Глава 2
Танго втроем
«Выскочили на улицу, с трудом поймали разваливающийся «рафик». Кричим водителю: «Гони, чемпион мира Александр Горшков умирает!» Водитель Сашу узнал. И погнал, дребезжа и едва не рассыпаясь на ходу. Наш пациент при каждой встряске машины откидывался назад. Во-первых – боль дикая. Во-вторых – сил держаться уже не оставалось. Еле-еле Горшкова довезли».
О самой первой моей паре, ставшей не просто знаменитой на весь мир – мир признал их эталоном, как сегодня говорят «иконой стиля» в танцах на льду, – о Людмиле Пахомовой и Александре Горшкове я рассказываю, наверное, всю жизнь.
В моем случае эти рассказы не обрастают новыми подробностями – как у профессиональных «сказителей». Но вспоминать нашу 10-летнюю работу втроем каждый раз радостно.
Я всегда, с первого дня его появления, защищала Сашу. Так получилось, что с самого начала его прихода в пару к Пахомовой все специалисты в один голос возмущались: «Что вы делаете?! Зачем ставите этого перворазрядника к чемпионке Советского Союза?!»
Критики не знали, да и я тогда не могла знать, что у «перворазрядника» Горшкова есть, может быть, главное качество в нашем виде спорта – он удивительно надежный партнер.
Конечно, Саша вначале тяжело учился, тяжело входил.
На их первой с Милой тренировке при выполнении совместного элемента он упал, раскинув руки. А Пахомова – она же вся такая гордая – покатилась дальше, не остановившись и не оглянувшись. Задела коньком его большой палец правой руки. Случайно, конечно.
Никто в обморок не падал, но крови на льду было много.
И тогда мы втроем с катка общества «Буревестник», который находился на месте нынешнего «Олимпийского», помчались в Боткинскую больницу – пришивать Горшкову палец. Благо ехать было минут двадцать. Саша стоически перенес и эту травму, и то, что за ней последовало.
На следующий день пришел на тренировку с забинтованной рукой, со множеством швов. И… вышел на лед!
А Мила тогда очень испугалась – я видела страх в ее глазах…
Такой драматичной оказалась их внезапно оборвавшаяся первая тренировка. Таким знаковым стал пролог романа этой великой пары, пожалуй, самой знаменитой в мире танцев на льду в XX веке.
Кстати, Пахомова всегда вела подробные конспекты наших занятий (вряд ли кто-то делает нечто подобное сейчас, в век электронных помощников человека, когда все можно снять одним движением пальца по экрану). Но я не знаю, обращалась ли Людмила к этим записям, когда сама стала тренером, помогли ли они ей.
Мила конечно раздражалась, когда у Саши что-то не получалось на льду, – а поначалу не получалось у Горшкова многое. Была ли Пахомова высокомерной по отношению к новому партнеру – не в человеческом, а в спортивном отношении? Скорее да, чем нет. Это не отрицательное свойство ее характера. Она, естественно, ощущала себя уже великой Людмилой Пахомовой. Чемпионкой Советского Союза и лидером сборной СССР. И чемпионка эта испытывала вполне понятную досаду и раздражение оттого, что рядом то и дело оступается и падает кто-то, кто не в состоянии все сделать так же быстро и хорошо, как это удается ей, золотой московской девочке.
И дело совсем не в том, что Пахомова хотела другого партнера. Ведь Александра Горшкова привела ко мне она сама. Я, признаюсь, тогда удивилась – почему именно он? Откуда Мила его взяла? Вообще-то я должна была знать всех заметных фигуристов, занимавшихся в Москве. Горшков мне был незнаком.
Самой-то Пахомовой, как классной в недавнем прошлом одиночнице, все эти танцевальные дела давались легко. У нее был отличный конек. Казалось, она всю жизнь себя чувствовала хорошо на двух этих тонких лезвиях.
Прежде Мила каталась с Виктором Рыжкиным. Своего партнера – сейчас такие отношения сложно представить – она называла на «вы» и обращалась к нему «Виктор Иванович». А этот Иванович потом совсем заматерел и стал писать удивительные методички и учебники для фигуристов-танцоров, которые сегодня вызывают, мягко говоря, улыбку.
Эта пара ушла от «великого и ужасного» Станислава Жука. Жук, конечно, входит в пантеон больших советских тренеров прошлого века. Но он был весьма неоднозначной фигурой.
Не знаю, останься они у Стаса, возможно, он и вывел бы их на чемпионский уровень. Но известно, что Жук не брался всерьез за тех, кто, по его мнению, не готов был побеждать. А первенство Союза, похоже, оказалось для Пахомовой с Рыжкиным потолком – на чемпионате Европы 1966 года, перед расставанием, они даже в шестерку лучших не вошли.
И Жук – это признают все, знавшие его близко и работавшие с ним плотно, – не миндальничал. Единственным человеком из всей его звездной группы, с кем он действительно считался, пожалуй, была Ирина Роднина. Будущая трехкратная олимпийская чемпионка. Эта маленькая хрупкая девушка могла осадить плотного, резкого Жука, дать ему достойный ответ. Когда Стаса несло – а такое случалось нередко, – Роднина говорила: «А мы считаем вот так!»
Когда они ушли от Жука, ко мне приехал папа Людмилы, генерал авиации, Герой Советского Союза. Приехал без нее. И попросил посмотреть, на что способна его дочь. Сама Мила никогда не заводила разговор о причинах ухода от Жука. У нее было отличное качество: она всегда могла очень ловко забывать то, что ей было не нужно или мешало жить.
Я, правда, считаю это шикарным свойством характера: непринужденно выбрасывать из жизни все вдруг возникшее дерьмо, чтобы на тебе не висело.
Кстати сказать, когда Пахомова с Горшковым ко мне пришли, у них уже начался какой-то роман. Мне Саша позже об этом говорил. Он Милу и до дома провожал. Наверное, и цветы дарил.
Притом покататься вместе у Жука они не успели. У Стаса они катались в разных парах. Но Мила именно там понемногу начала Сашу обучать, подтягивать.
Первоначальный скепсис «фигурного сообщества» по отношению к новому сочетанию Пахомова – Горшков не проходил. Он продолжал звучать практически ото всех. Не поддерживал такой дуэт никто. Все только и говорили и мне, и за моей спиной, что они – ну совершенно не пара! Думаете, легко тренировать несбалансированный дуэт в такой обстановке?
Признаюсь, для меня это оказалось тяжелым временем. И для них тоже. И от Федерации фигурного катания не было никакой серьезной поддержки.
На первом для Милы и Саши чемпионате Европы в Любляне в 1967 году они стали десятыми. А на чемпионате мира в Вене через два месяца – тринадцатыми.
Меня, тренера «неперспективной» пары, в Австрию не взяли. Действительно, зачем?
Но всего два года спустя на первенстве планеты в американском Колорадо-Спрингсе я вместе с моими «неперспективными» ребятами поднялась на вторую ступеньку мирового пьедестала (мысленно поднялась, конечно)! Миле и Саше было по 22 года. Они тогда стояли всего на несколько сантиметров ниже чемпионов, знаменитых британцев Дианы Таулер и Бернарда Форда.
Англичане, четырехкратные чемпионы мира и Европы, увидев в 1969 году катание Пахомовой с Горшковым, поспешили завершить карьеру. Уходя, они заявили, что именно эти русские сейчас показывают направление, по которому мировые танцы на льду станут развиваться в следующем десятилетии.
Гордые британцы так и сказали: «Мы уходим, чтобы уступить место новым законодателям всемирной танцевальной моды».
Мила и Саша стали чемпионами через год, в Югославии, в маленькой, камерной Любляне. И в том же году поженились.
Тут обязательно надо отметить, что на рубеже 60-х и 70-х годов Людмила Пахомова была самая желанная невеста в столице самой большой страны мира.
Жила семья Пахомовых в потрясающей квартире в комплексе гостиницы «Украина». Училась Мила в одной из лучших языковых школ Москвы, что через дом от нее, на Кутузовском проспекте. И потому девушка очень хорошо знала английский. Это большая редкость среди наших спортсменов, в те годы – особенно. Ее мама-врач потрясающе шила. Мила всегда была одета необыкновенно стильно. Первое время и костюмы для выступлений Пахомовой выполняла ее мама.
Позже, конечно, мы привлекли лучших художников страны. И «Вологодские кружева» специально для нее создавали дизайн.
Мать Милы была очень красива. Вспомните картину «Незнакомка» Ивана Крамского – вот вылитая Пахомова-старшая. Отец сильный и властный человек. Он был вице-президентом Международной федерации авиационного спорта. Орденоносец, влиятельный и жесткий. Ноги все поморожены были, сбил много самолетов в войну, но звезду Героя ему дали не за сбитых фашистов, а за подвиг после войны.
Понятно, что у этой красивой и умной девочки были все шансы влиться в ряды московской золотой молодежи. Но она не стала звездой поколения стиляг, потому что ей было суждено стать первой олимпийской чемпионкой в танцах на льду.
Пахомова была из породы тех, кто не может не кататься. Я всегда ищу таких. Находить их всё труднее. Сегодня – совсем мало. Сейчас у меня первым делом спрашивают, сколько можно получить за победу и какую потом станут платить стипендию.
В общем, у девочки оказались очень правильный отец и потрясающая мать.
Пока они с Сашей притирались друг к другу и ко мне, было много проблем. Однажды Мила психанула, пришла домой и что-то наговорила папе такое, что он решил позвонить нам домой.
К телефону подошла я. Генерал мне начал что-то выговаривать. И тут трубку у меня забирает мой муж Толя. И говорит: «Если вы еще раз позвоните тренеру Чайковской с такими глупостями, ваша дочь в ее группе заниматься не будет! Тренер лучше вас знает, что можно и что нельзя вашей дочери!»
Генерал после этого с Чайковским еще года три водку пил.
И надо отдать должное их семье: ни отец Пахомовой, ни мать больше ни разу не вмешивались в тренировочный процесс. Притом что вообще для родителей фигуристов это свойственно – практически для всех – с утра до вечера вмешиваться и пытаться что-то подсказывать тренеру, поскольку они, как самые родные люди, лучше знают возможности своего бесценного дитя.
Ну а притирка у Пахомовой с Горшковым продолжалась до последнего дня.
Трепетную лань Милу впрягли в одну телегу с тем, кто не сопротивлялся, не вступал в дискуссии на каждом шагу, как водится в нашем виде спорта, а тащил этот тяжкий воз без рывков – упорно, сильно, по-мужски. Саша не тянул на себя одеяло никогда. Именно это и позволило Милке полностью раскрыться.
У нее не было другого выбора, как принять эту ситуацию и жить в ней. Пахомова безумно хотела, чтобы их пара начала выигрывать. И на этом безумном желании нам и надо было вылезать.
Да, моя рука их жестко направляла. Да, я пресекала попытки бунтов.
Этот быстрый, феноменальный рост Саши – в моей практике, наверное, оказался единственным – стал восхождением на Эльбрус. Горшков шел вперед семимильными шагами. И он всегда был очень надежным.
Теперь все говорили, что Чайковская с Пахомовой так плотно встали с двух сторон от Горшкова, что ему уже ну никак не упасть.
Разумеется, все свои знания, полученные в ГИТИСе, я на открытом катке передавала Миле с Сашей. Они получали полноценные уроки хореографии. Я им вбивала это в головы и в ноги. Но танцы-то были другие! Никаких специализированных печатных изданий, никаких видеомагнитофонов. Я просила англичанина Лоуренса Демми, четырехкратного чемпиона мира и одного из руководителей Международного союза конькобежцев (ИСУ), привозить нам распечатки фигур. Мы же в Советском Союзе не знали ни позиций, ни куда ехать, ни как ехать.
Я понимала прекрасно, что ни британскую стать, ни филигранную технику мы британским же оружием победить не сможем. Наши пары и тогда катались, и сегодня катаются по-другому – другая школа, переделать ее невозможно. Но все равно необходимо было стать на их базу. А потом уже на этой классической, английской основе что-то впечатляющее мир сделать самим.
И вот тогда я замахнулась на «Озорные частушки» Родиона Щедрина, ставшие потом всемирно знаменитыми.
С Щедриным я и прежде была знакома. На всякий случай напомню, что он автор семи опер, пяти балетов и трех симфоний. И вот великий Щедрин, когда я к нему обратилась, мне сразу сказал «да!»
За согласием молодого классика использовать фрагменты его музыки я приезжала в их с Майей Плисецкой квартиру на улице Горького. Резали композицию по живому. Родион вообще живо интересовался танцами на льду и помогал увлеченно.
Когда мы показали «Озорные частушки» на чемпионате Европы и мира, было очень сложно убедить в первую очередь судей, что этот танец – русский. Никакого жанра этнографического танца тогда не было. К тому же щедринские частушки непросто ложились в ледовый танец даже по размеру.
После «Озорных частушек» (я, кстати, на них делала постановку на третьем курсе ГИТИСа) многие наши композиторы захотели, чтобы мои фигуристы взяли их музыку. Популярность дуэта Пахомовой с Горшковым в Советском Союзе была сумасшедшая.
Позже, когда у нас оригинальным танцем стала самба, Азарий Плисецкий, младший брат Майи (который тоже с матерью был в ссылке в Чимкенте, но раньше нас – такие пересечения судеб!), привел к нам на каток «Кристалл» в «Лужники» компанию испаноязычных танцоров-профессионалов. Азарий был женат на знаменитой балетной приме Кубы, мировой звезде Лойпе Араухо. И вот эта страстная кубинка жарким московским летом показывала нам, что такое настоящая латиноамериканская самба.
Если кто-то начинал рассуждать, что движения испанского, кубинского танца нельзя перенести на лед – я смеялась: очень даже можно! Я так хорошо это делаю! Да мне прямо никто и не смел сказать про «невозможность переноса» – я просто брала и переносила.
Мы вырывались за рамки принятых тогда танцев. Либо это выходил блюз с каким-то джазовым акцентом. Либо это шел вальс – и можно было твит-степ пристегнуть. Короче, это были настоящие танцы, а не отточенные движения вымуштрованных аристократов на льду под рафинированную музыку.
Сформировавшийся на традициях российского имперского балета великий Касьян Голейзовский переносил балетные па на лед. Он был мастер «перетекающих движений». Именно Касьян мне поставил выходной цыганский танец из «Дон Кихота» на льду стадиона «Юных пионеров», которого сейчас уже нет. Там стоял холод собачий, а он все твердил: «Давай, пробуй! Ну как это ты не можешь на льду повторить?!»
Я молодая была, а Голейзовский мне повторял, чтобы вбить в голову: «Удивительные возможности открывает фигурное катание. Я на сцене «теку» своими скульптурными композициями. А на льду это воплощается легче и эффектнее. Вам и делать ничего не надо. Вы уже набрали на ледяном зеркале скорость и улетели…»
Когда многие годы спустя мы сидели в жюри ледового шоу на телеканале «Россия», Коля Цискаридзе говорил мне о том же: «Господи, мне бы эту скорость, я ее всю жизнь набирал на сцене Большого. Я бы такое творил!»
Когда я привела в ГИТИС, как когда-то привели и меня, к своему педагогу Захарову Людмилу Пахомову, я сказала: «Вот будущая чемпионка мира и Олимпийских игр. Ей необходимо то образование, которое дает ГИТИС».
Мила отчетливо понимала, насколько это было важно.
Что там главное – наследие классического балета: ты все балетные партии проходишь с партнерами. Не просто сидишь – смотришь, а каждой клеткой воспринимаешь.
Как Мила Пахомова отлично училась в своей английской школе, так же отлично она занималась и в ГИТИСе. Девочка пришла получать знания – не валять дурака, не получать корочку.
Мы с ней оказались родственными душами.
Уровень моих отношений с этой парой, наверное, был неповторимым. Почему? Да потому, что мы оказались близки и по возрасту, и по духу, и по отношению к фигурному катанию.
Возможно, мы уже предвидели высший успех. У нас просто сумасшедшая настроенность на победу была.
И вот такой любопытный факт. Все, что мы ни делали нового, на следующий год Международная федерация конькобежного спорта запрещала своим специальным решением.
Нас с Милой и Сашей все время пытались вернуть в старые рамки. А мы все время из них «выскакивали». То поддержку какую-то изобретем, которая в привычные схемы не вписывалась. Не было ограничений по высоте, но из-за нас их ввели. Выше талии поднимать партнершу – нельзя. Под ногами пропускать партнершу тоже ни в коем случае – это акробатика! Партнершу переворачивать также запрещено – опять-таки акробатика.
Нас постоянно били по рукам. И по ногам тоже.
Как с этим боролись? Да просто шли напролом! Каждый раз добавляя что-то новое. То, что на тот момент не успели запретить – просто потому, что мы это только-только придумали.
Почему нам такое удавалось? Повезло – на нашей стороне оказался глава технического танцевального комитета ИСУ, истинный британец Лоуренс Демми. Он видел, что танцы, придуманные его соотечественниками-традиционалистами, остановились в развитии. Стагнация, застой. И все вокруг загрустили. И шансов на попадание в олимпийскую программу с таким отношением оставалось все меньше.
Лоуренс Демми – великий человек. Он очень ждал наших открытий русской школы танцев на льду. Только благодаря его позиции нам в конце концов позволили развиваться в том направлении, которое мы выбрали и в котором двигались. Не будь поддержки британца, на Пахомовой с Горшковым вместе с Чайковской поставили бы жирный крест. И до сих пор весь мир так и катался бы чопорно, правильно, по-английски – как в 50-е и 60-е годы.
В 1970 году решалось многое. У Милы в тот год было странное настроение. Она плакала, спотыкалась. У нее все валилось из рук на тренировках. Но собираться, когда отступать некуда, она умела как никто.
На чемпионате мира в начале марта на люблянской арене «Гала Тиволи» получилось так. Там сидело пять арбитров из западных государств и четыре – из «восточного блока». И выиграть дуэту из «страны победившего социализма» было ну никак нельзя.
Да к тому же Пахомова с Горшковым выступали до американцев Джуди Швомейер и Джеймса Сладки, лидеров после короткой программы. Атлетизм, техника, высочайшая скорость – вот козыри представителей США.
Но тут случилось чудо: английская судья в произвольном танце поставила выше Милу с Сашей. Американцы потом ее чуть ли не ногами пинали: «Как это так, предательство в англосаксонском блоке?!» Словом, советская танцевальная пара впервые переборола весь «мир капитализма» при перевесе в судейской бригаде в пользу Запада.
Когда летом 1970-го, в год своей первой победы на чемпионате мира, Пахомова и Горшков вступили в брак, я в эти дела вообще не лезла. Ну раз решили, значит, женитесь.
Мила, как мне казалось, очень хотела замуж. Но с ней не было никакого риска, что она наденет обручальное кольцо, погрузится в семейные дела – и закончит карьеру. У Пахомовой была ясная цель – победить на Олимпийских играх. Она делала для этого все.
Притом что вообще-то влюбленность партнеров друг в друга по жизни на льду мне мешает. Да, тогда, в 1970-м, заключение этого семейного союза на тренировочном процессе, как мне казалось, особенно не отразилось. Зато в последующие годы отражалось – и еще как! Я им говорила – то, что происходит у вас в семье, оставляйте в семье. У меня на катке вы появляетесь без этих ваших внутренних проблем. Ведь случалось, что они приходили на тренировку – и просто не разговаривали друг с другом. А кататься-то как? Я что-то делаю, о чем-то говорю, а эти две звезды потухли: одна – в одном углу, другой – в другом ковыряется на льду.
Тогда я придумала простую, но эффективную тактику: «Боже, ну какое же дерьмо мне досталось! Нет, ты только погляди на себя – невозможно смотреть! Платье словно все пожеванное. А ты? Ты вообще до сих пор так и не научился кататься!»
Все это я говорила им обоим. И обидно им было сильно. После моих обвинений – не оскорблений! – двое этих чемпионов тут же, в одну секунду, объединялись против меня. Проезжали, сцепившись друг с другом за руки, на меня не глядя – и работали. То, что мне и было надо.
Ну а к вечеру уже все шло нормально.
Был потрясающий документальный фильм Димы Полонского в 1971 году, где он как раз запечатлел момент, когда Мила и Саша поругались – и катались в разных углах площадки. А я в кадре сидела на стуле в коньках и изумленно крутила головой – мне в тот момент оказалось не с кем работать.
После 1970 года наступила мировая гегемония Пахомовой и Горшкова. В последующие шесть лет они лишь раз проиграли – в 1972 году красивой немецкой паре Анжелике и Эрику Букам, брату и сестре. На том чемпионате Европы в шведском Гетеборге расклад судей оказался такой: пятеро «капиталистов» и четверо «социалистов».
А уже на чемпионате мира в канадском Калгари через полтора месяца Мила и Саша выиграли вчистую!
Но самым тяжелым оказался не 1972-й. Год, когда за семилетний период своего доминирования они проиграли единственный раз.
Самым страшным стал 1975.
В тот год Александр Горшков стоял на краю гибели. «Его спасло чудо» – не фигура речи.
Это был тот случай, когда человек «упал» – и никто не верил, что он сможет подняться. Тем более, подняться так быстро.
Какой бы гениальной фигуристкой Пахомова ни была, но через две недели после пограничной, без малейшей уверенности в положительном исходе операции на легком Людмила выйти на лед не смогла бы.
И из 100 мужиков тоже вышел бы только один – я уверена.
И этот один – Александр Горшков – вышел и катался, теряя сознание.
Признаюсь, я тогда была против такого решения. Но Саша его принял – и Мила, возможно, к этому подталкивала своего супруга и партнера.
А всего за несколько недель до этого, на чемпионате Европы в Копенгагене они выиграли. Ребята обошли моих же Линичук с Карпоносовым. С ними весь год тренировались на одном льду. И притом оказались сильнее очень перспективной пары Ирина Моисеева и Андрей Миненков, которую тренировала Татьяна Тарасова.
Представители советского Внешторга попросили тогда Милу с Сашей после показательных выступлений сфотографироваться на фоне рекламного плаката нашей экспортной водки.
Конечно, я была против. Но приехали люди то ли из советского посольства, то ли из торгпредства и сказали: «Надо! Приказ из Москвы!» Я им говорю, что во дворце этом датском холод собачий и сквозняки. Но посольским было плевать на датские сквозняки и на последствия.
Эта дурацкая фотосъемка в продуваемом насквозь зале могла стать толчком к обострению болезни. Горшков начал покашливать. Саша потом признался, что ему очень тяжело. Это он-то – человек, который никогда ни на что не жаловался. Он всегда терпел до последнего.
Во время перелета Копенгаген – Москва было видно, как Сашу мучают боли. Он из хвоста самолета ко мне подошел: «Ленуля, мне плохо».
А у меня был приличных размеров кусок настоящего мумие. Я им выдавала это азиатское чудо-средство по четвертушке. Со спичечную головку. А тут я посмотрела на Горшкова – и дала ему большой кусок.
Много позже мне сказали, что как раз это уникальное вещество с Памирских гор могло купировать внутреннее кровотечение у спортсмена на высоте 10 000 метров. Без приема мумие человек там, на борту, мог умереть.
Уже в автобусе из Шереметьева Саша от боли не мог сидеть – и вынужден был встать и ехать, держась за поручень, буквально повиснув на нем.
Добравшись домой, мы начали возить Горшкова по клиникам Москвы. Проехали все наши диспансеры. Нам всюду говорили одно и то же – «невралгия». И дома Мила грела его в ванной. Но легче не становилось. Наоборот, он начал помирать.
Мила до последнего думала, что Саша сможет отлежаться. И что эти рекомендованные ванны помогут. Но однажды он в горячей воде потерял сознание.
И тут уж я сказала: хватит заниматься самолечением, поехали к серьезным врачам.
Нам посоветовали потрясающего диагноста Владимира Сыркина. Говорили, он самого Брежнева лечил. Этот специалист и сейчас занимает целый этаж в клинике на Пироговке.
Сыркин двумя пальцами постучал то там, то здесь, без всякой аппаратуры. И меня спрашивает: «Слышите, Елена Анатольевна?» Ну что я могу слышать: где-то звук нормальный, а где-то глухой.
Так светило диагностики прошел всю грудную клетку, потыкал в районе сердца – и ушел куда-то в район легких. И сказал фразу, которую мы запомнили навсегда: «Для меня как для врача это было бы очень смешно, если б не было так грустно. У него сердце ушло на пять сантиметров вправо!» И добавил: «А в легких-то у пациента – какая-то жидкость!» Какая именно и сколько ее – даже этот чудо-врач не мог определить без специального оборудования.
И он нам сообщил, что в Москве существует единственный специалист, Михаил Израилевич Перельман, который способен взяться за спасение Саши. Именно он – главный специалист по легочным заболеваниям.
Я позвонила нашей хорошей приятельнице Люде Бещевой. Ее отец, Борис Павлович Бещев, был тогда министром путей сообщения, – и Перельман, как тут же выяснилось, его тоже консультировал.
Министр послал за Перельманом машину. У специалиста был выходной. Он отдыхал на даче. Его везли из-за города.
А мы по рекомендации Сыркина рванули в центральную железнодорожную больницу на Волоколамском шоссе. Горшкова мы повезли, когда в Москве уже совсем стемнело. Была отвратительная снежно-грязная каша, какая часто бывает в столице в начале февраля. Выскочили на улицу, с трудом поймали какой-то разваливающийся «рафик». Кричим водителю: «Гони, чемпиону мира Александру Горшкову плохо!» Своих фигуристов-чемпионов страна тогда знала в лицо. И водитель этот Сашу узнал. И погнал, дребезжа и едва не рассыпаясь на ходу.
Наш пациент при каждой встряске машины откидывался назад. Во-первых, боль была дикая. Во-вторых – сил держаться у него уже не оставалось.
Мы втроем Сашу в машине держали – я, Толя и Мила. Еле-еле его довезли.
И вот мы все в дикой тревоге ждем Перельмана в больнице РЖД на Волоколамке.
Тот приехал, вошел в реанимационное отделение, и сразу вот таким огромным шприцем выкачал из легкого полный шприц крови.
Вообще же из легкого у Горшкова откачали около двух литров крови. Когда Перельман увидел такое количество, он мне сказал: «Спасибо, что пациент – спортсмен. Другой, обычный человек, давно бы умер».
Нам повезло – Саша привык к кислородному голоданию с нашими постоянными сборами в Терсколе, на Северном Кавказе, на высотах больше двух тысяч метров.
А тут еще у Горшкова оказалась первая группа крови и резус отрицательный! Редкая группа. Ее в больничной базе не было. А плазмы крови в 1975 году еще не существовало.
Но я-то, как оказалось, для переливания идеально подходила! У меня как раз такая резус отрицательная группа. Меня тут же повезли в операционную. Взяли кровь – ему нужно было хоть что-то в тот момент, хоть стакан. Словом, стали мы с Сашей с тех пор кровными братом и сестрой.
Однако для операции нужно больше – на стол без достаточного количества крови не положат!
И вскоре откуда-то привезли вот такого бугая – он в дверь едва проходил. Лет двадцати с небольшим. Здоровья и сил, видно, на двоих хватит. С первой резус отрицательной группой крови.
Перельману в операции ассистировали еще несколько классных хирургов. Потом один из них мне сказал, что та операция была абсолютной авантюрой.
Не буду вдаваться в детали, я не специалист, но скажу, что на плевре было несколько пузырей – и один из них лопнул. Перельман все это ликвидировал. До него никто ничего подобного в мире не совершал. Нам сказали, что еще час промедления с операцией – и было бы поздно.
Сегодня, больше сорока лет спустя, уровень и медицины, и диагностики, и логистики, конечно, иной – и никто не может представить себе ужас того, что происходило в тот момент.
Александр Горшков очень мужественный человек. Любой из сегодняшних танцоров – я в этом уверена – завалился бы раз и навсегда.
Сейчас, оглядываясь назад, прихожу к выводу, что чуть ли не каждый год приходилось кого-то спасать от чего-то. Муж иронично зовет меня, когда вспоминаем критические ситуации, «мать Тереза».
А Мила Пахомова, несмотря на свой интеллект и образование, все время к гадалкам ходила. И вот те ей нагадали, что 1975-й – кровавый год. И он будет очень тяжелым – почему-то именно для «козерогов». А так уж вышло, что мы с ней обе под этим знаком родились. Когда она мне с дрожью в голосе эту информацию от гадалок сообщила, я ей сказала: «Пошла ты, Мила, знаешь куда?»
Но это было до того, как мы едва не потеряли Сашу.
Той зимой 1975-го неприятности сыпались одна за другой.
Пахомова и Горшков, разумеется, уже не могли ехать ни на какой чемпионат мира – не только в качестве лидеров, вообще никак. Другого чемпиона Европы из моей группы, Владимира Ковалева, сразу попытались отодвинуть с пьедестала чемпионата мира. Наталью Линичук и Геннадия Карпоносова, мою вторую танцевальную пару, ставшую только что бронзовыми призерами чемпионата Европы – меняют местами с Ириной Моисеевой и Андреем Миненковым.
В общем, по группе Чайковской был нанесен сильнейший удар.
Но главным тогда было спасать Горшкова.
Врачи осторожно говорили, что наш чемпион при удачном стечении обстоятельств сможет встать и пойти через два месяца. В самом лучшем случае – через месяц. Если очень повезет. Именно – встанет и сможет просто двигаться.
Никто из специалистов медицины просто не мог предположить, что через несколько недель Александр Горшков выйдет на лед.
На чемпионате мира, который должен был пройти в США в первой декаде марта, нужно было представить новые обязательные танцы. В том числе и наше танго «Романтика». Международная федерация конькобежцев (ISU) должна была их утвердить – и представить всем национальным федерациям. Как образец того, как нужно это катать.
Горшков вышел на лед после операции через две недели! Благодаря не только удивительной выносливости и тренированности своего организма, но и силе воли. Такую сегодня уже не встретишь. Он начал двигаться по чуть-чуть. А ведь через три недели предстояло лететь в Америку!
Все еще усложнилось тем, что чемпионат мира проходил в Колорадо-Спрингс, на высоте около 2500 метров. Где не то что танцевать сложно – после 10 шагов уже одышка возникала с непривычки. К тому же в американском среднегорье хуже, чем в любимом нами Терсколе.
Вначале после каждого проката в этих американских горах Саша в прямом смысле ложился на бортик. После трех серий его буквально волокли в сторонку. Саша садился на пол, а Чайковский давал ему кислородную маску. В маске он мог отдышаться чуть-чуть. А мы-то думали, что уже все.
И тут-то Горшков вдруг ожил. И сказал, что хотя прошлые ночи ему было трудно дышать, но сейчас уже вроде и ничего. Это было удивительно.
После чемпионата мира часть сборной должна была ехать в заранее оговоренный месячный тур по Северной Америке – Сан-Диего, Калгари, Чикаго, Ванкувер, Калифорния. Пахомова и Горшков были включены в состав группы задолго до операции на легком, и американцы, конечно, хотели видеть их.
Слухами земля полнится. Кто-то дома пустил слух, и он быстро прошел по всей стране, что Александр Горшков то ли погиб в Америке, то ли при смерти находится, а власти скрывают от народа трагедию кумира миллионов.
И вот мы прибыли в Сан-Диего. Поздняя ночь, наверное, часа два. Нас поселили в каком-то пятизвездочном отеле, где, как назло, местная баскетбольная команда бурно праздновала свое чемпионство. Все негры ростом выше двух метров широко гуляли со своим кубком и всем, что к нему прилагалось.
Тут-то и раздается звонок у меня в номере. С ресепшен на английском, разумеется, мне сообщают, что меня спрашивает Москва (ну конечно, там ведь уже день, почему бы не позвонить!).
Вообще-то в нашей группе был официальный руководитель. Но поскольку он и на русском-то говорил с трудом, то обращались по любым вопросам все время ко мне.
Звонил руководитель Олимпийского комитета Виталий Смирнов:
– Здравствуйте, Елена Анатольевна, как вы там?
– Да хорошо, все живы-здоровы, катаемся отлично.
– А как дела у Милы с Сашей?
– Да замечательно катаются. Их принимают на ура.
– А как там здоровье Горшкова, он может подойти к телефону? – продолжает выпытывать Смирнов.
– Виталий Георгиевич, – отвечаю я, желая послать всех к черту, – тут огромный отель, и Саша живет очень далеко от моего номера. И он сейчас, конечно, спит.
Идти действительно надо по какой-то бесконечной лужайке с высокой травой мимо безразмерного открытого бассейна на другой конец отеля.
И вот я, проклиная все на свете, накинув на ночную рубашку свою норковую шубу, вхожу в огромный лифт. А в лифте двухметровые баскетболисты с пивом орут мне что-то. И я думаю – ну вот и смерть моя пришла.
Я им прокричала нечто вроде «конгрэтьюлейшн!» – и быстрей-быстрей выскочила на территорию, пробираюсь по траве мимо этого бесконечного бассейна. Дохожу наконец до корпуса, где Мила с Сашей живут, а там… заперто!
Я пробираюсь обратно к себе в корпус. С ресепшена звоню по телефону в номер Пахомовой. Там, естественно, долго не подходят, потом сонная Мила наконец берет трубку: «Лена, что случилось?»
Я ей говорю: «Буди Сашу!»
И все это время на телефоне в моем номере «висел» Смирнов, ждал подтверждения, что Горшков жив.
В общем, говорю Саше, что по поручению министра спорта Сергея Павлова нам звонит глава Олимпийского комитета Виталий Смирнов, чтобы узнать, как там дела у чемпиона мира Александра Горшкова. И Москве надо непременно услышать голос лучшего танцора мира. И явно наш разговор слушает не один только Смирнов.
И вот приходит полусонный Саша:
– Да, Виталий Георгиевич, здрасьте. Да, я спал. Что? Нет, у меня все хорошо. Как мы катаемся? Да отлично катаемся…
Вот так в ночном мартовском Сан-Диего мы развеивали прошедший по Москве слух, что у Горшкова в американском турне взорвалось легкое и он умер.
Главным – и завершающим – в нашей долгой работе с Пахомовой и Горшковым стал, конечно, 1976 год – год первых Олимпийских игр, где в программе были танцы на льду.
В Инсбруке жуткие условия были в Олимпийской деревне. В особенности были проблемы с транспортом. Когда до начала выступления Милы и Саши оставалось всего ничего, я чуть не опоздала на первый в истории старт советских танцоров на Играх!
Валентин Сыч, отвечавший за зимние виды спорта, настаивал, чтобы я шла в колонне советской делегации на открытии Игр.
Я вскипела: «Лукич? Ты соображаешь, что говоришь? Я должна быть со своими спортсменами! А не в колонне! Мы сейчас профукаем Олимпиаду!» А надо сказать, что Пахомова с Горшковым, если меня рядом с ними нет за час до начала стартов, уже начинали психовать.
Открытие Игр тогда проводили в каком-то альпийском ущелье с односторонним движением, где с одной стороны подъезжали, с другой, через какой-то тоннель, выскакивали. И вообще, ехать мне во Дворец не на чем. Машины нет!
Вызвали переводчика. Местного парня, которого закрепили за руководителем нашей делегации Сергеем Павловым – он-то был на машине.
И когда в беличьей тяжелой парадной шубе я наконец ворвалась в раздевалку, у Пахомовой сразу стало меняться лицо… А я делаю вид, как будто ничего не произошло. И что я уже давно тут – просто до сих пор занималась неотложными делами.
У Пахомовой и Горшкова в Инсбруке все прошло очень уверенно, здорово и мощно. Это была абсолютно убедительная наша победа. Мила светилась со своей голливудской улыбкой. Как только она видела телекамеру, ее губы как бы автоматически раздвигались.
За восемь лет до этой Олимпиады, в 1968 году на Олимпийских играх во французском Гренобле, мы показали русский танец «Березка». Мы представили танцы как полноправный вид фигурного катания. И вот спустя восемь лет и два олимпийских цикла мы выступаем в этом виде и побеждаем.
Не могу еще раз не вспомнить главу технического комитета ИСУ британца Лоуренса Демми. Он никогда не говорил, что мы – локомотив мировых танцев. Но всегда подправлял наше развитие так, чтобы мы этим локомотивом стали. Он направлял развитие самого вида спорта.
А на то, что писали о Пахомовой и Горшкове, я не обращала внимания, мне было безразлично. Я никогда не смотрю в прессе отзывы о моей работе и о выступлениях моих фигуристов. Ни до, ни после. Я как никто знаю, где у нас плохо. И где у нас хорошо. Меня тогда интересовало мнение Демми и еще одного-двух специалистов.
В олимпийскую программу в Инсбруке я ввела новые испанские шаги. Никто не мог представить, что их можно на льду воплотить. Это особые шаги. Отбивание дроби в сапатеадо, испанской чечетке, – как ее перенести на лед? Я придумала, перенесла, и зал забился в экстазе, когда это увидел.
В Инсбруке на нас смотрел весь мир, съехавшийся туда. На трибунах не было простых зрителей – нас оценивали спортсмены и тренеры, которые понимают, чего стоит труд на льду. Зал гремел и орал, очень хороший был прием. Олимпийская публика – не публика чемпионатов мира.
Как мы отметили первую олимпийскую победу наших танцоров?
Я лично «очень содержательно» отметила. С Наташей Линичук поехала на допинг-контроль. А меня туда не пускают. А у нее накануне была дикая температура и обезвоживание организма.
До четырех часов утра мы с ней просидели – провели «замечательную» ночь.
Линичук с огромным трудом что-то из своего организма наконец исторгла. Я увезла ее домой, уложила спать и закрыла ее номер на ключ.
И сама закрылась. Чтобы никого не видеть, не слышать. И чтобы никто не разговаривал со мной.
А на следующий день мы с Татьяной Тарасовой, моим мужем Толей и еще несколькими «представителями прессы» сели в старинном австрийском ресторане, накрыли отличный стол. И очень хорошо отметили первое танцевальное золото.
А дальше чемпионов и призеров зимних Игр посадили в поезд, который из Инсбрука нас привез в какой-то другой город. Там мы пересаживались в поезд до Парижа.
Мы ехали в таком вагоне – с тремя пассажирскими полками. На нижней полке лежала Татьяна Тарасова. На среднюю, куда и влезть-то нельзя было – протиснулась я, худая еще была. А надо мной с температурой сорок помирал Андрей Миненков. Мы взяли его к себе в купе, чтобы он других спортсменов не заразил.
Вот в таком замечательном виде победоносная сборная по фигурному катанию отправилась в Париж после Олимпиады на показательные выступления.
Нас поселили в Париже в гостиницу где-то в центре. А мы уже не хотим ни-че-го. Акклиматизация в австрийских горах прошла, и вот в Париже, на равнине, – вторая акклиматизация. Какой организм такое выдержит?
Зато через месяц в шведском Гетеборге на послеолимпийском чемпионате мира – 1976 условия были прекрасные. Мы приехали в свои пятизвездочные гостиницы и выигрывали все, что возможно.
После этого надо было заканчивать. Я ребят не подталкивала к такому шагу. Они сами к этому пришли. Осенью 1976-го.
Всегда говорю, что я хороший тренер – потому, что не отбила охоту у своих учеников заниматься тренерским ремеслом.
Людмила Пахомова стала заниматься с молодыми фигуристами сразу после спортивной карьеры и, если бы не страшная болезнь и несправедливо ранняя смерть в 39 лет, могла стать большим тренером.
Александр Горшков уже много лет возглавляет нашу Федерацию – и только по его просьбе я иногда еще берусь за тренерскую работу со спортсменами национальной сборной…
У нас до сих пор с Сашей очень доверительные отношения, в которые мы никого не впускаем.
Мне повезло с Пахомовой и Горшковым. А они, может быть, считали, что им повезло со мной…
Александр Горшков,
олимпийский чемпион, президент Федерации фигурного катания на коньках России
– С Еленой Чайковской мы кровные брат и сестра – в прямом смысле.
Когда я находился между жизнью и смертью в железнодорожной больнице, под утро ко мне пришел главврач, которому я сказал, что у меня чемпионат мира через месяц, а тот сообщил, что меня готовят к срочной операции и уже послали за великим Перельманом.
Что мне вливали, я узнал позже. И про то, что у Чайковской тоже брали кровь для меня и меня в тот момент это спасло. То есть после операции мы оказались родными по крови – но к тому времени, за годы работы с ней мы и так уже стали как брат и сестра. И вообще мы с Милой и Лена с Анатолием Михайловичем были семьей. И родство наше родилось не в той больнице, не на операционном столе – гораздо раньше.
Мы для Чайковской всегда были парой номер один. И чувство ревности к будущим олимпийским чемпионам Наташе Линичук и Гене Карпоносову, которые катались рядом с нами, не возникало никогда. Отблески их золота светились в будущем, где-то через годы после нас. А мы все равно оставались и для тренера, и для мира дуэтом Number One. Лена иногда просила нас им помочь. И тогда я вставал в пару с Линичук, а Мила – с Геной Карпоносовым. Но при этом Чайковская всегда нам уделяла внимания больше всех – а ведь при нас у нее появлялись и другие ученики, члены сборной страны.
Мне никогда не приходилось размышлять над особенностью атмосферы в группе Чайковской – просто потому, что нам не с чем сравнивать. Я почти всю жизнь в большом спорте занимался у нее. Когда мы только начинали, Лене, кажется, было 27 лет. Поскольку разница в возрасте у нас была минимальная, это накладывало отпечаток. Поначалу мы общались как ровесники, но при нужной доле уважения, которая требуется в отношении тренер – ученик.
Что могу сказать определенно – она пыталась создать отдельный мир. Группа Чайковской – это нечто обособленное. Свой мир внутри большого мира.
Мы всегда стремились вместе создать танец, который стал бы интереснее, сложнее предыдущего. И это непростой процесс. Сложность увеличивается оттого, что ты наверху, – и приходится соревноваться уже не с соперниками, а с самим собой. И нам не всегда удавалось добиться прогресса – каждый раз находить музыку, которая оказалась бы еще интереснее… Был год, когда не смогли найти ничего лучше уже откатанной произвольной программы – и мы были вынуждены ее оставить и на следующий сезон.
Да, одной из вершин принято считать наше с Чайковской танго «Романтика». Оно было оригинальным танцем, но позже мы адаптировали его под обязательный. И он вошел в программу, которую катают до сих пор. Например, это танго блестяще исполнили канадцы Марины Зуевой в олимпийском Ванкувере.
Но нашей с Чайковской вершиной все-таки назову произвольную олимпийского сезона, с которой мы взяли и первое золото, и получили максимум самых высоких оценок на чемпионате мира – 1976, где мы закончили карьеру. Из 18 оценок, которые выставляли сначала за технику, сложность, потом за представление, артистизм, 12 оказались высшими – 6,0! Это был наш апогей.
Прошло более 40 лет, и, может быть, с легким сожалением сейчас вспоминаю, что мы никак по-особенному не смогли отметить главную награду своей жизни. Мы – к сожалению или к счастью – не хоккеисты, которые бурно празднуют свои победы, особенно олимпийские. В Инсбруке между мужской и женской частью деревни был забор. Мы победили, постояли на пьедестале и разошлись каждый на свою половинку спать. Эйфория от пьедестала и звуков гимна уходит очень быстро. После колоссальной нагрузки приходит колоссальная усталость. Не только физическая – эмоциональная. И Чайковскую она накрыла тоже. И за первым в мировой истории золотом в танцах последовал сон – это правда, и это… естественно!
Фанатизм и преданность своему делу – черта великого тренера. Она была и есть у Чайковской. Отрешение от всего и концентрация на результате – постоянное ее состояние, в отличие от любого, даже очень большого спортсмена.
Когда в 1993 году ей предложили занять пост главного тренера сборной, она с задачей справилась блестяще. Я даже не могу представить, была ли ей тогда альтернатива.
Почему я продолжаю обращаться к Чайковской и сегодня с просьбой поработать со спортсменами сборной, когда часть тренеров вернулись в страну, выросла новая тренерская генерация, а сама Елена Анатольевна занята своей школой? Это все так, но ее опыт – бесценен. При изменении правил, при изменении условий и обновлении требований – основа остается!
Она, пожалуй, действительно человек, скорее, из мира искусства, чем из мира спорта. Не только потому, что первая из тренеров закончила ГИТИС. Она этим живет, в этой среде выросла, это – ее. И без компонентов искусства, сцены танцы на льду невозможны. Художественная сторона, понимание музыки, грамотное, сценическое выстраивание программ – это все про Чайковскую. Это врожденная культура, и высокое образование, и большой талант.
Для Лены наша жизнь – больше искусство, чем спорт.