могут отвечать за его поведение.
Сантос пожал плечами:
– Увы, Пол не меняется, к сожалению.
– Да ничего страшного. Мы много лет поддразниваем друг друга.
Ломели на странный манер чуть ли не скучал по старому грубияну. Они оба вышли из прошлого. Нынешний конклав будет третьим, в котором они оба участвуют. Этим похвастаться могли лишь несколько человек. Большинство из прибывающих кардиналов никогда не участвовали в папских выборах, а если Коллегия выбирала относительно молодого папу, то для многих выборы становились последними. Они вершили историю, и, по мере того как день клонился к вечеру, а кардиналы поднимались по склону со своими чемоданами (иногда в одиночку, но чаще группами), Ломели все больше поражался тому, что многие из них относятся к предстоящим выборам со священным трепетом, даже те, кто пытался изображать невозмутимость.
Какие только расы они не представляли – вот оно, свидетельство широты распространения Католической церкви: люди, родившиеся в столь разных условиях, оказываются объединены верой в Господа! Из восточных стран (марониты и копты) приехали патриархи Ливана, Антиохии и Александрии, из Индии – ведущие епископы Тривандрама и Эрнакулам-Ангамали, а еще архиепископ Ранчи – Саверио Халко, чье имя Ломели с удовольствием произнес правильно:
– Кардинал Халко, добро пожаловать на конклав…
С Дальнего Востока приехало не менее тринадцати азиатских архиепископов – из Джакарты, Себу, Бангкока и Манилы, Сеула и Токио, Хошимина и Гонконга… И еще тринадцать прелатов прибыли из Африки – Мапуто, Кампалы, Дар-эс-Салама, Хартума, Аддис-Абебы… Ломели был уверен, что африканцы будут голосовать единым блоком за кардинала Адейеми. В середине дня он увидел нигерийца – тот шел по площади в направлении Дворца Святого престола. Несколько минут спустя он появился с группой африканских кардиналов. Предположительно, встретил их у ворот. На ходу он показывал на одно здание, на другое, словно хозяин. Он подвел их к Ломели для официального приветствия, и декан был поражен тем, насколько они почтительны по отношению к Адейеми, даже седовласые кардиналы вроде Зукулы из Мозамбика и кенийца Мвангале, который надел кардинальскую шапку гораздо раньше Адейеми.
Но для победы Адейеми понадобятся голоса не только Африки и стран третьего мира, а заручиться такой поддержкой ему будет непросто. Он может получить голоса африканцев, нападая (как уже не раз делал это) на «сатану глобального капитализма» и «скверну гомосексуализма», но это не поможет ему в Америке и Европе. В конклаве по-прежнему преобладали европейские кардиналы – пятьдесят шесть. Их Ломели знал лучше. С некоторыми дружил уже полвека (например, с Уго Де Лукой, архиепископом Генуи, учился в епархиальной семинарии). С другими встречался на конференциях на протяжении тридцати лет.
По холму бок о бок поднимались два выдающихся либеральных теолога Западной Европы. Когда-то они были изгоями, но недавно получили красные шапки – так его святейшество демонстративно бросал вызов реакционерам: бельгийский кардинал Вандроогенброек (возраст шестьдесят восемь, в прошлом профессор теологии Лувенского католического университета, сторонник присвоения священнических санов женщинам с нулевыми шансами на избрание) и немецкий кардинал Лёвенштайн (семьдесят семь лет, архиепископ-эмерит Роттенбурга-Штутгарта, подозревался в ереси, его дело расследовалось Конгрегацией доктрины веры[25] в тысяча девятьсот девяносто седьмом году). Патриарх Лиссабона Руи Брандао д’Круз появился с сигарой во рту и, не желая с ней расставаться, помедлил на пороге Каза Санта-Марта. Архиепископ Праги Ян Яндачек прошел по площади прихрамывая – последствие пыток, которым он подвергся в тайной полиции Чехословакии, когда в шестидесятых годах молодым священником работал подпольно. Ломели увидел архиепископа-эмерита Палермо Калогеро Скоццадзи, которого три раза допрашивали по подозрению в отмывании денег, но он так никогда и не был обвинен, и архиепископа Риги Гратиса Бротцкуса, чья семья перешла в католицизм после войны и чью мать-еврейку убили нацисты. Увидел он и француза Жан-Баптиста Куртемарша, архиепископа Бордо, его один раз отлучили от Церкви как последователя еретика Марселя Франсуа Лефевра[26] и раз втайне записали его высказывание о том, что холокост – выдумка. Появился и испанец – архиепископ Толедо Модесто Виллануева (в пятьдесят четыре года он был самым молодым членом конклава), создатель организации «Католическая молодежь». Архиепископ утверждал, что путь к Господу лежит через красоту культуры…
И наконец – в широком смысле это и в самом деле было «наконец» – появились отдельные, наиболее изысканные группы кардиналов, две дюжины членов курии, которые постоянно жили в Риме и возглавляли крупные отделы Церкви. Они, по сути, образовывали отдельный капитул в Коллегии – орден кардиналов-дьяконов. Многие, как и Ломели, имели апартаменты по благоволению Церкви в стенах Ватикана. Большинство из них были итальянцами. Им не составляло труда пройти по Пьяцца Санта-Марта с чемоданами, поэтому они задержались с трапезой и прибыли среди последних. И хотя Ломели приветствовал их так же тепло, как и остальных (ведь они в конечном счете были его соседями), он не мог не отметить, что драгоценный дар душевного трепета, который он видел в тех, кто прибыл с другого конца света, им ничуть не свойствен. Да, они были хорошими людьми, но принадлежали к когорте пресыщенных. Ломели и в себе замечал это духовную порчу. Он молил Господа дать ему силы противостоять ей. Покойный папа бранил их в лицо: «Остерегитесь, братья, не развивайте в себе пороки всех придворных прошлых веков – грехи тщеславия и интриги, злого умысла и сплетен». Когда Беллини после смерти его святейшества сообщил Ломели о том, что папа утратил веру в Церковь (это откровение настолько потрясло Ломели, что он с того дня тщетно пытался изгнать эти мысли), он наверняка имел в виду подобных бюрократов.
Тем не менее всех их назначил папа. Никто его не вынуждал. Например, префекта Конгрегации доктрины веры кардинала Симо Гуттузо. Либералы возлагали надежды на радушного архиепископа Флоренции. «Второй папа Иоанн XXIII» – так его называли. Но он не только не предоставил большей автономии епископам (хотя перед назначением в курию и заявлял об этом как о деле своей жизни), но, заняв место, проявил себя в такой же мере авторитарным, как и его предшественник, разве что менее торопливым. Он потолстел, как ренессансные персоны, с трудом преодолевал короткое расстояние от своих громадных апартаментов в палаццо Сан-Карло до Каза Санта-Марта, хотя от одного до другого было рукой подать. Его личный капеллан с трудом тащился за ним, неся три чемодана.
Ломели, обозрев их, сказал:
– Мой дорогой Симо, уж не пытаетесь ли вы контрабандой протащить сюда своего личного повара?
– Видите ли, декан, никто не знает, когда некоторые из нас смогут отправиться домой, разве не так?
Гуттузо схватил руку Ломели в две жирные свои и добавил сиплым голосом:
– Или, если уж на то пошло, когда некоторые вернутся домой.
Его слова на несколько секунд повисли в воздухе, и Ломели подумал: «Господи милостивый, он и в самом деле верит, что его выберут».
– Эй, Ломели! Посмотрите на себя! Не волнуйтесь, я же шучу. Я из тех, кто понимает свои возможности. В отличие от некоторых наших коллег…
Гуттузо поцеловал его в одну щеку, в другую и, покачиваясь по-утиному, прошел дальше. Декан увидел, что тот остановился у дверей перевести дыхание, после чего исчез в Каза Санта-Марта.
Ломели заключил, что префекту повезло: проживи его святейшество еще несколько месяцев, Гуттузо наверняка предложили бы подать в отставку.
«Я хочу, чтобы Церковь была бедной, – не раз говорил папа в присутствии Ломели. – Я хочу, чтобы Церковь стала ближе к народу. У Гуттузо хорошая душа, но он забыл о своих корнях».
Папа цитировал Матфея: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною»[27].
Ломели полагал, что его святейшество намеревался уволить чуть ли не половину назначенных им старших прелатов. Скажем, Билл Рудгард, который прибыл вскоре после Гуттузо: пусть и приехал из Нью-Йорка, и походил на банкира с Уолл-стрит, но он ни в малейшей мере не смог установить контроль за финансовыми потоками его департамента – Конгрегации по канонизации святых.
(«Между нами говоря, я никогда не должен был ставить на эту должность американца. Они такие невинные: даже не подозревают, как работает взятка. Вы вот знали, что средняя плата за канонизацию составляет четверть миллиона евро? Единственное чудо состоит в том, что за это готовы платить…»)
Что касается следующего человека, вошедшего в Каза Санта-Марта, – кардинала Тутино, префекта Конгрегации по делам епископов, – то его точно отправят в отставку в следующем году. Он попался на язычок прессе – обнаружилось, что он растратил полмиллиона евро, соединив две квартиры, чтобы хватило места для трех монахинь и капеллана, без услуг которых он никак не мог обойтись. Тутино в прессе исколотили так, что теперь у него был вид человека, подвергшегося физическому избиению и едва выжившего. Кто-то придавал гласности его частную переписку по электронной почте. И теперь он был одержим поисками – кто же это делает. Двигался он перебежками. Оглядывался через плечо. Ему было трудно смотреть Ломели в глаза. После самых торопливых приветствий он проскользнул в Каза, демонстративно неся свои вещи без чьей-либо помощи в дешевой дорожной текстильной сумке.
К пяти часам начало темнеть. С заходом солнца похолодало. Ломели спросил, сколько кардиналов еще не пришли. О’Мэлли справился со своим списком.
– Четырнадцать, ваше высокопреосвященство.
– Значит, сто три овцы из нашего стада до полуночи успели в безопасный загон. Рокко, – обратился он к молодому капеллану, – будьте добры, принесите мой шарф.
Вертолет исчез, но последние из демонстрантов еще продолжали протестовать, доносился ритмичный барабанный бой.
– Интересно, куда пропал кардинал Тедеско? – спросил Ломели.
– Возможно, он не придет, – ответил О’Мэлли.
– Ну это было бы слишком хорошо! Впрочем, простите мое злопыхательство.
Вряд ли он имел право укорять секретаря Коллегии в неуважении, если сам его демонстрировал. Он сделал себе заметку на память покаяться в этом грехе.
Отец Дзанетти вернулся с шарфом в тот момент, когда появился кардинал Трамбле – он пришел один со стороны Апостольского дворца. На плече у него висела повседневная сутана в целлофановом пакете из химчистки. В правой руке – спортивная сумка «Найк». Такой образ он принял после похорон его святейшества: папа двадцать первого века – скромный, простой, доступный, но при этом ни один волосок его великолепной седой шевелюры под красным дзукетто не растрепался.
Ломели предполагал, что канадский кандидат отпадет сам по себе два-три дня спустя после начала конклава. Трамбле знал, как подать себя прессе. В качестве камерленго он отвечал за каждодневную работу Церкви до избрания нового понтифика. Забот у него было не особенно много. Тем не менее он ежедневно собирал кардиналов в Зале синода, потом устраивал пресс-конференции, а вскоре начали появляться статьи, цитирующие «источники в Ватикане», в которых говорилось, какое огромное впечатление на коллег производит его мастерское управление делами. У Трамбле было и другое, более действенное средство продвигать себя. Именно к нему как к префекту Конгрегации евангелизации народов обращались за финансированием кардиналы из развивающихся стран, в особенности из стран бедных. Им требовались деньги не только для миссионерской деятельности, но и на проживание в Риме в промежутке между похоронами папы и конклавом. Произвести на них впечатление можно было без труда. Если человек наделен таким сильным чувством судьбы, то, может быть, он и в самом деле избранный? Может быть, ему был знак, невидимый для остальных? И уж точно невидимый для Ломели.
– Добро пожаловать, Джо.
– Якопо, – дружески ответил Трамбле и с извиняющейся улыбкой поднял руки, показывая, что не может обменяться рукопожатием.
«Если он победит, – пообещал себе Ломели, – меня на следующий же день не будет в Риме».
Он намотал на шею черный шерстяной шарф и засунул руки поглубже в карманы пальто, а потом принялся притопывать по брусчатке.
– Мы могли бы подождать и внутри, ваше высокопреосвященство, – сказал Дзанетти.
– Нет, пока еще есть такая возможность, я хочу подышать свежим воздухом.
Кардинал Беллини появился только в половине шестого. Ломели увидел его высокую, худую фигуру – он двигался в тени по краю площади. В одной руке нес чемодан, в другой – черный портфель, настолько набитый книгами и бумагами, что и закрыть его как положено не удалось. Голова кардинала была наклонена в раздумье. По всеобщему мнению, Беллини был фаворитом в гонке претендентов на трон святого Петра. Какие мысли появлялись в этой голове в связи с такой перспективой, спрашивал себя Ломели. Кардинал был слишком благороден для интриг и слухов. Если папа сурово критиковал курию, то на Беллини его критика не распространялась. Он в качестве государственного секретаря весь отдавался работе, и его подчиненные вынуждены были организовать вторую смену, которая приходила каждый вечер в шесть и оставалась с ним до полуночи. Он в большей мере, чем кто-либо из других членов Коллегии, имел как физические, так и умственные способности для папского трона. И он был человеком молитвы. Ломели решил голосовать за него, хотя своего намерения не оглашал, а Беллини имел слишком щепетильный характер, чтобы спрашивать. Экс-секретарь был настолько погружен в свои мысли, что вполне мог пройти мимо встречающих. Но в последнюю минуту он вспомнил, поднял голову и пожелал всем доброго вечера. Лицо у него казалось бледнее и изможденнее обычного.
– Я последний?
– Не совсем. Как дела, Альдо?
– Вполне себе ужасно! – улыбнулся Беллини тонкими губами и отвел Ломели в сторону. – Вы читали сегодняшние газеты – какое у меня может быть настроение? Я дважды размышлял о «Духовных упражнениях» святого Игнатия[28], чтобы сохранить спокойствие.
– Да, я читал газеты, и, если хотите моего совета, мудро было бы не обращать внимания на всех этих самозваных «экспертов». Предоставьте это Богу, мой друг. Будет Его воля – все случится, нет так нет.
– Но я не только безвольный инструмент в руках Господа. У меня есть что сказать по этому вопросу. Он наделил нас свободной волей. – Беллини понизил голос, чтобы остальные не услышали его. – Я вовсе этого не хочу, вы понимаете? Ни один человек в здравом уме не может желать стать папой.
– Некоторые из наших коллег, кажется, придерживаются другого мнения.
– Значит, они глупцы, если не что похуже. Мы оба видели, что папство сделало с его святейшеством. Это Голгофа.
– Тем не менее вы должны быть готовы. Обстоятельства складываются так, что папой вполне можете стать вы.
– Но если я не хочу этого? Если я в сердце своем знаю, что не достоин?
– Чепуха. Вы куда достойнее всех нас.
– Нет.
– Тогда скажите вашим сторонникам, чтобы они не голосовали за вас. Передайте эту чашу кому-нибудь другому.
На лице Беллини появилось мучительное выражение.
– Чтобы чашу получил он?
Кардинал кивнул вниз по склону. К ним поднималась плотная, коренастая, чуть ли не квадратная фигура, формы которой становились комичнее от того, что по бокам шли высокие швейцарские гвардейцы в шлемах с перьями.
– Он-то не испытывает никаких сомнений. Он вполне готов свести на нет тот прогресс, который мы достигли за последние шестьдесят лет. Как я буду жить со своей совестью, если не попытаюсь его остановить?
Не дожидаясь ответа, Беллини поспешил в Каза Санта-Марта, оставив Ломели встречать патриарха Венеции.
Из всех клириков, которых видел Ломели, кардинал Гоффредо Тедеско меньше всего походил на клирика. Незнакомый с ним человек, взглянув на его фотографию, вероятно, сказал бы, что это мясник на пенсии или водитель автобуса. Тедеско происходил из крестьянской семьи в Базиликате, с самого юга, младший из двенадцати детей – такие громадные семьи когда-то не были в диковинку в Италии, но после Второй мировой войны практически исчезли. Нос ему сломали в юности, и теперь тот имел форму луковицы и был слегка изогнут. Тедеско носил длинные волосы, кое-как разделенные пробором. Брился тоже небрежно. В гаснущем свете дня он напомнил Ломели фигуру из другого столетия; может быть, Джоаккино Россини[29]. Но деревенский образ был маской. Кардинал имел две степени по теологии, говорил на пяти языках и был протеже Ратцингера на должность префекта в Конгрегацию доктрины веры, где его называли вышибалой панцер-кардинала. После похорон папы Тедеско уехал из Рима, сказав, что ему тут ужасно холодно. Никто ему, конечно, не поверил. Публичности ему вполне хватало, а его отсутствие лишь усиливало связанную с ним таинственность.
– Мои извинения, декан. Поезд задержался в Венеции.
– Как здоровье?
– Неплохо… хотя в наши годы никто по-настоящему не бывает здоров.
– Нам вас не хватало, Гоффредо.
– Не сомневаюсь, – рассмеялся Тедеско. – Увы, ничего не мог с этим поделать. Но мои друзья хорошо информировали меня о происходящем. Еще встретимся, декан. – И обратился к швейцарскому гвардейцу: – Нет-нет, мой дорогой, дайте это мне.
Так, до конца играя человека из народа, он настоял на том, что самостоятельно понесет в дом свой чемодан.