Глава 1
Чужой в чужом городе
Петроград встретил Генриха мелким холодным дождем, то и дело переходившим в снег. Было пасмурно, знобко, и время от времени задувал порывами ледяной ветер с залива. Ничего другого, впрочем, Генрих и не ожидал.
«Петроград!» – Он спустился по мокрым железным ступенькам на перрон и огляделся в поисках встречавших. Народу на платформе, защищенной от дождя и снега застекленной аркой крыши, оказалось гораздо больше, чем предполагало место и время.
«Содом и Гоморра… Хотя по нынешним временам, не так уж и плохо. Если не злобствовать. Но кто же мне судья?»
– Иван Иванович! – Паренек, ловко протершийся к Генриху сквозь толпу, выглядел, как гимназист старших классов или студент на вакациях, но, скорее всего, был служилым.
«Прапорщик или корнет».
Одним словом, офицер.
– Здравствуй, Дима! – кивнул Генрих «со значением». – Возмужал, вырос! Я бы тебя, пожалуй, теперь и не узнал!
– Так ведь сколько лет!
– И то правда! – согласился Генрих. – Ну, что, пойдем, что ли, или мы еще кого ждем?
– Нет, что вы! Что вы! Непременно, пойдем! Давайте мне ваш саквояж, Иван Иванович, и пойдемте!
«Конспираторы хреновы! Оперетка!»
– Ну, пойдем! – Генрих бросил взгляд на часы в витраже фасада – дело шло к полудню, а казалось вечер, – выдохнул туманное облачко в пахнущий дымом и железом воздух и пошел вперед, увлекая за собой «Диму», которому так и не отдал свою невеликую ручную кладь.
– Транспорт имеешь? – спросил Генрих, когда, пройдя через здание вокзала, вышли на набережную Обводного канала.
– Извозчика возьмем.
– Как скажешь, – пожал плечами Генрих и, шагнув к обрезу тротуара, остановил резкой отмашкой блекло-серый «сааб», украшенный извозчицкой подковой.
– Езжай, дядя, на Измайловский проспект, я тебе там укажу… – «Дима» сел рядом с извозчиком и кивнул вперед, за лобовое стекло, где дождь окончательно превратился в снегопад.
– Наше дело служивое, – «равнодушно» забубнил в ответ немолодой, но крепкого сложения извозчик. – Нам чево-с? Как прикажете, так и сделаем.
«Клоуны… И куда все подевалось?» – Но два переворота и семь пограничных войн вгоняли в гроб и не такие цветущие империи. За примерами далеко ходить не приходилось. Все тут, под рукой.
Он бросил взгляд на фасад здания и непроизвольно отметил, что Ревельский вокзал действительно напоминает Восточный вокзал в Париже. Не копия, но да – сходство имеется.
– Я закурю? – На самом деле вопрос особого смысла не имел, Генрих достал уже пачку египетских сигарет и даже успел вытряхнуть одну из них себе прямо в губы. Всего лишь фигура вежливости, но, как говорится, привычка – вторая натура.
– Дымите, если приспичило, – извозчик переигрывал. В салоне «сааба» явственно пахло табаком, и получалось – или автомобиль напрокат взяли, или легенду на коленке сверстывали.
Генрих в подробности вдаваться не стал и молча закурил. Табак отдавал восточными пряностями и имел сладковатый запах, не слишком гармонируя с сумрачным величием Северной Пальмиры. Турецкие папиросы представлялись куда уместней, но их в Кенигсберге не оказалось. Пришлось довольствоваться тем, что есть.
Ехали медленно – из-за непогоды тут и там возникали пробки, все-таки Петроград большой город с оживленным движением, особенно в центре. Свою лепту вносили, разумеется, и длинные, погромыхивающие на стыках трамваи, и огромные, как грузовые барки, двухэтажные автобусы. Так что до Измайловского проспекта добирались добрых полчаса. Ногами и то быстрее вышло бы.
– Город знаете? – тихо спросил «Дима», когда, выгрузившись из «сааба», они свернули в подворотню проходного двора.
– Сориентируюсь, – Генриху не нравилось излишнее любопытство «корнета».
«Или все-таки прапорщик?»
– Ну, тогда идите к Польскому саду и через него в Тарасов проезд… – «Дима» остановился и протянул Генриху ключ со сложно вырезанной бородкой. – Дом сто шестнадцать Аз. Второй этаж, дверь обита черным дерматином. Остальное, как договаривались. Отдыхайте, присматривайтесь. С вами свяжутся. – И, не поклонившись, пошел обратно к Измайловскому проспекту.
«Еще и хам, – решил Генрих, шагая через анфиладу проходных дворов в противоположную сторону. – Но оно и к лучшему. Он просто не знает, кто я такой и зачем прибыл в Петроград».
Через десять минут он стоял перед дверью, и вправду обитой черным потрескавшимся дерматином. Подъезд и лестница, и «вообще» несли следы былой роскоши: поотбитый кое-где мрамор, дубовые – с облезшим тут и там лаком – перила, потемневшая лепнина бордюров.
«Н-да, не отель «Риц»… – Генрих отпер дверь и вошел в квартиру, – но и не трущобы».
Темноватый коридор, широко открытая двустворчатая дверь в гостиную, откуда просачивался слабый серовато-грязный дневной свет, спальня, кабинет, кухня, туалет и ванная комната. Солидная обстановка – в гостиной и кабинете из красного дерева, в спальне из карельской березы, – бухарские ковры, бронза, голландский кафель, метлахская плитка, дубовый паркет…
«Недурственно», – в холодильнике нашлась еда, немного, но на первый случай хватит. В высоком резном буфете – несколько случайным образом подобранных бутылок и ключ от сейфа, скрытого, как и следовало ожидать, за морским пейзажем в стиле адмирала Айвазовского.
«Ну, не Айвазовский же, в самом деле?»
Скорее всего, просто мастеровитый художник-маринист, но Генриха, в первую очередь, интересовало содержимое сейфа. «Прапорщик» сказал «как договаривались», однако две недели назад в Каире этот пункт в подробностях не обговаривался. Генрих лишь бросил «горсть вшей» и теперь любопытствовал, насколько «чесалось» у тех, кто пригласил его в Петроград. Проверка на вшивость, так сказать. Мелкая, как пакость, придуманная блондинкой, но именно такие мелочи, как показывает опыт, решают в отношениях многое, если не все.
За толстой, но не слишком надежной стальной дверцей лежали девятимиллиметровый «вальтер Эйч Пи» и тяжелый «стечкин», запасные магазины, портупеи, конверт с десятью ассигнациями государственного казначейства номиналом в тысячу рублей каждая и еще один конверт побольше – с паспортом, шоферским удостоверением, двумя раздельными разрешениями на ношение оружия, щедро выписанными на «подателя сего», и десятью сотенными купюрами.
«Что ж, слушать они умеют, посмотрим теперь, как они разговаривают на своем поле».
Проголодаться Генрих, завтракавший еще в поезде, не успел, пить было рано, и особливых дел, намеченных к немедленному исполнению, пока не предвиделось. Он поменял паспорт, наполнил походную фляжку многообещающе пахнущим шустовским коньяком и, подавив острое желание взять из сейфа один из пистолетов, вышел на улицу.
Как ни странно, снег перестал, не было и дождя. Правда, заметно похолодало, но демисезонное пальто, приобретенное в Берлине, грело не хуже шинели, хотя и не лучше.
«Что ж, бывало и хуже!» – Генрих натянул перчатки, поправил шляпу, чуть надвинув ее на лоб, и пошел по направлению к набережной. Что сказать, за прошедшие годы город почти не изменился, разве что постарел, поблек несколько, но это могло быть и аберрацией памяти. Мало ли что он запомнил! На самом деле, все могло тогда выглядеть иначе: или так же, как сейчас, или даже хуже. Слишком много прошло времени, слишком много утекло воды.
«Целая жизнь прошла, если подумать…» – Генрих вышел к Фонтанке и остановился в некоторой растерянности, соображая, как лучше пройти на Невский. Получалось, что город он помнит лишь «в целом», без подробностей. Но, возможно, не все еще потеряно, и он все-таки вспомнит, особенно, если погуляет по этим улицам пешком, вспоминая Петроград не только глазами, но и ногами.
В результате Генрих свернул налево, перешел реку по мосту Витовта Великого, увидев справа вдалеке роскошный речной фасад Казареевского подворья, и пошел по Вознесенскому проспекту в сторону Исаакиевской площади. Он никуда не спешил, но шел быстрым шагом, просто, чтобы не замерзнуть. Однако вскоре дали о себе знать последствия последней контузии, и он вынужден был сменить модус операнди[1], включив в свой «стремительный рейд» по местам былой славы частые, но необременительные «биваки»: тут чашка чая с горячим бубликом, там рюмка коньяка с сигареткой или кофе с пахлавой в турецкой кофейне. Нашлась даже стопка водки под соленый огурчик в рюмочной на углу Вознесенского и Беловежской улицы. И все-таки ближе к вечеру Генрих добрался до Исаакиевской площади, посмотрел на знакомую с детства громаду собора, закурил, обошел, не торопясь, храм вокруг, бросив по пути взгляд на монумент нелюбимому императору, и решил, что на сегодня достаточно.
«В самом деле, не все сразу», – он пообедал в ресторане гостиницы «Англетер», то и дело бросая взгляд сквозь высокое окно на бронзового Михаила, и, дав отдых ногам, решил, что возвращение в родной город следует отметить как-то по-особому. Напиться, скажем, до безобразия или пойти в театр.
Желания пить, однако, не обнаружилось, тем более, не хотелось ни с кем «махаться», что и является обычно кульминацией пьянки. Оставались владения Мельпомены, но и за этим дело не стало. В фойе гостиницы Генрих купил билет в музыкальный театр на Английской набережной близ Благовещенского моста, но туда уже добирался на извозчике, решив пощадить занывшую к вечеру и непогоде левую ногу, которой, по правде говоря, никогда особенно не везло.
Выбор оказался безупречным: в театре давали «Прекрасную Елену» Оффенбаха. Парижская музыка была легка и иронична, юмор переведенных на русский язык реприз непритязателен, а голоса певцов просто великолепны. Особенно понравилось Генриху сопрано жены царя Менелая Елены, да и сама актриса, что называется, выглядела «на ять». Не хуже, если честно, был и тенор, певший партию Париса, но мужские голоса лежали вне зоны интересов Генриха, во всяком случае, в том, что касалось музыки.
Выйдя из театра, он неожиданно ощутил потребность прогуляться. Не ехать в Тарасов проезд, чтобы выпить стакан водки и забыться на три-четыре часа мутным сном, а снова пойти куда-нибудь пешком, в Северную Коломну, например, через Новую Голландию или еще куда. Вечерний моцион, так сказать.
«Ночной променад… Почему бы и нет?»
Он поднял воротник, закурил папиросу – в театральном буфете нашлись-таки хаджибейские, то есть, попросту говоря, турецкие папиросы, – и пошел переулком к Конногвардейскому бульвару, потом через площадь перед дворцом великого князя Бориса, к Казачьему стану, к Новой Голландии и Коломне, но не дошел. За Крюковым каналом – Генрих едва перешел через Тюремный мост – его окликнули.
– Генрих! – позвал хрипловатый женский голос.
Он обернулся. На мосту стояла женщина. Темный силуэт в длиннополом приталенном пальто. На голове вязаная шапочка. В руках… Ну, что там было в руках у этой суки, Генрих не разобрал – освещение подвело, но явно какой-то короткоствол.
– Полковник Генрих Кейн, Ревтрибуналом Центрального округа вы приговорены к смертной казни через расстреляние! – сказано четко, быстро, но без спешки и истерики.
«Хладнокровная дамочка», – успел он подумать, и в этот момент женщина выстрелила.
Выстрел. Вспышка. Пуля ударила в грудь, и Генрих сделал шаг назад, отступая перед неодолимой силой…
Он оступился, еще не чувствуя боли, и умер раньше, чем смог ее ощутить. Это был на редкость точный выстрел, хотя и расстояние, по правде сказать, ерундовое. Пятнадцать метров, и крепкая уверенная рука. Вернее, две, потому что женщина стреляла, удерживая пистолет двумя руками. Восьмиграммовая пуля, выпущенная из «люгера» номер восемь, пробила грудь Генриха навылет, разорвав по пути сердце и задев позвоночник. Впрочем, последнее было уже несущественно, учитывая «сердечную рану», несовместимую с жизнью.
Неожиданным образом Генрих видел все это как бы со стороны. Видел себя, делающего рефлекторный шаг назад, женщину – темный силуэт на мосту, пустынную набережную, безлюдный переулок…
«Что ж, вот как это происходит…»
Выстрел. Вспышка. Пуля ударила в грудь, и Генрих сделал шаг назад, отступая перед неодолимой силой…
«Сука!»
Боль пронзила грудь, и ему пришлось отступить еще на шаг, чтобы сохранить равновесие.
«Вот же, сука!» – ощущение такое, что в сердце ударили кузнечным молотом, выбив заодно и дух, так что «ни дыхнуть, ни пернуть».
«Ох!» – его качнуло, но на этот раз он устоял.
«Контрольный в голову, или как?» – пауза затягивалась. Женщина по-прежнему стояла на мосту, подсвеченная сзади и спереди желтым светом фонарей. Руки вскинуты, оружие направлено Генриху в грудь, и кажется, что он видит дымок, курящийся над стволом пистолета, и чувствует запах сгоревшего пороха.
Тишина, покой полного безветрия, безлюдная улица и двое на ней: мужчина и женщина – все намекает на мелодраму, в крайнем случае, на драму. Но жертва и убийца – настоящая трагедия.
Генрих смотрел на женщину, силясь вздохнуть и «оценить ущерб», потом рефлекторно поднял руку к груди. Туда, куда ударила пуля. Провел пальцами в коже по шероховатой ткани в «елочку».
«Шутка случая… Ну, надо же! Однако отчего она не стреляет?»
Пауза затягивалась. Проклятый Кейн стоял как вкопанный и ощупывал грудь. Под затянутой в перчаточную кожу рукой ткань пальто быстро намокала, и темное пятно растекалось книзу.
«Отчего он не падает?»
Но на самом деле, главный вопрос формулировался иначе – отчего она не стреляет? Натали словно бы очутилась во сне. В тягостном медленном бреду, когда все понимаешь, но ничего не можешь с этим поделать. Стояла в верхней точке подъема моста, ощущая под ногами неровности булыжной мостовой, дышала холодным ночным воздухом, вдыхая мороз и выдыхая пар, смотрела на полковника Кейна, на его освещенное светом фонаря лицо, и не стреляла.
– Контрольный в голову, или как? – натужно прохрипел мужчина. По-русски он говорил чисто, как если бы не был бельгийцем, а природным русаком.
– Вы… Почему вы не падаете? – она слышала в своем, враз просевшем на октаву или две голосе истерические нотки, но, как и водится во сне, была бессильна что-нибудь изменить.
– А должен? – Дыхание, судя по всему, давалось Кейну с трудом, речь – лишь героическим усилием.
– У вас все пальто в крови…
– В самом деле?
Где-то за домами раздался свисток городового. В переулке за спиной застучали о булыжник подковки сапог.
– Выбросьте! – предложил, поморщившись, Кейн. – Живее! Замордуют…
Как ни странно, она его поняла. И, разумеется, Кейн был прав. Даже в лучшие времена, как рассказывали ветераны, с террористами не церемонились. Заломить руки – пусть и даме из общества, бросить лицом на камни мостовой, пройтись для острастки сапогами по ребрам – все это цветочки по сравнению с тем, что творилось теперь, после Славной Революции. По нынешним временам, если взяли на горячем, тем более с дымящимся стволом в руках, измордуют так, что враз потеряешь вместе с человеческим обликом все свои принципы, и достоинство тоже. О том, что изнасилуют между делом и не раз, даже упоминать не стоит.
– Ну! – перхнул мужчина, начиная крениться набок. – Вы как? И… Помогите мне, черт вас дери!
Совет показался разумным и уместным, словно бы это и не она стреляла только что в Генриха Кейна, известного половине Европы как Эль Карницеро.
«Мясник…» – Натали выбросила «люгер» в канал и успела добраться до полковника раньше, чем набежали городовые с соседних улиц и жандармы от Литовского замка.
– Обопритесь на меня, – предложила она, подхватывая его слева. – Что это?
Запах был недвусмысленный, но поверить в такой абсурд она не могла.
– Вы видели, кто в меня стрелял? – мужчина тяжело оперся на ее руку, но продолжал оставаться на удивление спокойным.
– Это спирт? Да, – опомнилась она, услышав гулкий топот в переулке и трели полицейских свистков. – Высокий, сутулый, лица я не разглядела.
– Я тоже, – мужчина по-прежнему говорил с трудом, дышал с хрипом, – а жаль, удавил бы гада!
– Есть за что, – согласилась Натали. – Вы в своем праве.
– То-то же! – полковник закашлялся.
– Кто стрелял? – крикнул, подбегая, крепкого сложения городовой со старорежимной шашкой на поясе. Сабля то и дело била его на бегу по ногам, но ловкий парень умудрялся придерживать ее, не снижая темпа. – Вы ранены, сударь? Вам нужна помощь?
Слова прозвучали, и волшебство момента исчезло, спугнутое появлением посторонних людей. Или это время, выбитое из колеи ее выстрелом, вернулось на пути своя? Ночь уже не казалась волшебной, а город – покинутым. Небо заволокли тучи, отрезав землю от колдовского сияния луны. Стало холодно и знобко. От черной студеной воды начал подниматься пар. И тишину разбили вдребезги тысячи разнообразных звуков: рокот мотора, охающие вопли сирены кареты скорой помощи, крики, оклики, стук каблуков, свитки, ругань и приказы, одышливое дыхание…
– Вы ранены? – сунулся к Кейну городовой.
– Никак нет.
– Но это же кровь! У вас все пальто в крови!
– Это коньяк!
– Какой коньяк?
И Натали увидела округлившиеся глаза деревенского увальня, превратившегося волею судеб в столичного стража закона.
«Шустовский…» – Генрих продолжал находиться в двух местах одновременно. Один он в легком замешательстве наблюдал за всем происходившим здесь и вокруг как бы со стороны. Другой – говорил и действовал, но как-то не по-людски. Слишком спокойно, почти равнодушно.
Генрих покачнулся, перебитая в двух местах нога давала к вечеру о себе знать, но не упал. Кто-то поддержал под руку, приняв на себя его вес.
«Террористка… Вот же история!»
– Я…
– Вы…
– Кто стрелял?! Вы ранены? – голос грубый, низкий, но сфокусировать взгляд и рассмотреть говорившего Генрих не мог.
– Я?
– Да, да! – прямо над ухом хриплым срывающимся голосом. – Он ранен! Вы же видите, у него все пальто в крови!
– Я не ранен! – возразил «спокойный» уверенный в себе Генрих. – Вы что, запаха не чувствуете?
Он выпрямился, по-прежнему ощущая резкую боль в груди, и уперся глазами в чьи-то чужие, маленькие и переполненные удивлением и недопониманием гляделки.
– Но это же кровь! У вас все пальто в крови!
– Это коньяк! – возразил Генрих, и сам плохо понимавший, что и зачем сейчас делает.
– Какой коньяк? – опешил городовой, Генрих его наконец рассмотрел и остался увиденным не доволен.
– Шустовский, – объяснил он, и в этот момент все встало на свои места. Он снова был самим собой, и да – он стоял на набережной канала, опираясь на руку женщины, которая несколько минут назад стреляла в него, но отчего-то не довела дело до конца. Ей оставалось совсем немного – всего один выстрел. Однако она этого не сделала. Впрочем, и Генрих поступал сейчас вопреки логике и привычному образу действий. Хотя, как посмотреть. Это выглядело бы до мерзости тривиально – сдать бабу жандармам. Азбучная истина, так сказать, а Генрих не любил элементарной арифметики, ему нравилась дифференциальная геометрия и высшая алгебра.
– Да! – ответил он на очередной вопрос. – Нет! Не думаю, что мне понадобится медицинская помощь.
– Увы, – покачал он головой. – Сожалею, но не запомнил. Кажется, он был высок и сутул.
– Высокий, сутулый, – подтвердила женщина, по-прежнему подпиравшая его слева. – В шляпе и длиннополом пальто.
– Меня? – переспросила она этим странным ее хриплым голосом, от которого у Генриха совершенно не к месту и не ко времени зашевелилось в штанах. – Наташа… То есть, простите, Наталья Викторовна Цельге.
– Нет, извините, – все тем же возбуждающим ненужные порывы голосом, – я не ношу с собой документов. Да и с чего бы?
«Наташа? Натали… Что ж, имя как имя. На первый случай сгодится, а там… А там жизнь покажет. Поглядим…»
– Нет! – поставил он точку в полицейской суете. – Теперь, господа, вы знаете все, что требуется. Ищите злодея и оставьте нас с Натальей Викторовной в покое.
– Разумеется! – сказал, как отрезал, выслушав жалкие возражения жандармского вахмистра. – Я свои права знаю. Да, и в любом случае, я иностранный подданный и жертва нападения, а не подозреваемый. Компреву[2]? Хотите быть полезным, господин офицер, вызовите извозчика!
Ехать оказалось недалеко.
– Остановите здесь! – приказал полковник, едва таксомотор свернул в Тарасов переулок. – Вот, держите! – протянул он извозчику сложенную вчетверо ассигнацию и вслед за Натали покинул салон старенькой «волжанки».
– Надеюсь, у вас нет еще одного ствола? – В свете уличного фонаря черты его лица казались нарочито резкими, взгляд – темным, усмешка – опасной.
– Увы! – ей не хотелось сдавать позиции, но, к несчастью, полковник переигрывал ее по всем пунктам. Однако за вовремя брошенное – равнодушным или, во всяком случае, ленивым голосом – двусмысленное словцо полагалось, как минимум, одно выигрышное очко.
– Что ж, мелкий скот тоже дает навоз, – то ли он читал ее словно открытую книгу, то ли Натали пропустила что-то существенное в контексте или подтексте.
«Сукин сын!»
Полковник отвернулся от нее и смотрел теперь на будку уличного телефона.
– Я, пожалуй, позвоню кое-кому, не возражаете?
– В час ночи?
– И в самом деле! Но знаете что, Наталия Викторовна, я все-таки попробую. – Он открыл дверь будки, изучил скептически обшарпанный аппарат, вздохнул и, достав из кармана пальто гривенник, протолкнул его в щель монетоприемника.
– Не спишь? – спросил полковник, набрав номер. Дверь будки он оставил открытой, но взглянуть на наборный диск не позволил, прикрыв спиной. – Вот и славно! Видел?.. Молодец!.. Часам к шести… Спасибо! – И полковник повесил трубку.
– Вот, собственно, и все, – кивнул он и тут же поморщился, непроизвольно тронув рукой грудь. – Болит, клятая. Ладно, не смертельно! Идемте!
– Куда? – вопрос напрашивался.
– Рассматриваете варианты?
– Я не… – честно говоря, она не знала, что именно собиралась сказать, и оттого разозлилась на себя едва ли не больше, чем за то, что не выстрелила во второй раз.
– Ну, я и не настаиваю.
«Сукин сын!»
– Шутка удалась, – выдохнула она с паром и почувствовала, что ее начинает трясти. От холода или нервов, но, скорее всего, от того и другого вместе. Нервный озноб. Холодная истерика. Что-то такое.
– Спасибо, – кивнул полковник. – Я польщен. Идемте!
И она пошла. Кроме как с Кейном, идти ей, и в самом деле, оказалось некуда.
Улица была пустынна, что не диво во втором часу ночи. И в темных громадах домов светились лишь отдельные окна.
«Ночь, улица, фонарь… Где живет мясник Кейн? Где может он жить в Петрограде?»
– Нам сюда.
Ушли недалеко, сотня шагов, никак не более.
«Надо же, дом как дом! Все как у людей… Но человек ли полковник Кейн?» – Вопрос вполне экзистенциальный.
На лестнице его снова повело, хотя уже некоторое время полковник шел самостоятельно, отказавшись от помощи Натали, как только они вышли из таксомотора. Она и не настаивала. С чего бы? Но, когда увидела, как его качнуло и понесло на стену, подхватила сразу же, не раздумывая. Удержала от падения, подставила плечо, почувствовала, как грузно – явно, не от хорошей жизни – опирается Кейн на ее руку. Так и дошли до двери, обитой черным, местами полопавшимся дерматином. Черная матовая «кожа», пошедшая трещинами, сероватая вылезшая клочьями набивка, медные фигурные шляпки обойных гвоздей.
«Аллегория империи, разве нет?»
Между тем, немного отдышавшись, полковник отпер дверь и, пропустив Натали вперед, в смутную мглу пустой квартиры, вошел вслед за ней и включил свет.
– Проходите, Наталья Викторовна, устраивайтесь, чувствуйте себя как дома. Квартира съемная, или у вас это как-то иначе называется?
– Меблированные комнаты.
Чем дальше, тем больше она сомневалась, что имеет дело с Генрихом Кейном. Этот «Кейн» слишком хорошо знал русский язык, да и вообще…
«Но если не Кейн, то кто?»
– Меблированные комнаты. Что ж, звучит не хуже. Располагайтесь. В холодильнике есть еда, в шкафу в спальне – постельное белье и полотенца. Нет, – покачал он головой, встретив ее взгляд, – спать с вами я пока не предполагаю. Не сейчас, не сегодня и не силой. Пить будете?
– Буду.
– Водка, коньяк, вино?
Полковник, представившийся полиции подданным королевства Вюртемберг и назвавшийся при этом Генрихом Воиновым, прошел, явственно подволакивая левую ногу, в гостиную и звенел теперь стеклом около огромного буфета красного дерева.
– Налейте водки.
– Правильный выбор. – Голос у полковника низкий, глубокий, предполагающий наличие силы и характера. – После боестолкновений лучше водки – только самогон. Приходилось пробовать? – и он обернулся к Натали, протягивая граненый стаканчик.
– Спасибо. Пробовала. Гадость. – Натали не стала дожидаться, пока полковник возьмет свою рюмку. Тем более, не стала бы пить под тост. Она поднесла холодное стекло к губам и выпила водку в три глотка, стараясь не дрогнуть лицом и не подавиться.
– Ну, дело вкуса, – полковник свои восемьдесят граммов выпил залпом и немедленно налил еще. – Еще будете?
– Я… Я так опьянею.
– Ну, а нам что требуется?
– Кому нам?
– Вам! – криво усмехнулся полковник. – Мне ни к чему, я на пьяных баб не дрочу. А вам стресс надо снять, выспаться. Я не прав?
– То есть даже если я совсем пьяная стану, – нахмурилась Натали, чувствуя, как расходится по телу приятное тепло и начинает легонько кружиться голова, – и буду… Ну, не знаю, голая разденусь, или еще что?
– В этом случае, тем более. Я, Наталья Викторовна, вышел из того счастливого возраста, когда «лишь бы случай представился», и, смею надеяться, не вошел еще в тот, когда «лишь бы дали». Можете пить без опаски. И спальней распоряжайтесь, чего уж там. Мне все равно сегодня не до сна будет.
– Болит?
– Болит! – полковник хмыкнул и опрокинул в рот следующую порцию водки. – Надо бы поесть, что ли… А как вам меня описали?
– Да, так вот и описали, – пожала плечами Натали, протягивая ему пустой стаканчик. – Налейте еще, пожалуйста. Невысокий, подволакивает левую ногу. Спасибо. Не всегда, но часто, особенно в плохую погоду или после длительной пешей прогулки. Лицо продолговатое, черты правильные. Лоб высокий с залысинами…
– И место назвали?
– Да. Музыкальный театр на Галерной… А иначе, как бы я вас…
– И в самом деле! – полковник выпил третью рюмку и пошел на кухню. – Есть будете?
– Буду.
– Тогда, берите бутылку и айда за мной!
– Уже! – она подхватила бутылку, шагнула вслед за полковником и едва не врезалась в косяк двери.
«Вот черт!»
– Вы колбасу едите?
– Какую? – спросила она, переводя дыхание и возвращая себе контроль над телом.
– Сейчас… Написано, «Краковская», пахнет костром и чесноком, что скажете? – полковник стоял у открытого холодильника и нюхал упаковку с колбасой.
– Давайте есть колбасу, – Натали вдруг вспомнила, что ничего не ела с раннего утра, то есть со вчерашнего утра. Сегодняшнее должно было наступить всего через несколько часов.
– Кейн – высокий мужик, – полковник бросил колбасу на стол и достал из недр холодильника еще одну упаковку. – Студень… Это холодец, не так ли?
– Так вы не Кейн.
– Нет, но мы знакомы. Что скажете насчет холодца? Под водку, должно быть…
– Да, уж дайте хоть что-нибудь, а то я с голоду умираю.
– Берите вилку и приступайте… – пожал плечами полковник и снова поморщился. – Так вот, – он поставил упаковку со студнем на стол и подхватил оставленную Натали бутылку, – Генрих Кейн – высокий, под два аршина и десять вершков[3] приблизительно, лысый, как яблоко, тучный. Такие дела. Будете?
– Да. А вы?
– А что со мной не так? – полковник отсалютовал ей стаканчиком и выпил. Про себя Натали все еще предпочитала называть его полковником, хотя уже поняла, что «ошибочка вышла» и мужчина этот не Кейн.
– Значит, вы действительно Генрих Воинов? – спросила, выцедив третью по счету рюмку водки.
– Нет, разумеется.
– А кто?
– А оно вам надо?
– Но как-то же я должна вас называть!
– Зовите Генрихом, – предложил мужчина и, протянув руку, плеснул водки в стаканчик Натали. – Еще можете называть меня полковником. Все это соответствует действительности, так что…
«Генрих Воинов… Полковник… – Натали нашла в кухонном шкафу столовые приборы и тарелки, заодно обнаружив и батон белого хлеба. – Русский, а не бельгиец… Живет в Вюртемберге… Я что-то пропустила?»
– А вы какой, полковник, Генрих… э…?
– Ох уж мне эти русские! – вздохнул мужчина, накладывая студень на тарелку. – Отчество обязательно?
– Мне кажется, да. Мы ведь едва знакомы, – она вооружилась ножом-хлеборезом и взялась за батон.
– И это вы называете «едва знакомы»? – указал он небрежно вилкой на свою грудь. Пальто полковник снял, пробитую пулей фляжку выбросил, но пиджак в любом случае был испорчен, что называется «целиком и полностью».
– Предлагаете перейти на «ты»?
– Нет, не думаю, – полковник вернулся к холодильнику. – Ага! Вы ведь не будете возражать против горчицы? Дижонская… Вполне. Да, на «вы», я полагаю, но по имени. Как вам такой вариант?
– Передайте мне, пожалуйста, горчицу, Генрих!
– Вот, пожалуйста!
– Вы очень любезны.
– А вы нет, Натали! Испортили мне хорошее пальто и пиджак заодно. Теперь стыда не оберешься, пока новые покупать буду. Мало что выглядит ужасно, так еще и алкоголем за версту несет. Вы из чего стреляли?
– Из «люгера».
– Из «восьмерки»?
– Да, восьмой номер.
– С пятнадцати метров… А ничего так, – полковник прожевал кусок студня и потянулся за булкой. – Это ничего, что я разговариваю за едой? Не интеллигентно, я знаю, но учитывая обстоятельства… Из «люгера» с пятнадцати метров. Не иначе как все мученики и святые угодники за меня хором просили. Восемь граммов – не шутка.
– Вам повезло, – Натали старалась контролировать речь – содержание и произношение, – но не знала насколько успешно с этим справляется. Мало того, что захмелела, выпив уже граммов триста водки, натощак и с морозу, так еще и «отходняк» начался, и трясло ее совсем не по-детски. Не по-девичьи, одним словом, трясло. Не от страха. От осознания последствий.
– Вот и я о том же. А хват двумя руками вам кто ставил?
– Генрих, вы не обижайтесь, пожалуйста, но я своих не сдаю, даже если сейчас пью с вами водку.
– Это если по почкам не бить и голову в ведро с водой не окунать. – Он смотрел ей прямо в глаза, а глаза у полковника были серые, внимательные, и от них веяло стужей. – Но это не ко мне. Я вас из интереса спрашиваю, так что – не хотите, не отвечайте. Но мне казалось, что в пределах разумного вы мне кое-что могли бы и рассказать. Все-таки я не Кейн, и, следовательно…
– Получается, меня подставили.
– Возможно, – согласился полковник, – но, скорее всего, вы уж не обижайтесь, Наташа, им до вас и дела нет. Вы, как и любой исполнитель вашего уровня, пешка, расходный материал.
«Пешка…» – забавно, но с такой точки зрения она ни на себя, ни на кого другого из боевки никогда не смотрела. Просто не видела такой возможности. Но вот слова прозвучали. И, разумеется, они вызвали протест. Однако протест – всего лишь первая реакция, за которой обычно и приходит понимание. Или не приходит.
– Налейте мне еще.
– Правильное решение. Так что? Можно полюбопытствовать или никак нельзя?
– Любопытствуйте, – она откусила слишком большой кусок бутерброда с колбасой и на некоторое время замолкла, но и полковник не спешил. Ел свой холодец с горчицей, жевал, смотрел в темное окно, выходившее на двор-колодец.
– Ревтрибунал Центрального района, это что? – спросил, даже не обернувшись.
– Эвфемизм, – проглотив последний кусок, ответила Натали. – Решение руководства, как всегда. Или инициатива снизу. Так тоже случается, но не в вашем случае.
– Любопытно. Ну, а партийная принадлежность? Или вы, Наташа, вольный стрелок?
– Наемница?! – вскинулась Натали. От оскорбления даже в виски ударило, и перед глазами закачалась кровавая марь.
– Полагаете, быть наемником оскорбительно? – все-таки обернулся, лицо серьезное, глаза чуть прищурены.
«Он так целится, – поняла она, несмотря даже на алкогольный туман, начавший заволакивать сознание. – Он близорук. Но не серьезно. Видит прилично, но, когда стреляет из винтовки…»
– Я своих партийных взглядов не скрываю! – Откуда взялся гнев? С чего вдруг, и куда ушел? Отчего?
– «Набат»! – буркнула раздраженно и оперлась рукой о стол. Комната плыла, вращалась и нагревалась от вращения. Становилось жарко. Струйка пота скатывалась с виска, еще одна – торила дорожку вдоль позвоночника, где-то в районе застежки бюстгальтера.
– Разъясните, если не затруднит, – полковник пыхнул только что закуренной папироской, выпустил облачко сизого дыма. – Я, видите ли, с российскими реалиями знаком весьма поверхностно, так что…
– Что такое ФАР знаете?
– Федерация анархистов России?
– А говорите, не разбираетесь! – Натали вдруг ужасно захотелось курить. Иные дни и не вспоминала о табаке, а сейчас, как приспичило. – Дайте папиросу!
– А мне показалось, вы не курите! – Оказывается, он уже протягивал ей открытую коробку с изображением танцующей турецкой девушки. – Держите, Наташа. Вы позволите мне вас так называть?
– Называйте, – пожала она плечами.
– Так что там с ФАР и «Набатом»?
– «Набат», – вспыхнула с треском и шипением серная спичка, огонь лизнул край папиросы, и рот наполнился сухим горьким дымом, – «Набат» – это газета анархо-синдикалистских профсоюзов.
– Значит, вы анархо-синдикалистка?
– Во всяком случае, была. – Сейчас Натали не была уже в этом уверена, но не рассказывать же об этом полковнику! Или рассказать? – Вы спрашивали о хвате двумя руками…
– Да, – холодно усмехнулся полковник. – Техника налицо.
– Я прошла полный курс «Тамбовских волков», – похвасталась Натали, отдышавшись после новой порции водки.
– Впечатляет! – полковник смотрел на нее с каким-то новым выражением.
«Сейчас он подойдет… Он… Он подойдет и… Поцелует или сразу завалит на стол? Он…»
– Я…
– Вы готовы, – кивнул он. – До кровати доберетесь сами, или помочь?