Вы здесь

Конец «Золотой лилии». Часть первая (В. А. Пронин, 2010)

© Пронин В., 2010

© ООО «Издательский дом «Вече», 2010

Часть первая

Всеволод Васильевич Слепаков, немолодой, но вполне дееспособный человек, всерьез подумывал просидеть за служебным столом оставшуюся жизнь. Конечно, общие обстоятельства к этому не располагали. И все-таки он надеялся. Однако тут его вызвали в кадры.

Старшим кадровиком был давний знакомый Слепакова с забавной фамилией Валетный.

– Вот чего… Всеволод Васильевич, – вкрадчиво произнес кадровик. – Надо бы тебе… э… отправиться на заслуженный отдых.

– Почему?! – огорчился и возмутился Слепаков. – Мне еще лет восемь до…

– Ну и что? – прервал его Валетный. – Такая произросла ситуация. Нет, ты не совсем уйдешь. Мы тебя оставим внештатным инструктором. И не без материальной поддержки.

– Я к директору пойду…

– Он в курсе. Хотя директора теперь нет, а есть совет директоров. И вообще, чего ты на меня обижаешься? При чем тут я? – надулся кадровик. – Не шебуршись, Всеволод Васильевич, уладим.

– Что значит «уладим»? А пенсия?

– А пенсию получишь сейчас, по выслуге лет.

Валетный слыл любителем оперы и, заканчивая разговор, пропел скрипучим козлетоном что-то из «Пиковой дамы»: – «Радуйся, приятель! Забыл, что после светлых дней гроза бывает?..»

Так Слепаков превратился в пенсионера, а раз в месяц заезжал на прежнее место работы инструктировать нечто такое, в чем он сам ничего не понимал. Денежки за это все-таки капали (мизерные, конечно), пенсия шелестела еле терпимая, и жена Слепакова, Зинаида Гавриловна, второй год игравшая на аккордеоне в салоне аргентинских танцев, сказала:

– Наплюй, Сева, дыши, гуляй. Воздух у нас экспортного качества. Недаром на месте Троице-Лыковского церковного комплекса французы хотели казино отгрохать. Не выгорело у них, батюшки отбились.

Зинаида Гавриловна, несмотря на несколько ленивую сдобную полноту, отличалась активным характером. А уж хозяйка была великолепная: все в однокомнатной их квартирке блестело и сверкало. Слепаков к жене относился снисходительно, а проще говоря, любил пенсионер по выслуге лет свою миловидную фигуристую жену.

Иногда, по выходным, Зинаида Гавриловна уезжала с ночевкой куда-то под Барыбино к двоюродной сестре. Всеволод Васильевич с нею никогда не ездил. Он одиноко гулял вдоль Москвы-реки, опасливо сторонился пробегавших по прогулочным маршрутам бультерьеров и кавказских овчарок, а на их хозяев бросал взгляды, полные откровенной злости.

«Раньше всякий алкаш с утра делом занимался. Бутылки собирал, контейнеры мусорные обыскивал, – думал раздраженно Слепаков. – А теперь, ишь ты! Рожа перекошена, руки дрожмя дрожат, в горле ни росинки, а он собачку выгуливает. Ничего не поделаешь: и у бомжей, и у собак права человека. Даже убийцам… права дали».

Тут что-то крайне неприятное, словно внезапный укол в предсердие, ощутил Слепаков. Стало ему почему-то нехорошо, и показалось, будто из темного угла мелькнули глаза, закатившиеся под лоб и безжизненные…

После выхода на преждевременную пенсию Всеволод Васильевич чувствовал опустошение и болезненную тоску. Навязанная праздность, вместо привычных, добросовестно исполняемых обязанностей, будто погружала его в состояние душевной дремоты, в какое-то пустоцветное прозябание.

Утром, спустившись на первый этаж, Слепаков обычно здоровался с дежурной по подъезду (консьержкой) пенсионного возраста Тоней. Опухшая и оплывшая, будто после длительного запоя, Тоня тискала у себя на груди кота, черного, желтоглазого. Кот безуспешно вырывался, жалобно мяукал и противно бурчал.

– Тоже мне, дежурная!.. – саркастически фыркая, говорил бескомпромиссный пенсионер жене. – То с котярой возится, то с бабками на скамейке языком чешет. То ее часа по два вообще нету. Обедает, видите ли, со своим хрычом… А по ночам вместо нее в кабинке какой-то эсенгевец дежурит.

– Кто-кто? – не поняла Зинаида Гавриловна.

– Да незаконный мигрант. Может, душман или моджахед. Вот взорвет нас тут в один прекрасный день…

– Избави Боже и помилуй! – замахала на мужа ручкой Зинаида Гавриловна, заходившая иногда в церковь Успения Божьей Матери поставить свечку и повздыхать.

Как-то Слепаков спросил у консьержки про ее ночного дежурного.

– Они тута везде дворниками работают, – объяснила всезнающая Тоня. – А энтот спит себе ночью в дежурке, не просыпается.

– Ну да, польза большая. Узбек, что ли?

– Тажди… кистанец, – сморщила в напряжении лоб консьержка. – Как кинотеатр у нас назывался «Таждикистан», так и его, значит, зовут.

– И ничего? Честно трудится?

– Плохого не скажешь, укуратный.

Слепаков плюнул под ноги (это проявление недовольства стало привычкой) и зашагал по своим делам. Хотя, собственно, дел у него почти не было.

Кроме соседей Званцовых и консьержки Тони, проживавшей этажом выше, Слепаков замечал еще одного жильца в подъезде. Этот тип бегал трусцой в любую погоду и независимо от времени года в полинявшей футболке, тренировочных штанах и вязаной лыжной шапочке. Изредка, сталкиваясь с Всеволодом Васильевичем, спортсмен-любитель вежливо произносил «добрый день», на что Слепаков отвечал осторожным «здрасьте». Он вообще недолюбливал всяких эксцентричных граждан, и к тому же не нравилась ему кривая ухмылочка, которой сопровождалось приветствие бегуна.

Жил этот тип прямо под ними, тоже в однокомнатной квартире, и совершенно один. Ни жены, ни приходящей дамы, ни каких-либо сторонних посетителей у него не наблюдалось.

Иногда поздно вечером, когда Слепаковы укладывались спать, из-под пола доносился звонкий металлический звук, который длился несколько секунд и передавался по трубе центрального отопления. Особого беспокойства он не вызывал (хотя Всеволод Васильевич успевал поворчать: «Опять брякает чем-то, черт бы его взял!»), но было все-таки любопытно.

Разъяснил это явление прилетавший на новогодний роздых из Америки профессор Званцов.

Случайное упоминание Всеволода Васильевича о нижнем соседе вызвало у научного гастролера ехидный смех:

– Охранник он из нашего бывшего КБ. Забыл фамилию… На пенсии по выслуге лет, вроде тебя. Он для поддержания здоровья и продолжительности жизни сил не щадит. Устойчивый психоз приобрел. Бегает, ест овес с кефиром, фарш мясной трескает в сыром виде. А бряцанье по ночам… Это он подсоединяется к отопительной системе.

– Для чего? – удивился Слепаков.

– Не вникаешь?.. Заземляется! Человеческое тело со знаком плюс, а Земля-матушка со знаком минус. Вот и получается: плюс на минус – полезно для выживания. А если плюс без минуса…

– То что?

– То сто лет не протянешь ни в коем случае. А так – гарантия!

Остроумный доктор наук дружески похлопал Слепакова по спине. Затем предложил выпить французского коньяку, благо имел возможность его употреблять, а через два дня взмыл на «Боинге» – куда-то в Бельгию, что ли?..

* * *

И вот произошел случай, нарушивший размеренное течение пенсионерского существования.

Слепаков в бессчетный раз отправился на почту получать пенсию. У киоска «Роспечать», достав пачечку купюр разного достоинства, выбрал наиболее мятую десятку и приобрел газету. Предвкушая умственное и эмоциональное раздражение, Слепаков торопливо зашагал к дому.

И среди суматошной деловитости московской улицы Всеволоду Васильевичу показалось, что кто-то очень пристально на него посмотрел. Ну с какой стати будет кто бы то ни было пристально смотреть на мрачноватого пожилого мужчину, покупающего в киоске газету?

Слепаков приближался к дому тесным проулочком между двумя корпусами. В этом-то узком безлюдном проходе пенсионер и услышал позади странное сипение. Он удивился и повернул голову.

В трех шагах находился парень лет двадцати пяти, коренастый, смуглый, в оранжевом жилете коммунально-дорожного работника.

– Что? – спросил Слепаков, недоумевая.

– Деньги… – сипло сказал парень, глядя колючими глазками.

– Ах, ты… – начал Всеволод Васильевич с наигранным негодованием, чувствуя, как внезапный страх сжимает сердце.

– Деньги давай! – перебив его возмущенный возглас, снова гнусно просипел бандит.

В правой руке его что-то узко блеснуло. «Всё. Зарежет!..» – обреченно возникла страшная мысль в голове Слепакова. Он хотел крикнуть «милиция», но голос пропал – остался только бессильный стон. А затем произошло то, чего ни сам Всеволод Васильевич, ни нападавший грабитель никак не ожидали.

Всей массой, подбиравшейся к центнеру, в исступлении страстного инстинкта самосохранения, Слепаков ринулся на оранжевый жилет, стараясь перехватить руку с ножом. Парень не успел увернуться. Почти рыдая от напряжения, Слепаков выкручивал смертоносную бандитскую кисть, не заботясь больше ни о чем. Грабитель хрипел, колотил по земле пятками, судорожно бился под тяжестью пенсионера… И внезапно затих.

Еще через минуту, дыша с прерывистым свистом, Слепаков с трудом встал на колени. Постоял, опираясь на тело неподвижного бандита, и наконец поднялся, утер пот с лица. Внутри все мелко тряслось, ноги подгибались.

Нападавший лежал на спине. Голова свешивалась за металлическую оградку, окружавшую газон с чахлыми кустиками недавно высаженной сирени.

«Ух, как я его!.. – подумал Слепаков, прижимая ладонь к левой стороне груди – сердце все еще угрюмо бухало и трепыхалось. Поглядел внимательно на лежавшего. – А где нож?..» Пенсионер осмотрел место битвы. Ножа не было. Слепаков наклонился к лежавшему. Глаза закатаны, рот приоткрыт, шея неестественно скособочена. Всеволод Васильевич толкнул парня в плечо, тот не шевельнулся. Из уголка рта вытекла красноватая мутная струйка. «Черт бы его… Надо вызвать “скорую”! – Слепаков умело взял запястье лежавшего, прислушался.

«Кири-куку! Царствуй, лежа на боку!» – весело прозвучало в голове пенсионера. Он отпрянул. Голова закружилась, в глазах запрыгали точечные блики. «Труп!» – крикнуло внутри. «Я убил человека… Но он бандит, грабитель, пенсию хотел отнять… И нож… Был ведь нож! А теперь нет. Как доказать, что умерший хотел ограбить?»

Конец всему – арестуют и осудят за убийство. Бежать следовало немедленно, пока кто-нибудь не появился.

Слепаков торопливо оглядел себя. Ничего не порвано, не испачкано. Отряхивая колени и куртку, он бросился прочь от страшного закутка.

«Скорее, скорее!.. Никто не видел… Этот гад, наверно, мигрант без регистрации…» – лихорадочно думал Всеволод Васильевич. Никто не встретился при выходе на улицу, хотя… Какая-то щуплая тень, изломисто падая на стену дома, мгновенно проскользнула и пропала за углом.

«Ничего, ничего… Не найдут!.. И, в конце концов, я защищал свою жизнь, свою личную собственность!.. Не найдут… Сами виноваты: напустили полную Москву… Грабят, убивают, взрывают…» – весь этот винегрет еще долго болтался в разгоряченной голове. Но с течением времени Слепаков успокоился, и тут…

Газета! О, будь она проклята! Он оставил рядом с трупом газету, которую полчаса назад купил в киоске «Роспечать». Теперь, вне всякого сомнения, его найдут.

Слепаков жалко застонал и понуро побрел к трамвайной остановке, сел на тридцатый номер, поехал в сторону Щукинского рынка и дальше – вплоть до станции метрополитена, названной в честь революционера-террориста.

Разумеется, возвращаться глупо, там уже появились люди и нашли его бездарно оставленную газету… Отпечатки пальцев – во-первых, а во-вторых, запросто установят, кто покупал не так часто приобретаемую по сравнению с «МК» или «Вечеркой» оппозиционную газету. И его наверняка узнают продавцы: постоянный клиент, – анализировал положение Слепаков.

«Начинается дождь… И это прекрасно, просто великолепно! Сильнее бы, сильнее… Обильней… Газета размокнет, превратится в линялые лохмотья, разорвется – и отпечатки пальцев будут устранены… Хоть бы дождь усилился, хлынул до приезда оперативной группы…» Словно принимая во внимание безмолвные мольбы Слепакова, небо насупилось, следом за белым зигзагом молнии хлестко шарахнуло. Саданул по темно-зеленой листве, рванул провода трамвайных линий, замордовал рекламные стенды могучий порыв ветра, и сплошной стеклянной пенящейся стеной обвалился ливень. «Ура! – опять прокричал внутри Всеволода Васильевича тот же веселый голос. – Отмоемся! Все будет в ажуре! Кири-куку! Вот вам. Не докопаетесь, природа за меня. Я не виноват, не виноват!» И, сидя у открытого трамвайного окна, безудержно промокая и прикрывшись ладонью от чьего-либо постороннего взгляда, Слепаков под раскаты июльской грозы заплакал.

Возвращался он на метро с нарочитыми пересадками, приехал домой часа через три с половиной.

– Боже мой! – вскричала жена при виде мокрого до нитки Всеволода Васильевича. – Под самую грозу попал, бедный ты мой! Где же тебя носило, сердечный ты мой?

– Да ладно тебе, Зина, – буркнул Слепаков, переодеваясь в сухое. – Ездил тут на распродажу электродеталей, посмотреть кое-чего хотел. Слепаков вел себя с наигранным равнодушием, с внешними признаками обыкновенной усталости, вяло поел.

– Может, водочки выпьешь? – теплым, родным голосом шепнула жена и понимающе нежно улыбнулась.

– Нет, не надо водки, – воспротивился Слепаков, что не очень-то было на него похоже. Ибо в воображении мелькнула селедочница с жирными малосольными ломтиками и фиолетовыми кольцами лука, толстодонная запотевшая стопка, наполненная до золотого ободка… – Чаю горячего. Пойди, пойди вскипяти.

Он медленно выпил чашку чая. Улучив момент, тайно проглотил две таблетки феназепама и пошел спать. Лег и лежал с похоронным выражением на лице. Тело постепенно начало теплеть, расслабляться. Последними подконтрольными мыслями были: «Что я сделал! И откуда это: “кири-куку, царствуй на боку”? С чего это вдруг прицепилось? Пословица, что ли, какая-то?» Так и не сделав окончательного вывода, Всеволод Васильевич провалился в неуютный, тягостный сон.

Последующие дни невольный преступник все-таки суеверно ждал для себя неприятностей – и дождался.

Часов в одиннадцать утра прозвучал особенно яркий и требовательный телефонный звонок. «Меня. Они», – внутренне поджимаясь и готовясь к борьбе за свободу, определил Слепаков. Снял трубку, нахмурясь и стиснув челюсти. Приятный мужской голос спросил бодро:

– Слепаков Всеволод Васильевич?

– Да, это я, – с натужным достоинством пожилого заслуженного человека подтвердил Слепаков.

– Вас беспокоит старший оперуполномоченный по уголовным делам, капитан Маслаченко.

– Слушаю, – после якобы недоуменной паузы произнес Всеволод Васильевич.

– Я хотел бы задать вам несколько вопросов.

– Мне? Вопросы? – старательно удивился Слепаков. – По какому поводу?

– Не могли бы вы подойти к четырнадцати часам в Управление… Знаете где?

– Да, конечно.

– Второй этаж. Комната одиннадцать, – трубка цокнула, замолчала, пошли гудки.

Возле Управления МВД тесно, вдоль и поперек стояли запыленные многочисленные «Жигули», несколько старых и пара новеньких иномарок – очевидно, автомобили сотрудников милиции. Навстречу вышли трое молодых и один пожилой, одетые в гражданское. Самый разудалый, развязный, коротко стриженный, рассказывал что-то смешное с матерком, остальные смеялись. Пожилой хрипел: «Да ну вас на хрен, хлопцы, мне бы поспать… С бодуна башка чугунная…» Потом выбежал еще один в спортивном костюме, быстро хлопнул дверцей «ауди» и умчался в мгновение ока. Втиснувшись в «жигуленка», не спеша, поехали четверо. «Кого-то брать», – с сосущей сердце тоской подумал Слепаков.

За стеклянной перегородкой пропускного пункта сидел у телефона офицер в милицейском кителе и разговаривал с вооруженным коротким автоматом, толстым и усатым бойцом восточного типа, в камуфляже. Проверили паспорт, сказали «второй этаж, идите». Постучав и войдя в одиннадцатую комнату с заранее подготовленным официальным видом, Слепаков увидел сначала молодую женщину, плохо причесанную блондинку с унылым носом, работавшую на компьютере, а затем, за другим столом, симпатичного, тоже светловолосого крепыша лет тридцати, в клетчатой рубашке с подвернутыми рукавами. Он перебирал какие-то папки.

– Слепаков? Возьмите стул, пожалуйста.

Пенсионер сел.

– Капитан Маслаченко? – спросил в свою очередь. – По какому по…

– Вы работаете? – перебил его оперуполномоченный. – Внештатный консультант? На пенсии по выслуге лет? Так. Карточку москвича имеете? Ага, хорошо. И паспорт с вами? Прекрасно. Дело в том, – Маслаченко глянул краем глаза в слепаковские документы, – Всеволод Васильевич… что вблизи от вашего дома во вторник, двенадцатого июля, обнаружили тело убитого гражданина Республики Молдова… – опять справился в каком-то листе, – Джордже… в общем, Георгий Ботяну, восемьдесят первого года рождения, работавший по обслуживанию оптового рынка… Вот такие у нас события. Регистрация у него просрочена. Вы никогда не встречались с этим Ботяну, Всеволод Васильевич?

– Ни-ког-да, – отчетливо произнес Слепаков, раздельно выговаривая слоги и тем подчеркивая абсолютную невозможность его знакомства с каким-то погибшим гражданином Молдовы.

– А вы не выходили из дома двенадцатого июля в середине дня от одиннадцати до двух часов?

– Да, был на улице, в магазине. Подходил к газетному киоску. («Эх, зачем сказал про киоск! Сейчас спросит про газету… какую покупал, тогда – всё…») Потом ездил на электропродажу… то есть распродажу всяких деталей… Попал под дождь… Приехал домой…

– Замечательно, – опер что-то писал, слушая Слепакова. – Значит, мимо угла дома номер восемь и номер…

– Простите, господин следователь, – насыщенным металлическими обертонами, как бы едва сдерживаемым голосом заговорил внештатный консультант, – в чем вы меня хотите обвинить? Я никогда не встречал никакого Жоржа из Молдовы. Тем более не понимаю, какое отношение я могу иметь к его уб… к его смерти.

– Никто вас ни в чем не собирается обвинять.

– Значит, я могу идти?

– Конечно. Вы свободны идти куда хотите, раз вы никогда не встречались с Ботяну.

Слепаков хотел встать, но внезапно ему ударило в голову: почему его вызвали? Почему вопросы задают именно ему, а не нескольким сотням жильцов, обитающих в соседних домах? А может быть, многих вызывали, как и его? А если нет? В чем тогда смысл его допроса? Что про него пронюхали?

– Вы, конечно, свободны, Всеволод Васильевич, – продолжил столь же приветливым тоном оперуполномоченный. – Я верю, что вы не знали и никогда не сталкивались с этим парнем. Но вот гражданин Хлупин утверждает, будто бы видел вас близко от места нахождения убитого и именно в то время, после одиннадцати часов.

– Я не знаю, кто такой Хлупин.

– Вы не знаете Хлупина? Соседа, живущего под вами, занимающего квартиру под вашей квартирой?

Слепакову, наверно, судьба устроила с этот день грандиозное испытание на выдержку, сообразительность, увертливость и способность переносить самые неожиданные, грозящие ему новости. «Ясно, старший лейтенант точно знает, что бандюгу из Молдовы гробанул я. Этот бегающий столько лет придурок меня заметил, проскользнув в тот день мимо. Но ведь нужно доказать, что он видел именно меня, а не кого-нибудь еще, черт бы его, гада, уволок…» – думал торопливо, но как-то очень холодно и сосредоточенно Слепаков.

– Я не знаю никого, кроме соседа, живущего рядом с моей квартирой, Званцова. Знаю также его жену. Слышал, что нашу дежурную по подъезду зовут Тоня. Антонина Кулькова. Больше никого в доме не знаю ни по имени, ни по фамилии.

– Допустим. Но гражданин Хлупин, утверждающий, будто видел вас близко от места…

– А почему поганец сам оказался там, где прирезали Джорджа с просроченной регистрацией? Может, он и есть главное действующее лицо и специально наводит напраслину на честных людей? Вам такое не приходило на ум?

Симпатичный Маслаченко засмеялся и закивал:

– Вполне подходящая версия. Сам убил, потом побежал и сделал заявление на совершенно неповинного человека. Такое в нашей практике тоже бывает. Но – редко.

Слепакова уже трудно было сдержать в его внезапном вдохновении при множестве возникающих в голове версий. Соображение его усиленно работало.

– Кто видел Хлупина в том месте, в тот день и час? Где его свидетель? Нету? – распалившись, гневно и грозно вопросил Слепаков. – Тогда пошел ваш Хлупин, знаете куда?

– Догадываюсь, – остановил Слепакова капитан. – Поэтому я бы попросил вас не волноваться. Разговор между нами, Всеволод Васильевич, имеет, так сказать, чисто ознакомительный характер. Убитый… Как его? Ботяну Джордже. По полученным из общих источников сведениям, был замечен в противоправных действиях с прошлого года, но не собрались улики. А так: воровство, попытка ограбления…

– Вот именно ограбление. Свои же, наверно, и прирезали, чего-то не поделили.

– Почему вы говорите все время «прирезали»? – поднял брови оперуполномоченный. – У Ботяну обнаружен перелом шейного позвонка об ограду газона.

– Значит, ножа не нашли? – с очень наивными глазами заинтересовался пенсионер Слепаков.

– Да ничего не нашли, – сказал капитан Маслаченко, откровенно позевывая. – Так, ерунду: обрывки газет в луже… Но, думаю, из-за того, что погибший не является гражданином Российской Федерации, состоял и раньше на учете как правонарушитель… И вообще не поймешь, кто он по месту работы и проживания… Я считаю, этот «висяк»… я хотел сказать – нераскрытое убийство – не будет влиять на план выявления преступлений. Вы свободны, гражданин Слепаков, с вас сняты малейшие подозрения. Собственно, и подозрений не имелось. Было только сообщение Хлупина. И тем более у него есть мотивы испытывать к вам неприязнь. (Белобрысая за компьютером хитро улыбнулась, как показалось Слепакову.)

– Неприязнь? – непритворно удивился Всеволод Васильевич. – С чего бы это? Между нами не возникало никаких ссор.

– Я не хотел бы обсуждать сейчас этот вопрос, – твердо заявил капитан Маслаченко. – Потом когда-нибудь, при благоприятной ситуации. Галя, перестань хихикать. Занимайся своими компьютерными сверками. До свидания, гражданин Слепаков. Я позвоню на КПП.

* * *

Слепаков вышел из милиции словно приободренный, но одновременно в состоянии некоторой удрученности. Что-то у следователей на него осталось. Почему улыбалась белобрысая? Чего этот Маслаченко с подвернутыми рукавами надел на себя маску неподкупного и строгого правосудия, перешел на сугубо официальный язык и не пожелал обсуждать мотивы, якобы побудившие жильца из нижней квартиры «оговорить»… словом, донести на Всеволода Васильевича? Загадка. Что такое «не хотел бы обсуждать сейчас… потом когда-нибудь, при благоприятной ситуации…»? И зачем цыкнул на девку? И какая такая «благоприятная ситуация»? Слепаков поднялся к супермаркету, купил в пестрой уличной палатке банку пива. На ходу (редкий для него поступок) выдернул колечко и большими гулкими глотками опорожнил банку. Затем швырнул ее, не глядя, на усердно постриженный газон, чего раньше бы себе не позволил. Больше того, аккуратный пенсионер всегда осуждал и даже ругал вслух балбесов, разбрасывающих банки, бутылки и пластмассовые баллоны. И вот он сам уподобился этим бескультурным мерзавцам.

Он вышел на бульвар, добрел до скамейки, сел в позе расслабленной усталости – «извозчика», по терминологии психотерапевтов. И вспомнил, почему Хлупин, бегающий для оздоровления тощего тела и при встрече так фальшиво произносивший обязательное «добрый день», почему он его, Слепакова, мог ненавидеть и стремился ему отомстить. В начале жизни Слепакова с женой в однокомнатной квартирке на двенадцатом этаже они чувствовали себя удовлетворенными, почти счастливыми. Цивилизация новейших времен со своими палатками, оптовыми рынками, дорогими магазинами, рекламными щитами и потоками автомобилей еще только начинала захватывать этот зеленый, не слишком перенаселенный район, сохранявший местами идиллические деревенские виды. И все в организации быта скромной семьи Слепаковых выходило не так уж плохо, если бы не одно обстоятельство. Сосед из нижней квартиры держал собаку – старого пятнистого бассета, похожего на гипертрофированную таксу с флегматичной огромной мордой, болтающимися тряпочными ушами и вязкой слюной, вожжами свисавшей до земли. Унылый старый пес имел одну пренеприятнейшую особенность. Если хозяин оставлял его одного, тот начинал трубно, тоскливо и нескончаемо выть. Когда Слепаковы находились дома, вытье, конечно, сильно досаждало. Особенно выходил из себя Всеволод Васильевич.

– Есть же нормальные собаки: ушел хозяин, они молчат себе, тихонько ждут кормильца. Ну, придет – полают немного от радости, чтоб им околеть. Если лезет чужой, тут, ясное дело, ревут во всю глотку, это понятно. Но когда ни с того ни с сего вой стоит целый день, как в тамбовской степи, простите. Самому озвереть можно. Сказал я об этом в вежливой форме владельцу пса, а он мне нести начал про нервную систему у этой породы, еще какую-то галиматью несусветную. Ей-богу, житья нет, нужно куда-то за помощью обращаться, – с несвойст венным ему многословием прояснял проблему Слепаков, рассказывая сослуживцам. Обращаться за помощью, как это обычно бывает с русскими людьми, Слепаков не стал. Хватал старую лыжную палку, которая почему-то находилась у них в единственном числе, и молотил ею в пол до остервенения. Иногда помогало, вой временно прекращался. Длилась эта вялая вражда из-за пса-неврастеника около года, причем хозяин иногда как бы совестился, забирал ушастого сожителя почаще с собой. И все-таки проблема раздражала. Как вдруг Слепаковы начали замечать некую окольную приятность жизни. Первые дни не осознали: что же произошло? Все впопыхах, на работе, в житейской суете… и только спустя примерно неделю их осенило. Пес внизу перестал выть. Какая-то светлая прохлада появилась даже в голосе самих жертв бассетовского насилия. И тут выяснилось (Званцова сказала Зинаиде Гавриловне), что пес попросту наконец-то издох. Пополз слух – и по дому, и в окрестных дворах, – будто ненавидящий собак Слепаков отравил мирного пятнистого вислоухого старичка. Распространял его якобы сам хозяин почившего бассета.

– Ну, дурь хренова, как же я мог отравить, если видел собаку раз в квартал вместе с хозяином. Через пол разве что, но я такого не умею. И вообще этот бегун с одиннадцатого этажа – придурок, я вам официально заявляю, – сказал Слепаков рассерженно; а вскоре он об инциденте позабыл, ибо как раз начинало шататься его служебное положение. И вот теперь, сидя на скамейке оживленного бульвара после посещения старшего оперуполномоченного Маслаченко, Всеволод Васильевич убедился: именно живущий под ним отставной охранник Хлупин мстит за своего пса. «Интересное кино, получается, – подумал Слепаков, незаметно озираясь. – Дьяволово совпадение: надо же было Хлупину оказаться поблизости, когда на меня напали, чтобы отнять пенсию. А не Хлупин ли и навел молдаванина? Вполне реальная идея, исходя из мотивов этого мстительного гада».

Вот какие знаменательные, блестящие мысли стали вызревать в голове потерпевшего, но мужественно отстоявшего жизнь и денежное довольствие Слепакова. Сначала он хотел вернуться к капитану Маслаченко, но передумал. Палило рубиново-золотое солнце, тускло-горячая тень от деревьев даже не колыхалась. Напротив, на чугунной оградке газона, сидела и курила молодая женщина в обтягивающих кремовых штанишках. Смотрела мимо невидящим, долгим и, кажется, недобрым взглядом.

Солнце пронизывало женщин, проходивших мимо, почти обнажая их под легкими тканями и обтягивающими шортиками. Шли парни с обязательными бутылками пива, сосущие сигареты, жующие гумми, играющие в крутых, подражающие внешним обликом виденным в телесериалах голливудским убийцам. И никто из них не догадывался, что на скамейке сидит в усталой позе пожилой седоватый дядечка в поношенной куртке, ничем не выделяющийся, но всего несколько дней назад убивший в рукопашной схватке молодого, сильного и ловкого человека.

Что-то неуютно ворочавшееся в груди тяготило Слепакова, менялось в неторопливом, основательном способе мышления. Он внутренне страдал, но не видел выхода.

Слепаков встал, быстро спустился к реке. Там, среди прекрасных, широколиственно зеленеющих лип, кленов и вязов, среди серебристых и лакированных кущ старых ив, на изумрудной траве, правда, изрядно замусоренной и измятой, пришло некоторое обманчивое успокоение. Он проследовал на мысок, где у песчаного бережка играли дети под присмотром снисходительных или требовательных мам. Одна чудовищно ожиревшая бабушка монотонно кричала низким голосом, напоминающим звуки крупного земноводного:

– Элла, не ходи в воду… Иди съешь банан…

Но грациозная рыженькая девочка лет десяти с разбегу бросалась в воду и во взрыве искрящихся, радужных брызг визжала:

– Не хочу банан! Хочу плавать!

«Неужели такая задорная хорошенькая внучка, – невольно мелькнуло среди невеселых мыслей Слепакова, – когда-нибудь превратится в уродливую, фантастически ожиревшую и… если не глупую и пошлую, то, скажем, необаятельную бабушку?»

Рядом загорелые мускулистые хулиганы, не стесняясь материться и гоготать дикими голосами, играли в карты. Время от времени они вскакивали все разом и с режущими слух воплями мчались к реке, демонстрируя удаль, кривые ноги и прыщавые спины с замысловатой татуировкой. Где-то поодаль мудрые молчальники упрямо удили рыбу. Бегали без поводков разношерстные собаки различной величины и потенциальной опасности для оголенных и разомлевших обывателей. Изредка происходили внезапные собачьи схватки со свирепым хрипением, истошным визгом и трагическим рыданием. Тогда являлись краснорожие, крепко выпившие хозяева и, растаскивая хвостатых бойцов, взлаивали друг на друга.

Слепаков разделся, недовольно посмотрел на свое, когда-то неплохо натренированное, а теперь слегка обрюзгшее, бледноватое тело. Вошел в воду, больно ударил ногу об острый камень, бросился в глубину. Вынырнул, проплыл метров двадцать и перевернулся на спину. Вдали поднимались белесые коробки старых кварталов и новые многоцветные башни, похожие на гигантские игрушечные пряники, высоко вонзавшиеся в прост ранство перегретых небес.

Плывя на спине, Слепаков говорил себе: «Нет, я не прежний Всеволод Васильевич, добросовестный, малопьющий, некурящий и хотя немного ворчливый и занудный, может быть, упрямый, но никому не желавший, тем более не делавший зла человек. Теперь должно собрать волю и мужество, чтобы наказать негодяя, который без причины лгал по поводу околевшей собаки… Который натравил вора, грабителя. Ведь Ботяну мог бы не только отнять пенсию. Он мог ударить, искалечить, не исключено – убить. Хлупин наверняка предполагал, что я буду сопротивляться. Всякое, всякое могло бы произойти. Не плыл бы я сейчас в прохладной речной воде, а гнил бы на кладбище… водил бы под землей компанию с симпатичным бархатным кротом. А моя Зина цветочки бы на могилку носила, плакала… Или не очень-то плакала бы моя фигуристая жена, а подыскивала подходящего заместителя».

И стала расти ненависть в сердце Слепакова, уже не подчиняясь никаким добродетельным доводам и увещеваниям. Она проявлялась в его бледности, как бы не поддающейся летнему загару, в сжатых губах и угловато обозначившейся нижней челюсти.

Неровные, ущербные сны мучили Всеволода Васильевича. То являлось жестокое лицо с тонким хищным носом и глубокими морщинами. И такое тяжелое, нестерпимо мрачное состояние душило Слепакова, что впору молиться и открещиваться от этого страшного лица. Но не знал Всеволод Васильевич облегчающих слов молитвы «не убоишася от страха ночнаго». И возникал кто-то из телевизионных «древних» кинокитайцев. Метя по полу широкими рукавами одежд, скакал он, будто игрушка на пружинах, рубил экзотическим – узким у рукояти, широким к концу – мечом. Кого рубил – непонятно, однако кровь брызгала и лилась потоками, а узкие глаза китайца смотрели безжалостно. Всеволод Васильевич не догадывался, кто этот китаец, буйствующий в его снах, зачем он размахивает старинным мечом. Однако чувство ненависти и мщения вполне соответствовало его теперешним настроениям. Иногда в болезненных видениях вставал Джордже Ботяну со свернутой шеей, и мутная струйка вытекала из его мертвого рта.

* * *

Лето заканчивалось, повестку из милиции не присылали. Слепаков пришел к выводу, что каких-либо серьезных улик для обвинения его по делу Ботяну нет. С женой вызов в следственное управление Слепаков не обсуждал. Простодушная Зинаида Гавриловна, занятая домашним хозяйством, работой в материально выгодном салоне аргентинских танцев, так же как и поездками к бедной, требующей поддержки сестре, не догадывалась о проблемах, терзающих ее немногословного и, как она втайне считала, недалекого мужа.

Запоздалая осень подступила хмуро, трава на строгинских бульварах утром отдавала мерзлой голубизной, деревья пожелтели, дожди сыпали регулярно. Автомобили всяких марок, особенно иностранных, мчались, взрывая лужи брызгами до серых небес и обдавая грязью прохожих. Убрались от реки и от всех перекрестков летние кафе и пивные павильоны. Дорожные милиционеры в камуфляже, в салатного цвета жилетах, пузатые, с прокаленными загривками, стояли у края мокрого асфальта проезжей части и смотрели опытным взглядом, выбирая плательщика-нарушителя. Медленно, неуклюжей ватной куклой приближались к автожертве с соскучившимся лицом.

Всеволод Васильевич Слепаков заметно осунулся, глаза стали белесоватые, подозрительные. Он переоделся в старый серый плащ (более новый, светлый, несмотря на настояния Зинаиды Гавриловны, носить отказался) и черную всенародную кепочку старого образца с пуговкой на макушке. Ездил на свое старое предприятие инструктировать, остальные дни ходил по улицам, около рынка, у речного бетонного обрамления, и думал, будто чего-то или кого-то ждал.

И вот возник мужчина, не намного моложе Слепакова, жухлый, обшарпанный, в таком же, как у него, невзрачном, только более затрепанном плащишке, нос сизый блестит, под хитрыми гляделками мешки и рожа двухнедельной небритости. Алконавт бесспорный.

– Слепаков, пенсионер по выслуге лет? – спросил незнакомец давно пропитым голосом.

– Чего надо? – ответил Всеволод Васильевич вопросом на вопрос крайне нелюбезным тоном и воззрился неприязненно, готовясь к отпору.

– Мне с вами, многоуважаемый, побеседовать бы хотелось.

– Я со всякими… посторонними не общаюсь. Времени нет. Вон свидетели Иеговы по скверу шатаются, к людям в наглую пристают. С ними и побеседуй. Они тебе всё о жизни объяснят и брошюрку красочную подарят.

– Слепаков, я хочу тебе ценную информацию сообщить. По поводу случайно помершего молдаванина Ботяну и по поводу твоего соседа с нижнего этажа.

– А мне всю информацию старший оперуполномоченный Маслаченко предоставил. Мне за дополнительную платить нечем. Средств не хватает.

Слепаков побагровел, хотя последние полтора месяца ему был свойствен тускловато-бледный цвет лица. Прихлынула какая-то необычная ярость. Он хотел уйти, демонстративно не замечая незнакомца. Однако остался. Больно уж вид у незнакомца был гнусный, а повадка самоуверенная. «На бутылку у меня с собой есть?» – на всякий случай прикинул Всеволод Васильевич.

– На самую дешевую найдется? – ухмыльнулся незнакомец, показывая голые десны и одну металлическую коронку.

– Найдется. Но предоплаты не делаю.

– Тогда начнем. Сявку и гадюку Жорку Ботяну ты оформил на тот свет, Всеволод Васильевич. Случайно, не спорю. Так получилось, как говорят на зоне бывалые люди. Тебе за это ничего не грозит, ты прав. Я вообще не из-за этого обратился. Жорку на тебя навел тоже гад не из последних, бывший охранник, стукач и паскуда Генка Хлупин. Ты про это знаешь?

– Догадывался. И милиция, по-моему, тоже имеет сходное мнение. Я с Хлупиным еще разберусь. Время жду подходящее.

Слепаков скрипнул челюстями (зубы у него почти все были еще свои) и показал зачем-то собеседнику жилистый кулак.

– Одобряю, – подхватил незнакомец. – Я всегда за справедливость. Ну вот, теперь главное. То, про что ты не догадываешься. Ты только спокойно, не свирепствуй. Ты, понятно, мужик своенравный, гордый, тебе обидно будет. Поэтому ты на меня собак не спускай. Мне велено объявить самую суть, а подробности тебе в другом месте откроют. Идет?

– Хорошо. – Слепаков брезгливо отсчитал деньги.

– Надо бы еще десяточку. Так сказать, на лакировку пивком. Преогромное спасибо, самый раз. Эх, такому человеку настроение портить… А ничего не поделаешь, уговор дороже денег.

– Слушаю, – холодно произнес Слепаков, ожидая какой-нибудь мелкой пакостной подробности.

Небритый осведомитель дрожащими руками убрал мятые десятки.

– Так вот, Всеволод Василич. Хлупин не только навел на тебя молдаванина, а потом настучал в милицию. Он еще твою… Как бы выразиться полегче… Хлупин с твоей супругой любовную связь имеет. Это точно и сомнению не подлежит.

Слепаков не поверил ушам. Он побелел, растопырил пальцы, словно хотел закогтить информатора, как хищник жертву.

– Ах ты, поганая сво…

– Всё, всё! Дальше я умолкаю. Подробности у Кульковой.

– У какой Кульковой?! – взвился Слепаков, словно потеряв разум и совершая почти прыжок барса на пятящегося незнакомца.

Тот ловко увернулся и отбежал шагов на пять в сторону.

– У вашей дежурной по подъезду, Антонины Игнатьевны. Всех благ, желаю удачи.

И человек исчез, будто его и не было.

Слепаков вспомнил, что у висломордой, хитрой, с нарочито деревенским говорком консьержки Тони фамилия Кулькова. Не веря, конечно, ни единому паскудному слову, очерняющему Зинаиду Гавриловну, он все-таки направился к своему подъезду, погруженный в тяжелые предчувствия. Там, черт бы ее, проклятую, взял, должна по роду своих обязанностей находиться Тоня. Слепаков шел медленно, как будто ноги налились свинцом или сделались из какого-нибудь мореного дуба. Едва сдерживаясь, приблизился к консьержке.

Она совершенно безмятежно сидела со своим черным котом на скамейке прямо напротив подъезда. Наблюдала за входящими и выходящими с дегенератской прилежностью, для пущей важности голову поворачивала вслед каждому, лицемерка. Кот, высвободившийся на этот раз из старушечьих объятий, сидел рядом и довольно нагло рассматривал приближавшегося мужчину.

– Здрасьте, Всеволод Василич, – с ласковым подпевом сказала Тоня.

Слепаков подошел и расширенными от невысказанной ярости глазами смотрел на консьержку и кота. Тоня и кот с нескрываемым интересом таращились на Слепакова.

– Хмыря ко мне подсылала? – спросил он севшим в хрипоту голосом.

– Какого хмыря, Всеволод Василич?

– Вонючего. По поводу Зины.

– А, Гришку-то… Да, намекнула ему, потому как сама приступить к вам стеснялась.

– Я вот сейчас не постесняюсь, возьму тебя за глотку и тресну башкой об столб. Тебе кто давал право похабные сплетни про мою жену распространять, а?

Тоня схватила черного кота, отчего он противно вякнул. Мутные консьержкины зрачки стали пронзительными.

– Давно уж хотела я вас в известность поставить о вашей жене-музыканьщице. Но жалела. Ах, думаю, такой из себя человек солидный и на тебе… Обманывают и такого.

– Ты не финти, Кулькова. Если врешь, я тебя оттаскаю, как мешок с… помоями. И в суд на тебя подам!

– Ну, насчет суда-то вы, Всеволод Василич, не очень грозите. У вас перед милицией у самого рыло-то в пуху. И дело ваше у следователя еще не кончилося. А пойдемте-ка лучше ко мне. Я вам кой-чего покажу. Я выше вас на этаж проживаю, на тринадцатом. Старик мой гдей-то в шашки на скверах играет, дурак слеподырый, так что вы не бойтеся.

– Я ничего и никого не боюсь, – заявил Слепаков, почему-то впадая в уныние и начиная заранее верить позорной сплетне. – Мне терять нечего.

– Уж это точно, – подтвердила дежурная по подъезду.

Квартира Кульковой находилась с другого края лестничной площадки. Тоня открыла дверь, впустила Слепакова. Кот залез к ней на плечо и уселся поудобней, будто тоже готовился к обещанному зрелищу.

– Пройдите-ка, Всеволод Василич, гляньте-ка… – Хозяйка пригласила пенсионера на кухню.

«Мебелишка дрянная, и вообще грязнота везде какая-то: закопчено или будто салом измазано – и потолок, и стены, и пол… Деревенская бабка, а иконок ни одной нет, хотя сейчас все – от профессоров до бизнесменов и депутатов – иконостасы у себя понавешали…» – размышлял Слепаков, готовясь к изобличению своей Зины и сдерживая волнение. Подошли к окну. Тоня указала Слепакову вниз, наискось.

– Видите комнату Хлупина? Вон она. Занавесок на окошке нету, сбоку тряпье серое висит. Видите?

– Ну, вижу. Полкомнаты вижу, дальше потемки.

– А нам все и не надо.

– Говори, что знаешь. Дело-то было когда? Месяца небось два назад, а может, побольше…

– Месяца, наверно, три, ага. Решила я спуститься не на лифте, а по лестнице. Мало ли? Кошка чужая пролезла, гадит, вонь разводит. Пацанье водку пьет не на своей территории, есть такие… От свово подъезду в наш норовят. По стенкам хулюганють слова всякие, рисунки на иностранном тоже. Может, бомж-ханыга ухитрился проскочить. Ну, спускаюсь тихонько – и слышу на одиннадцатом этаже голоса. Он грит: «Заходи, никого нет». А она: «Вдруг заметят?» А он: «Никто не узнает никогда. Заходи, Зин, я соскучился». И дверь-то щёлк! Я, конечно, хлупинский голос сразу узнала. А потом и про вашу жену догадалася. Взбегаю к себе и, понятно, на кухню. Глянула вниз, к Хлупину: как на ладони. Стоят голубки, жмутся. Потом она отошла, потом снова явилась уже раздетая, а он в трусах. Ну, и пошли туды, в угол. От меня всего, конечно, не различишь. А всего и не надо – так ясно. Долго я стояла, аж ноги сомлели. Минут через сорок только и разошлись.

Слепаков слушал с мертвым лицом, губы у него побелели.

– Нашла, – прохрипел он, кашляя, чтобы восстановить способность произносить слова. – Ни кожи ни рожи… Маленький, худущий, драный какой-то… Разве такое бывает?

– Не скажи, Всеволод Василич, – неожиданно переходя на «ты» и очень доверительным тоном возразила, вернее, разъяснила консьержка. – Бабы нынешние капризны, чего им надо – сами не знают. Одной – чтоб высокий был, антиресный, видный, другой – чтоб богатый только. А третьей, главное, секс подавай. Такие вот, вроде Хлупина, шпунявые, костлявые и невидные, да зато, видать, в корень растут…

Слепакову стало стыдно, оскорбительно, гнусно. И стыдно не за себя, а за Зинаиду Гавриловну, миловидную, добродушную, культурную, опрятную, ухоженную. Такую милую, надежную, верную (в чем раньше не сомневался) свою жену.

– Если узнаю, что ты наврала, Кулькова, – твердым голосом отчеканил Слепаков, – уничтожу. В прямом смысле, так и знай.

Он засмеялся резким, нездоровым смехом. И сам как-то хищно заиграл всем телом, разминая суставы.

– А я тебе театр создам, – не пугаясь нисколько и глядя дерзко, сказала Тоня. – Гляди: дом напротив, третий подъезд. Там моя подруга живет. Днем ее не бывает. Возьму ключи заранее, отдам тебе. Бинокли-то какой-нибудь нету? Есть? Пойдешь сам смотреть.

– Когда? – Слепаков страдал, как животное, которое нарочно травят, над которым издеваются. Что-то леденящее, непонятное просыпалось в нем.

Дальше они договаривались коротко, по-деловому.

– Скажешь жене, что пошел на работу, в свою… инспек…

– Инструктировать.

– Сообщишь мене. Я дам ключи от квартиры напротив. Биноклю не забудь, потом впечатления расскажешь. – Она засмеялась, не скрывая злобного торжества. – А то, ишь, понимают о себе: инструкторы, музыканты-оркестранты. На самом-то деле глянешь: та же шваль.

Расстроенный Слепаков ухватил все-таки исстрадавшимся слухом изменение в речевом строе консьержки Антонины Игнатьевны Кульковой. Будто заговорил кто-то другой – уверенный и надменный. Он тоже постарался изобразить спокойствие – и для нее, и для себя тоже. «Да что случилось? Тоже мне, трагедия! Не я первый, не я последний, ха-ха!»

Слепаков сказал:

– До встречи, Кулькова. Жди.

Выйдя на улицу, немедленно решил повидать жену. Он знал: у нее сегодня салон. Сел на трамвай, проехал с четверть часа и еще полквартала прошлепал по мокрому скользкому тротуару. Вошел в просторный, выложенный по стенам смальтой подъезд. Там сразу охранник – в элегантной форме с золотым аксельбантом, молодой, гладко зализанный на прямой пробор брюнет, фигура боксера-средневеса.

– Пропуск, – с презрением взглянув на потертый плащ и кепку пожилого гражданина, произнес он.

– У меня, видите ли, супруга тут у вас работает. В оркестре играет, – заискивающе промямлил чужим тенорком обычно басистый Слепаков. – Зинаида Гавриловна Слепакова, на аккордеоне. Вот мое удостоверение – карточка москвича. Пожалуйста.

Охранник посмотрел недоверчиво на глянцевую карточку с указанием владельца, адресом и маленькой омерзительной фотографией, на которой благообразный Всеволод Васильевич выглядел каким-то спившимся мопсом с кровоподтеком под левым глазом.

– Не похож, – дернул щекой охранник, – и на карточке волосы темные. А на вас другие. И что там за пятно?

– Родимое. Вывел у косметолога. А волосы поседели недавно от переживаний.

Слепаков иронизировал, конечно, смеялся с горечью сам над собой. Но красивый охранник серьезно покачал головой, достал мобильный телефон, сильными красивыми пальцами набрал номер.

– Ануш Артуровна? Пигачов. Тут какой-то старикан просит пустить в зал. У него жена, говорит, в оркестре. На аккордеоне. Что? Да, Слепаков. Документы в порядке. Идите, Слепаков, только тихо. У нас репетиция.

Пенсионер поднялся по застланной ковром лестнице. На вершине ее стоял еще один страж: огромный, широколицый, как «толстяк» из пивной телерекламы, в шикарной черной тройке, с белоснежной грудью и синей бабочкой под тройным подбородком. Кивнул Всеволоду Васильевичу направо, тоже прошипел «тихо». Слепаков сделал испуганные глаза и на цыпочках пошел туда, откуда доносился стук, шарканье и усиленная до предельных децибелов, бешено-темпераментная музыка.

В большом круглом зале с зеркалами вместо стен чеканились бальные аргентинские движения. И женщины, и мужчины были поджарыми, с гордыми шеями и будто накрашенными, исступленными глазами. То он (кавалер) ее крутанет и почти повалит навзничь, слегка поддержав под спину, то она (дама) от него с отвращением оттолкнется и лицо такое сделает: провалился бы ты, подворотный, сил моих нет на тебя, урода, глядеть… А он, грудь колесом, лезет на нее без удержу напролом: не уйдешь, мол, никуда, крокодилица, все равно тебя хоть застреленную, хоть отравленную, но… употреблю. Таковы, примерно, были непосредственные впечатления Слепакова при виде репетиции аргентинских танцев, интерпретированных для престижного салона.

Между танцующими ходила тощенькая, в чем душа только держится, старушенция. Вела себя очень шустро и властно, мерцая оранжевыми расклешенными брюками и блузкой навыпуск – черной, с золотыми диагоналями. В руках костлявых держала микрофон и орала в него громоподобно:

– Право!.. Лево!.. Вместе, вместе!.. Саша, о дилетант! Разве не чувствуешь, что отстаешь? Ида, клуша, тяни носок и сразу назад… Ложись под него, ложись! Вы что, медузы несчастные, ночную репетицию заработать хотите? Вот так, вот так! Лучше, уже лучше, болваны! – Еще она выкрикивала какие-то иностранные слова, но все мужчины и женщины в балетных тренировочных трико, по-видимому, прекрасно ее понимали и старались – аж кровь из носа.

Впрочем, все эти диковинные упражнения доходили до сознания Слепакова словно сквозь липкий желтоватый туман. Тем более и запах тут стоял – будто в конном манеже. Слепаков высмотрел узенькую эстрадку поодаль. На ней, усиленный микрофонами, яростно дербалызгал оркестр, состоявший из гитариста, с голубовато-удушенным лицом вынутого из петли, скрипача, маленького и круглого, как колобок, со стояче-спиральными рыжими волосами, свирепого мускулистого ударника в одной фиолетовой безрукавке, машущего, скачущего и лупящего в барабаны; узнал наш бедный Всеволод Васильевич жмущуюся к стороночке, распаренную, встрепанную свою пышечку, симпатичную Зину, у которой вспотели от непосильной работы на аккордеоне не только лицо и подмышки, но даже словно бы и глаза, большие красивые серые глаза.

Сняв кепку и держа ее в опущенной руке, Слепаков глядел мимо репетирующих «аргентинцев», мимо гитариста, скрипача и дьявольски энергичного ударника только на аккордионистку и, совершенно оглушенный музыкой, воплями старушенции, чувствовал себя так, как будто присутствовал на гражданской панихиде. Прощался со всей прожитой вместе с Зиной жизнью. А жена его не заметила: он стоял в полумраке у дверей.

Прощался мысленно Всеволод Васильевич минут десять, потом незаметно вышел из зала, равнодушно проследовал мимо экстравагантных стражей салона и отправился пешком домой, не обращая внимания на дождь, северо-западный ветер, даже на брызги, летевшие из-под бешено вращающихся колес иномарок. Дома мрачно смотрел в телевизионный экран, где опять, в миллионный раз, кого-то догоняли, в кого-то стреляли, кому-то били кулаками и ногами по окровавленному лицу. К десяти пришла выжатая как лимон Зинаида Гавриловна со своим выдохшимся аккордеоном. Приняла душ, надела пушистый, в голубизну, халатик, причесалась, сказала усталым голосом:

– Чаю попьем? Я блинчики с творогом по дороге купила. Ты чего, Сева, какой-то…

– Да сердце что-то, пройдет. Я завтра иду инструктировать.

– Ты же должен в четверг.

– Звонили, черт бы их… Срочное.

Зинаида Гавриловна говорила таким обычным, милым и приветливым голоском, что у Слепакова больно защелкало в висках от горя. «Не может она быть такой жуткой, распутной тварью! Не может! А если приступить к ней с расспросами? А если она покается, объяснит, разрыдается? Нет!» Его прямолинейный, дисциплинированный характер не позволял изменить задуманное. Он решил действовать так, как договорился с консьержкой.

Слепаков снова надел плащ и кепку, лицо его в зеркале прихожей казалось зеленоватым, замученным, сильно похудевшим.

– Ты куда, Сева? – спросила обеспокоенно жена.

– Пройдусь, подышу перед сном. Голова болит. Ты, помнишь, советовала мне дышать? Скоро приду. Ложись, не жди.

Он вызвал лифт, проехал вверх до конца и спустился пешком по лестнице. Чувствовал себя мерзавцем и секретным агентом одновременно. На тринадцатом этаже позвонил Кульковой. Она открыла веселая – видимо, оторвалась от какой-нибудь телевизионной «Смехопанорамы». Кот выбежал с поднятым трубой хвостом. Издевательски смотрел на Слепакова желтыми глазами.

– Ну? – ощерилась Тоня.

– Завтра. – Слепакову подумалось, что это все же какой-то розыгрыш, затянувшаяся дурацкая… нет, не дурацкая, а подлая шутка. И все-таки он внутренне дрожал от некой досадной, упрямой смелости. Он решил.

– Ага, сейчас ключи дам. – Консьержка принесла ключи от квартиры в доме напротив. – И про биноклю не забудьте, Всеволод Василич. Значит, завтра в час дня. Ключики мне вернете, ладно? Только вы уж без шума, без ругани. Посмотрели и – с концами. А дальше ваше дело.

– Все будет нормально, – сказал Слепаков, еле ворочая языком, будто он у него распух и увеличился вдвое.

Когда он вернулся домой, Зинаида Гавриловна уже посапывала на своем диване (они спали порознь). Раздевшись, Слепаков взял под язык валидол. Немного погодя, выпил еще и феназепам. Все равно ночью почти не спал: совершал в душе какие-то бесполезные искания, вздыхал, смотрел на часы. Зинаида Гавриловна дышала легко, как ребенок, хотя один раз всхлипнула и забормотала… затихла.

«Наверно, ее уже предупредили по телефону», – подумал несчастный и озлобленный муж.

На другой день, уйдя для видимости пораньше, Слепаков ровно в час находился в квартире Тониной подруги. Прикрывшись пыльной шторой у окна, смотрел в бинокль двадцатилетней давности в окно хлупинской квартиры. Время шло. Никто не появлялся. Слепакова слегка потряхивало, но в общем он был по-деловому собран, холоден, владел собой. Неожиданно вошел приземистый мужчина. Невзрачный, серый. Хлупин, скотина! Повертелся немного, исчез.

Снова возник, за ним вошла женщина в столь знакомом Слепакову голубоватом халатике, облегавшем полные, излишне даже, ленивые формы. Обычно завитой, крашеный каштаново-ореховый «хвост» заплетен в косу. «Для удобства», – злобно подумал Слепаков. Женщина повернулась в полупрофиль. И Слепаков бесспорно узнал большие ласковые глаза, мохнатые ресницы, круглое лицо со складочкой под подбородком, сочный, чуть усмехнувшийся чему-то, ненакрашенный рот. Мозглявый Хлупин положил руки на ее округлые бедра и настойчиво что-то говорил. Потом будто ощупывать стал сзади и спереди. Полез целовать за ухом, под волосы.

Тут соскользнул куда-то голубоватый халатик. И, будто яркая вспышка, ослепило через окуляры бинокля тело собственной жены, почти совсем голой. Рубашка только короткая, на бретельках. «Не ценил… Красавица у меня Зина, хоть и не очень молодая…» И пошла Зинаида Гавриловна, повернувшись к нему спиной и покачивая бедрами, к проклятой хлупинской кровати, на которой придурок пристегивался по ночам к батарее.

Наблюдал Слепаков этот беззаконный акт, почему-то не приходя в ревнивое отчаянье, а даже словно с посторонним интересом. Как будто смотрел где-нибудь в мерзком подвальчике порнографический фильм. Короткометражный.

Потом Зина ушла. Хлупин стал возиться на кухне. «Сеанс окончен! – звонко крикнул задорный голосишко, время от времени возникавший в сознании Слепакова. – Ждем продолжения! Кири-куку!» Слепаков убрал бинокль. Подошел к высокому зеркалу в перламутровой пластмассовой оправе. Зеркало показало жалкого старика, сутулого, с серым лицом; из глуповато мигающих глаз текли жидкие слезы. Старик вытер их корявой ладонью. «Не будет продолжения, – возразил он мысленно тому, кто кричал у него в голове смешные наигрыши и издевательские словечки при самых трагических случаях его жизни. Не будет». Вслед за тем он осторожно закрыл чужую квартиру, спустился по лестнице, шмыгнул, почти как вор, из подъезда и со двора.

Ровно в три часа вернул ключи консьержке Тоне. Оплывшая, пыльная какая-то старушечья морда даже затряслась от нетерпения:

– Было дело-то?

– Все правда, – сказал медленно Слепаков и посмотрел на Кулькову так, что она втянула голову в плечи. – Если хоть слово где-нибудь проронишь…

– Что вы, Всеволод Василич, да разве можно, – завиляла и корпусом, и глазами консьержка. – Я ведь, чтобы вы знали, чтобы вас не позорили…

– Дальше мое дело, – жестко перебил Слепаков. – Я сам разочтусь со всеми. И с тобой тоже.

– А я-то, я-то что! Я из-за вас… Я вроде от уважения…

После описанного эпизода Слепаков притих. Что-то происходило необъяснимое и странное в душе. С женой почти не разговаривал, но и не грубил, не срывал зло. Привыкшая к обычной неразговорчивости супруга, Зинаида Гавриловна все-таки немного удивлялась.

– Что с тобой, Сева? Ты болен?

– Нет, – пряча глаза, сквозь зубы отвечал Слепаков.

С консьержкой теперь не здоровался, только кивал проходя. Она поглядывала на него встревоженно, может быть, жалела, что сделала для него такое открытие? Однако в зрачках поблескивала какая-то не совсем внятная надежда. Словно Тоня ожидала близящихся решительных действий. Как-то Слепаков поехал к Киевскому вокзалу на рыночную распродажу всяких электроприборов и деталей к ним разного предназначения. Долго разговаривал с мастером – сухопарым ровесником, при разговоре утиравшим вислые усы, бесцветные, как мочалка. Со стороны казалось: два старых приятеля обсуждают важный вопрос по электротехнике. Тот, с вислой мочалкой под бульбис тым носом, кивал, уверенно обещал что-то обязательно придумать и организовать.

Кончив обсуждение, а может быть, и устный заказ, Слепаков достал из бокового кармана бутылку водки, стакан. Развернул пакет: там огурцы, засоленные женой летом, хлеб, кусок колбасы. Налили по полному стакану, выпили. Причем Слепаков интеллигентно закашлялся и с полминуты отдувался. А его напарник только удало вытер усы да захрустел огурцом. После чего закурил сигарету «Прима». От колбасы и хлеба отказался. Дней через десять, а не исключено – недели через две, Слепаков встретился у Киевского рынка с ним же. Получил средних размеров ящик, аккуратно упакованный в картонную коробку. Затем отсчитал несколько денежных знаков, и они молча расстались.

Дома (жена играла в салоне аргентинские танцы) Всеволод Васильевич предпринял какие-то странные поиски. Обыскал все углы, перетряс старые женины сумочки, пересмотрел обтрепанные записные книжки, перевернул содержимое всех ящиков, вплоть до кухонных, и наконец среди мятых, исчерканных номерами телефонов и какими-то записями бумажек обнаружил белый картонный квадратик, похожий на визитную карточку, но заполненный от руки. Там значилось: «Барыбино, автобус № 2 до дачного поселка, при входе сторожу сказать “к Любе”, охранник знает. Илляшевская». Переписал, следы поисков устранил. Карточку взял с собой, спрятал в нагрудном карманчике пиджака.

Дальше все опять ненадолго улеглось. Если Слепаков «инструктировал», то, садясь в трамвай, был уверен, что Зинаида Гавриловна сейчас спускается к Хлупину для эротических занятий. Но думал почему-то без волнения, отстраненно и терпеливо. Как-то в один из дней она объявила об очередной поездке к сестре. Всеволод Васильевич равнодушно пожал плечами. Жена уехала, он остался.

Зазвонил телефон, как в тот первый раз: четко и ярко. Слепаков услышал женский голос. «А, наверно, белобрысая от компьютера», – сообразил пенсионер. Ему сообщили, что старший оперуполномоченный Маслаченко хотел бы пригласить его для переговоров.

– А где повестка? – раздраженно спросил Слепаков.

– Повестка будет у вас в почтовом ящике завтра. Сегодня вы можете подойти?

– Хоть сейчас, – так же раздраженно сказал Слепаков.

– Паспорт не забудьте, – напомнил женский голос.

Спустя сорок минут Слепаков сидел напротив симпатичного капитана, одетого по форме и бывшего явно не в духе. Его сотрудница, перекрашенная в темно-рыжий цвет, в обтягивающем красивую фигуру свитере, находилась не за компьютером, а сбоку от стола и читала какую-то бумагу.

– Мы пригласили вас для переговоров, – начал Маслаченко. – Пока неофициально. Опять для предварительной беседы.

«Пожалуй, своим “пока” капитан давит на меня психологически, припугивает. Дальше, мол, все будет совсем нешуточно», – рассудил вызванный.

– Готов ответить на все ваши вопросы, – вежливо произнес Слепаков и сделал чрезвычайно внимательное лицо.

– На этот раз мои вопросы больше относятся не к вам лично… Вернее, не столько к вам, сколько к вашей жене.

– Чего тогда меня вызываете, а не жену?

– Успеем. Сейчас я скажу вам нечто такое, Всеволод Васильевич, от чего вы очень расстроитесь. Так что держите себя в руках и старайтесь не волноваться. Я понимаю, слышать такое о супруге крайне неприятно любому мужчине, даже в вашем возрасте. Вам, простите…

– Мне пятьдесят два года, – угрюмо напомнил Слепаков и посмотрел на милиционерку с особой внимательностью, потому что в обтягивающем свитере девица выглядела привлекательно. И унылый носик ее меньше мешал общему впечатлению.

– Ну, это еще не старость, – снизошел молодой оперуполномоченный. – Что касается вашей жены, то, по нашим сведениям, она состоит в постоянной связи с соседом из сорок второй квартиры Хлупиным. С тем самым, который заявлял на вас.

Слепаков молчал. Он заметил, что у капитана смяты волосы и на макушке торчит вихор. Из-за такой мелочи Маслаченко кажется сегодня не очень проницательным, неопытным и простоватым. А эта, в свитере, изменяет своему мужу, если он у нее есть, конечно? А с симпатичным своим сослуживцем, оперуполномоченным, небось тоже не прочь, как сейчас говорят, «заняться любовью». И не исключено: они уже давно…

Маслаченко как будто понял, о чем думает расспрашиваемый гражданин, и сердито нахмурился.

– Вы знали об этом, Всеволод Васильевич? – спросил он. – Знали или не знали?

И хотя Слепаков не просто знал – видел и ко всему был готов, его бледное землистое лицо покрылось чем-то вроде крапивницы.

– Нет, не знал, – сказал Слепаков с преувеличенной горестью.

– К сожалению, это факт, – уверенно заявила сотрудница Маслаченко хрустальным холодненьким голоском.

– А вы присутствовали? – разозлился внезапно внештатный консультант. – В ногах, что ли, стояли?

– У нас есть подробные сведения от наших осведомителей. Ничего не поделаешь, приходится пользоваться их показаниями.

Милицейская девушка пропела это с интонацией удовлетворенности и, как показалось Слепакову, странно поерзала на стуле.

«Угу, подробности вспоминает…» – ехидно подумал Слепаков. Но тотчас же подтянулся: он уже над всеми своими бедами глубоко и сосредоточенно думал и все решил.

– В конце концов, мы с женой сами рассудим, как нам поступать дальше, – очень торжественно выложил свое мнение Слепаков и вопросительно поглядел на оперуполномоченного: что еще?

– Тогда я продолжу, – снова вступил в переговоры Маслаченко. – Ваша жена не только имеет связь с Хлупиным и тем унижает мужа, заслуженного, почтенного человека.

Покосился: как Слепаков отреагирует на эти слова; тот сидел и смотрел под стол.

– К тому же сама гражданка, как говорится, в годах… Но это, конечно, частная проблема. Однако существует еще один вопрос. Поясните, гражданин Слепаков, в каком притоне ваша жена бывает около станции Барыбино Московской области?

– Я знаю, что она играет на аккордеоне в аргентинском притоне, – ответил Всеволод Васильевич, – то есть, в салоне…

– Салон аргентинских танцев я знаю, – встряла девица. – Там все легально, никаких правонарушений.

– Почти никаких, – с усмешкой поправил ее капитан. – А вот Барыбино…

– В Барыбино у жены… – Всеволод Васильевич хмуро перешел на официальный язык, – у гражданки Слепаковой проживает двоюродная сестра. Кстати, жена… гражданка Слепакова как раз туда сегодня поехала.

– Вы бывали у сестры?

– Нет.

– Почему, если не секрет?

– Избави бог ездить по каким-то жениным сестрам. Мне это не нравится.

– Эх, какой вы неудобный человек, Всеволод Васильевич! – с искренней досадой сказал Маслаченко. – Трудно с вами работать.

«Ну да, конечно, – зло подумал Слепаков, – бандита подсылают ограбить, а если что, и убить, не вышло. Я его сам заломал. Жену обсуждают, чтобы я у ментуры ищейкой стал, – не идет. Ничего. Я с ней, с ее любезным и с прочими делами сам разберусь».

– Все вам не нравится, все вам не так… – продолжал опер, у которого было явно плохое настроение.

– А чего хорошего-то! – удивился Слепаков и закончил с подтекстом: – Кругом обделались, развалили, ошельмовали, развратили и кричите «ура».

– Ладно, оставим это. – Капитан Маслаченко побарабанил пальцами по краю стола, будто отыграл виртуальный ноктюрн, и поднял глаза к потолку. – Когда должна вернуться из Барыбино ваша жена?

– По-моему, завтра днем.

– Прошу вас вместе с ней явиться ко мне на официальный допрос. По повестке. Она у вас в почтовом ящике. Между прочим, в Барыбино, по слухам, кроме развратных игрищ имеет место распространение и употребление наркотиков, – очень значительно произнес Маслаченко.

– Ничего не могу по этому поводу прояснить. Наркоту вижу только по телевизору в детективных сериалах. А по жизни – не приходилось. До свидания, гражданин оперуполномоченный.

* * *

Покинув милицейское управление, Слепаков подошел к стенду, на котором были представлены довольно размытые фотографии и, видимо, компьютерные фотороботы разыскиваемых опасных преступников, террористов и убийц. После чего Слепаков исчез из нашего поля зрения; по каким причинам и где его мотало по городу, неизвестно.

В районе Строгино появился он к вечеру, когда стало темнеть. Сырая поземка струилась по выбитому асфальту. Зажглись фонари, бросая красноватый и лиловато-аметистовый отсвет на поверхности черных луж. Электрические ядовито-сиреневые, изумрудные, густо-красные, как томат, вспыхнули названия магазинов и кафе. Засияли золотой мишурой витрины, осветились мириады жилых ячеек в панельных шестнадцатиэтажках и хрустальные окна в скребущих черное небо пестрых элитных башнях. Потоки автомобилей, поворачивавших с Окружного кольца, слепили, ярко освещая сильными струями света фасады домов и полуоблетевшие деревья. Представлялось, будто и дома, и деревья вдоль тротуаров таинственно шевелятся, неслышно передвигаясь с места на место. А в обратную сторону льется поток машин с рубиновыми огоньками. Люди шли парами, компаниями или одиночками, намотав на руку конец собачьего поводка. И черные хвостатые тени выгуливаемых псов, и маленькие дети, что-то пищащие, ведомые за ручку родителями, и какие-то горланящие парни с неизменными бутылками пива, и стройные девушки в одинаковых кожаных пальто с капюшонами… Все это мелькало в глазах понуро бредущего Слепакова. При выезде от одного из кварталов его ярко выхватили из полумрака фары огромного серо-стального джипа. Он остановился, хмуро ворча, но внезапно распахнулась дверца джипа.

– Слепаков? Севка? Севводстрой? Здорово! Не узнал? Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ой, не могу, ха-ха! Потрясающий вечерок! Во встреча, а? Ну, Слепаков! Да я что-то не… Хотя вроде бы как знакомы… Тошка Квитницкий! Ну? Спецучилище… ну? Не врубаешься? Антон! Я – Антон!

– Антон… – растерянно промямлил Слепаков, обретая наконец силы, чтобы восстановить память. – Верно, Антон Квитницкий… Привет… Как ты здесь?

– Был на минуту у сотрудника, кое-что уточнял. Да плевать! Ты как? Куда идешь? Домой? Кто там у тебя – баба, мелочь? Никого нету? Ха-ха-ха-ха-ха… Ну, это ж класс! Садись рядом, не возражай! Едем сейчас же пить, жрать, говорить! Друг ситный! Вымер, исчез, а тут попался!

Слепаков, чувствуя себя совершенно очумело, оказался на сиденье рядом с бывшим приятелем юности. Дверца захлопнулась, и огромный, мерцающий никелевыми надписями «мицубиси» понес его над остальными автомобилями, будто дельфин над косяком крупной и мелкой сельди.

– Ах ты, мой дружище, пареный-жареный, куда ж ты провалился? – орал Антон Квитницкий, поражая Слепакова тем, что за четверть века, сильно изменившись внешне, нисколько не растерял энергии и неиссякаемо веселого нрава.

– Да, верно, дружили… В училище… И потом встречались… – вспоминал больше для себя Слепаков. – Ты располнел, Тоша, малость и волосы…

– Какое «малость»? Разжирел, как племенной хряк, но плотен – смотри… – Квитницкий, не снимая широких кистей с руля, надул бицепс. – Помнишь, как рвали штанги? Кое-что осталось, ого! Помнишь, как в спортзале выкидывали двухпудовку по тридцать раз? Живем! Ты где? Службу волокешь какую-нибудь? Или коммерсантствуешь?

– Выкинули из конторы. Пенсия по выслуге лет и консультируй… то, что никому никогда не понадобится. А вообще, вместо полевых испытаний игрушек для спецназа, делаем электрочайники, тостеры, скороварки, выжималки… Катастрофа! Жена играет на аккордеоне в полуборделе, который называется «Салон аргентинских танцев». С женой – хренотень… Словом, жизнь катится под гору. И в конце меня ждет, кажется, взрывное устройство.

– Не неси лабуды, Севка, не дам кануть. Имею возможность помочь другу. Это мне зачтется как доброе, от чистого сердца деяние посреди лавины грехов. Жена чего – скурвилась? Плевать! Возьмешь другую. У тебя вроде от первого брака дитё было… А тут нету? Сэ си бон, как говорят французы. Я с первой развелся из морально-этических соображений. Я ей (кандидатше наук) сказал: «Бросаю к раздербеневой бабушке всю вашу дрёбаную и гробаную математику и ухожу. В эту подлую, низкую, алчную, преступную, сквалыжную жизнь». Так мне и надо. Недаром говорится в Писании: «Коемуждо по делом его».

– Ты ведь тридцати двух лет стал доктором, профессором! А теперь, значит, ты не математик? А кто?

– Я в тридцать два года решил задачу, которую вся мировая математика не могла одолеть полвека. А я решил! И что же? Доктор математических наук. Статьи в европейских журналах. А когда вся эта железобетонная пирамида с красной звездой на верхушке рухнула по вине главных идеологов – что мне оставалось? Стоп! Хороший кабак, сейчас посидим.

Припарковав джип, Квитницкий вывалился из него, как из танка, посреди разноцветных «пежо», «мерсов» и «БМВ». Еще раз, шумно пыхтя от радости, обнял Слепакова и потащил в подъезд ресторана. Над входом горело, испуская импульсивно пунцовые и оранжевые лучи, электрическое солнце – заходящее или восходящее. И его через каждую минуту перечеркивала и вновь угасала бриллиантовая надпись. Слепаков успел разглядеть, что на иностранном. У двери с двумя кустами сиреневых хризантем раскланялся швейцар в белом фраке и приподнял белый цилиндр.

Квитницкий сбросил в гардеробе черный лайковый реглан с золочеными пуговицами и предстал толстопузо в блестящем темно-сером костюме, васильковом галстуке на розовой рубашке.

– Скажи, что я с тобой, а то чего доброго не пустят, спросят чего… – шепнул Всеволод Васильевич и стеснительно оглядел свой бурый, давно не утюженный пиджак, брюки тоже были плебейские, зеленая водолазка – более-менее.

– Здесь не спрашивают, – беспечно сказал Антон. – Здесь принимают мои заказы, дружище.

Подплыл скромно, весь в черном, как на похоронах, метрдотель. Нежно улыбнулся Квитницкому:

– Прошу, прошу, джентльмены.

– Стол на двоих, – небрежно приказал Антон и пояснил: – Деловая встреча, сугубо.

Слепаков сел за столик, поражаясь европейской стильной роскоши и какому-то торжествующему хамскому шику посетителей. Женщины почти все были молоденькие, сильно накрашенные, предельно оголенные и подчеркнуто веселящиеся, напоминая туалетами и поведением пестрых, стрекочущих, резко вскрикивающих тропических птиц. Мужчины, молодые и не особенно, выглядели по-разному: одни в идеальных смокингах и дипломатических сюртуках типа редингота, другие в обычных костюмах, но, чувствовалось, очень дорогих. Официант, будто облитый синей атласной курткой, прилизанный, лет двадцати, наклонил голову.

– Вне прейскуранта, – произнес Квитницкий, подмигивая. – Семга, икра зернистая…

– Лучше красная. Вы понимаете, нельзя…

– Нельзя? – очень удивился Антон и сделал маленькие заплывшие глазки совершенно круглыми.

– Тогда в закрытой посуде… – хихикнул молодой прилизанный.

– Да хоть в космической капсуле. Ну, организуй салатики – крабы, креветки, миноги, мясной под майонезом, помидорчики, маслины и т. п. Итальянщину с устрицами, что-нибудь такое.

– Маринованный корнишон? Осетрина? Шампиньоны? Или белые по-боярски?

– Естественно. Первое, второе и третье. Остальное – ветчина настоящая тамбовская, салат из куропатки, всякие острые штучки-дрючки с пикантным соусом…

– А на «потом»? Стейк? Бараньи отбивные?

– На «потом» все доставь. Водка отечественная, лучшая. К мясу красное вино, принесешь карточку. А сейчас шампанское со встречей. Действуй, мальчик, действуй! Ни минуты простоя.

И началось элегантное обжорство, подобно которому Всеволод Васильевич давно не имел случая наблюдать, а тем более принимать в нем личное участие. Нельзя сказать, что ему не приходилось пробовать всевозможные дорогие и дефицитные лакомства вроде семги и икры, все это, может быть, менее фешенебельно поданное, он знал и по банкетам в праздничные дни в своем спецпредприятии; кое-что когда-то получал в коробках праздничных «заказов». Но все это было так давно и, главное, настолько связывалось в сознании с другой жизнью и эпохой, что угощение, заказанное Квитницким, поразило Всеволода Васильевича. И он заранее сдерживал себя в отношении спиртного. Антон Германович Квитницкий возмутился, пробовал ругаться и заставлять вновь обретенного друга. Но Слепаков отговаривался неважным здоровьем. Что-то окончательно решенное на сегодня делало его осторожным.

Тогда Квитницкий махнул рукой на сдержанного пенсионера и принялся так активно за выпивку и закусон, что его правая рука, владеющая то наполненной хрустальною рюмкой, то серебряной вилкой с куском снеди, стала казаться подобием мясистой порхающей бабочки, беспрерывно взлетающей от стола к сочно жующему рту. Левой рукой Антон Германович предпочитал эксцентрично жестикулировать. И в процессе еды и питья быстро и внятно говорить.

– Так вот, «короче», как принято выражаться в среде современной продвинутой молодежи. Я бросил жену, бросил институт, математику и нырнул в пузырящийся и клокочущий, как таган с супом, бандитско-коммерческий мир. Чтобы найти себе достойное, а главное, жирное место. Но не тут-то было. Кругом все схвачено, растаскано, поделено, и продолжается дележ до сего дня. Буря в недрах делового народа. Временами мордобой, провокации, наезды. Постреливают. Потом, кому не повезло, великосветские похороны, горы цветов, плачущая молодая красавица-жена, опирающаяся на руку скорбного друга, симфонический оркестр, отпевание, сладкий церковный хор в престижном храме и мраморное надгробие чуть поменьше Мавзолея Владимира Ильича с выбитой золотом надписью «Семен Егоров» или «Гиви Садулия»… Без перечисления титулов, воинских званий и научных степеней. Ну нет, думаю, это не по мне. Чувствую, в бизнесмены я не попадаю. И в какие-нибудь советники тоже. Знаешь, как в «Свадьбе Фигаро» говорится про карьеру военных? «Чести много, а денег мало!» А мне наоборот, я не гордый. Тогда поразнюхал и вижу: осталось риэлторство – и долго еще будет хорошей дойной коровой. Я туда, в качестве младшего делового партнера.

– Это когда спаивают одинокого пенсионера, занимающего однокомнатную хибарку, он подписывает дарственную…

– Как тебе не стыдно, Сева, за кого ты меня принимаешь! Хотя в самом начале такие варианты предлагались.

– Ну да, пенсионера потом находят либо в канализационном люке, либо – лучший случай – на краю безлюдной деревеньки в Тверской или Ярославской области… В бревенчатой развалюхе… А московская квартирка реализуется.

– Сева, умница, ты в курсе. Всем сердцем и острым нюхом почуял я восторг невероятных возможностей, вплоть до самых преступных сюжетов. Но я подобных мерзостей избежал. Как-никак доктор наук, профессор, свободное знание английского и немецкого. Нет, друг мой, я заключаю сделки по продаже-покупке московских офисов. Представляешь? Израильской или американской фирме требуется помещение в центре столицы. Желательно особняк в стиле классического модерна или сентиментальный ампир с колоннами, вензелями, каминами. Или жесткий конструктивизм начала двадцатых годов, внутри – евроремонт. Вообще, если надо, фрески Врубеля, Кандинского, Малевича к… Все найдем, оформим, обо всем договоримся. Например, герр Эрих Гогеншпиц требует именно такой-то особняк восемнадцатого века. Каприз? Не думаю. Значит, что-то имеет отношение к финансовой мировой политике, к глобальной идеологии – оно же не мешает и сверхприбыльному бизнесу. Мы чуть не на колени: «Глубокоуважаемый, светилоподобный герр Эрих, этот понравившийся вам дворец, мать его растак, охраняется государством. По закону! Что-нибудь другое, еще лучше, только не…» – «В вашем варварском государстве, – отвечает побежденный Красной армией немец Гогеншпиц, – никогда не было, нет и не будет никаких законов. Поэтому самый младший сотрудник-оформитель документации получит сорок тысяч баксов в его хамскую продажную рожу. А бесчестным чиновникам и собственно вашей фирме – по высшему разряду…» Мы с напарником – в департамент. Просим, молим: вот такая ситуация. «Не хочет, мол, ничего слушать проклятая немчура, а особняк официально “охраняется государством”. Неприкосновенная штуковина! Наследие предков! Как быть, ваше превосходительство?» А он нам: «Да чё вы, ребята, одеревенели, что ль? Где там “охраняется”? Сейчас это неудобное слово золотым перышком – чирк! И уже ничего не препятствует. Оформляйте, продавайте этому вашему хрену…» – «Герру… ваше превосходительство…» – «Да по мне, хоть динозавру. Но, естественно, порядок знаете…» Мы мордами в лимузин, летим к немцу: «Разрешили наверху, герр Гогеншпиц!» – «Молодцы. Шпрейхен зи дойч?» – «О, йя! И дальше на берлинском диалекте». – «Вы образованный человек. Окончили институт международных отношений?» – «Нет, герр Эрих, как-то не случилось». – «Ничего, не огорчайтесь. Если будете с умом работать, сделаете себе неплохую жизнь даже в вашей косолапой – или как это? – сиволапой России… хо-хо!»

– Эх, – думаю, – старый козел, я б сейчас тебе засандалил промеж рогов… Впрочем, и официальные комиссионные и, так сказать, поощрительные хапнул. В этом отношении у них зерр гут. Честно, как договаривались.

– Сорок тысяч долларов премии? Одному? – уточнил Слепаков, делая вид, что потрясен размерами взятки, и украдкой поглядывая на часы.

– Видишь ли, Севочка, это нам, нищете, эдакая сумма представляется голливудским вымыслом. А для них, для мирового престижного уровня, нормально. Но вообще-то мне такие доходы валятся в карман не так часто. Обычно поменьше. За среднюю сделку тысяч пять-десять зеленых. А случается и… с маслом…

Пиршество за столиком было в разгаре. Закуски, частично приконченные Антоном Германовичем и попробованные Слепаковым, уже заменялись мясным роскошеством: сочащимися стейками, бараниной, жаренной на решетке, дивными экзотическими приправами. Водку Квитницкий разрешил заменить сухим французским вином. Причем Антон Германович долго читал карточку красных вин, фыркал и пререкался с прилизанным официантом.

– Ну, друг мой, – вполпьяна вопросил объевшийся Квитницкий, когда время приблизилось к одиннадцати, – кофе, ликер и к девочкам? Впрочем, вместо ликера можно коньячку. Самого, самого… Французского, коллекционного… «Наполеона», например. Или к девочкам еще рано? Да ты не сомневайся: у меня такие красотки и специалистки – абсолютного мертвеца подымут! А ты еще парень хоть куда.

– Спасибо, Тоша, за прекрасное угощение, за то, что не забыл обшарпанного приятеля. Я думал, такое в нашем свинарнике уже невозможно. Крайне, душевно тебе благодарен. Но у меня очень серьезное и срочное дело. Около двенадцати надо мне обязательно быть поближе к дому.

– Вот еще, Севка, брось! Давай оттянемся по полной программе. Какие у тебя дела? С бабой разборка? Та пусть орет себе, як скаженна! А мы с тобой заспиваемо: «Распрягайте, хлопци, коней, тай лягайте спо-о-чи-вать…»

– Нет, ничего не выйдет, Антон. Если хочешь мне помочь, подвези меня к дому. Объясню все потом, сейчас нет времени.

– Что ж, понимаю, сам деловой и обязательный. Ты думаешь, мой хозяин-миллионер – какой-нибудь бывший гебист или начальник лаборатории? Или чей-нибудь сынок? Или зятек? Ни в коем случае! Зятьки, брат, и сынки в Штатах, в Швейцарии ведут жизнь рантье на уворованную из партийных касс валюту. Попердывают, пованивают и на батьковщину злобствуют. А мой хозяин детдомовец, осетин, гений. Тридцать два года. Начинал, сам понимаешь, с нуля. Даже не с нуля, а с минуса от нуля. Абстрактное число. Никого не грабил, никого не убивал и не обманывал. Гений есть гений – это необъяснимо. Начинал с пирожков с изюмом. Лоточником. Потом цветы, отбивался монтировкой от рэкета, «бомбил» ночами на «копейке». Потом мелкий служащий в дырявой, почти несуществующей фирме. Потом помощник юриста в частной конторе. Образование десять классов. Память – Гай Юлий Цезарь, Маркс и Энгельс, вместе взятые. Нашел подходящего друга, одногодка. Русопятый, шпарит по-английски, по-французски, по-итальянски… только что не по-китайски. Жлоб – каких свет не видывал! Каждую мелочевку считает липкими пальцами. Ходит в мятом костюмишке, пиджак протерт на локтях. Ездит в городском транспорте. Женился на сучке, у которой мания величия. Хочет быть не ниже чем пятой леди России. А сам ее муженек не жрет, не пьет спиртного, не смотрит телевизор, не бывает на природе. Сидит с бумажками и компьютером. Зато наш шеф, осетин, все ночи с девками в ночных клубах, в кабаках или у себя. Иной раз врываемся к нему в десять утра. Дрыхнет, гад, голый на тахте, по обе стороны храпят две проститутки безо всего. Кругом бутылки, жратва, презервативы. Кричим: «Жора! Через полчаса договор у сэра Бенджамена! Ты спятил? Сделка летит к чертям и к… Вставай!» Он – как мертвец, всё… Через секунду открываются черные, бешеные глаза. Вскакивает, как резиновый мяч. Орет: «Девчонкам штуку баксов и – долой! Оденутся на лестнице. Мне контрастный душ! Сашка, готовь кофе, Антон – рубашку. Не ту, придурок! Президентский костюм, галстук – который будто в блевотине, французский. Сашка, документы! Антон, хватай обувь, напялю в машине. Бежим!» Летим кувырком до лифта, из подъезда до стоянки. Валимся в его огромный роскошный «Рейнджровер». Рвем когти, нарушаем все возможные и невозможные правила езды. Уже гонятся менты, уже шлют проклятия крутые, уже фиксирует ФСБ! Мы летим проходными дворами, скверами, тротуарами, газонами… Ровно через полчаса Георгий Калоев с ясной улыбкой входит в представительство крупнейшей анг лийской фирмы. Мы позади – язык на плече. Жора свеж и очарователен: «Хау ду ю ду, мистер Бенджамен!» Ладно, закругляюсь. Бой, получи с нас положенное. Это тебе на сэндвичи с пивом… ха-ха-ха!

Благодарю вас, господин Квитницкий. Беру на себя смелость спросить: могли бы вы уделить мне четверть часа беседы? Для меня это весьма важно.

– Завтра я буду здесь ужинать. Сева, пошли, раз ты настаиваешь. Где моя куртёшка? Едем в Строгино, бис бы его драл.

Квитницкий оглядел не очень твердым взглядом ряды блестящих цветных лимузинов. Тут же подплыла очаровательная молодая дама в шубке из голубой норки. Шубка расстегнута, под ней платье с декольте, из которого почти выпрыгивают белоснежные груди, плечи осыпают черные локоны. Длинными ногами в безумно опасных туфельках на высоких и тонких каблуках она делает плавные «па»; под отливающим бирюзой платьем колышутся воспламеняющие формы. С другой стороны, слегка кривя внутрь узенькую ступню, приблизилась белокурая девочка-подросток, худенькая, нескладная, почти плоскогрудая, с косичками и смешной челкой. Пухлые губки, платьице из седьмого класса средней школы. Но такое порочное, нагло ухмыляющееся личико, что даже у Слепакова вдоль спины остренькими лапками скатилась дрожь.

– Отказ, детки мои, сматываюсь. Завтра, только завтра. Сева, где тут мое чудовище, мой танк? – фыркал Квитницкий.

Они сели в джип и покатили через мигающую бриллиантовыми, золотыми, фиолетовыми, кровавыми электрическими панно ночную блудную Москву, в которой сейчас словно растворились и исчезли в клубах черно-багрового тумана все ее древние церкви и монастыри, музеи, театры и старые дома, где жили когда-то люди со священными, историческими судьбами.

– Я тебя не брошу в канаве, подсунутой тебе жизнью. Я тебя вытащу на свет Божий. Завтра, к одиннадцати утра я подъезжаю к твоему дому, забираю тебя. И ты начинаешь новую жизнь, – говорил уверенно Антон Германович Квитницкий, яростно крутя руль на поворотах и не сбавляя скорости. – Так, сэр, ваш расфуфыренный мост, «Северная Европа»… Дальше направо? К вашим услугам, сэр, приехали.

Искренне растроганный, Слепаков обнял необъятное пузо старого друга. Вылез неловко, даже кепку снял и помахал на прощанье.

«До завтра», – и гигант «мицубиси», развернувшись, пересекая трамвайные пути, плюя на встречные лимузины и красный глаз светофора, умчался с урчанием.

* * *

Стало тихо, темновато и страшно около дома, где десять лет Всеволод Васильевич прожил со своей добропорядочной женой Зинаидой Гавриловной. Теперь все должно рухнуть, рассыпаться, распылиться под давлением этой непонятно гримасничающей жизни. Он будет мстить. Другого выхода он не видел.

Слепаков вошел в подъезд. Кабинка дежурной закрыта, окошко задернуто серой шторкой. «Телевизор даже не смотрит, чертов мигрант. Дрыхнет благополучно за две с половиной тысячи рубликов в месяц, тунеядец. Ну, и тем лучше», – подумал наш трагический герой. Поднялся на лифте к своему этажу, вышел. На лестничной площадке устойчиво простиралась тьма. Неоновая трубка на потолке, видимо, перегорела. Достав ключ, Слепаков на ощупь тыкал его бороздкой в замочную прорезь, но никак не попадал, не мог открыть свою дверь. За спиной мягко щелкнула и приотворилась соседняя. Предвкушающий шепоток профессорши Званцовой сладко спросил:

– Это ты, Мамедик?

«Развратная тварь, с жиру бесится…» – подумал Слепаков, продолжая молча ощупывать свою дверь. Профессорша ойкнула и закрылась. «Что же, сексуальные услуги прямо на дому – и у жены Званцова, и у моей тоже, – злобствовал он, оскорбленный теперь за соседа, ученого с международным именем.

Наконец Всеволод Васильевич изловчился проникнуть в квартиру. Зажег свет в прихожей. Чистота, порядок, уют, мягкое тепло семейного очага. Но это химера, бутафория, подлог. На самом деле здесь живут двое чужих людей, жена обманывает мужа, существует вне дома в какой-то тайной постыдной роли. Муж, узнав об ее измене, ненавидит и презирает эту женщину, с которой так давно и удобно совместно преодолевал пространство жизни. Думал, так будет и дальше, до неизбежного дня разлуки. Однако судьба решила иначе, и он вышел на тропу войны.

«Кири-куку! – весело крикнуло в голове. – Чего расселся? Давай действуй!»

Слепаков испугался, он вообще очень боялся этого странного, звонкого и довольно нахального, внутреннего голоса. Иногда это явление объясняла интересная и совсем не невероятная мысль: а не сходит ли он с ума? Снова прислушался к себе. Вроде ничего, тишина. Никто его больше не понукал. Он сосредоточился и начал действовать. Сначала включил маленький красно-оранжевый ночник, антикварную вещицу: бронзовая подставочка с основанием из бледного с серыми прожилками полированного оникса и абажур из китайского шелка с бахрамой.

Посмотрев на эту старинную поделку (досталась Зинаиде Гавриловне от мамы), Всеволод Васильевич вздохнул. Ночник словно напоминал ту теплую и спокойную атмосферу в доме, которую умела создавать жена. Почему-то чуть не подумал «покойная»… Что с ним? Почему «покойная»? Кто собирается лишить жизни Зинаиду Гавриловну? Уж не он ли сам из банальной ревности? Ведь он, безупречный служака Всеволод Слепаков, уже стал, пусть невольным, виновником одной смерти. И сейчас собирается стать причиной убийства, преднамеренного и подготовленного.

Значит так: включил ночник, тщательно запахнув портьеры. Из дальнего черного угла, из-под платяного шкафа вытащил коробку, которую получил у седоусого специалиста, самодеятельного талантливого изобретателя, на рынке у Киевского вокзала. Раскрыл коробку, достал странный ящик с какими-то кривыми проводками, оголенными на концах, и ручкой, похожей на выключатель радиоприемника. Там, внутри, еще что-то поблескивало. Разглядывая и ощупывая этот небольшой агрегат, Слепаков бормотал:

– Усатый сказал вот так… Ну и… тогда… Автоматическое переключение. Иначе… иначе вся сила тока уйдет вниз, в подвал. А если… Усатый придумал это и… Только при правильном настрое ток накапливается, переводится от прямого удара – в сторону…

Слепаков поставил ящик поближе к отопительной батарее, подсоединил оголенные провода к вентилю, зачищенному от масляной краски. Минут десять копался внутри ящика. Наконец вытер пот со лба, достал из кармана обычный удлинитель, соединил его в нужном месте с ящиком и включил штепсель в розетку над плинтусом. Возник еле слышный, но настойчивый гуд, как будто внутри ящика ожил черный бархатный шмель. Темный в полусвете красно-оранжевого ночника, похожий на представителя инфернального мира, Слепаков выждал положенные минуты и повернул круглую ручку включателя. Раздался негромкий, но резкий треск. Одновременно послышались металлическое звяканье внизу, под полом, и короткий крик. Трясясь от ужаса, Слепаков бросился к розетке и вырвал штепсель. «Кири-куку! – услышал он знакомый опознавательный знак. – Укокошил! Теперь мотай удочки, дядя!»

Дрожащими руками он отсоединил таинственный ящик от батареи. Положил его в коробку, туда сунул и удлинитель. Погасил ночник. Вышел в прихожую, достал из стенного шкафа инструментарий домашнего пользования. Выбрал крепкую стамеску с хорошо заточенным концом, подумал и зачем-то сунул ее во внутренний карман плаща.

Устранил, как ему представлялось, следы ночного пребывания в собственной квартире, вытер тряпочкой отпечатки пальцев. Забрав коробку с ящиком-убийцей, тихо открыл дверь. Неслышно закрыл ее, будто опытный квартирный вор, и на цыпочках спустился пешком по лестнице.

На первом этаже выглянул из-за угла, прислушался. Общая тишина. Правда, в какой-то квартире привычно горланил и постреливал телевизор. Где-то долбала ритмическая страсть подростковой Африки, всемирно властвующей в этой жизни. В комнатке консьержки царило беззвучие, шторки за стеклом задернуты. Но почему-то атмосфера в подъезде, как ему казалось, была неприятная: довольно холодно, верхний свет приглушен.

«Нанятый в сторожа либо спит в конурке, либо работает у бессовестной Фелии Сергеевны», – сказал себе преступный пенсионер.

Он крадучись выбрался во двор, зашел со стороны квартиры бывшего (теперь уж окончательно бывшего) прапорщика Хлупина и глянул вверх, на окно погубленного врага. За окном Хлупина чернел непроглядный мрак. Держа под мышкой коробку с изобретением вислоусого мужика, Слепаков дворами, сквериками, детскими площадками пробирался в сторону Москвы-реки.

Ночь установилась сырая, промозглая, полная какого-то странного беспредельного отчаянья и совсем лишенная звезд. Почти облетевшие купы старых лип, словно таившие внезапную опасность, встречали Слепакова на каждом шагу. А светлые и во тьме березы источали белесоватость и вызывали нервное напряжение. Наконец, он был у реки. Вода, черная, слегка двигавшая маленькие волночки под крутоватым берегом, пятнами неопределенного цвета отражала очень дальние, совсем обесцвеченные огни. Слепаков медленно отступал от шоссе, там мелькали фары немногочисленных авто. Один раз с треском промчался, будто астронавт в скафандре и шлеме, фанатичный мотоциклист-рокер.

И вот он совсем один – он, Слепаков Всеволод Васильевич, двойной убийца. Никого. Теперь оставалось уничтожить улики. Слепаков взял в обе руки коробку, присел и с выдохом бросил ее как можно дальше от берега. Послышался сильный всплеск. Потом булькнуло, волны заплескались в соседних усохших камышах, и кто-то хрипло произнес совсем рядом, сокрытый чернотой большого куста:

– Ясно, следы преступления скрывает. А может, и ребенка живого выбросили, младенца… Это запросто. Серый, а Серый, нужно бы в ментуру сообщить…

Пыхнул и замаячил огонек сигареты во рту говорившего.

– Да нет, вряд ли ребенка, – возразил другой, менее отзывчивый на чужие несчастья. – А в ментуру ходить – самому в нее попасть. Там начнут вытягивать: кто, чего? Зачем сами там находились? Ну, мы же ничего не знаем. Утопил ночью кто-то что-то. А что утопил? Мы ведь – ни гугу, ни хрена. И точно посодют за сокрытие улик. Давай бутылку, а то мне не останется.

Не надо говорить о том, что Слепаков через минуту был уже далеко от неожиданного диспута впотьмах. Приседая, прячась за деревьями, он петлял, как испуганный зверь. Но путь его был устремлен в определенном направлении. Стараясь обходить световые пятна фонарей, он приблизился туда, где у моста скромно стояли темненькие «Жигули». Слепаков перевел дух, направился к машине, дернул дверную ручку и, сунув голову внутрь, сказал:

– Спасибо. Я другого от тебя и не ждал.

– Пожалуйста. Куда поедем? – негромко спросил сидевший за рулем.

– По Каширскому шоссе до Барыбино, а там увидим.

– Не близко. Уже час ночи. Ну, садись.

Оглянувшись еще раз, Слепаков повалился на сиденье рядом с водителем.

– От тебя пахнет спиртным. Ты что, пил?

– И пил в ресторане, и еще разные вещи делал, совершенно жуткие. Я тебе все расскажу позднее.

– Ты очень изменился. Прямо не похож на себя. – И машина медленно тронулась.

Ехали неспешно, не очень уверенно, подчеркнуто правильно, чтобы не привлекать ничьего внимания, особенно представителей милицейского ведомства. Ближе к Каширскому шоссе увидели гонку нескольких лимузинов, мчавшихся один за другим с невероятной маневренностью и скоростью, будто каскадеры на съемках криминального фильма. Через несколько секунд это ночное ралли исчезло, стали слышны хлопки.

– Выстрелы, – поежившись, пробормотал водитель.

Это был худенький, небольшого роста человек в черном пальто и вязаной шапочке, туго натянутой на голову. При редком свете встречных машин становились заметны большие очки и суховатый профиль.

К Барыбино стали прибавлять скорость. Дачный поселок назывался не то Липовая, не то Подлипецкая, что-то похожее. Его окружала изгородь в русском стиле, с теремками по углам и башнями-луковками. Ворота главного въезда оказались настежь распахнутыми. Около стоял большой широкий мужик в старой дубленке, в шапке с ушами. Махал рукой, останавливал.

– Кто такие? – спросил он, когда Слепаков опустил стекло. – Не пропускаем посторонних. Ночь. Куда прёте?

– Мы к Любе… – вспомнил Слепаков указанное в карточке.

– Все равно нельзя. Кого надо, всех пропустил, – широкий в дубленке смотрел не на Слепакова, а почему-то в сторону и говорил крайне мрачно. – Ночь, – повторил он. – Не обязан я. Если что, ребят позову.

– Понятно, – Всеволод Васильевич полез во внутренний карман, наткнулся ладонью на стамеску, испугался. Но затем выудил из пиджака сотню и отдал.

– Поедете прямо, до конца, – оживился сторож. – Потом налево опять до конца. Кирпичная стена, дом двухэтажный. Там охрана. Вообще-то мужчин не пускают…

– Как так! – удивился Слепаков. – Почему?

– А ну их к растакой-то матери! – еще сильнее обозлился получивший сотню. – Не знаю ничего. Сами разбирайтесь.

Потянуло ветром, холодом, сыростью. Гнусно и печально было на душе у Слепакова.

– Едем, – сказал он. – Там будет видно.

– Ох, Сева, Сева… – вздохнула сидевшая за рулем женщина, трогая с места. – А Дмитрий пришел из армии. Здоров, слава богу. Тебе неинтересно?

– Ну, почему же… Где служил?

– В специальных войсках. Старший сержант.

– Молодец, одобряю.

Они подъехали к кирпичной стене с подобием бронированного щита вместо ворот. Посигналили. Микрофон откуда-то сверху спросил металлическим голосом: «Кто приглашал?»

– Скажи «Илляшевская», – шепнул Слепаков спутнице. Та повторила.

Что-то звякнуло, заскулило, и бронированный щит, расколовшись на две половины, разошелся в стороны. «Жигули» проехали и остановились перед мощеной светлыми плитками небольшой площадью, на которой аккуратно стояли рядком сверкающие при косых лучах граненого фонаря новые иномарки.

– Мне остаться? – Женщина сняла очки и посмотрела с сомнением, с каким-то маленьким страхом не за себя.

– Пожалуй, идем вместе. Тут что-то мужчин не любят.

Слепаков и его спутница подошли к высокому, декоративному крыльцу кирпичного дома, не похожего на дачу или коттедж, а напоминающего, скорее, крепость с узкими, зарешеченными окнами-бойницами. Тотчас возник страж в черной коже и черном шлеме-полумаске. Перчатки с раструбом, как у мушкетера. К поясу пристегнуто что-то похожее на автомат, только меньших размеров. Страж протянул руку в перчатке жестом запрета.

– Я к Илляшевской, – произнес неуверенно Слепаков; он не знал, кто это и что следовало бы добавить к фамилии.

– Здесь филиал феминистского клуба «Золотая лилия». Мужчинам вход воспрещен, – сердито сказал страж прокуренным голосом тринадцатилетнего подростка.

«Неужто баба?» – подумал Всеволод Васильевич и беспомощно кашлянул.

– Нам нужно срочно увидеть старшую в этом… учреждении, – неожиданно твердо заговорила его спутница. – Здесь работает жена этого человека. У них в настоящее время возникли серьезные неприятности. Все требуется выяснить возможно быстрее.

– Жена? – презрительно переспросил страж. – А вы кто такая?

– Мы сотрудники… бывшие… – промямлил Слепаков. – Сказали же, моя жена играет здесь в оркестре.

– На чем? Не знаете, на чем играет ваша жена? Ну, фрукт!

– Слушай, дочка, – приходя в отчаянье, взмолился Всеволод Васильевич, – нужно срочно сказать жене. Ну, войди в положение, хоть ты и… феними…

– Я не феминистка, я частный охранник. Фамилия?

– Моя?

– Вашей жены.

– Слепакова Зинаида Гавриловна.

– Знаю ее. Синтезатор.

– Кто? – не понял пенсионер.

– Играет она на синтезаторе, – вмешалась водитель «Жигулей». – Такой современный инструмент.

Охранница открыла какую-то коробочку и нажала кнопку. Через минуту возник уверенный женский голос.

– Это Инга, Марина Петровна. Тут к вам двое просятся…

– Дамы?

– Одна полустарушка и один пожилой… старик. По виду безобидные.

– Не журналисты?

– Говорят: нет. И не похожи. Пустить?

– Может быть.

– Обыскать?

– Лих с ними, рискнем, – усмехнулся голос. – Пусть войдут.

– Слушаю, Марина Петровна. Идите, дверь открывается автоматически.

Слепаков и женщина вошли в вестибюль, облицованный желтоватым мрамором. За столиком золоченого дерева сидела женщина. Волосы ее были соответственно названию фирмы окрашены в золотисто-белокурый цвет, и золотистая блузка с юбкой также соблюдали общий колер. Откуда-то снизу слышались музыка и аплодисменты. Раздавались поощрительные выкрики.

– Мне о вас уже сообщили, – почему-то насмешливо проговорила золотистая женщина.

– Вы Марина Петровна? – осторожно спросила водитель «Жигулей».

– Илляшевская? – уточнил Слепаков, нервничая.

– Совсем нет. Я Люба. Спуститесь по той лесенке. Дальше осторожно, в зале полумрак. Идет представление, за столиками гости. Не побеспокойте их. Скоро закончится первая часть, я отведу вас к шефу.

– Нам к Илляшевской, – напомнил Слепаков, внезапно почувствовав усталость.

– Она и есть шеф.

Слепаков со спутницей проникли в небольшой «камерный» зал. Присели в углу на диванчик, указанный золотистой Любой, которая тут же исчезла. Было жарко. Спутница Слепакова расстегнула пальто и надела свои большие очки. На ярко освещенной сцене, вернее, наклоненной к залу плоской, трапециевидной площадке, шел чрезвычайно модный в очень давние времена эстрадный номер – акробатический этюд. Только одно отличие от устаревшего представления замечалось с первого взгляда. Все акробатки, безупречно и атлетически сложенные девушки, были нагие. Музыка доносилась из-за крошечной кулисы. В череде своих «шпагатов», «поддержек» и «пирамид» девушки застывали в таких «критических» позах, что измотанный, потрясенный совершенным преступлением Слепаков смущенно крякал, а женщина в больших очках тихонько качала головой.

Зато зал темпераментно взрывался веселым оживлением. За столиками сидели не совсем обычные зрители. В основном дамы пожилого и среднего возраста. Небольшие столики между ними ломились от хрусталя с грудами фруктов, сладостей и цветов.

Необычность гостей заключалась так же в эпатирующе размашистых жестах и капризно-истерических выкриках. Слепакову казалось, что дамы иногда просто начинали беситься от шампанского и нетрадиционного вожделения.

В конце акробатического этюда некоторые зрительницы подбегали к эстраде, шлепали исполнительниц. Но прежде того Слепаков заметил среди дам нескольких мужчин в костюмах, фраках, пышных жабо, с элегантными прилизанными мужскими прическами. Одна голова, совершенно обритая, сверкала, отражая светильники. Однако по растопыренным фалдам, по излишней вальяжности при повороте шеи, сдавленной воротничком рубашки, по круглым коленям и относительно маленьким рукам с разноцветно-перламутровым маникюром было понятно: в мужских костюмах тоже веселились дамы.

Вышли музыканты: тонкая, как плеть, негритянка-саксофо нистка в зеленом купальнике и рыженькая девица в одних шортах – при активной работе барабанными палочками ее груди упруго подпрыгивали, как надувные мячи. А затем предстала Зина, но не та, которую знал Слепаков, а чужая, томная и жеманная, в просвечивающем плиссированном платье, утянутом в поясе, с фальшивыми, конечно, бриллиантами, сиявшими в волосах и в ушах. Она играла на синтезаторе, колыша бедрами, поводя плечами, льстиво и сладко улыбаясь.

– Браво, браво! – раздалось из полутемного зала. – Дивно! Изумительно! Прелесть! – Одна особа в мужском костюме (та, что с выбритой головой) встала из-за стола и послала Зине воздушный поцелуй.

Слепакова внутренне потряхивало от омерзения и бешенства.

– Содом… – тихо сказала женщина в очках.

На сцену вышла прямая, как мачта, красивая брюнетка баскетбольного роста, в расшитом золотыми лилиями рыцарском камзоле, обтягивающих лосинах и сапогах.

– Наши дорогие, очаровательные гостьи! – обратилась брюнетка к зрительницам, преувеличенно вытаращивая глаза, оживленно жестикулируя и до приторного восторга сияя крупными отполированными зубами. – Мы счастливы, что вам понравилась первая часть выступления Ждем и в дальнейшем столь же теплого приема наших девушек. Сейчас антракт. Вы можете пройти во внутренние помещения клуба и насладиться личным контактом с любой обитательницей этого дома.

За столиками призывно замахали и загалдели. Девушки, кокетливо изгибаясь, сошли с эстрады.

– Пойдемте, – сказала внезапно возникшая золотистая Люба.

– Марина Петровна, к вам. Те самые.

Слепаков и его спутница вошли. Брюнетка сидела в глубоком кресле возле большого стола, заваленного мишурой и глянцевыми журналами с бело-розовыми белокурыми «ню». Высоко закинув одну на другую длинные ноги, Илляшевская говорила по мобильному телефону.

– Вы не пожалеете, – смягчая густой голос, мурлыкала она. – Наши клиентки в восторге. Да просто слюни пускают от удовольствия… Вообще возможны самые разнообразные варианты, если вас интересует личное общение. Приезжайте, ждем в любое время. Чем могу помочь? – Это уже двум вошедшим.

– Мне нужно срочно поговорить со своей женой Зинаидой Слепаковой. Она у вас играет на…

– Знаю, – и к водительнице «Жигулей»: – А вы?

– Я просто за рулем.

– Я хотел бы забрать из этого… из этой… свою жену, – прибавил Слепаков, чувствуя, как недобрая энергия снова пробуждается в нем, превращаясь в некое агрессивное намерение.

– Мужчина, если вы желаете пообщаться с Зинаидой, пожалуйста. Антракт продлится полчаса. Правда, иногда он затягивается по специфическим причинам. – Высокая брюнетка в камзоле и сапогах усмехнулась. – Но отпустить музыканта, озвучивающего действие, не представляется возможным. Она освободится к утру. Если только не заинтересует какую-нибудь из наших гостий. Зина, конечно, уже не молода, но изредка имеет спрос.

– Что?! – взбеленился Слепаков, сжимая кулаки. – Она здесь играет или…

– Насильно Зину сюда никто не приводил. Она подписала договор. Ей здесь платят хорошие деньги. Пройдите, мужчина, в конец коридора. Там вы ее найдете. А вам, мадам, предлагаю покинуть помещение, сесть в машину и подождать господина Слепакова. Адьё!

В конце коридора Слепаков приоткрыл низенькую дверцу. Увидел комнатку, больше напоминавшую чулан. Тонкая негритянка и рыженькая барабанщица, накинув махровые халаты, курили сигареты и прихлебывали из широких бокалов желтое пойло. Пахло спиртным. Зинаида Гавриловна сидела перед зеркалом на высоком крутящемся круглом стуле и, что-то жуя и одновременно промокая лицо косметической салфеткой, говорила:

– Устала жутко, прямо валюсь с ног. Кто-то держится на барбитурате. Вы, девки, хлещете виски. А что мне прикажете делать? Я не в том возрасте, чтобы… – Ее побледневшее сквозь грим лицо, буквально вылезшие из орбит глаза и раскрытый рот с недоеденным куском выразили ужас. Обе ее коллеги выронили сигареты и поставили бокалы на туалетный столик.

– Что такое, Зина? – обеспокоенно спросила негритянка на чистейшем русском языке.

– Там стоит… – помертвев, произнесла Зинаида Гавриловна. – Он там вот…

– Кто там? – повернувшись к двери, сердито буркнула рыженькая.

Зинаида Гавриловна схватилась за сердце. Слепаков вошел, сел, ничего не говоря, на какой-то табурет, положил ногу на ногу и уставился на жену.

– Бандит? – пятясь, осведомилась негритянка. – Стрелять будете? Или грабить?

– Не буду стрелять. А грабить нужно внизу, где собрались эти… Ну что, Зина, допрыгалась?

Коричневое лицо негритянки обмякло. Облизнувшись, она отхлебнула из бокала.

– Разборка… – хмыкнула она добродушно. – Бывает…

– Сева! Сева, как ты оказался здесь? Как ты узнал?! – трясясь, вскрикивала Зинаида Гавриловна; слезы полились обильно из ее серых красивых глаз, и грим был испорчен.

– Разговаривать будем, жена! – рявкнул Слепаков и вспомнил про стамеску во внутреннем кармане плаща. «Неужто мне суждено убить Зину?» – обреченно подумал он.

– Да чего вы приперлись тут права качать! – ерепенисто возмутилась барабанщица. – Сейчас охрану вызову, мать твою…

– Выметайтесь, девицы, пока мы проясним свои дела, – жестко распорядился Слепаков. – Быстро! Ваша эта… директриса… бандерша… Как ее?

– Госпожа Илляшевская, – испугавшись, прошептала рыженькая.

– Она знает, я был у нее.

Музыкантши молниеносно пропали, захватив виски и сигареты. Зинаида Гавриловна плакала, постанывая, глаза у нее распухли, губы размазались. Она выглядела жалко.

– Не хнычь, – сказал Слепаков, едва сдерживая бешенство и тайное торжество. – Времени у нас немного. Утри личико, а то на тебя ни одна извращенка не позарится. Между прочим, твоего любовника Хлупина я уже убил. Три часа назад, знай.

– Что ты говоришь, Сева?! – взвизгнула жена. – Тебя арестуют! Зачем ты это сделал, бедный мой Сева?

– Как ты елозила с ним на постели, я видел в бинокль. Из квартиры напротив. Мне этот сеанс консьержка Тоня устроила.

– Это она! Это она все организовала, – горячечно забормотала Зинаида Гавриловна, ломая руки. – Она аферистка! Она ведьма! – Слепакова вскочила, рванула свои взбитые кудри с фальшивыми бриллиантами и заклинающе запела: – Антонина Кулькова, дежурная по подъезду, не пенсионерка. Прикидывается, обманывает, колдует. Ведьма, ведьма…

– А Хлупин? – злобно поинтересовался у жены Слепаков. – Он кто? Демон, дух изгнанья? Так вот, повторяю, я его сегодня убил с помощью электрического разряда через батарею.

– Ужас, – почему-то успокаиваясь, проговорила Зинаида Гавриловна. – Так ему и надо. Но тебя же посадят, Сева!

– А кто узнает? Кто докажет, что это сделал я? Устройство с трансформатором… Автоматическое переключение… Уничтожено, утоплено в реке… Поняла, дура? И инструктор с мочальными усами пропал… Вместе водку пили… А теперь говори, как ты с Хлупиным снюхалась?

Слепаков медленно взял жену за горло и встряхнул. Зинаида Гавриловна задохнулась, закашлялась, отталкивая мужа дрожащими руками.

– Прости, прости меня… Прости, Сева, не убивай…

– Говори все, с самого начала.

– Началось с собаки. Когда сдох хлупинский бассет, Тоня… то есть Кулькова… сказала Хлупину, будто ты отравил. Хлупин нанял какого-то вора, молдаванина, чтобы он проследил за тобой и отнял у тебя пенсию. Это я потом узнала. Она Хлупина уговорила, она всех умеет уговаривать. Когда эта гнусная старуха на меня смотрит и говорит, говорит… Гундит, шепелявит… Смотрит пронзительно своими желтыми гляделками… Не могу… Понимаешь, не могу сопротивляться… Постепенно она меня убеждает. Я становлюсь как в тумане…

– А с Хлупиным? – опять спросил Слепаков, начиная страдать от ревности к уничтоженному прапорщику.

– Старуха уговорила меня подняться к нему. Объяснить, что ты и не собирался травить его собаку. Сначала мне было как-то не по себе. Но потом Кулькова настояла, и я согласилась.

– Эх, сволочь старуха, – скрипнул зубами Слепаков. – Убью тварь подлую, обязательно заколю стамеской.

– Что? – остановилась Зинаида Гавриловна. – Чем?

– Неважно. Говори, как было.

– Я подумала: ну что он мне сделает? Тем более я вдвоем с консьержкой. Поднялись. Я стала Геннадию… Я стала Хлупину объяснять. Он вроде ничего, не очень злился. А сам все с Кульковой переглядывался. То он на нее зыркнет, то она на него. «Давайте, – предлагает Кулькова, – выпьем кофейку в знак примирения. Я, – говорит, – на кухне быстро сварю. А вы посидите пока спокойно». Хотела я отказаться, а она уже чашки полные несет. Прямо моментально сварила, как по волшебству. Ну, думаю, неудобно, выпью полчашки. Только глоток сделала, как у меня в глазах зарябило, руки-ноги ватные, ни двинуть, ни сопротивляться… Хотела крикнуть… Голоса нет… А старуха радуется, веселится… «Давай, – говорит, – Генка, разоблачай мадам и разматывай своего… Сейчас музыканщицу мять будешь…» И стала ему помогать. Потом Кулькова сказала мне: «Если будешь брыкаться, мужу доложу, чем ты с Генкой занимаешься. Слепаков мужик сурьезный, он тебя, распутницу, из дому вышвырнет. А промолчишь, останется в тайне». Пришлось мне с того дня по вызову на одиннадцатый этаж спускаться… – Зинаида Гавриловна тихонько завыла и вся закисла от слез.

– Когда же встречи происходили? Когда я консультации давал о соединении репы с брюквой? Ну а здесь-то как же ты, Зина, оказалась? Омерзительный притон! Это кто же, лесбиянки-активистки?

– Нет, они феминистки, за женское равноправие. Но которые желают – и в сексуальных вопросах без мужчин обходятся.

– А сестра? Где живет в Барыбино твоя сестра? Врала мне?

– Действительно жила моя двоюродная сестра Лена в Барыбино. Потом дочка ее, Анастасия, от первого брака, вышла замуж. Дом продали и переехали не то в Звенигород, не то в Волоколамск. Я с тех пор их из виду потеряла. И тут – как совпадение какое! Старуха Кулькова мне при встрече приказала: «Поедешь в Барыбино, как всегда. Я твою сестру в другое место перевела, чтобы не мешалась. Обо всем договорено. Будешь в аргентинском салоне оставлять на сутки свой аккордеон. А потом с ним в Барыбино, вот карточка – как в нужное место тебе попасть. Там играть будешь на чем-то другом, ты у нас на все руки мастерица. Мне еще спасибо скажешь. Платят хорошо. Там такие, как ты, нужны». – «Зачем аккордеон-то?» – спрашиваю у нее. «Не твое дело, – гаркнула Кулькова, – делай, как тебе сказано. Меньше знаешь, дольше жить будешь».

Зинаида Гавриловна почти оправилась от потрясения. Поглядывала на Всеволода Васильевича как бы с намеком на сочувствие. Но сегодня неприятности у нее только начинались. Слепаков молча о чем-то раздумывал. Его жена нервно поправила прическу с кудрями и фальшивыми бриллиантами из стекла. Гладкий лоб пересекла морщина. Она припомнила главное из того, что ее тревожило.

– Откуда ты узнал про «Золотую лилию», Сева? – Лицо Зинаиды Гавриловны стало пятнисто-пурпуровым, как при скарлатине.

– Просто в твоих бумажках нашел карточку. Ну, сбрасывай дурацкое тряпье, одевай свои вещи и едем домой. Там скоро похороны Хлупина состоятся.

Слепаков собрался сообщить жене о том, что капитан Маслаченко, старший оперуполномоченный по уголовным делам, интересовался неизвестным объектом вблизи Барыбино и что наутро повесткой ее вызывают в милицию, но решил об этом не говорить.

– Я тебе хочу еще рассказать про Кулькову, – взволнованно продолжала Зинаида Гавриловна. – Сходила я как-то в наш строгинский храм в Троице-Лыкове. Видела, как туда дежурная по подъезду заныривала. Спросила потихонечку про нее у церковных старушек, а они мне говорят: «И, милая, тута все знают, что Тонька Кулькова ведьма. Да очень злостная притом. А определил ее старенький батюшка отец Арсений, хоть у него уже голова от слабости трясется и бородка белая. Во время службы-то, как стали святые дары выносить, все прихожане стоят стоймя и на амвон смотрят лицом. Одна Кулькова отвернулась, аж затылком вперед, как сова какая. Это потому, что ведьмам нельзя святые дары зреть погаными их глазищами. Может у них утроба от того лопнуть, и кишки на пол выпадут. Так что – ведьма Кулькова, ведьма. Ты, милая, не сумневайся». И я сразу поняла; отчего у нее такое странное на меня влияние.

– Не морочь голову, Зинаида, – свирепо прошипел Слепаков. – Переодевайся и уходим.

– Что ты, Сева! Меня Илляшевская не отпустит. Я не имею права до конца ночи уходить. Я здесь в полной ее власти. Она меня в подвал посадить прикажет.

– Да мы где вообще находимся? В Москве мы живем или в какой-то воровской малине, черт их всех драл!

– Мы здесь находимся в «Золотой лилии», – печальным голосом произнесла Зинаида Гавриловна.

– Ну, я сейчас разберусь с вашей дылдой! Я сейчас ей устрою! – взревел Слепаков и помчался к кабинету Илляшевской.

Однако высокая брюнетка в средневековом камзоле была не у себя. Она стояла при входе в зал, откуда доносились поросячий визг и истерический хохот. Что за специфические забавы наблюдала директриса, было неясно. Слепаков подскочил к ней.

– Я забираю жену из вашего заведения! И не вздумайте чинить препятствия.

– Зайдем ко мне, Слепаков.

Они снова оказались в кабинете Илляшевской.

– Остынь, – сказала директриса «Золотой лилии». – Зина обязана выполнить все мероприятия, пока они не закончатся. А будешь серьезно бузить, мои гвардейцы тебе живо мозги вправят.

– Плевать я на тебя хотел, чучело огородное, мерзавка! – Видимый мир поплыл от ярости в глазах Слепакова. – Устроила похабное сатанинское кабаре!

– Сейчас ты у меня поумнеешь, глупый старик, – многообещающе сказала директриса, неожиданно профессиональным приемом захватила правую кисть Слепакова, вывернула и заломила ему руку за спину. В ту же секунду в кабинет ворвались двое охранников явно не феминистского пошиба. Они поволокли Всеволода Васильевича из кабинета Илляшевской через мраморный вестибюль к выходу. Причем вежливая Люба бежала позади, оскалившись, как цепная овчарка, задрав высоко юбку над стройными ножками, и противно кричала «и-и-и…».

Всеволода Васильевича сбросили с высокого крыльца. Он распластался на скользкой, основательно подмерзшей плиточной мостовой и получил еще жестокий пинок. С трудом поднялся. Он был в грязи, с окровавленным ртом. Кепку ему подал страж поменьше ростом, говоривший голосом подростка. Слепаков выплюнул зуб и стоял, расставив руки и покачиваясь, напоминая сильно перебравшего комедийного персонажа. К нему подбежала женщина из «Жигулей».

– Что с тобой, Сева? Тебя избили?

Всеволод Васильевич заковылял по двору, бормоча проклятия. Женщина почистила его плащ какой-то лохматой тряпкой. Они сели в машину.

– Мы можем ехать? – спросила водитель «Жигулей» охранника.

– Приказано: пусть убираются, но без синтезатора. Она закончит утром. И не суйтесь в ментуру, это бесполезно. Только вам же будет хуже.

– Жену твою не… травмируют? – Женщина, вздохнув, подала Слепакову чистый платок вытереть губы.

– У меня нет автомата Калашникова, – хрипло сказал Слепаков, – к сожалению.

Бронированные ворота их выпустили. У выезда из дачного поселка томился тот же большой широкий мужик в старой дуб ленке и в шапке с ушами.

– Ну, как? Поплясали у Любки-то? – скучным замерзшим голосом поинтересовался мужик. – Другие что-то не торопятся. Вы быстро.

– Да пошли они, мрази, клопоедки, паскудницы!.. – ожесточенно посвистывая из-за выбитого зуба, высказался Всеволод Васильевич. – Гадюшник поганый…

– Это верно, – оживился мужик, стороживший поселок. – Сволочи! Кошелки бессовестные!

После чего Слепаков и широкий мужик проявили разнообразие в матерном лексиконе.

– Ну, хватит, – сердито сказала женщина за рулем.

Вскоре «Жигули» катили по Каширскому шоссе, набирая скорость.

– Что ты задумал, Сева? – спросила женщина с тревогой.

– То, что задумал, уже не отменишь, надо заканчивать, – сказал Слепаков твердо, сделал страшное лицо и посвистел прорехой в зубах. – Ты понимаешь, Нина, тут банда. Я все раскусил. Для чего старуха накачала против меня Хлупина? А вот…

– Кто этот Хлупин?

– Сосед с нижнего этажа. Живет… точнее, жил прямо под нами. Я его сегодня убил в полпервого ночи.

– Боже, что ты говоришь, Сева?!

– Я правду тебе говорю. Хлупин договорился с бандитом. Хотел отнять пенсию.

– Чью пенсию отнять? Ничего не понимаю.

– Мою пенсию. Хлупин ждал другого результата. Бандит должен был отнимать, а я бы стал сопротивляться… Рассчитывалось, что он меня искалечит или отправит на тот свет. Однако Хлупин и его наемник… Обанкротились, – Слепаков выбрал слово поторжественней для общего впечатления, производимого на давнюю, видимо, знакомую, которую он назвал Ниной. – В результате я убил бандита, а не он меня. И пенсия осталась цела, – добавил Слепаков, думая, что согласился бы потерять хоть десять пенсий, лишь бы это происшествие осталось в проекте Хлупина и не осуществилось. А Зина? Значит, тогда события разворачивались бы в прежнем порядке? Его жена раза два в месяц (дни консультирования) спускалась бы на одиннадцатый этаж, и позорная связь ее с Хлупиным продолжалась? А эта пакостная «Золотая лилия»? И сюда Зина ездила бы время от времени, пополам с аргентинским салоном? И это длилось бы… сколько? А он ходил бы по-прежнему гулять по строгинской пойме и читал оппозиционную газету? Нет, не бывать такому! И Слепаков вспомнил один из давних лозунгов, на которых когда-то его воспитывали: «Лучше умереть стоя, чем ползти…», нет, «чем жить на коленях». Это из испанской революции, что ли… Че Гевара? Нет, тогда, кажется, была Долорес… Ладно. Двоих мерзавцев он отключил навсегда. Оставалась старуха. А ему уже терять нечего. Однако были ведь еще Илляшевская, золотистая Люба, развратные твари в бриллиантах…

– Я вижу, ты нездоров, – с состраданием и страхом косясь на Всеволода Васильевича, сказала Нина. – Может быть, заедем в медицинский пункт? У тебя разбито лицо. Ты очень сильно расстроен. Можно даже обратиться в…

– Ты хочешь сказать в «психушку»? – желчно усмехаясь, договорил за нее Слепаков.

– Почему обязательно в… психлечебницу. Есть больница неврозов около Донского монастыря. Просто восстанавливают измотанную, переутомленную нервную систему. Моя подруга лечилась. Никаких жутких уколов, никакого давления. Выход свободный. Зато ванны с радоном и хвоей, занятия лечебной гимнастикой, прогулки по монастырю. Я буду тебя навещать. Если не возражаешь, мы зайдем с Димой. Несмотря ни на что, он тебя вспоминает, спрашивает о тебе. Помнит, конечно, что ты его отец.

– А ты сама-то уверена в этом? – довольно глумливо спросил Слепаков, чувствуя, как оскорбляет ее.

– Не надо меня обижать, – по тому, как она горестно напряглась, понятно было, что не может забыть ни очень давнюю любовь, ни слишком тяжелую обиду. – Я никогда не заходила к соседу с определенными целями. И не пошла бы работать ни в какую «Лилию», сколько бы мне не платили.

– Да прости меня, Нина, прости! – взмолился, будто протрезвев, Слепаков. – Я совсем сдал, понимаешь? Морально! Я и правда убийца! Если бы вернуть те годы молодости, я остался бы с тобой и сыном. И, наверно, жилось бы мне спокойней, чище, счастливей. Но ведь не вернешь… Не вернешь ничего! Даже того, что произошло три месяца назад и сегодня ночью. – У него было мертвенно-зеленоватое лицо серьезно заболевшего человека.

– Верно, ничего не вернешь. А Зина была такая красавица. И моложе меня на шесть лет. Но ты первые годы не оставлял ребенка, помогал, отказывался от премий в мою пользу. Звонил иногда, посылал поздравительные открытки. Постепенно все прекратилось. Но я осталась тебе верна, не смейся. Не думай, что это ложь. Наверно, я отношусь к типу женщин с не обычайно закомплексованной психикой. Я могу любить только раз в жизни только одного человека. И никаких компромиссов ни по какому поводу. Вообще-то здесь нет ничего сверхъестественного. Были же, говорят, во время прошедшей войны жены, изменявшие мужу, как только он уходил на фронт. А были и другие – те ждали и надеялись на возвращение своего единственного десятилетия после. И больше для них не было вокруг ни одного мужчины. Скорее всего, такое отношение к любимому – это остаток православного сознания. О погибшем или пропавшем муже жене следует молиться, а не искать себе другого.

– Сентиментальные басни, – оскалился Слепаков. – При чем сейчас все эти разговоры? Моя жизнь катит к концу. Спасибо, Нина, за помощь. Вот, возьми карточку, у нас в милиции отдашь капитану Маслаченко. Не забудь. Высади меня недалеко от универмага. Скоро трамваи пойдут, пожалуй. Дождь, что ли? Ну да, дождь со снегом. Чертова погодка! Спасибо еще раз, прощай. Не надо, не говори больше ничего.


В это время в кабинете директрисы феминистского клуба выясняли отношения хозяйка кабинета и потухшая, заплаканная Зинаида Гавриловна.

– Я слышала, о чем ты говорила со своим Слепаковым, – выговаривала ей жестким тоном Илляшевская. – Там микрофон. Я должна знать обо всем происходящем в этом здании. Из того маразма, который вы там несли и до которого мне нет дела, я уяснила одно важное сведение, касающееся нашей работы. Как Слепаков узнал адрес поселка и наш пароль? Из-за твоей халатности. Из-за несоблюдения данных тобой обязательств.

– Простите меня, Марина Петровна, я сама не знаю, как это случилось. Почему-то забыла уничтожить карточку.

– Что значит, ты сама не знаешь?! А если бы карточка попала в руки… Словом, куда она не должна попасть ни в коем случае, кто бы тогда отвечал?

– Я представить себе не могла, что муж… что Слепаков будет обыскивать весь дом. Не представляю, с чего ему вздумалось перевернуть мусор, какие-то старые бумажки… – плаксиво оправдывалась музыкантша. – Я буду крайне осторожна. Клянусь вам, Марина Петровна, ничего подобного больше не повторится!

– Распустеха несчастная! Тебе следовало бы вколоть шприц с такой дозой, чтобы ты валялась сутки и зеленью блевала, корова… Мне некогда расследовать в подробностях твою глупость, хотя ты знаешь: у нас нарушения дисциплины наказываются без пощады. Я первый и последний раз делаю послабление, но проучить тебя считаю необходимым сейчас же.

– Умоляю вас, умоляю… Это случайность…

– Люба! – позвала, открыв дверь, Илляшевская. – А ты, Зина, облокотись на стол и спусти-ка панталоны свои…

– Нет! Прошу вас, Марина Петровна… Не надо…

Вбежала с готовностью золотистая Люба, сразу поняла происходящее и потащила обвиняемую к столу. Директриса открыла какой-то особый шкафчик, достала из него украшенный инкрустацией элегантный хлыст. Люба тем временем повалила Зинаиду Гавриловну животом на стол, задрала ей на спину плиссированную юбку.

Илляшевская, хищно усмехаясь, сказала:

– Получай заработанное, – и сильно ударила музыкантшу поперек пышного зада.

– А-ай! – закричала Зинаида Гавриловна. – Мне больно! Мне стыдно, я не девчонка…

– Ничего, мы с тобой ровесницы, – возразила красивая брюнетка в камзоле и с явным удовольствием принялась работать хлыстом. Люба, судя по выражению ее лица, также пришла в отличное настроение. И Зинаиду Гавриловну высекли, несмотря на ее мольбы и рыдания. После чего директриса убрала хлыст в шкафчик, кивнула Любе «свободна», деловито прошлась по кабинету.

– Теперь приведи себя в порядок. Прекрати скулеж, приготовься к представлению.

Выждав, пока наказанная остановит свои всхлипы и стенания, Илляшевская подала ей бумажку с карандашом.

– Напиши здесь адрес и фамилию твоего любовника.

– Какого любовника? – У Зинаиды Гавриловны было страдальческое и томное выражение лица. – Я что-то не понимаю…

– О котором ты так долго талдычила со Слепаковым. Напоминаю: я слышала через микрофон весь ваш разговор. Пиши – и без фокусов.

Когда Зинаида Гавриловна удалилась, прихрамывая и хлюпая носом, Илляшевская взяла бумажку с интересующими ее сведениями. Вышла в мраморный вестибюль. Золотистая Люба вскочила при ее появлении.

– После конца представления я еду с двумя девушками к Беклемишевой. Так она хочет. Распалилась, старая волчица. Примерно в десять утра позвонишь по «02». Скажешь: по этому адресу (ткнула в бумажку) ночью совершено убийство гражданина Хлупина. Убийца Слепаков проживает этажом выше. Позвонишь с мобильника, разумеется.

* * *

Раннее утро промозгло брезжило над дачным поселком, где в клубе «Золотая лилия» окончилось представление своеобразного варьете. Сыпал мелкий снег вперемешку с дождем. Пошли первые автобусы и трамваи. К большим магазинам с хозяйственного подъезда причаливали громадные трейлеры и «газели». Появились немногочисленные прохожие. Замелькали автомобили. И от этого холодного тумана, от мелкого снега и дождя, из-за того, что проезжающие машины не выключали фары, было особенно неуютно, тоскливо и мерзостно на душе у некоторых прохожих. В углу двора, близко от дома, в котором жили Слепаковы, стояли мусорные контейнеры с закрытыми крышками, уже освобожденные от груд всевозможных несъедобных или полусъедобных отходов. Шныряли крысы, воровато прокрадывались бездомные кошки. Мокрые голуби и сердитые взъерошенные вороны искали чем поживиться из рассыпанного на асфальте.

Рядом с контейнерами медленно ходила в толстом пальто на вате, в теплой шерстяной шали и валенках с галошами дежурная по подъезду Тоня. Официально Антонина Игнатьевна Кулькова, консьержка. Оплывшее лицо консьержки, глаза с отечными мешками и деловитые морщины на лбу выражали несомненную целеустремленность. Она наклонялась, заглядывала за контейнеры, смотрела продолжительно вдоль двора и явно что-то искала.

– Я те задам, паскудник, опять спрятался… – бормотала старуха, пыхтя и утирая нос краем шали. – Дождешься ты у меня, подлец, дождешься, проклятый… Я тебя в чулан посажу и жрать ничего не дам. Узнаешь тогда веселую жисть… У-у, бессовестный котяра, вот я те устрою…

Ей послышалось знакомое мяуканье, фырканье и шипение. Консьержка поспешила к тому месту, где должен был прятаться ее любимый кот, и опешила. Упершись плечом в угол кирпичной будки с зигзагообразным знаком электроразряда на железной двери, стоял Слепаков, который словно ждал кого-то. Землистое, исхудавшее лицо, распухший рот с запекшейся кровью, на правой скуле ссадина, на левой синяк. Кепку он низко надвинул и смотрел на Тоню тяжелым, явно больным взглядом. Тоня сделала шаг назад и произнесла:

– О-осподи! Откуда это вы?

– Оттуда, куда ты посылала мою жену, – хриплым и злобным голосом ответил пенсионер. – Из Барыбина, из Липовой аллеи с «Золотой лилией»… Из притона, где продается лесбийская любовь, стерва!..

– Хи, шутник вы, Всеволод Василич, – хитро засмеялась Тоня. – Какие притоны, какая латвийская любовь? Никакой такой не знаю, ни латвийской, ни эстонской. Это что за напрасная клевета на меня…

– Думаешь, я не разгадал, для чего тебе понадобилась моя жена? Для чего ты все это завертела: под Хлупина Зину, он на меня молдавского вора… Думаешь, не знаю, что ты в доле со съемщиками на моем этаже, бандитами, торговцами «дурью», с этим помощником твоим ночным, душманом?.. Через него и профессоршу Званцову затянуть хочешь?.. А Зина чтобы наркоту в инструменте своем в эту «Лилию» доставляла?

– Ей-боже, с ума ты съехал, гражданин Слепаков. Лечить тебя надо, да поскорей. А коли ты такой вумный и все как есть разгадал, что же ты в милицию не идешь, а? Боишься? Почему? Потому что сам ты преступник и жена твоя музыканьщица тоже… А я-то вовсе ни при чем.

Тут засмеялся Слепаков, и смех его страшный, утробный и тихий остановил оправдательные доводы консьержки.

– Я в милицию не пойду. Я тебя прямо здесь и сейчас уничтожу, – объявил Слепаков, скрежеща зубами из-за переполнения сердца отчаянием и нестерпимой ненавистью не только к этой старухе, но и ко всей своей перевернувшейся, изгаженной жизни. Мысли уже не просто кружились в голове, метель какая-то жуткая, зеленая с черным, завихрилась. Он увидел, как консьержка внезапно присела, раскорячилась и без всякого усилия, легко взлетела на закрытый контейнер, а ее пальцы угрожающе, как когти, на него выставились… Рядом со старухой оказался ее черный кот с поднятым трубой хвостом, с горящими желтыми глазами. Кот заурчал свирепо.

– Ведьма? – спросил беззвучно Слепаков и почувствовал, что сейчас умрет.

– Да! – как удар железом по стеклу, коротко и звеняще призналась Кулькова.

– «Всё…» – подумал Всеволод Васильевич и сомкнул тяжелые, набрякшие от бессонницы веки. Когда же открыл их снова, то увидел, что кот консьержки исчез, а сама она по-прежнему стоит на мокром асфальте и глядит на злосчастного Всеволода Васильевича бодро и нагло.

Слепаков сообразил быстро, что надо делать. Полез во внутренний карман плаща, шагнул поближе и ударил Кулькову стамеской в бок. Старуха охнула, покачалась немного и стала валиться. Он оттолкнул это толстое обмякшее тело в толстом пальто. Кулькова села, прислонилась к контейнеру, зажмурилась. Слепаков огляделся. Никого. Далеко кто-то брел со стороны бульвара. «И собак своих не выгуливают из-за дождя», – язвительно подумал он.

Подойдя к подъезду, Слепаков набрал код домофона, поднялся в лифте на свой этаж. Выглянул осторожно, подобрался к двери. Достал ключи, открыл и оказался у себя в квартире. Но прежде уютная обстановка казалась теперь чуждой, гнусной, враждебной. И запасной криминальный футляр от Зининого аккордеона – в нем тоже, видимо, проносились наркодозы из салона аргентинских танцев. И несколько номеров оппозиционной газеты, которую так аккуратно покупал Слепаков. И слишком громко, нарочито тревожно тикающие часы на стене. Он схватил, что попало под руку (это были его домашние тапочки), и бросил в часы. Затем подкрался и выглянул через окно во двор. Какие-то жильцы маячили уже вблизи дома – с собаками и без собак. Вот отъехала и заскользила машина – синяя блестящая раковина «пежо», потом темно-красные «Жигули». Вообще, машин у дома немного, разъехались. Он вспомнил и посмотрел на часы: десять минут одиннадцатого. Ручные его часы стояли, забыл завести.

– Дзы-и-инь! – сильно, четко и ярко прозвонил телефон.

«Они! Узнали все-таки… Но – нет, не пойду, дудки…» – сказал себе Всеволод Васильевич и вспомнил про повестку, которая должна находиться в почтовом ящике. Телефон прозвонил несколько раз и замолчал. Всеволод Васильевич продолжал лежать, задремал. Тихо шептала тишина, мирно тикали часы.

Вдруг что-то клыкастое грызнуло его изнутри под ребра. Он взлетел на кровати, как на батуте, подбежал и встал у окна. Внизу он увидел милицейский автомобиль. Из него вылезли капитан Маслаченко, одетый в штатское, и другой, тоже молодой (еще моложе) и тоже без формы. В форме был толстый милиционер восточного типа с автоматом на груди.

Желудок Слепакова свела судорога, поразил его временный паралич рук и ног. О нем знают. Обо всем. И про ведьму Тоньку Кулькову. Сейчас возьмут. Крышка!

Тем временем Маслаченко и молодой кряжистый опер подошли к подъезду. Толстый с автоматом остался у машины, высунулся шофер. Из-за другого угла выехала «скорая помощь».

«А… – подумал Слепаков. – Это к Хлупину. А может быть, уже вызвали к Кульковой!»

И тут забил безумно и часто медный набатный звон в ушах. Нет! Ни за что! Не сяду! Чтобы я, сотрудник спецпредприятия особого профиля, пенсионер по выслуге лет – и в камеру? Перебьетесь, ребята!

Слепаков бойко затопал по кухне и комнате грязными от растаявшего снега башмаками. Бежать на крышу… Но там, на шестнадцатом, люк на замке. Слепаков сбросил на пол кепку, плащ и пиджак. Схватил молоток (тяжелый, крепкий) вылетел из квартиры, оставив открытой дверь. Остановился. Внизу загудел лифт. Маслаченко поднимается… А другой быстро бежал по лестнице на перехват.

Слепаков преодолел по лестнице четыре этажа вверх с той скоростью, какая была ему подвластна лет двадцать назад. Бросился к висячему замку, стал по нему лупить. Замок не поддавался. Гул стоял во всем подъезде, металлическими шарами отскакивая от стен. Милиционер бежал по ступенькам вверх изо всех сил: были слышны топот и тяжелое дыхание. Гудение лифта приближалось.

– Стоять! Милиция! – раздался снизу запыхавшийся голос.

Слепаков продолжал бить. Замок отлетел, когда на пятнадцатом этаже показался молодой опер. Открыв люк, Слепаков размахнулся и запустил в преследователя молотком. Видно, попал. Милиционер вскрикнул, выругался, раздался выстрел. Пуля с визгом ударилась о стену, срикошетила Слепакову в ногу. Он побледнел и зашипел от боли. Нога сразу онемела, штанина стала намокать кровью. «Ничего, ничего, наверх…» – отчаянно думал Слепаков, волоча ногу и карабкаясь по последней узенькой лестнице.

– Ну вот!.. – сказал себе Слепаков, вылезая на крышу. Холодный сырой воздух доставил ему краткое удовольствие. Перед ним сразу открылось серое небо, рассеивающийся вдали туман, мокрые крыши, провода, какой-то натянутый трос… Слепаков двигался к противоположному краю дома, оставляя кровавый след. Из люка уже вылезали милиционеры.

– Стоять! – зло крикнул кто-то из них, кажется, молодой.

Голуби взлетели от крика, понеслись стаей, хлопая крыльями. Внизу, будто разноцветные жучки, шустро скользили автомобили. Катили по блестящим рельсам малюсенькие трамвайчики, суетились крошечные людишки.

«Занавес, дядя! Кири-куку!» – знакомый пароль преисполнил Слепакова неотвратимой отвагой.

– «Царствуй, лежа на боку… – вспомнил внезапно он. – В школе… Сказки Пушкина…» И еще одно последнее, мгновенное тепло жизни ощутил Слепаков: увидел, как внизу въезжает во двор джип, бокастенький «мицубиси».

«Антон! Эх, Антон… Вот и все…»

– Всеволод Васильевич, прошу вас, остановитесь… – это Маслаченко. – Остановитесь, Всеволод Васильевич…

Пробиваясь сквозь редеющий туман, солнце медленно выглядывало из-за дальних строгинских крыш. Не думая больше ни о чем, Слепаков глубоко вздохнул и шагнул ему навстречу.