Конец денег. Часть I. По эту сторону теории (А. С. Мануйлов)

Глава I. Пространство времени, язык и деньги

Пауль Клее «Магический сад», 1926

Пока речь идет о пространстве, можно продолжать деление сколько угодно: это ничего не меняет в природе того, что делят…7

А. Бергсон

Однако язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто…8

Р. Барт

Для того чтобы определить связь между временем, деньгами и языком, достаточно просто на минуту представить, что бы могло произойти, если бы одно из этих полей исчезло из современной жизни. Вероятнее всего, наступил бы в лучшем случае информационный коллапс, в худшем коммуникация была бы полностью утрачена, и человечество неминуемо ждал бы тотальный глобальный кризис, который бы затронул практически все сферы жизнедеятельности. Безусловно, такой сюжет маловероятен, да и невозможен, скорее всего. Тем не менее в условиях повседневной жизни в определенный момент каждое из данных полей испытывает кризис, будь то вымирание языков, денежный дефицит или потеря (захват) личного времени, наиболее стабильного, хотя и подверженного постоянным вторжениям со стороны пространства денег.

Общее пространство, к которому обращается философская мысль многих цивилизаций и поколений философов9, в современном мире является территорией мифа, и даже государственность – формальная политическая и культурная основа для многих – на деле превращена в плод фантазии. Внутри государства могут быть максимально приближенные друг к другу, порой даже одинаковые условия существования, основанные на законах, системе управления, культурном кодексе, но никак не пространство, состоящее из личных впечатлений, выводов, повторяющихся, но совершенно не похожих поступков и времени, незримо присутствующем во всех проявлениях. Его протяженность, неограниченная с позиции общего времени, по факту составляет период от рождения до смерти человека. Пространство повседневности, которое видит, а точнее ощущает субъект, является общим, и лишь время проживается индивидуально. И как бы субъект ни пытался его ограничить системами счислений, разбить его протяженность на фрагменты, оно все равно продолжает идти вне зависимости от влияния извне. Фундаментальность, в некотором смысле устойчивость и прочность времени доказывают тот факт, что оно не подвергается изменениям, как бы человек ни стремился влиять на него. Одностороннее воздействие на время является абсурдным убеждением современного человека, готового сопоставить собственное восприятие времени с процессами, которые происходят во времени. Проживать собственное время – непростая задача, такая же, как употреблять свой язык, неизвестный другим субъектам. Он лишает субъекта коммуникации. За личным временем (чувственное восприятие общего времени человеком, возможность использовать время) и особенностями владения языком скрывается переживание, ощущение, понимание, индивидуальное, не причастное к процессу взаимодействия с другими субъектами. Однако именно структура общения между людьми предполагает наличие констант, позволяющих действовать синхронно, получать отклик на результат действий (вопрос/ответ, запрос/реализация). Главные точки пересечения, благодаря которым выстраиваются связи между государствами, политическими объединениями, финансовыми корпорациями и отдельно взятыми людьми, – три кита, на которых строится любая коммуникативная система, – время, язык, деньги. Идеология является надстройкой, пользующейся в той или иной степени каждым из перечисленных связующих звеньев. Если время можно охарактеризовать как абстракцию, переживаемую человеком от рождения до смерти, то язык (в широком смысле слова) – средство, определяющее роль человека (животного, насекомого и т. д.) в сообществе. В данной триаде деньги оказываются наименее гибким звеном, рассчитанным на замкнутый круг функций: обмен и воспроизводство. Фактически «деньги» являются не менее отвлеченным понятием, чем «время» и «язык». Язык материализуется на письме и в речи, хотя, в отличие от бумажных денег, подержать его в руках невозможно. Время материализуется в средствах его измерения и наблюдения за ним, то есть в часах, тогда как деньги – в акте отдачи и приобретения, так как сами по себе вне контекста товаров и услуг ценности не представляют. Но, в отличие от времени, они способны воспроизводить себя в условиях современной макроэкономики. Жан Бодрийяр отмечает факт самовоспроизводства системы:

«Короче говоря, люди повсюду сталкиваются с той точкой, где динамика роста и изобилия становится кругообразной и обращается на самое себя, где все более и более система исчерпывает себя в самовоспроизводстве. Это порог пробуксовки, когда весь излишек производительности идет на поддержание условий выживания системы. Единственным объективным результатом оказывается тогда раковый рост цифр и балансов, но по существу это возвращает общество к первоначальной стадии, к стадии абсолютной нищеты, к стадии животного или туземца, все силы которых идут на выживание…»10.

Деньги, как и язык, являются доступным благом, потому как в их создании участвует сам субъект. Именно его потребности, нередко навязанные системой, регулируют как денежный оборот, так и немотивированные желания, подстерегающие современного человека на каждом шагу:

«Развитой корпорации доступны средства контроля над ценами, по которым она продает товары, а также над ценами, по которым она покупает товары. Корпорация не только контролирует цены, но способна также управлять тем, что покупатель приобретает. Контроль и управление порождены планированием. Планирование обусловливается техникой и капиталом, требующими длительного производственного периода, и падающей эффективностью рынка в отношении специализированных средств производства и квалифицированного труда»11.

Возвращаясь к триаде время/деньги/язык, важно разобраться, в каком качестве они функционировали ранее, на каком уровне (политический, экономический, социальный (коллективный), этический, психоаналитический и т. д.) развивались и что представляют из себя сегодня, в начале XXI века.

В архаических обществах понятие «время» явно не соответствовало современному определению

(«Время – форма последовательной смены явлений и состояний материи»12).

Оно едва ли переживалось индивидуально в социуме, коллективе, выполняющем структурированные действия (ритуалы, обряды, праздники), и принадлежало всей социальной группе, а не субъекту:

«В традиционном обществе составляющая сознания „общество внутри нас“ определяет сознание данного индивида, но в то же время эта составляющая точно так же определяет сознание и всех других членов данного социума. Поэтому сознания всех „вибрируют в унисон“, а нарушения норм сближает их, вызывает одинаковые чувства»13.

Интимность переживания времени, о которой впору говорить после распада традиционного коллективного сознания14, отделяет общее время (каким оно и является формально) от личного, еще не приобретенного, но уже потребляемого. Повседневность, а чаще всего включенность субъекта в общие социальные процессы, неосознанные привычки уничтожают главную особенность времени – нейтральность. Зачастую человек переживает индивидуально время, которое ему не принадлежит, то есть оно ангажировано им; возможно, покажется, что субъект отвечает за выбор, реализацию личного времени, но чаще всего выбор уже сделан социальной системой, сообществом (подсчитано, сколько нужно времени на выполнение того или иного действия (работы), представлены варианты, как лучше тратить время (досуг) и т. д.), в котором находится субъект. Следовательно, меняются функции времени, хотя номинально его трансформации не происходит.

«Свободное время может быть заполнено всякой игровой деятельностью, но прежде всего это свобода потерять свое время, „убить“ его в известных случаях, израсходовать его в чистой трате. Вот почему недостаточно сказать, что досуг „отчужден“, потому что он является только временем, необходимым для восстановления рабочей силы. „Отчуждение“ досуга имеет более глубокий характер: оно не состоит в прямом подчинении его времени труда, оно связано с самой невозможностью потерять свое время»15.

С этической точки зрения личное время – это зона интима, сравнимая с религиозным экстазом или сексуальностью. В социуме это право на свободный досуг и возможность проявить волю. Фактически картина значительно отличается от большинства постулатов. Трата (изъятие) субъективного времени (речь не идет о рабстве, когда время строго регламентировано хозяином раба), которая встречается повсеместно, начиная с рекламы, которую вынужден смотреть потребитель (формально это не так), работы сверх нормы (не всегда оплачиваемой), участии в обязательных социальных процессах, навязанных властью, и заканчивая пробками, очередями, задержками по выплате как неотрегулированной структурой взаимодействия государства с гражданами, по сути, является одним из видов насилия, не физического, не психологического, но временнóго. В свою очередь данный вид насилия распространяется на все виды деятельности человека, живущего в рамках системы, где точно подсчитано, сколько необходимо времени на тот или иной процесс; допустим, чтобы получить денежную сумму, способную удовлетворить потребность и сделать человека счастливым, исходя из того, что цены формируются вне зависимости от пожеланий субъекта (кроме черных и блошиных рынков, где цена зачастую формируется прямо на месте, но они уже относятся к теневой экономике, той части системы, которая существует автономно; чаевые официантов). Но именно сбой в системе, столь привлекательной, обещающей изобилие посредством увеличения потребления и производства, приводит к незначительному временнóму освобождению, хотя многие исследователи подметят, что, благодаря техническому прогрессу, человек получил больше личного времени, рабочий день стал короче, но, в сущности, давление на субъекта переместилось из сферы производства (работы) в область потребления (досуг, свободное время). В данном контексте интересен пример с лишением свободы преступника. Каковы функции тюремного заключения: лишение социальных возможностей (обязанностей и благ), лишение выбора или захват времени? Можно ли отнести недостаток социальной и личностной реализации к отсутствию индивидуально переживаемого времени? Судя по всему, именно в таких условиях обостряется индивидуальное переживание времени, так как субъект оказывается исключенным из глобальной социальной системы (он попадает в сжатое сообщество людей, где действуют более жесткие законы с одной стороны, но, с другой стороны, они не завуалированы сложным социальным взаимодействием, нескончаемым потоком информации, который становится неотъемлемой частью личности человека за пределами тюрьмы, если он не уединился в горах и не дал обет молчания), у него нет возможности включиться в игру растущих потребностей, попасть в капкан двусмысленных рекламных слоганов и стать жертвой двойных политических стандартов. Однако он всеми силами стремится вернуться на «свободу», убежать не только от физических и психологических испытаний, но и от острого интимного переживания времени, когда все внимание привлекает к себе обратный отсчет – дата освобождения или смерти.

Реализация времени в социуме, как и совместное существование субъектов, может проявляться на разных уровнях: к примеру, на уровне ощущения времени (личное время) и процессов, связанных с его материализацией в рамках жизни субъекта, или на уровне взаимодействия субъектов, групп. Это может быть и уровень институций, связей между ними, где общее время занимает господствующую позицию по отношению к личному. В случае с ощущением времени происходит социальное обособление с общим временем, это зона интима, в которой отображаются индивидуальные особенности восприятия времени субъектом. В поле социума субъект действует в рамках социального дискурса, зона интима вынужденно уходит на второй план, вместе с тем и время приобретает иной статус – оно становится общим не в плане коллективного переживания, а в плане обязательства отдавать собственное время и получать чужое (в условиях современного потребления функционально продавать и покупать, например, получать зарплату, отработав определенное количество часов, а затем тратить ее на приобретение услуг (чужого времени) и т. д.). Социальные, государственные институты – это наиболее динамичный и вместе с тем фиктивный по отношению к нейтральности времени уровень. Ключевую роль играет манипуляция временем целых институтов, крупных социальных групп, диктующих свои временны́е условия стратам или субъектам, максимально отдалившимся от интимного переживания времени. Подобные общественные структуры являются основой коммуникации между этническими группами, государствами, внедряя культурные кодексы, запреты, экономические модели и политический стиль управления (госаппарат, структуры бизнеса, СМИ, университеты, дифференцированные группы потребителей и пр.). В сущности, субъект постепенно отдаляется от личного времени в той или иной степени на каждом из уровней – даже на уровне восприятия времени, но в условиях современности это не приводит к восстановлению общего пространства – архаического коллективизма, скорее начинается отчуждение, потому как субъект опирается на общественный договор16 и в отношении времени. В этом процессе время находится в центре. Но влияние времени на субъект и ответные попытки повлиять на время (по сути, изменение представлений о времени и использование этих представлений) не ограничивается полем этического и социального. Политика вторгается в ход времени, выстраивая иерархическую систему, структурируя его в собственных интересах17.

Иерархические системы управления, где власть занимает верхушку вертикали, несмотря на наличие инверсивных связей, когда управляемый оказывает влияние на управляющего и может занять позицию лидера, до сих пор актуальны в современном сообществе. Формирование государственных и негосударственных институтов, законов, в рамках которых проходит политическая жизнь определенного сообщества, напрямую связано с аппаратом давления, то есть навязывания на рациональной основе органов власти. В этом смысле политическая система формируется и действует в социальной среде как поводырь и состоит из нескольких компонентов: организационный (организация общества), культурный (формирование общего сознания, психологии и идеологии), нормативный (социально-политические и правовые нормы), коммуникативный (информация), функциональный (непосредственное осуществление управления)18. В этой связи стоит обратиться к «Анти-Эдипу»:

«Возможно, что всегда было только одно государство – духовное или временное, тираническое или демократическое, капиталистическое или социалистическое – государство-пес, которое „говорит в пене и в вое“. Ницше дает намек на то, как действует этот новый социус, – беспрецедентный террор, по отношению к которому древняя система жестокости, формы дрессуры и наказания – просто ничто. Согласованное разрушение всех первобытных кодирований или – что еще хуже – их насмешливое сохранение, их сведение к состоянию второстепенных деталей в новой машине, и новый аппарат вытеснения»19.

Каждый из компонентов так или иначе связан со временем. В организации общества время играет едва ли не основную роль, начиная с дней недели, делового календаря, когда каждый из институтов взаимодействует друг с другом в определенных временны́х рамках, ориентируясь на дату вступления закона в силу, сроки отчетности и т. д., и заканчивая социально-политическими и правовыми нормами, культурно-историческим взаимодействием эпох (в том числе идеологии, национального сознания и психологии), передачей информации (коммуникативная функция, соревновательный аспект).

Но еще более напряженное столкновение времени можно наблюдать в экономике, так как время напрямую связано с финансовым оборотом, деньгами, которые постепенно начинают замещать некоторые функции времени, превращаясь в универсальную единицу коммуникации. Основная сложность заключается в том, что денежный оборот, в отличие от времени, имеет свойство ускоряться; в этом случае объем денежной массы увеличивается наряду с ростом производства и развитием усовершенствованных технологий. Однако числа, используемые для подсчета времени и денег, в корне отличаются друг от друга. Деньги – абстракция, отвлеченное понятие, как число и время, но в отличие от числа, деньгами можно измерять некоторые свойства и результаты деятельности человека, факты, тогда как время соотносится с определенным периодом, дифференцируемым, дающим возможность выявить не столько факты, сколько соотношение видов деятельности и условий, в которых она была произведена. С точки зрения экономики в числах (статистика, ВВП, ВНП, ВП и пр.) скрывается тенденция к развитию, которая сопровождается фиксацией изменений в тех же числах. Но в целом за границей числовых показателей остается огромный пласт неизмеримых действий как субъекта, так и целых систем:

«Мы говорим здесь о самом экстраординарном блефе [ВНП] современных обществ – о процедуре „белой магии“ с цифрами, которая в действительности скрывает черную магию коллективной околдованности. Мы говорим об абсурдной гимнастике бухгалтерских иллюзий, о национальном счетоводстве. Принцип этой магии – не учитывать ничего, кроме факторов видимых и поддающихся измерению соответственно критериям экономической рациональности. На этом основании в магическом подсчете не учитываются ни домашний труд женщин, ни научные исследования, ни культура – и напротив, в нем могут фигурировать некоторые вещи, не имеющие к росту никакого отношения, только в силу того факта, что их можно измерить. Кроме того, подобные подсчеты имеют то общее с мечтой, что они не учитывают негативности явлений и складывают все – вред и позитивные элементы, – следуя всеохватывающему алогизму (отнюдь не невинно)»20.

В мире изобилия и потребления экономика слишком жестко вторгается в психику человека, являясь не только следствием, но и причиной многих проблем, находящихся в дискурсе психологии и психоаналитических теорий. Отчаяние, которое пронизывает жизнь человека, связано с временны́м фундаментом (отчаяние бесконечного), его ограниченностью и бесконечностью одновременно, с потреблением в поиске изобилия. Согласно Серену Кьеркегору,

«я – это синтез конечного, которое ограничивает, и бесконечного, которое делает безграничным»,

а воображаемое вначале держится за воображение, однако воображение касается чувств, значит, воли, поэтому можно иметь воображаемое чувство, знание и волю21. Получается, что воображаемое порождает и воображаемые знания, ощущения, временнóй аспект, отданный государству, социальной системе сообщества, также превращается в нечто воображаемое, переживаемое не внутренне, а внешне, через взгляд на часы, через подсчет времени, над которым потерян условный контроль субъекта, он как роль реализован в жизни субъекта, и кажется, что каждый реализовывает собственную действительность, но на самом деле, субъект выбирает из узкого круга предложенных моделей экзистенции (профессия, социальная роль, статус и функции в обществе), либо вырабатывает собственную модель, которая рано или поздно вступает в конфликт с более распространенной моделью, принадлежащей большей по численности и сфере влияния группе. Именно недостаток бесконечного ограничивает восприятие человека.

«Рефлексия людей… ничего не понимает в той скудости и узости, которая заключена в потере Я, – потерянного уже не оттого, что оно испаряется в бесконечном, но оттого, что оно заключает себя в глубины конечного, равно как и оттого, что, вместо того чтобы быть Я, оно становится всего лишь шифром, еще одним человеческим существом, еще одним повторением вечного нуля»22.

Время перестает быть ощущением, оно превращается в шифр, код, по которому ориентируется в социуме субъект, но он не переживает его, лишь статистически проживая. Отсюда появляется дополнительная потребность, необходимость не в самом времени, а в его реализации, то есть максимальном насыщении событиями, действиями (работой, покупками и т. д.). Являясь синтезом конечного и бесконечного во времени (с точки зрения науки биологическая смерть, с точки зрения религии реинкарнация, загробная жизнь), субъект постоянно оказывается в отчаянии, порой лишь подсознательно, тем не менее, данное противоречие скрывает система, в которую интегрирован человек.

«Фатальность должна быть повсюду предложена, обозначена, чтобы банальность этим насытилась и получила оправдание. Чрезвычайная рентабельность сообщений об автомобильных происшествиях на радио, в прессе, в индивидуальном и национальном мышлении доказывает сказанное: это самое наглядное проявление „повседневной фатальности“, и если оно эксплуатируется с такой страстью, то именно потому, что выполняет важную коллективную функцию. Рассказы об автомобильной смерти испытывают, впрочем, конкуренцию со стороны метеорологических прогнозов; в обоих случаях мы имеем дело именно с мифической парой: одержимость солнцем и сожаление в связи со смертью неразделимы»23.

Стало быть, речь идет не только о временнóм отчаянии, но и о вре́менных вещах, связанных с количественной рефлексией. Кьеркегор утверждает, что

«отчаиваться – значит просто страдать, при этом пассивно подчиняются давлению извне, а отчаяние никоим образом не приходит изнутри как действие…»24.

Именно нехватка времени компенсируется изобилием вре́менных вещей. Смещение в сторону произведенных предметов (по сути, овеществление времени) является основной проблемой социальной, политической, экономической, психологической и духовной жизни субъекта, помещенного в условия жесткого капитализма. Но показательными являются и процессы, происходящие в языке. Сопоставление языка и времени на первый взгляд кажется метафорой, однако при более детальном анализе раскрываются важнейшие особенности, свойственные обоим феноменам. Гюстав Гийом определяет механизм актуализации времени:

«В ходе преподавания был провозглашен принцип, согласно которому время не может быть представлено самим собой, а заимствует свое представление там, где оно имеет место у пространственных средств. Однако эту операцию человеческий мозг выполняет или не выполняет в самом себе… Сознание человека таково, что оно имеет опыт времени и не имеет его представления, таким образом, возможностью представления обладает только пространство»25.

Но время обретает себя в языке. К такому выводу Гийом пришел посредством анализа грамматических свойств глагола:

«Акт представления с точки зрения семиологии выражается спряжением глагола, которое (это было показано) просто обозначает последовательные моменты данного важного акта представления»26.

Соответственно, время (в том числе языковое), построенное по образцу пространства, имеет свою глубину, ширину и высоту, представляемые временно́й системой. Но систему времени, в отличие от языковой системы, субъект меняет в своем представлении, тогда как язык, существующий так же автономно, как и время, ориентированный на большинство владеющих им субъектов, зависит от определенной группы носителей, подсознательно выбирающих ту или иную форму, аспект развития. Язык моментально реагирует на любое изменение в окружающей человека действительности, поскольку является инструментом коммуникации. В отличие от времени язык на практике взаимодействует с его носителем, в определенной степени влияет на него и подвержен влиянию с его стороны (введение терминологии, тенденции к синтетизму и аналитизму, языковые нормы), тогда как время оказывает влияние на субъект только в его сознании, из чего следует дальнейшее преобразование в окружающей действительности:

«Главное в этом контексте (метафорика „спонтанности“, „производства“, „работы“) – выдвижение на первый план такой характеристики как конституирование. Именно конституирование включает в себя и синтез – схватывание, и временную протяженность»27.

Конституирование, по мнению Эдмунда Гуссерля, лежит в основе сознания времени, объективного и имманентного. Именно посредством конституирования происходит синтез с информацией извне, важнейшей частью которой является язык в широком смысле (восприятие внешних предметов, которые вырабатываются из составляющих сознания). Язык по своей сути уникальное явление, формирующееся в индивидуальном сознании, но способное создавать и видоизменять общественное (групповое) сознание. Для того чтобы выразить время, необходимо пространство, чтобы выразить мысль, побуждение, чтобы передаваемое было названо, необходим язык, состоящий из системы речевых сигналов, письменных знаков, к примеру, язык живописи, кино, язык глухонемых и т. д. При помощи сигналов и письменных знаков язык отражает результаты познания действительности. Возникая и развиваясь в обществе, он становится объективным явлением, созданным, в сущности, самим сообществом, он существует и функционирует, опираясь на общность, а не на субъекты. Человек вынужден овладевать языком, выработанным предыдущими поколениями. Но существует научная позиция, определяющая, что имманентный, внутренний язык имеет собственную нишу, связанную не столько с действительностью, сколько с сознанием и пространством. Новаторская для своего времени теория Жана Пиаже и Л. С. Выготского о внутренней речи посвящена изучению данной проблематики. Внутренняя речь является определенным этапом в процессе формирования речевого высказывания, она первична по отношению к внешним факторам и находится в сознании субъекта:

«…Внутренняя речь есть совершенно особая функция, что в известном смысле она противоположна внешней. Если внешняя речь есть процесс превращения мысли в слова, материализация и объективация мысли, то здесь мы наблюдаем обратный по направлению процесс – процесс, как бы идущий извне внутрь, процесс испарения речи в мысль. Но речь вовсе не исчезает и в своей внутренней форме. Сознание не испаряется вовсе и не растворяется в чистом духе. Внутренняя речь есть все же речь, то есть мысль, связанная со словом»28.

Однако речь является лишь частью языка, он начинается не с жеста (язык глухонемых), не с речи или написанного слова, – все это лишь выраженное в языке, но сам он исходит из замысла, идеи, которая, согласно трактовке Ж. Делезом Юма, пребывает в воображении29. В этом смысле данный процесс напоминает реализацию времени в пространстве, хотя оно не может быть воплощено в конкретных предметах (за исключением «следов времени на вещах», часов и т. д.), а язык через наименование предметов и процессов как раз становится означающим, прибором описания и систематизации окружающего мира.

С точки зрения этики язык вынужден скорее реагировать на изменение представлений, норм и форм поведения, культуру – одну из форм запрета по Зигмунду Фрейду30, которая регламентирует свободу выражения и волю. Это один из главных аспектов, способствующих развитию языка. Клод Леви-Стросс определял язык как продукт культуры и в то же время ее составляющую часть, как условие ее существования. Язык в разработанной им модели – это один из главных факторов формирования культурных кодов31. Но как и несвобода времени, так и несвобода языка связана с социальными процессами в обществе, однако если в случае со временем действует миф об изобилии (наличие вещей, экономящих время при выборе и при использовании), нагромождение из общественных институтов, в основном экономических и политических (производство, распределение, потребление материальных благ, правительственные организации, армия, правовая система), препятствует свободному проникновению времени в жизнь субъекта, несмотря на пока еще не потерянную способность к восприятию времени, то язык напрямую репрессирован властью (государство, религиозное построение, право и т. д.). В истории существует огромное количество примеров, когда язык становился наряду с иными инструментами принуждения – физическими, экономическими, идеологическими – рычагом насилия (нацистская Германия, Советский Союз 20-х годов). Языковая атака предполагает уничтожение свободного ассоциативного ряда, который заменяет устойчивый ряд, сформированный на вытеснении одних значений (иногда слов и целых лексических групп), «нормативным» (к примеру, «светлое будущее», «дружба народов», «великие свершения» и др.), а

«каждая система оценок выражается с помощью определенных слов, чаще всего имеющих привлекательные ассоциации, но используемых крайне неопределенно»32.

Обращение языка в социуме имеет форму коллективной рефлексии, которая одновременно выражается в практической деятельности субъектов, целых институтов, формирует идеологию. Именно в процессе диалога – акта коммуникации – выявляются важные стадии взаимного влияния и образования мнения. Юрген Хабермас выделил несколько подобных стадий: язык как символическая опосредованная интеракция, в ходе которой формируется сознание другого; пропорциональная речь, основанная на позиции наблюдателя; аргументирующий дискурс, в котором появляется место для реализации этического признания другого как условия коммуникации. Язык как интеракция и пропорциональная речь распределяет социальные роли в отношениях; аргументирующий дискурс напрямую связан с легитимацией власти, определением ее функций и обязанностей33. Так язык является одновременно объектом влияния и влияющим субъектом.

В социолингвистике распространена классификация языка по социальной дифференциации, типологии языковых ситуаций, определяемых главным образом социальными факторами. Но в контексте языкового пространства это лишь категории выражения, реализации языка. Однако существует важная деталь, нюанс, стремительно избегающий анализа. Насколько молчание может соотноситься с высказыванием, настолько язык может избежать реализации в пространстве. Молчание может быть направлено на адресата с целью передачи информации, тогда сохраняется коммуникативная функция языка:

«Можно много говорить и ничего не сказать. Можно молчать и сказать многое»34.

Время также может избегать реализации в пространстве, однако сохранить при этом модус течения – длительность.

Действие политической системы схоже с действием системы языка, так как обе они основываются на акте захвата (захват носителей языка, захват граждан, подчинение своду законов, культурное табу и т. д.). Если не рассматривать взаимное влияние языка и политики, а остановиться на структурах их действия, правилах социальной игры, то открываются весьма широкие горизонты для анализа. Политическая система, как и язык, строится на определенной основе, удовлетворяющей потребности и интересы большинства. Главной задачей нормативной основы является регулирование политических отношений между властью и субъектами (гражданами). Язык координирует отношения субъектов и групп, но именно с появлением языка стала возможна политика. Ролан Барт отмечает языковой код власти:

«Языковая деятельность подобна законодательной деятельности, а язык является ее кодом. Мы не замечаем власти, таящейся в языке, потому что забываем, что язык – это средство классификации и что всякая классификация есть способ подавления…»35.

Язык – это политическая система, иерархия определенных знаков, множеств означаемых и означающих, направленных в пространство. Но речь идет не о территории, на которой распространяются те или иные законы, формы политической жизни и нормы поведения, а о поле повседневности, в которой наши представления занимают различное положение по отношению к объектам, идеям, восприятию субъектов, близости-дальности ощущений, направленности действий и мотивов. Иначе говоря, пространство – зона, в которой происходит реализация накопленного воображаемого, вместе с тем эта зона является и памятью, позволяющей в протяженности видеть генезис человеческих идей и определить объем познания. Реализация языка в пространстве сопоставима с реализацией политики в нем же. Политика материализуется в предметах, в территории только благодаря экономике (производство, обмен, денежный оборот и т. д.) и вооружению (захват территорий, рынков, сырья и т. д.), ее основное место действия – сфера идеологии в пространстве. Политика начинает существовать лишь с момента реализации того или иного решения, но никак не раньше. Политические теории остаются в рамках пространства восприятия, но они не обладают направленностью, протяженностью. Язык в пространстве действует схожим образом, его выход за рамки поля повседневности позволяет человеку реализовывать его в предметах, по сути, создавая их:

«Как показал Якобсон, любой естественный язык определяется не столько тем, что он позволяет говорящему сказать, сколько тем, что он понуждает его сказать. Так, говоря по-французски (я беру лишь первые пришедшие на ум примеры), я вынужден сначала обозначить себя в качестве субъекта и лишь затем назвать совершаемое мною действие, которое таким образом оказывается не более, чем моим атрибутом: получается, что то, что я делаю, есть всего лишь следствие и последствие того, чем я являюсь»36.

Так субъект, называя предметы, создает из них при помощи языка атрибут, «продолжение себя». Одиночество, индивидуальное действие (молчание) не отменяют внутреннего языка, диалога, если речь не идет о серьезных перверсиях и обетах. Язык опирается на доступные для субъекта методы познания.

Связь языка и экономики не столь очевидна на первый взгляд. Поля политики и экономики встроены друг в друга не только по причине взаимной зависимости, но и в связи со стилем управления. Одной из основных задач экономики, полностью зависящей от окружающей действительности, о каком бы периоде времени ни шла речь, остается стремление овладеть этой действительностью, то есть трансформировать зависимость от нее в господство (экономическая власть настолько широко рассеялась, что постепенно лишается контроля; место традиционного контроля занимает конкуренция свободного рынка). Но если экономика является конечной целью, то политика превращается в орудие для достижения этой цели, промежуточным звеном в цепи социального управления. Правительство определяет права собственности, регулирует рыночный диапазон сделок, распределяет ресурсы, чтобы актуализировать собственную территорию.

Язык, воспроизводящий механизм захвата (язык овладевает субъектом, который вынужден на нем разговаривать), выполняет те же функции в пространстве, только для достижения цели ему не требуется посредник, так как механизм, позволяющий выучить язык, заложен в природе человека, в его способности к восприятию. Экономика производит и завоевывает, язык завоевывает и воспроизводит:

«В нашей речи царит экономика богатства и расточительства – утопия изобилия. Но если применительно к материальной экономике это „изобилие“ и расточительство являются чертой недавней, исторической, то в отношении устной или письменной речи они предстают природным, всегда уже данным фактором. Утопия богатства, которого есть и всегда будет много, в любой момент хватит на всех, кто сколько захочет. Утопия безграничного языкового капитала как потребительной и меновой стоимости. Чтобы производить значения, каждый человек занимается накоплением и накопительным обменом означающих, истинная суть которых не в них самих, а в их эквивалентности тому, что они обозначают (можно сказать это короче – краткость является моральной добродетелью, но это всего лишь экономия средств)»37.

Возникновение речи, взаимодействие языка и психики перестраивает основные процессы, происходящие внутри субъекта: восприятие, мышление, воображение, память. Психика проявляет себя в образах, связанных с окружающей средой, а сами образы являются носителями свойств и отношений, характерных для представляемых объектов. Язык основан на знаках, которые содержат в себе некоторые сведения о действительности; эти знаки являются медиаторами между образами и субъектом. К примеру, слово «дверь» (языковой знак) состоит из звуков, не дающих нам сведений о функции двери, ее структуре. «Дверь» соотносится с определенным образом (конкретная дверь) и ситуацией (что происходит с дверью). По Гуссерлю, интенциональность в модусе желательности, заинтересованности содержит в себе субъективный компонент – психику (переживание, проживание акта созерцания)38, а язык, направленный на предмет, лишен субъективности, так как по своей сути является означающим, которое априори существует до желания субъекта, вне его воображения, довольно схематичен. Более того, для психоаналитика язык скорее не средство коммуникации, не носитель информации, а средство, чтобы скрыть эту информацию, подавить и вытеснить желание. Согласно исследованиям Жака Лакана,

«бессознательное выстроено как язык»39.

Получается, что язык и психика направлены изнутри вовне – на предметы, понятия

(«Язык с его структурой возникает раньше, чем конкретный субъект на определенной стадии своего умственного развития в него входит…»40),

структурированы схожим образом, но фактически реализовываются по-разному, исходя из наличия индивидуальной психики и отсутствия индивидуального языка в социуме. В. Руднев в статье «Язык и смерть» подчеркивает, что

«язык обесценивает, что скрыто за желанием, но он не только обесценивает это, он ему придает некий обыденно-терпимый статус, тогда как то, что скрывается за речью, всегда экстраординарно и нестерпимо»41.

Оставшаяся часть триады – деньги – является безусловным и важнейшим аспектом коммуникации между субъектами. Деньги как чистый факт обмена обнаруживают превосходство над прочими вариантами взаимодействия двух и более людей. Именно опыт, основанный на знании того, что было, проецируется в будущее. Прежде всего это характерно для денег. Выход из кризисов, вмешательство государства в рыночную экономику, стремление управлять неуправляемым процессом развития рынка, разработка возможных сценариев развития ситуации основывается на анализе произошедшего и происходящего, однако этот анализ всегда отстает, теряет актуальность, потому как скорость движения денег, их оборота постоянно увеличивается. Финансовая категория (ступень) стоит значительно выше общественной, является важнейшим критерием успехов субъекта. Но достижение всех целей – неизбежный конец.

«В самом деле, конечная цель подразумевает две вещи: она приложима к существам, которые следует рассматривать как цели-в-себе, и которые, с другой стороны, сообщали бы чувственно воспринимаемой природе последнюю цель для осуществления»42.

Весьма вероятно, что попытка разобраться в том, насколько значима роль денег в достижении той или иной цели, как соотносятся деньги с категорией причинности в современном обществе, а главное, как соотносятся экономические мифы, позволит создать новое экономическое пространство. Мышление продуктами производства давно сменилось денежным мышлением. Деньги получили собственную независимую категорию мышления, более того, с точки зрения наличия/отсутствия денег рассматриваются любые общественные события (инициатива), индивидуальные возможности, способности группы или крупного сообщества (принцип оценки субъектов и событий согласно платежеспособности).

Денежное мышление находится в образно-знаковой системе, но результаты его активности выражаются не в продуктах творчества (наука, религия, искусство), способных обобщить познавательный опыт человечества, а в воспроизводстве знаковых ценностей, вернее, в смещении функций денег из сферы применения в сферу теории, то есть обозначения. Отныне не ценности являются основой денег, а денежное мышление порождает ценности. Деньги больше не величина, они превратились в функцию. Теперь они выражаются не конкретной суммой, а в виде акций, ценных бумаг, информация постоянно меняет величину, стоимость денег – константу в недавнем прошлом. В действительности денежное мышление обнаруживает в себе законы, по которым действует современная экономика (к примеру, закон конкуренции, стоимости). Деньги – это представление, воспроизводство того, что в наличии, что уже известно, но в то же время они – воображаемое, специфика которого заключается в перманентном отчуждении. Субъект идентифицирует себя не только через другого, но и через денежный знак, который позволяет ему произвести ложную самоидентификацию, оказаться в мире упрощенных явлений, которые по природе своей иллюзорны. Речь идет о смещении механизма идентификации: когда предметом подражания становится не модный тренд, а возможность его приобрести или соответствовать ему, наличие средств становится более модным и значимым, чем цель, ради которой они зарабатываются. Происходит познание и осмысление мира через деньги, через те возможности, которые они дают. Пространство денег продолжает расширяться, занимая все большую территорию в социуме. С этической точки зрения деньги не соответствуют моральному закону, о котором говорит Иммануил Кант:

«Осуществление морального блага предполагает согласие между чувственно воспринимаемой природой (следующей своим законам) и сверхчувственной природой (следующей своему закону)»43.

В качестве чувственно воспринимаемой природы может выступать желание блага, которое скрывается за понятием «деньги», но сверхчувственная природа – это субъективный эффект морального закона, стремление содействовать высшему благу практически, что предполагает возможность его наличия. Идея экономического изобилия стимулирует данный закон, предлагая изобилие наличия, но не изобилие владения. По сути, деньги участвуют в этом процессе, формируя свою собственную этику. Описанный Максом Вебером в книге «Протестантская этика и дух капитализма»44 предприниматель-протестант отличается скромностью в потребностях, трудолюбии, но самое главное – любовью к деньгам как факту, то есть деньги зарабатываются ради денег, а не ради возможностей. Необходимость – единственная объективная категория, вытесняется целью, которая в свою очередь нарушает логическую цепочку, хронологию мысли: не деньги ведут к цели, а цель ведет к деньгам. Подобный подход формирует благоприятные условия для потери контроля над деньгами, выделения их собственного механизма управления субъектом. Во-первых, человек вынужден постоянно определять собственное положение к окружающему миру посредством количества денег, которые есть у него в наличии, что характеризует деньги как идентифицирующее звено, и именно с этого момента вступает оппозиция свое/чужое, выходящая за рамки любой этики. Желание овладеть наибольшим количеством знаков (атрибутов) действительности выходит на первый план в системе потребления современного общества. Как раз в данном случае субъект воспринимает себя через власть над знаком, который он приобретает и транслирует в социуме, а главный катализатор производства знаков – деньги (престижная недвижимость как знак, предпочтение товарам определенных фирм, обозначающих эксклюзивность, соотносящую субъект с определенной социальной группой). Во-вторых, деньги обладают обширной символикой, охватывая как чувственные единства, впечатления, так и зону принадлежности (социальной), статуса. В этом смысле выбраться из плена символа практически невозможно, потому как он является продуктом культуры, активно взаимодействовавшей с деньгами на протяжении многих эпох (к примеру, глобализация, использующая экономику для захвата территории и пространства культуры, начиная с архаических цивилизаций (межплеменной торговли и обменом), Древнего Китая, Римской империи и заканчивая сегодняшней активностью крупнейших корпораций). В-третьих, деньги работают как ассоциации, воображаемое, что, с одной стороны, мотивирует, но, с другой стороны, выстраивает иллюзорный мир, который охотно питается социальными мифами и рекламой, многократно воспроизводящей каждый из них. Основой этики денег является принцип дистанцированности, отчуждения. Они в равной степени удалены от материальных и эмоциональных форм выражения (того, что можно купить на них), поскольку являются универсальной единицей обмена, но в то же время создают дистанцию между реальным и воображаемым, между финансовыми мирами субъектов из разных групп (банкир, медсестра и т. д.) как в их сознании, так и в действительности, что и отличает их от других критериев дифференциации (происхождение, уровень образования и пр.), отвечающих чаще всего требованиям одного из параметров. Например, когда речь идет об идеологии, которая реализуется в основном теоретически, и лишь затем малая часть идей осуществляется на практике, соединяя реальное и воображаемое, деньги являются постоянным связующим звеном между воображаемым и реальным, наиболее быстрым способом увеличения дистанции между ними.

Обращая внимание на функцию денег в социуме, стоит отметить, что деньги – это общественная единица, требующая постоянных ответных действий и реакции от субъекта. В этой функции с деньгами сопоставим язык, носителем которого может быть один человек, но применение языка становится невозможным в такой ситуации, как и использование денег, когда отсутствует вариант обмена (деньги/товар, деньги/услуга). Любой денежный вклад предполагает эффективность, то есть ответную реакцию в виде прибыли; простая покупка в магазине требует ответного действия – обмена товара на денежные средства, выраженные наличными, чеком, кредитными или электронными деньгами. Этот принцип в большей степени объединяет людей, потому как построен на потребности. Однако выйти из него невозможно, даже если минимизировать собственные потребности, так как данный процесс неизбежно захватывает каждого, кто становится частью общества (что мы видим и на примере языка). Вне зависимости от того, на что идут деньги, какие цели преследуются, будь то коммерция или благотворительность, схема материального обмена (возможно, обмена услугами, за которыми, по сути, стоят те же деньги, они просто не материализуются в определенной ситуации) не меняется глобально, как остаются неизменными и механизмы смены политических сил в поле власти.

Рассматривая деньги как абстракцию, отвлеченный знак, реализуемый посредством обмена, нельзя забывать, что, как и любая абстракция, деньги не имеют точного значения, лишь формальное числовое, они подвержены прямому воздействию некоторых субъектов (наиболее влиятельных), корпораций и правительств, которые реализуют конкретные интересы (к примеру, центробанки), находясь в дискурсе власти и знания о ней. Современная демократия стирает грань между финансами и политической властью, ставит знак равенства между ними (лоббизм в США, избирательные кампании в России). Взаимная конвертируемость денег и власти очевидна. Но, в отличие от власти, деньги могут быть посчитаны (измерены) точно для достижения определенной цели, в то время как политическая власть всегда сохраняет потенциал (строго говоря, в этом и есть ее сила), а значит, она никогда не реализуется на 100%, даже если речь идет о тоталитарном режиме, иначе это означало бы ее неизбежный конец (тоталитарное общество распадается, когда власть достигает своего максимума, все пространство уже захвачено, она лишена потенциала; к примеру, режим Франко в Испании, Гитлера в Германии, Сталина в СССР). Но репрессивность языка в значительной степени отличается от репрессивности денег, так как деньги – это прежде всего условие возможного существования пространства для реализации политической власти, а язык – природное явление, ориентирующее политическую власть на взаимопонимание (за исключением внеязыковых посредников), заставляя говорить как управляющего, так и подчиненного, потому как молчание – это внутренний язык, который распространяется вовне, но он недостаточен для активной коммуникации. Парадоксально: при этом уменьшается степень репрессивного давления политической власти, которая тоже должна говорить и не может молчать. Но благодаря времени, языку и деньгам, политическая власть не ограничивает себя теми институтами, в которых она открыто представлена. Она активно взаимодействует со знанием (знание о самой политической власти), традициями и культурой, опираясь на триаду. А политическая система, внутри которой отсутствует добрая воля, но неизменно присутствуют в той или иной степени вполне соотносимые друг с другом язык и деньги (несмотря на то что язык имманентен, а власть, как и деньги, действует извне, не только формируя, но и заимствуя режимы и нормы поведения, тесно связанные со знанием и культурой), порождает общий репрессивный аппарат, частью которого должно стать и пространство личного времени – психологической зоны интима.

В диапазоне психики деньги представляют собой особый способ взаимодействия с действительностью, специфический взгляд изнутри, используемый психикой как инструмент мышления и неотъемлемый компонент бытия. Речь уже шла о воображаемом и проблеме самоидентификации, связанной с денежным мышлением. Но помимо отчуждения, деньги усиливают инстинкт владения (в некотором смысле либидо по З. Фрейду), но суть проблемы заключается в том, что человек овладевает не напрямую тем, чего желает, а посредством использования денег (медиатор удовольствия), что неизбежно нарушает ход процесса, так как конкретный объект желания смещается в поле денег, происходит перенос, что осложняет логику действия: человек овладевает тем, что неизвестно (деньгами). С этого момента деньги превращаются в самоцель, что является показательной тенденцией.

Возвращаясь к автономии времени, языка и денег, их реализации в пространстве, стоит отметить, что господствующее положение в той или иной сфере достигается данными феноменами в большей степени благодаря имманентному характеру развития. И степень проникновения в жизнь субъекта обусловлена тем, как функционируют данные феномены. Формально время, деньги и язык обладают схожими свойствами и функциями, позволяющими им осуществлять подобные действия. И пришло время рассмотреть подробнее эту составляющую.

Итак, одной из главных функций денег является мера стоимости. Именно она связывает объекты, конструирует причинно-следственные связи в экономическом пространстве. К примеру, «Портрет в фетровой шляпе» Ван Гога, курс доллара и последствия наводнения в скромном немецком Хафельберге. Кажется, что представлены разные поля жизнедеятельности субъекта, но каждое из них имеет свою стоимость, а значит, принадлежит пространству денег. Деньги как средство обращения – еще одна функция – наращивает свое влияние не только в сфере финансовой коммуникации, но и в повседневности. К примеру, игра в карты на деньги или уличные авантюристы, предлагающие сыграть в наперстки, не говоря уже об особой статье денежных отношений – проституции. Безусловно, это периферия повседневности в некотором смысле, однако именно в этой сфере первоначальный финансовый контакт перерастает в общение, а не наоборот (не общение приводит к финансовому взаимодействию, а финансовое взаимодействие рождает контакт). Следующей функцией денег является возможность совершить платеж. Эта функция вновь возвращает субъект в поле финансовой коммуникации, делая общение максимально формальным. В этом смысле речь идет в большей степени о западном сообществе, создавшем ряд институций (банки, электронные платежные системы и пр.), но не об африканском рынке, где продажа и покупка вещи – это целый ритуал, в определенных случаях обряд, который необходимо соблюдать. Простой обмен товара/услуги на деньги в некоторых странах является абсолютно неприемлемым оскорблением (к примеру, страны Восточной Африки, Индия и др.). Однако едва ли подобную ситуацию можно представить, когда субъект пользуется услугами банка, останавливается в гостинице или покупает авиабилет. Накопление – это главная функция денег, способствующая развитию сегодняшней макроэкономической системы с ее валютными рынками и банковским взаимодействием. Экономика постмодерна позволяет не только накапливать деньги, производя из условных 100 долларов 110, но и дает возможность покупать право на использование этих денег посредством биржи (фьючерсы, акционы и т. д.). Любопытно, что такой потенциал, как накопление, может быть и не реализован в условиях инфляции и нестабильности на мировых биржах. Наконец, мировые деньги – это еще одна функция, как бы спорно она ни называлась. Прежде всего это валюты, возможность международных торгов. Постмодернистские тенденции (тиражирование и воспроизводство знаков, отказ от реальности) проявляются как раз в рамках денежной функции: если до 1971 года по Бреттон-Вудской системе деньги были обеспечены золотым запасом (на самом деле, тоже весьма сомнительный вариант), то на сегодняшний день деньги обеспечены другими деньгами (резервными валютами), то есть помимо производительности денег к ним добавляется и фиктивное страхование (не страхование вкладов в банке).

В поле языка происходят не менее интересные процессы, отражающие его функциональность. Во-первых, это коммуникация. Нетрудно себе представить, что, не зная языка, общаться значительно сложнее: в результате акт коммуникации становится достаточно примитивным. Эта функция схожа с функцией денег как средства обращения, потому как обе они преследуют одну цель – связь между людьми, и используют при этом схожие методы – к примеру, действуют репрессивно, заставляя субъекта принять заведомо введенные правила (язык и деньги как система). Во-вторых, язык является средством передачи опыта и знаний. В первую очередь, это характерно для письменного языка, но и бесписьменные цивилизации успешно использовали устную речь для передачи необходимой информации, знаний, способствующих развитию отдельно взятой цивилизации (бесписьменные языки, такие как полабский, скифский, галльский, прусский, парфянский). Будучи средством платежа, деньги соотносятся с этой функцией языка, поскольку также воздействуют на денежный оборот и стимулируют таким образом рост экономики (стимулирование экономики через возросший объем денежной массы, который влияет на совокупный спрос). В-третьих, еще одной важнейшей функцией языка является мышление (изначально язык – продукт мышления). Благодаря языковому мышлению субъект дает оценку окружающей действительности, природе явлений и вещей, окружающих его:

«Так же как и мышление, язык составляет какую-то сторону (элемент) общественной деятельности человека и не может быть отделен от ряда других сторон этой деятельности, в частности от мышления и процессов общения: определенные звуки, письменные знаки и движения могут быть и являются знаками языка лишь тогда, когда в них выражены определенные мысли и они служат целям взаимного общения. Так же как и мышление, язык не может быть реально отделен от других сторон общественной деятельности человека, но в то же время в отличие от мышления, во всяком случае с какой-то одной стороны, как система субстанциальных знаков, как субстанциальные изменения, язык представляет собой нечто доступное непосредственному восприятию»45.

Это сложный фундаментальный аспект языка, который соотносится с деньгами как мерой стоимости. Именно при помощи денег происходит сопоставление тех или иных вещей, услуг, даже событий, так они становятся полноправным эквивалентом. Ко всему прочему возникает и меновая стоимость. В-четвертых, язык как средство хранения опыта (возможность фиксировать определенные достижения, события) вполне сопоставим с деньгами, выполняющими функцию накопления. В обоих случаях этот потенциал, который может быть реализован в зависимости от условий и процессов, возникающих в данный момент. В-пятых, мировой язык абсолютно аналогичен мировым деньгам, это идентичная функция языка и денег. Именно схожие цели и реализация этих функций максимально сближают их, однако пространство денег значительно расширилось за последние десятилетия, что привело к захвату территории в пространстве языка и личного времени. Во многом мировые деньги выступают в роли мирового языка, потому как язык – это инструмент, который используется как социально-политическая категория, обслуживающая финансовый сектор отношений между субъектами, но благодаря ощутимому влиянию экономики на политику, а в условиях современной цивилизации именно экономика управляет политикой, деньги не столько подтверждают основу власти, как делает это язык (к примеру, новояз 20-х годов в Советском Союзе), сколько формируют ее. Таким образом деньги, будучи искусственным изобретением, плодом человеческого интеллекта, постепенно начинают формировать новые пространства посредством своих функций, в то время как язык, будучи естественным следствием развития природы субъекта, начинает терять свои позиции, во многом, по причине глобализации – еще одном денежном механизме. По статистике, к концу XXI века в мире останется около половины существующих сегодня языков46.

Стоит отметить и еще один факт – деньги, как и язык, являются активом, однако язык достается субъекту бесплатно (речь идет о родном языке), в отличие от денег, которые не принадлежат априори субъекту. С этой точки зрения нагляден пример того, как оценивается тот или иной актив в обществе. Инстинкт – один из наиболее парадоксальных феноменов в человеке. С одной стороны, его ценность принижается, потому что это знание не является приобретенным, а заложено в нас с рождением, с другой стороны, инстинктам невозможно научиться, их можно только развить. Еще одним фактором, объединяющим язык и деньги, является наличие определенных групп населения, сообществ, имеющих как свой язык, так и собственные альтернативные валюты (профессиональные языки, к примеру, язык шахтеров, журналистов; языки субкультур, к примеру, хипстеров; валюта Time Dollars, Community Service Dollars, LETS и др.). Тем не менее в обоих случаях речь не идет о создании другого языка или принципиально новых платежных средств (на смену денег приходит другой эквивалент), и специфические языковые отклонения, и новые валюты так или иначе вписаны в текущие процессы, контекст развития цивилизации и остаются как частью языковой системы (речь об одном и том же языке), так и валютной. Индивидуальность языка, впрочем, как и индивидуальность денег, недостижима, потому как каждый субъект с рождения вынужден интегрироваться в систему законов, созданных еще до его рождения; он вынужден отказаться от своей индивидуальности, чтобы выжить.

«Язык, согласно формуле Вайнрайха, это по существу „неоднородная реальность“. Нет материнского языка, но есть захват власти языком, доминирующим в политическом многообразии. Язык устанавливается вокруг прихода, епархии или столицы»47.

В некотором смысле это проявление фашизма, о чем говорил Р. Барт при вступлении в должность заведующего кафедрой литературной семиологии в Коллеж де Франс48. И даже художественный текст, экспериментальный по своей сути, сохраняет связь на разных уровнях с общепринятым и общеупотребляемым языком. Существует большое количество языковых экспериментов, многие из которых можно отнести к шедеврам мировой литературы (например, «Поминки по Финнегану» Д. Джойса). Но начать стоит с хрестоматийного примера академика Л. В. Щербы:

«Гло́кая ку́здра ште́ко будлану́ла бо́кра и курдя́чит бокрёнка»49.

Эта фраза составлена по всем принципам грамматики русского языка, только корневые морфемы заменены на бессвязные сочетания звуков. Однако общий смысл фразы все равно понятен: некое субъект женского пола что-то делает с другим субъектом мужского рода, а затем делает еще что-то с его детенышем. Подобные попытки создать фразы на индивидуальном языке принадлежали и Льюису Кэрроллу в «Алисе в Зазеркалье», лингвист Чарльз Фриз и Генри Аллан Грисон активно экспериментировали с языковой структурой. Людмила Петрушевская в цикле лингвистических сказок «Пуськи бятые» исследует языковые границы грамматики и смыслов. Это пример утопии – языковой индивидуальности, доведенной до предела:

«Сяпала Калуша с калушатами по напушке. И увазила бутявку, и волит:

– Калушата! Калушаточки! Бутявка!

Калушата присяпали и бутявку стрямкали. И подудонились.

А Калуша волит:

– Оее! Оее! Бутявка-то некузявая!

Калушатa бутявку вычучили.

Бутявка вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки.

А Калуша волит калушатам:

– Не трямкайте бутявок, бутявки любые и зюмо-зюмо некузявые. От бутявок

дудонятся.

А бутявка волит за напушкой:

В качестве успешно интегрированной индивидуальности в общеупотребляемый язык можно привести пример авангардной поэзии начала XX века. Футуристы совершили попытку создать новый язык, но часто за основу брали старорусские корни. Велимир Хлебников активно использовал в своем творчестве изобретенные слова, придававшие нормативному языку определенную индивидуальность: «свиристели», «времиреи», «поюнна», «вабна» и т. д.

В поэзии Игоря Северянина, к примеру, встречаются неологизмы, связанные с грамматическими экспериментами: «осенокошен», «онебесен», «онездешен» и пр.

Стоит отметить, что подобные эксперименты характерны в основном для художественной речи, реже для науки, хотя каждый субъект в определенной степени внедряет собственные слова в речь, но это лишь малая часть его речи, в лучшем случае два-три десятка слов. Полноценно применить такой язык в обществе практически невозможно, потому как язык принадлежит одновременно всем (носителям) и каждому в отдельности, тогда как деньгами можно обладать только как потенциалом (возможность приобрести товар, услугу), в остальном они также принадлежат всем субъектам (например, белорусский рубль). К примеру, если валюта не котируется, то есть ее не признает определенная банковская система, как и не понимают язык, на котором разговаривают в определенном закрытом сообществе, она «умирает» (такой же процесс происходит и с языком), потому как не является общепризнанной. Данный процесс происходит вне зависимости от субъекта, который владеет языком, и которому принадлежат деньги, это слом в развитии валюты и языка, когда в их поля вмешивается власть, политика и экономика, что приводит в необратимым последствиям. Подобная схема реализуется и в репрессивной модели глобализации, способствующей исчезновению целых этносов (на грани исчезновения находятся каро в Африке, калам в Папуа-Новой Гвинее, гороко в Индонезии и др.). В некоторых случаях политическая и экономическая элита пользуется своим положением и присваивает язык, определенную валюту, либо создает новую. Например, глаголица вместо кириллицы как тайнопись53, валюты банкиров Италии XIII века, которые позднее вошли в обращение. Но в целом это касается лишь отдельно взятых языков и валют. Однако поле языка, как и поле денег, по-прежнему остается влиятельным, масштабы их распространения и роль остаются определяющими в жизни субъекта. И если носителем языка является лишь один человек, он исчезает, если валюта не ликвидна, она также выходит из оборота. Впрочем, с деньгами ситуация несколько отличается. Допустим, что товарообмена не существует, – необходимость в деньгах пропадает. В этом случае не важно, кто обладает деньгами (потенциалом), каким объемом. Подобная ситуация маловероятна, особенно в текущих условиях информационного взаимодействия между субъектами и государствами, зато она показательна.

Помимо схожих функций, деньги и язык обладают и определенными производными функциями, которые легко соотносятся друг с другом. Их можно обозначить как свойства, которые отвечают за то, как реализуются те или иные задачи в условиях конкретных экономических, политических и социальных процессов. Одной из главных производных функций денег является информационная функция. Она полностью реализуется в рамках экономического поля и действует на уровне банковской системы. Речь идет о центробанках, которые контролируют количество денег и пытаются влиять на скорость их обращения. По сути дела эта производная функция денег позволяет осуществлять в определенных пределах контроль над механизмом их распространения и распределения, однако сам механизм является частью поля денег, которые давно вышли из-под контроля институций (технология и изобретатель, ч. I, гл. II), и причина не в том, что количество инстанций численно увеличивается или улучшается их работа, дело в том, что деньги, будучи искусственным явлением человеческого интеллекта, его изобретением, постепенно начинают автономно развиваться, точно так же, как это происходит и с языком, который имманентен, а большинство языковых реформ, сводов правил, выпускаемых Академией Наук, являются лишь средством, влияющим в незначительной степени на язык и скорее зависящим от него, но не наоборот. В качестве примера можно привести архаизмы, тенденцию большинства языков к аналитизму и со временем меняющиеся грамматические правила. Язык наделен схожей производной функцией – функцией регулятора. В основном она направлена на осуществление контакта, на побуждение и запрет к действию, установление оппозиции власть-подчинение. Эта функция регулирует взаимодействие между носителями языка, позволяет определить роли в диалоге. Во многом она является основой социального дискурса, потому как способствует распределению ролей между субъектами (к примеру, национальный язык способствует формированию социума, в том числе в среде эмигрантов). Обе функции основаны на попытке регулировать развитие действительности, будь то языковая или финансовая реальность. Производительная функция денег влияет прежде всего на обращение денег и задействует их серьезное преимущество – ликвидность (учитывая, что возможно и накопление). Деньги не требуют серьезных ресурсов и снижают число оценочных операций, как средство накопления максимально ликвидны. К тому же деньги – общая счетная единица. С точки зрения производных функций языка с ней коррелирует номинативная функция. Эта функция является означающим, она соотносит вещи со словами (предметы называются словами), способствует накоплению субъективных знаний об объективном мире, которые в свою очередь со временем становятся объективными, после того как получают подтверждение в сообществе субъектов. Можно сказать, что данный актив также весьма ликвиден, но естественным образом уступает деньгам в этом компоненте. Данная функция, иными словами, способствует производству смыслов и их распространению. Означающее становится масштабнее означаемого. Эта языковая функция напрямую соотносится с регулирующей функцией денег, в рамках которой, к примеру, реализуется бюджетно-налоговая политика государства или денежно-кредитная (монетаризм). Сеньоражная производная функция денег стоит особняком, поскольку деньги изначально требуют монополизации производства, сами по себе являясь монополией центробанка, в то время как язык – это монополия коммуникации (в данном случае речь идет о глобальном понимании языка – язык программирования, язык символов и т. д.). Две производные функции языка в том числе находятся в стороне: экспрессивная функция отображает субъективное представление субъекта об окружающей действительности, следствием чего является художественная речь (индивидуализация языка); эмотивная функция языка позволяет говорящему или пишущему выражать отношение к тому, что он говорит, пишет (интеллект и воля). Данные функции сложно сопоставить с деньгами, потому как они репрезентируют индивидуальные проявления субъекта, а деньги приобретают индивидуальность лишь тогда, когда становятся потенциалом в руках того же субъекта. Тем не менее существует еще одна важная параллель между производными функциями языка и денег – институциональная функция. В языковом плане она связана с национальными государствами, этническими группами внутри этих государств, объединенными между собой языком. Он не столько объединяет этнос по формальным признакам (языковое, территориальное, экономическое единство; к примеру, на языке могут говорить и другие народности, как в случае с испанским или английским языком), сколько формирует национальное самосознание. В отношении денег данная функция в свою очередь способствует объединению жителей тех или иных стран (национальные валюты), в том числе отражает политическую и экономическую ситуацию в регионе (формирование и развитие денежного обращения, сыгравшего важную роль в становлении демократии в Древней Греции, когда гражданин получил высокий уровень свободы выбора; выпуск государственных монет в Древней Греции). И в результате схожих закономерностей функционирования рождается совершенно новый язык – язык денег, которому Борис Гройс посвятил статью с одноименным названием54. Деньги, согласно Гройсу, обеспечивают внутреннее единство современного мира, заменяя собой в определенном смысле религию. Все это становится возможным благодаря одной из функций денег – меры стоимости.

«Человек всегда стремился приблизиться к высшему и всеобщему и обрести внутреннее – пусть символическое – единство с абсолютом. Этот абсолют, определяющий каждой вещи ее настоящее, „объективное“ место в мире – ее истинную цену – по ту сторону всех культурно обусловленных мнений, ценностей и позиций, выступает сегодня в виде интернационального рынка финансов»55.

Важно понять, каким образом язык денег – новое пространство – завоевывает все большую территорию в человеческой экзистенции и по каким каналам проникает в другие поля. В первую очередь, это происходит посредством культуры, о чем пишет Гройс:

«Деньги требуют скорее некоего чутья, некоего ощущения, некоей чувствительности, которую невозможно передать обычным языком. Поэтому язык денег становится самым главным ультимативным языком нашей культуры. Идеалом этой культуры является уже не сохранение своих традиций, но и не революционная ликвидация этих традиций, а скорее их деконструкция в форме потенциально бесконечного варьирования и комбинирования»56.

Именно культура превращается в жертву, быстро подстраиваясь под новый язык символов и знаков, которые моментально проникают в повседневность и превращаются в неотъемлемую часть бытия субъекта.

«Это странное, загадочное чувство – внутреннее ощущение скрытого присутствия денег во всех вещах – заставляет нас снова и снова непроизвольно спрашивать себя: как я ощущаю себя в присутствии предметов, оцениваемых в ту или иную сумму? Подобный вопрос мы задаем себе и другим, когда попадаем в чужой дом: сколько, по-твоему, стоит этот дом? Этот вопрос вовсе не имеет целью выяснить степень достатка домовладельца или цены на недвижимость в данном регионе. Скорее мы чувствуем себя в этом доме, говорим мы, как в доме, который стоит миллион (в сущности, безразлично, в какой валюте). И мы хотим знать, не обманывает ли нас это чувство»57.

Таким образом формируются ценности (кстати, ценность и цена однокоренные слова, происходящие от прасл. cěna58), реализованные в поле экономики и политики.

Потенциал интеллекта, творчества находит определенное поле для реализации, где материализуются основные способности субъекта. И нельзя сказать, что экономика оказывает сверхсильное давление, скорее она является почвой, из которой произрастают новые явления. Именно так она и проникает в новые пространства, меняя при этом коды и дискурсы. Но будучи почвой, из которой появляется нечто, имеющее корень, но абсолютно децентрированное, экономика становится проводником постмодернизма. В одной из своих ключевых работ («Ризома»59 (ризома — запутанная корневая система растения без центра, начала и конца)) Жиль Делез и Феликс Гваттари исследуют нелинейное развитие систем, которые склонны к самоорганизации и способны объединять неоднородные тела. В контексте денег и экономики подобный анализ особенно актуален. Основным принципом ризомы является принцип соединения и неоднородности:

«Любая точка ризомы – может и должна быть – присоединена к любой другой ее точке. Это весьма отличается от дерева или корня, фиксирующих некую точку и некий порядок. Лингвистическое древо, на манер дерева Хомского, начинается еще в точке S и производится благодаря дихотомии. В ризоме, напротив, каждая черта не отсылает с необходимостью к лингвистической черте: семиотические звенья любой природы соединяются здесь с крайне различными способами кодирования – биологическими, политическими, экономическими и т. д., запускающими в игру не только разные режимы знаков, но также и статусы состояния вещей»60.

Как раз деньги способны «запускать в игру» не разные знаковые режимы, а вызывать определенные состояния вещей. Главным образом речь идет о том, как деньги объединяют неоднородные вещи (при помощи стоимости), формируют меновую стоимость. Кроме того определенные знаковые системы находятся в полном подчинении денег, к примеру, социальные страты, определяемые достатком (знаки принадлежности к высшему обществу: места досуга, географическое расположение недвижимости, марки машин, одежды и т. д., потому что они обусловлены стоимостью). Статусы состояния также регулируются потоком денег, благодаря тому, что, будучи всеобщим эквивалентом и наделяя вещи ценой, деньги определяют состояние вещи (ликвидность, длительность, качество (в том числе изношенность – след времени), потенциал (обмен посредством денег)). Принцип множественности, характеризующий ризому, заключается в том, что

«у множества нет ни субъекта, ни объекта, есть только определения, величины, измерения, способные расти лишь тогда, когда множество меняет свою природу»61.

И несмотря на то что число в пространстве денег уже не является «универсальным концептом», соизмеряющим элементы согласно их месту в каком-либо измерении, деньги по-прежнему являются множеством, которое состоит из подвижных величин, измерений (даже определений, имманентных по своей природе). Они проецируются на власть, личное время, большинство сфер жизнедеятельности субъекта, не говоря уже о политике и экономике.

«Нити марионетки – как ризомы или множества – отсылают не к предполагаемой воле актера или кукловода, а к множеству нервных волокон, образующему, в свою очередь, другую марионетку, следуя иным измерениям, соединенным с первыми…»62

Деньги действуют по такому принципу, обнаруживая в любой сфере, в любом пространстве и поле схожие со своими множества, а затем, соединяясь с ними, постепенно захватывают власть в новых пространствах. В данном случае можно утверждать, что вероятно появление единства, но

«лишь тогда, когда в множестве власть захватывает означаемое или когда в ней производится некий процесс, соответствующий субъективации – итак, либо единство стержень, фундирующее совокупность двуоднозначных отношений между элементами или объективными точками, либо же Одно, которое делится, следуя закону бинарной логики дифференциации в субъекте»63.

Деньги чаще всего не позволяют означаемому захватить власть, потому как в этом случае им придется отойти на второй план, слиться в единстве с новым множеством. Власть денег окончательно устанавливается благодаря главенствующему началу означающего. Ризома обладает еще одним немаловажным принципом – принципом означающего разрыва:

«Ризома может быть разбита, разрушена в каком-либо месте, но она возобновляется, следуя той или иной своей линии, а также следуя другим линиям. На муравьях все не заканчивается, ибо они образуют животную ризому, большая часть которой может быть уничтожена, но при этом она не перестает самовосстанавливаться. Любая ризома включает в себя линии сегментарности, согласно которым она стратифицирована, территоризована, организована, означена, атрибутирована и т. д.; но также и линии детерриторизации, по которым она непрестанно ускользает. В ризоме каждый раз образуется разрыв, когда линии сегментарности взрываются на линии ускользания, но и линия ускользания является частью ризомы. Такие линии без конца отсылают одни к другим. Вот почему мы никогда не можем отдаться дуализму или дихотомии, даже в рудиментарной форме хорошего или дурного»64

Так разрыв, по которому проходит линия ускользания, всегда содержит организацию и образования, передающие власть означающему, которое способствует восстановлению субъекта. Деньги, имеющие свою линию ускользания, – инфляцию или дефляцию, при помощи центробанков возвращают власть означающему, то есть восстанавливают собственную множественность. В этом смысле деньги можно сравнить с растениями, которые наделены природной мудростью,

«даже когда они существуют в корнях; всегда есть внешнее, где они создают ризому с чем-то еще – с ветром, с животным, с человеком (а также аспект, благодаря которому животные сами создают ризому, и люди тоже, и т. д.)»65.

Деньги постоянно взаимодействуют с разнообразными пространствами, создавая ризомы, однако, в отличие от деревьев, они постепенно захватывают территорию в них. И линия ускользания всегда защищена определенными институциями и организациями, отвечающими за производство, оборот и распределение денег. Принцип картографии и декалькомании, присущий ризоме, объединяет некоторые процессы, происходящие в поле денег:

«Ризома не ответственна ни за структурную, ни за порождающую модель. Ей чужда любая идея генетической оси как глубинной структуры… она может быть разорвана, перевернута, может приспособиться к любому монтажу, может закладываться индивидом, группой или общественной формацией. Ее можно нарисовать на стене, воспринять как Произведение искусства, ее можно построить как политическое действие или как медитацию. Это, возможно, одна из важнейших характеристик ризомы – всегда выступать множественно… карта обладает множественными входами в противоположность кальке, всегда отсылающей к «тому же самому»66.

Итак, деньги, обладая множественностью, являются картой, но не калькой, несмотря на тиражирование (банкноты). Дело в том, что деньги отсылают не к «самим себе», а всегда к потенциальному множеству, которым они могут стать (обмен деньги/товар). И даже в тех случаях, когда деньги производят себя, если рассматривать, к примеру, банковский депозит или биржевые торги, то они всегда содержат в себе этот потенциал, множественный вход и выход для реализации, хотя на стадии производства они на некоторое время подвержены калькированию (депозит в банке), как и в техническом плане, когда включается станок и начинается печать купюр. Безусловно, данный тезис применим и к электронным деньгам, и к специфическим дополнительным валютам (например, полетные мили). А денежный поток (поток капитала) создает огромный канал, по которому можно определить вектор направления власти и ее количественное соотношение. Каждый из участников процесса, тех, в чью сторону направлен этот поток, получает по своим моделям выгоду от прохождения данного потока. И теперь можно сделать вывод, что деньги являются ризомой, в противоположность центрированным системам, состоящим из иерархических связей между частями предопределенной коммуникации. Деньги – это система без центра, президента или генерала, без центрального аппарата, определяющего их состояние, поток и последующую циркуляцию.

Понимание природы денег важно для того, чтобы определить уровень индивидуальности, который не сопоставим с языком и личным временем. Нет сомнений, что язык, как и личное время, индивидуален скорее фиктивно, тогда как деньги априори не имеют данного свойства. Оно появляется лишь на стадии реализации потенциала (то, как субъект может их потратить, до момента обмена индивидуальности не существует).

Возвращаясь к индивидуальному времени, стоит разобрать его функции и свойства, определить, насколько они коррелируют с функциями языка и денег. Начать стоит с однонаправленности. Это свойство напрямую связано с действительностью, однако необязательно с событиями и происшествиями. Вполне возможно, что не будет происходить никаких событий, как в глубокой медитации йогина, но время продолжает действовать (идти), направление его не меняется, оно устремлено вперед. Близким по сути свойством личного времени является и необратимость. Время двигается линейно, не отклоняясь в сторону, не говоря о возможности развернуть его на 180 градусов. Необратимость – это постоянная динамика, движущая сила, мотивирующая субъекта действовать, вместе с тем рождающая в нем страх оказаться за ее пределами, «выпасть из времени». Ее можно соотнести с делезовской «желающей машиной», функционирующей как производство (и управление им), где желание выступает не только как производство, но и как его продукт. Из необратимости проистекает еще одно важнейшее свойство времени – непрерывность. Непрерывность подразумевает постоянное действие, лишенное противодействия, то есть, в рамках времени невозможна оппозиция (то же относится и к однонаправленности, необратимости). Этот факт подчеркивает структурность времени, незыблемость законов, по которым оно функционирует (не говоря о счете и математике, подстроившейся под данную структуру). Постоянство течения времени является еще одним близким по смыслу свойством времени, которое выражается в равномерной скорости (речь о повседневности, а не о физической величине) его движения, в точности, позволяющей создать фундамент для некоторых функций времени, но об этом чуть позже. Это свойство особенно характерно для личного времени, потому как оно является восприятием общего времени, поддается индивидуальному чувственному опыту, который структурирован. В таком смысле можно говорить о рефлексии, способности различать, как делится данный опыт на внутренний и внешний мир. И еще один важный момент – объективное становление этих миров. Каким образом ни воспринималось бы время в зависимости от состояния субъекта, факт оценки и перцепции течения времени как феномена действительности (внешней реальности) является установленным. Личное время дает возможность замедлить или ускорить течение общего времени, фиксируя при этом безостановочное равномерное течение общего времени. Спорное свойство времени – вечность – дает понять, что оно всегда существовало и, по всей видимости, не имеет ни начала, ни конца. В данном контексте на ум снова приходит понятие «ризома», отстраняющее основу и аннулирующее начало и конец. Во многом это межбытийное свойство, находящееся не в центре, а где-то посередине между центром и периферией, не влияющее, а лишь отличающее время от других полей. Тем не менее свойства личного времени – это свойства концептуального времени, зависящие от воли человека, имеющие числовую связь с объективной, реальной основой, которой занимается физика. Возвращаясь к функциями времени, стоит отметить, что по существу они не столь явно отличаются от свойств, как это случается в физике или, скажем, в лингвистике, тем не менее функции времени выделяются на фоне свойств и имеют важнейшее онтологическое значение (в том числе в повседневности). Итак, простейшая функция времени – системность – необходима для ведения отсчета. Данная функция позволяет упорядочивать действительность, структурировать различные дискурсы. Бытие без отсчета времени – это некий хаос, в котором нет общности. Взаимодействие между полями максимально затруднено, как и коммуникация между субъектами. Счет времени, математический конструкт ума, как и само понятие «время», позволяет работать с ним, то есть применять его в материальном мире, нашей повседневности, науке (в теории и на практике), опираясь при этом на абстрактное поле чисел. Именно возможность применить в реальности абстракцию, позволяющую объединить максимальное количество дискурсов, полей и пространств, наполняющих или, вернее, фрагментирующих жизнь субъекта, является следствием данной функции, которая по своей сути фундаментальна.

Объективность времени, которая делает его всеобщим эквивалентом, – одна из его важнейших функций. В конечном итоге, все процессы, которыми наполнена экзистенция субъекта и бытия всего сущего, протекают во времени – за исключением самого времени. Исходя из того, что общее время является устойчивым, не подлежащим контролю феноменом (за исключением возможности его систематизировать, посчитать и разбить на отдельные отрезки, циклы, не прерывая при этом его течения), можно охарактеризовать его как универсальное, объективное явление, способное выступить и уже выступающее в роли всеобщего эквивалента, связующего звена между пространствами и полями, удерживающего при этом собственную территорию, не подлежащую контролю извне. Длительность времени – это полуфункция или полусвойство, потому как, с одной стороны, время можно установить и зафиксировать посредством числовых значений, выражающихся в его длительности (в этом смысле общее время – это свойство), с другой стороны, время проецирует на объекты, будь то вещь, человек, здание и т. д. эту длительность, заставляет процессы не просто происходить, но длиться, рассматриваться во времени. Так функция длительности общего времени заключается в том, что время переносит собственное свойство в другие измерения (процессы, предметы, абстракции, такие как деньги, например), оно делает вещи длящимися, но до тех пор, пока они существуют. После их исчезновения в пространстве их длительность переходит в прошлое, то есть она уже является ставшим, но никак не становлением, а это означает, что длительность сохраняется лишь в памяти, но не в объективной реальности (к примеру, если речь идет о процессе, то, закончившись, он может послужить началом для нового процесса, который уже является объективной реальностью и длится в настоящий момент, не в будущем, так как тогда бы он был потенцией или фантазмом). Таким образом, соотнося уровень влияния и проникновения на территорию других пространств, можно сделать вывод, что общее время является наиболее фундаментальным и объективным феноменом по сравнению с языком и деньгами. Однако при рассмотрении пространства денег, языка и денег (как личного, так и общего), возникают значительные нюансы в свя́зи между ними и уровнем взаимного влияния.

Постепенное сужение проблемы автономности пространства времени и денег, наложение этих пространств и вторжение со стороны денег позволит яснее представить, что происходит в данный момент и каковы перспективы развития. В статье «Язык и время», опубликованной в журнале «Топос»67, Василий Фриауф рассматривает проблему конвертации языка и времени (онтологическую конвертацию). Речь идет о том, что время смещается от символа к знаку и обратно, в отличие от языка:

«В онтологии символа нет привычного нам течения времени, ибо симметрия темпоральных потенциалов в сумме дает эффект вечного Настоящего – такого, в котором имплицитно свернуты как прошлое, так возможное будущее. Культурологическим аналогом является ставшая аксиомой идея, согласно которой „миф есть машина для уничтожения времени“ (К. Леви-Строс) – вот почему миф противопоставляется времени-как-истории»68.

В смысле знаковой системы время обратимо, хотя оно не может быть представлено самим собой69, а заимствует свое представление у пространственных средств, в том числе и в языке:

«…Универсум времени выражается в глаголах, универсум пространства – в именах»70.

В сущности, язык допускает проникновение в себя общего времени, но не через символы, а посредством грамматических конструкций, потому как символ, отражая определенное временное значение, объединяет в себе прошлое, настоящее и будущее, являясь в некотором смысле универсумом. Язык выступает в роли пространственного средства по отношению к общему времени, тогда как время используется им для формирования знаковой (языковой) реальности.

С точки зрения экономики язык, время и деньги являются активами, и единственная разница между ними – это характер подобного актива. Язык – актив нематериальный, потому как субъект получает его бесплатно (речь идет о родном языке, а не об иностранном, которому обучаются в школе и в университете). С временем ситуация значительно сложнее, так как общее время является безусловным нематериальным активом, но личное – это пространство, в которое давным-давно помещены и деньги, и власть, а значит – оно отчасти материально. Деньги, само собой, актив материальный ввиду того, что являются ликвидным потенциалом, который может быть реализован максимально быстро. И не столь важно, что приобретает субъект взамен – это может быть эстетическое удовольствие от «Симфонии №2» Сергея Рахманинова или недвижимость в престижном районе, физическое удовлетворение или банковский процент (деньги, производящие другие деньги). Другое дело, что язык, не имея материальной основы, не в состоянии заменить деньги, в отличие от личного времени, несущего в себе атрибуты общего времени.

Общее время превращается в представление, пронизанное пространством, и с этого момента оно становится личным временем. Именно личное время, в отличие от общего времени, имеет различия, сформированные чувственным восприятием. Оно может меняться, его темп, пропорция, размеры (и даже объем) вместе с положением крайне субъективны, отсюда и прямая аналогия с деньгами, которые в той же степени субъективны с точки зрения восприятия, числового значения, как и объективны (как и общее время) с позиции эквивалентности. И важно отметить, что восприятие субъекта – это нечто, оставшееся после того, как было вычеркнуто все, что его не интересует. Исходя из этого тезиса, можно определить не только природу восприятия/познания, но и установить факторы, от которых зависит процесс сближения личного времени и денег. Все дело в том, что помимо ряда функций языка, времени и денег, которые коррелируют между собой, существуют и оценочные категории, мифы и культурные стереотипы, повседневность, диктующая свои условия. К примеру, три функции денег (деньги как мера стоимости, как средство обращения, платежа) соотносятся с тремя функциями языка (основной элемент мышления, коммуникация и средство передачи информации соответственно) и одной основной функцией времени – системностью счета, а функция мировых денег и мирового языка в широком смысле полностью соответствует функции, объективирующей общее время. В случае с личным временем, ко всему прочему, прибавляется еще и комплекс тех самых факторов перцепции, указанных выше.

Восприятие формирует представление о мире, который существует априори; сложнейший механизм окружающего мира, подверженный восприятию, превращается в другой, уже совершенно иной мир благодаря сознанию субъекта. Восприятие поэтапно формирует картину нового времени, и естественным образом в ней занимают определенное место и деньги, и личное время. Свойства восприятия, будучи универсальными, раскрывают интерпретацию и осмысленное представление о тех или иных объектах, помогая при этом выявить субъективность или ее отсутствие в этом процессе. В первую очередь стоит обратить внимание на предметность восприятия. Смысл данного свойства заключается в том, что объекты воспринимаются не как определенный набор ощущений, а как образы, по которым составляется представление о конкретных предметах. Деньги – это набор образов, в которых спрятан их потенциал (возможность обменять на предмет, услугу, другие деньги и т. д.). Их особенность заключается в том, что они способны вместить в себя бесконечное количество образов, потому как рост производства и количества услуг перманентно увеличивает численность образов, но все они становятся составной частью пространства денег, потому что их возможно купить/обменять (товар/деньги, деньги/товар) при помощи денег. Личное время имеет несколько другую особенность восприятия, поскольку оно состоит из общего времени и субъективности его восприятия, следовательно, образы предметов связаны не только с будущим, как в случае с деньгами, которые являются потенциалом (вещь можно поменять на деньги и наоборот), но и с прошлым, хотя, как и деньги, личное время на уровне восприятия соотносится с числами (количество денег, времени). По этой причине личное время обладает еще бо́льшим набором образов (прошлых, настоящих и будущих), однако они соотносятся между собой по-другому, так как деньги – это реальный инструмент для реализации потенциала (обратимого), тогда как личное время – инструмент, который в некотором смысле включает в себя реализацию и беспредметного, безденежного потенциала, состоящего из иррационального восприятия действительности. Структурность восприятия – это положение, при котором предмет воспринимается сознанием в качестве абстрагированной от ощущений модели (структурированной). Если речь идет о деньгах, то они воспринимаются структурно в числовом порядке (счет, количество) до тех пор, пока не наступает время обмена – реализации потенциала, которая напрямую связана с образностью предметов. Образ зарождается прежде, чем потенциал будет реализован. Личное время так же структурировано, однако в нем заложена еще одна особенность – цикличность. Помимо того что личное время «обнуляется», оно структурно соотносится с общим временем, поэтому, условно говоря, если завтра может не быть денег, то общее время будет в любом случае: его структура более точная и менее абстрактная в отличие от денег, которые теряют свои числовые значения, подвержены инфляции (уничтожение прежней структуры и рождение новой, основанной на плавающих значениях). Апперцептивность восприятия – проекция психики субъекта на объект и само восприятие71. Как раз данное свойство делает индивидуальным как личное время, так и деньги, с той лишь разницей, что деньги приобретают индивидуальность лишь во время действия, производимого с ними, да и то она является по большей части фиктивной, о чем говорилось выше, тогда как личное время отделяется от объективного общего времени. Как раз оно и является результатом работы нашей психики, отдельной субъективной единицей, пытающейся сохранить индивидуальность, но чаще всего теряющую ее. Константность восприятия характеризуется тем, что один и тот же дистальный объект постоянно воспринимается, несмотря на изменение проксимального стимула. Другими словами, сам объект является дистальным, тогда как сигналы, исходящие от него, являются проксимальным стимулом. К примеру, когда человек смотрит на другого человека, тот является дистальным стимулом, а сигналы, исходящие от наблюдаемого человека (речь, мимика, запах и пр.), – это проксимальный стимул72. Получается, что константность – это наблюдение за объектом, который посылает разнообразные сигналы, скрытые, как и образы в их потенциале. Но проблема в том, что они таким образом захватывают пространство других объектов, обозначают объекты посредством себя, отчего восприятие искажается, потому что становится денежным. Как раз об этом рассуждает в приведенной выше статье Борис Гройс. Константность восприятия личного времени имеет схожую основу, но в отличие от денег, будучи дистальным объектом, личное время содержит в себе неограниченное количество проксимальных стимулов, влияющих на ощущение длительности, нехватки и избытка времени. По большому счету, от личного времени (как дистального объекта) можно отказаться лишь частично, скажем, подарив его другому человеку (к примеру, оказывая безвозмездную услугу, тратя время на потребности другого человека), а деньги можно подарить или, скажем, уничтожить, но на их месте не появятся новые деньги (материальный актив) без определенного воздействия, усилий, а личное время вновь появится, его восстановит цикличность и связь с общим временем. Стало быть, личное время является константным восприятием, а деньги на данном этапе активно стремятся завладеть этим свойством восприятия, чтобы сделать собственное пространство универсальным. Очередным свойством восприятия является избирательность, суть которой заключается в следующем: одни объекты преимущественно выделяются по сравнению с другими73. Подобная особенность восприятия легко применима как к деньгам, так и к личному времени. Но и в данном случае существуют определенные нюансы, запутывающие ситуацию. Дело в том, что избирательность не всегда идет от потребностей, она легко может быть навязана (если речь не идет о физиологии) извне, кроме того доминантное восприятие одного предмета на фоне других вызвано обусловленными желаниями («желающая машина» по Ж. Делезу), которые и формируют избирательность восприятия. В плане денег это свойство восприятия срабатывает на 100%, так как деньги открывают пространство многих объектов, которые можно получить благодаря потенциалу денег. С личным временем дело обстоит несколько иначе: оно, с одной стороны, как и деньги, позволяет получить доступ к новым пространствам (например, в повседневности поле работы, тех же денег, статус и т. д.), с другой стороны, личное время существует априори до тех пор, пока не вмешиваются другие пространства и социум, оно тесно связано с общим временем – наиболее объективной категорией, которая находится вне свойства избирательности, потому как выделение личного времени из общего времени и есть избирательность восприятия. Свойство осмысленности74 – один из наиболее наглядных примеров того, как воспринимается личное время и деньги. При осмысленной перцепции предмет сознательно выделяется, связывается с категорией и относится к определенному классу. Осмысленная перцепция состоит из селекции (выделение объекта восприятия), организации (идентификация объектов по признакам) и категоризации (причисление объекту свойств объектов того же класса). Что касается денег, то на стадии селекции и организации видимых противоречий не возникает, однако на стадии категоризации появляются первые проблемы: дело в том, что деньги обладают определенным набором свойств по умолчанию (об этом шла речь в начале главы), но учитывая их агрессивную позицию, они отвоевывают все бо́льшую территорию у других пространств, а значит, присваивают частично и их функции и свойства, что затрудняет их выделение на фоне денег. Так частью дискурса денег становятся другие, не связанные с ними, на первый взгляд, категории и разновидности социального взаимодействия – категория оценки феноменов, событий, субъектов, приобретаемый социальный статус (достигаемый вид статуса), роль критерия при выборе чего-либо и пр. Личное время в подобной ситуации оказывается в ином положении: оно проходит стадию селекции – выделяется из общего, затем и стадию организации – идентифицируется по признаку счета и цикличности, далее оказывается на стадии категоризации. Последняя стадия наиболее интересна, поскольку личное время и общее время являются объектами одного класса, значит, им приписываются свойства этого класса, хотя на самом деле личное время универсально. Будучи безусловно связанным с общим временем, имея подобные функции и свойства, оно выходит за пределы данной категории, подчиняясь субъективной оценке и восприятию.

Для полной характеристики восприятия денег и личного времени необходимо рассмотреть принципы восприятия. Фундаментальный принцип состоит в том, что восприятие выделяет фигуру из фона75. Это означает, что с деньгами данный принцип не срабатывает, так как они уже осуществили захват многих пространств, в том числе одного из главных – повседневности, которая могла бы выступить в качестве фона. Получается, что фон, будучи захваченным, сливается с фигурой. Личное время все еще выделяется как фигура на фоне, соотносится с общим временем, следовательно, имеет собственное обособленное пространство (правда, оно постоянно подвергается попыткам захвата со стороны пространства денег). Принцип константности, когда объекты долго воспринимаются одинаково, применим к деньгам и к личному времени в равной степени, потому что в обоих случаях границы с другими объектами достаточно размыты. И если последствия не так ощутимы в поле личного времени, поскольку за ним всегда есть незыблемое общее время, то с деньгами ситуация иная. Они являются имманентной системой с неточными значениями, тяготеют к расширению сфер влияния через другие пространства и территории, что сводит восприятие действительности субъектом к сугубо денежной интерпретации, потому как остальные объекты, находящиеся в разных категориях (статус, власть, потребление), воспринимаются одинаково благодаря смещению пространства денег, захвативших чужую территорию. Принцип группировки делится на несколько составляющих, позволяющих определить, по каким критериям происходит восприятие объекта. Фактор близости означает, что находящиеся рядом объекты воспринимаются как один, что ярко демонстрируют поле денег и поле личного времени. Именно сближение дискурсов приводит к тому, что субъект начинает видеть в них единое целое, один объект, хотя на самом деле их должно быть гораздо больше (статус, деньги, власть и др.). Принцип подобия76 заключается в том, что схожие объекты по каким-либо признакам воспринимаются как единое целое. К примеру, при покупке машины вам дарят телевизор, и он отныне воспринимается как часть машины, хотя по факту эти объекты не имеют других объединяющих признаков. Их связывает поле денег: точно так же, как поле времени соединяет или разъединяет происходящие (-ившие) события, которые соотносятся по признаку времени (на этом основании говорят об эпохах, исторических периодах). Принцип замкнутости77 крайне свойственен субъекту, который склонен заполнять пробелы в фигуре. Речь не столько о визуальных эффектах, рекламе, сколько о дискурсах, мифах, которые «дорисовывает» сознание субъекта. По данному принципу построен потенциал денег, направленный непременно на будущее, даже если речь идет о предмете, который будет обменен на деньги, когда субъект уже видит результат (фантазм), которого в действительности еще нет. Аналогично развивается ситуация и с личным временем с той лишь разницей, что меняется восприятие (оно может быть более или менее длительным, ярким и т. д.). Принцип целостности78 характеризуется тем, что субъект видит непрерывные формы, а не разъединенные сложные комбинации. По этой причине возможно существование современной экономической и денежной системы, больше похожей на броуновское движение. Особенность времени с точки зрения данного принципа состоит в том, что субъект воспринимает непрерывные формы (общее время), хотя для удобства в коммуникации намеренно разделяет их (общее время, ставшее цикличным), и ко всему прочему добавляются еще и нюансы личного, субъективного восприятия времени. Принцип смежности79 – это восприятие близкого во времени и пространстве как общего, единого. Личное время во многом построено на данном принципе, в том числе и память человека. С точки зрения денег данный принцип двойственен, потому что деньги, оказываясь в физическом пространстве и в пространстве времени, объединяют и события, и предметы, поскольку переводят их значимость в денежный эквивалент, то есть, в абстракцию счета. В конечном итоге, они являются дополнением к данному принципу. Принцип общей зоны80 основывается на стимулах, выявленных в одной зоне; они воспринимаются как группа. Так деньги, проникая на территорию других пространств, создают единую зону денег, в которой группируются остальные объекты и соответствующим образом воспринимаются. Личное время выявляется в зоне общего времени – единой зоне для всех.

Таким образом, стоит отметить, что восприятие субъектом денег и личного времени за исключением ряда нюансов (к примеру, количественный признак) основывается на одних и тех же принципах, несмотря на то, что такие проявления жизнедеятельности субъекта находятся в разных категориях (взаимосвязь их велика). Кроме того особого внимания в контексте денег и личного времени заслуживает триада Жака Лакана – воображаемое/символическое/реальное. И если воображаемое связано прежде всего с другим субъектом, его действиями (психика, защищаясь, формирует через другого собственное «я»), а символическое – это сам по себе субъект, то как раз реальное предполагает, что сам субъект воспринимает события и другие объекты, создавая собственную реальность. Реальный объект, который можно увидеть в зеркале, утрачивает свою реальность, становится воображаемым. Деньги в качестве субъекта лишены реальности, потому как их реальность заключена в возможности, в потенциале, который должен быть реализован, в противном случае они теряют свою стоимость, перестают цениться. Деньги и воображаемое гораздо ближе, поскольку посредством денег, их потенциала формируются фантазмы – основа собственного «я». Именно с этими элементами связана реклама и экономические мифы, поглощенные воображаемым. Что касается символического, то деньги выступают как часть культуры (по К. Леви-Строссу – совокупность символических систем81), которая остается неотъемлемой составляющей субъективного восприятия. На деле это нечто среднее, промежуточное между фантазмом воображаемого и субъективной реальностью реального. Дискурс денег как части культуры формируется в качестве сплава воображаемого, символического и реального. Личное время все больше подчиняется символическому (подробнее об этом далее), если оказаться, к примеру, в Африке, а затем попасть в Германию, ощущение личного времени меняется как раз из-за культурных особенностей, разницы дискурсов. Воображаемое соотносится с личным временем как индикатор возможностей, которыми располагает субъект. Здесь речь не о денежном потенциале (обязательный обмен и его реализация), а о более масштабном понимании реализации – например, в искусстве или в практике духовных учений, где итогом является самоутверждение, но необязательно выраженное материально. Реальное и личное время – это результат взаимодействия субъекта с общепринятым эквивалентом – общим временем (в том числе с языком (языковой реальностью)). В итоге появляется субъективная временна́я реальность.

В сущности время присутствует в языке для того чтобы распределять события, в деньгах есть время (их подвижность, обращение, длительность, да и стоимость, связанная со временем), в самом же пространстве времени нет ни языка (вместо него цифровые обозначения), ни денег, значит, оно максимально автономно. Именно по этой причине время – единственная альтернатива господству денег.

Глава II. Длительность и виртуальность

Пауль Клее «Черный маг», 1920

Виртуальность – объект или состояние, которые реально не существуют, но могут возникнуть при определенных условиях…82

Г. И. Рузавин

Среда денег, времени, возможностей, которые заключены в эти понятия, не исчерпывается исключительно потреблением, распределением единиц – денежных и временны́х. Речь не идет о своеобразной манере поведения, складе ума, идеологии или даже философской мысли. Все дело в том, что эти изобретенные единицы, полученные из условных знаков-чисел, перестали подчиняться тем, кто их изобрел, и тем, кто активно использует их систему. Господство изобретателя над изобретением осталось в далеком прошлом, там, где структурированное общество подчиняло себе всё новые и новые пространства неизученной действительности, опираясь на природу явлений и понятий (XV – XVIII веков). Сейчас господство изобретателя является чистейшим архаизмом: посредством отчуждения от изобретателя (прежде всего, идеологически – в теории, затем на практике) изобретение начинает автономное развитие, в котором больше нет центра в виде одного или группы субъектов, приложивших усилия для его создания и развития. Этим центром становятся массы людей, запускающих необходимые процессы, контролируя их не индивидуально, а массово, что означает формальное личное участие, в действительности, фиктивное, поскольку желания и потребности также становятся массовыми (к примеру, гонка за новой моделью смартфона). Субъекты хаотично влияют на работу изобретения, покупая его, но нельзя сказать, что управляют им, потому как постепенно перестают замечать, что оно существует, – повседневность уничтожает тонкую грань между желаниями, идущими изнутри и извне, а изобретение становится ее неотъемлемой частью (радио, интернет, мобильный телефон и т. д.). Усовершенствованное изобретение не может стать таким же, каким было предыдущее, то есть, оно не может стать современнее по сравнению с ним, зато вполне может потерять статус совершенной технологии (системы управления, модели и т. д.) ввиду появления нового поколения изобретений. В обоих случаях встречается необратимость, но в первом она направлена в прошлое, во втором – в будущее. Более того изобретатель, как и изобретение, обязан встраиваться в уже созданную цепочку импульсов – от одного изобретения к идее, затем от нее к другому изобретению, однако, в конечном итоге, изобретатель теряет свой статус первооткрывателя, он превращается в разработчика, субъекта, либо группу субъектов, которая находится в плену рынка, требующего обновления параметров, показателей, даже если в этом нет необходимости (например, планируемое системное устаревание – искусственное развитие операционных систем, когда крупные корпорации вынуждают покупать новое оборудование для решения старых задач). Формально разработчик остается изобретателем, однако по факту он все больше приближается к изобретению, которое ему предстоит освоить, потому как он выполняет волю потребителей, все более требовательно относящихся к тому, что было изобретено, и тому, что только ждет своей очереди. В данном случае не существует возможности изобретать, существует необходимость. И в условиях необходимости разработчик перестает быть абсолютом, от которого зависит судьба его изобретения83, вместо этого он полностью находится во власти запроса потребителей – рынка, который, в свою очередь, зависит от изобретения, одновременно форсируя его появление. Таким образом, привычный центр – изобретатель, от которого начинает распространяться продукт его интеллекта – изобретение, смещается от изобретателя к изобретению, то есть, изобретение порождает самое себя, а изобретатель (он же разработчик) является лишь механическим средством, выполняющим определенную работу при условии запроса от рынка, который в том числе является зависимым, а значит, не может быть центром. Стало быть, каждый субъект – в определенном смысле центр. В итоге отношения изобретатель (разработчик) -изобретение-рынок-потребитель строятся на взаимной зависимости, децентрализации власти, потому как каждый из участников процесса управляет другим, но и зависит от него. Однако существует фактор, влияющий одновременно на каждое звено в цепи – это деньги, которые на 100% независимы в данной ситуации, являясь пусковым механизмом на каждом этапе и для каждого участника (для многих они представляются мотивацией). Средство обмена становится импульсом, действующим в равной степени на участников процесса, но вместе с тем и взаимодействующим со временем. Время фиксирует соотношение и хронологию процесса, тогда как деньги находятся в самом процессе, являются его участником (позиция инсайдера). Благодаря сжатию и концентрации личного времени

(«Относительное, кажущееся или обыденное время есть или точная, или изменчивая, постигаемая чувствами внешняя, совершаемая при посредстве какого-либо движения мера продолжительности, употребляемая в обыденной жизни вместо истинного математического времени…»84),

денежный оборот увеличивается или уменьшается. Благодаря изменению оборота пропорция взаимной зависимости участников процесса находится в динамичном состоянии, и деньги направляются в те зоны, где динамика снижается, а это первый признак того, что деньги воспроизводятся, превращаются в чистую зависимость, тогда как по определению они должны избавлять от нее (в качестве прибыли). Из этого следует, что длящиеся во времени деньги способны оказывать различное влияние на данный процесс (велика разница в природе денег, полученных в кредит, и денег в качестве депозита в банке, инвестиционных денег, которые усиливают динамику, поскольку длительность этих денег отличается не столько во временном показателе (периоде, диапазоне), сколько в отношении потенции, реализации, которая напрямую зависит от концентрации временнóго потока, не разделенного на отрезки, от настоящего момента, в котором деньги переживаются субъектом). Личное время в этом случае максимально приближается к деньгам, которые длятся именно в нем, а не в общем временном потоке. Оно, как и деньги, принадлежит субъекту (хотя и постоянно подвержено давлению извне), но не может создать в отсутствие денег – эквивалента и средства обмена – такую ситуацию, в которой будет задействован весь процесс (изобретение/формирование цены/покупка-потребление/использование). Личное время является необходимым дополнением, выраженным в числовых показателях, равно как и деньги, чтобы процесс развивался, так как взаимодействие его участников ведется именно в поле чисел – абстракции, объединяющей возможности и ускоряющей их реализацию, ликвидирующей нехватку. Именно эта абстракция позволяет производить практические операции, выраженные в условной форме (обратное влияние практики на теорию характерно для поля экономики). Экономические модели, которые исследуют те или иные процессы при помощи уравнений, строятся на базе абстракции; консалтинг, планирование бизнеса исходят из временнóй и денежной длительности (сроки получения прибыли), ее реализации, а скорость обращения денег рассчитывается, основываясь на денежной массе и времени.

Конец ознакомительного фрагмента.