Комната в гостинице «Летучий дракон»; Дядюшка Сайлас. Комната в гостинице «Летучий дракон» (Джозеф Шеридан ле Фаню)

Тысяча восемьсот пятнадцатый год оказался урожайным на события. Мне было двадцать три, и я только что получил в наследство значительный капитал в государственных и других ценных бумагах. После падения Наполеона и его армии Франция стала наконец-то открыта для английских туристов всех возрастов и финансового положения. Большинство путешественников мечтало дополнить свое образование заграничной поездкой, осмотрев достопримечательности этого прежде неприступного края, а заодно и получить яркие впечатления. Я не стал исключением и тоже присоединился к этой жаждущей развлечений толпе.

Катил я из Брюсселя в Париж на почтовых, по той же самой дороге, по которой еще несколько недель назад шла союзная армия. Трудно себе представить, какое множество экипажей всех размеров и видов двигалось в одном со мной направлении. Стоило оглянуться назад или поглядеть вперед, и взору неизменно представлялась растянутая линия пыльных облаков, поднятых нескончаемой вереницей экипажей. То и дело навстречу попадались пустые экипажи, запряженные лошадьми. Вид у животных был измученный, а кареты покрывал толстый слой серой дорожной пыли. Тяжелое было время для этих терпеливых животных, которые день за днем везли любопытных путешественников в неизведанную и манящую Францию! Ни дать ни взять – весь мир пустился в Париж на почтовых.

Мне следовало обратить особое внимание на все, что происходило вокруг, но мой разум был наполнен лишь помыслами о Париже и о том, что меня ожидает впереди, так что я небрежно относился к открывавшимся мне картинам. И вот мили за четыре до живописного городка, название которого я забыл, подобно названиям многих других городов, более значительных, через которые я мчался очертя голову, часа за два до заката мы увидели перед собой потерпевший крушение экипаж.

Карета не пострадала, однако две лошади лежали врастяжку. Возница и форейтор в высоких сапогах возились вокруг лошадей, а двое слуг, по-видимому ничего не смыслившие в подобных вещах, изо всех сил старались помочь им. Из окна кареты высунулась маленькая женская головка в хорошенькой шляпке. Я тотчас решил разыграть роль сострадательного самарянина[1]. Остановив свой кабриолет, я поспешно выскочил из него и вместе со слугой принялся поднимать лошадей на ноги. Увы! На хорошенькую шляпку была наброшена густая черная вуаль. Я не увидел ничего, кроме изящного узора на кружеве, и вот головка опять скрылась.

Через несколько минут в окне показался сухощавый старик, вероятно, страдавший от какой-то сильной болезни. Несмотря на жаркий день, вокруг его шеи был обмотан черный шарф, скрывавший нижнюю часть его лица до самых ушей и носа. Он проворно опустил складки шарфа и разразился потоком благодарственных речей. Его громогласные излияния сопровождались оживленной мимикой. Еще через мгновение он снял шляпу с черного парика.

Кроме боксерского искусства, я, подобно всем англичанам того времени, мог похвастаться немногими знаниями, но в их числе находился французский язык. Итак, я ответил по-французски – надеюсь и полагаю, что правильно. После обмена поклонами голова старика скрылась, и в окне вновь появилась дамская шляпка. Должно быть, незнакомка слышала, как я говорил со своим слугой, – она поблагодарила меня по-английски с таким милым ломаным произношением и таким сладким голоском, что я сильнее прежнего проклинал черную вуаль, создававшую преграду моему любопытству.

Герб на дверцах кареты отличался крайней своеобразностью и врезался в мою память. Особенно поразило меня изображение красного журавля на золотом поле. Птица стояла на одной ноге, а другой держала камень в сжатых когтях. Кажется, это была эмблема бдительности. Вокруг были украшения, но я не помню, какие именно. Изящные речи и достойное поведение путешественников, опрятный вид их слуг, богатый дорожный экипаж и герб со множеством различных изображений уверили меня в дворянском происхождении моих новых знакомых.

Удивительное обаяние заключается в титуле! Знатный титул оказывает сильное и естественное влияние на любовь. Мимолетное внимание сквайра[2] больше западает в душу хорошенькой скотницы, чем долгие годы искренней преданности честного друга. В каком несправедливом мире мы живем! Но на этот раз происходило нечто удивительное. Я знал, что родился не красавцем, во всяком случае никто и никогда не рассыпался в мой адрес комплиментами. И все же, сказать по совести, я был недурен собой, к тому же довольно высокого роста. Но зачем было незнакомке благодарить меня? Разве ее муж – я решил, что старик должен быть мужем таинственной красавицы, – не поблагодарил меня от имени их обоих? Я безотчетно осознавал, что незнакомка смотрит на меня не без удовольствия, и чувствовал на себе ее пристальный и заинтересованный взгляд даже сквозь черную вуаль.

Увы, она укатила в облаке пыли, поднятой колесами и позолоченной лучами солнца, а премудрый молодой человек проследил за ней пламенным взором и глубоко вздохнул, когда расстояние между ней и им стало увеличиваться. Я строго запретил извозчику обгонять карету, однако велел ему не терять ее из виду и остановиться, где бы ни остановилась она, у станции или у гостиницы. Скоро мы очутились в городке, и экипаж, за которым мы следовали, замер у двери «Прекрасной звезды», тихой старой гостиницы. Путешественники вышли из кареты и скрылись в дверях дома.

Вскоре подъехали и мы. Я вышел из кабриолета и стал подниматься на лестницу с равнодушным видом человека, ничем не интересующегося и безразличного ко всему. Как ни был я тогда смел, однако не хотел спрашивать, в какой комнате я могу найти приезжих. Я заглянул в комнату направо, потом в другую, налево, но нигде не увидел тех, кого искал. Я поднялся по лестнице. Передо мной была отворенная дверь. Я вошел в нее с самым невинным видом. В обширной комнате, куда я попал, оказалось только одно живое существо, кроме меня. Это и было то прехорошенькое изящное создание. Я вновь увидел ту самую шляпку, в которую влюбился. Поднята ли досадная вуаль, я понять не мог: незнакомка стояла ко мне спиной и читала письмо.

С минуту я ждал, вперив в нее пристальный взор, со смутной надеждой, что она обернется и мне представится случай увидеть ее черты. Сделав два шага, она подошла к столу у стены, над которым висело большое зеркало в потускневшей золоченой раме. Я легко мог бы принять его за картину: оно отражало в эту минуту портрет молодой женщины редкой красоты. Она стояла и внимательно читала, а может быть, и перечитывала письмо, которое держала в миниатюрных пальчиках. Оно, по-видимому, поглощало все ее внимание.

На лице красавицы, несколько продолговатом, было грустное и кроткое выражение. Тем не менее в нем сквозило нечто неуловимое, что изобличало горячую натуру. Нежные черты и ослепительно белый цвет лица незнакомки могли не опасаться соперничества. Глаза ее, правда, были опущены, и я не мог рассмотреть их цвет, зато свободно любовался длинными ресницами и тонкими бровями. Незнакомка все читала. Вероятно, в письме содержалось нечто чрезвычайно для нее важное. Никогда я не видел живого существа до такой степени неподвижного – будто я глядел на раскрашенную статую.

У меня от природы отличное зрение, и я рассмотрел это очаровательное личико во всех подробностях, даже подметил голубые жилки, которые извивались под матовой белизной ее шеи. Мне следовало ретироваться так же тихо, как вошел, пока меня не заметили, но я был так сильно заинтригован, что ноги мои на мгновение словно приросли к полу. И тут незнакомка подняла глаза. Они были огромными и того цвета, который современные поэты называют фиалковым.

Эти великолепные задумчивые глаза остановились на мне в зеркале с выражением надменности, и путешественница, поспешно опустив черную вуаль, быстро повернулась ко мне. Наверно, она полагала, что я не видел ее. Я следил с напряженным вниманием за малейшим ее движением, за каждым взглядом, точно моя жизнь зависела от того, что произойдет дальше.

В лицо это можно было влюбиться с первого взгляда. И действительно, в моем любопытстве и поведении преобладало нечто похожее на то чувство, которое мгновенно овладевает молодыми людьми при виде прекрасных женщин. Смелость изменила мне в ее присутствии, я стал подозревать, что мое появление в этой комнате можно счесть за дерзость. И действительно, незнакомка быстро призвала меня к ответу. Тот же сладостный голосок, который я уже слышал, холодно сказал мне, но теперь по-французски:

– Вы, вероятно, не знаете, милостивый государь, что эта комната занята.

С низким поклоном я пробормотал какое-то извинение и попятился к двери. Должно быть, у меня был смущенный вид кающегося грешника, по крайней мере так я себя чувствовал. Решив несколько смягчить нелепость моего положения, женщина прибавила:

– Однако я рада случаю вторично поблагодарить вас, милостивый государь, за быструю и своевременную помощь, которую вы оказали нам сегодня.

Меня ободрили не столько слова незнакомки, сколько тон, которым она произнесла их. И то правда, ведь она была не обязана показывать мне, что узнала меня, и, наконец, во второй раз изъявлять мне благодарность. Все это несказанно польстило моему самолюбию, тем более что любезность последовала непосредственно за легким укором.

Голос ее вдруг понизился, и в нем зазвучала робость. Она быстро повернула голову к другой двери, расположенной в этой же комнате, и я подумал, что старик в черном парике – вероятно, ревнивый муж – появится в ней сию же минуту. Почти тотчас за дверью раздалось брюзжание – очевидно, говоривший отдавал приказания слуге и одновременно приближался к нам. Голос, низкий и гнусавый, был тем же, что и у старика, который около часа назад рассыпался передо мной в изъявлениях признательности из окна кареты.

– Прошу вас, уйдите, милостивый государь, – обратилась ко мне дама с едва уловимой мольбой в голосе, рукой указывая на дверь, в которую я вошел.

Отвесив еще один глубокий поклон, я отступил назад и осторожно затворил за собой тяжелую дверь. В полном восторге я сбежал с лестницы и отыскал хозяина гостиницы. Описав ему комнату, из которой я только что вышел, я сказал ему, что она мне понравилась, и изъявил желание занять ее. Он выразил свое сожаление, что не может исполнить моего требования, так как эта комната и две смежных с ней уже заняты.

– Кем? – спросил я, стараясь не выдать своего любопытства.

– Знатными господами.

– Но кто же эти знатные господа? У них должны быть имя или титул.

– Без сомнения, но в Париж теперь стремится такая вереница путешественников, что мы больше не спрашиваем имена и звания наших посетителей – мы просто обозначаем их номерами комнат, которые они занимают.

– Долго ли они у вас пробудут?

– И опять я не могу вам ответить. Мне это совершенно безразлично. В последнее время у нас ни один угол не остается пустым надолго, – таким был ответ.

– Как бы мне хотелось занять эти комнаты! Они пришлись мне как раз по вкусу. Одна из них, должно быть, спальня?

– Точно так, сударь, и заметьте, редко кто берет номер со спальней, если не намерен ночевать.

– Но какие-нибудь комнаты я, вероятно, могу у вас получить?

– Конечно, две комнаты к вашим услугам. Они только что освободились.

– Тогда я займу их.

Очевидно, путешественники, которым я оказал помощь, намеревались пробыть здесь некоторое время, по крайней мере до утра. Мне казалось, что я стал героем романтического приключения и впереди меня ждут удивительные события. Заняв свободный номер, я поглядел в окно и увидел задний двор. Там царило оживление. С взмыленных и усталых лошадей снимали сбрую, а свежих выводили из конюшен и впрягали. Множество разных экипажей – и частные кареты, и повозки, подобно моему кабриолету, заменяющие старинную перекладную, – стояли тут, ожидая своей очереди. Суетливо сновали взад-вперед слуги, некоторые бродили в бездействии или посмеивались между собой.

Среди других экипажей я разглядел дорожную карету и одного из слуг знатных господ, которыми в настоящую минуту так сильно интересовался. Я вмиг сбежал с лестницы и направился к черному выходу, так что вскоре и меня можно было увидеть на неровной мостовой двора, среди общего шума и гама.

Солнце уже клонилось к западу, и его золотые лучи озаряли красные кирпичные трубы надворных строений. Горели факелы, бросая неровный свет на площадку позади гостиницы. Конечно, подобное освещение придает живописный характер любому месту, и зачастую то, что при мрачно-сером утреннем свете кажется нам некрасивым, а может быть, даже отвратительным, вечером выглядит романтично и привлекательно.

После непродолжительных поисков я нашел карету красавицы. Лакей запирал на ключ ее дверцы, предусмотрительно снабженные замком для полной безопасности. Я остановился, делая вид, что рассматриваю изображение красного геральдического журавля.

– Очень красивый герб, – заметил я. – Наверно, принадлежит знатному роду.

Лакей поглядел на меня, опустил ключик в карман и ответил, слегка наклонив голову и улыбаясь немного насмешливо:

– Вы вольны делать свои заключения.

Ничуть не смущаясь, я немедленно употребил дозу того средства, которое благотворно влияет на язык – развязывает его, я имею в виду. Лакей сначала взглянул на луидор, который оказался у него в руке, а потом с непритворным изумлением уставился на меня:

– Вы щедры, сударь.

– Не стоит об этом… Что за господа приехали в этой карете? Помните, я и мой слуга помогли вам поднять лошадей?

– Он граф, а ее мы называем графиней, хотя я не знаю, жена ли она ему, может статься, она его дочь.

– Где они живут?

– Клянусь честью, сударь, понятия не имею.

– Не знаешь, где живет твой хозяин?! Но наверняка тебе известно о нем хоть что-нибудь, кроме его имени?

– И говорить не стоит – так мало, сударь. Видите ли, меня наняли в Брюсселе в самый день отъезда. Мой товарищ, Пикар, камердинер графа, тот много лет был у него в услужении и знает все, но он вечно молчит, рот раскрывает, только чтобы передать приказания. От него я ничего не смог добиться. Однако мы едем в Париж, и там я скоро все выведаю. В настоящую минуту я знаю не больше вас, сударь.

– А где Пикар?

– Пошел к точильщику наточить бритву. Не думаю, что он проронит лишнее слово.

Это была скудная жатва за мой золотой посев. По-видимому, лакей говорил правду, он выдал бы все семейные тайны, если бы знал их. Вежливо простившись с ним, я вернулся в свой номер и, не теряя времени, позвал камердинера. Хоть я привез его с собой из Англии, родом он был француз – ловкий малый, сметливый, поворотливый и, конечно, посвященный во все хитрости и уловки своих соотечественников.

– Сен-Клер, затвори за собой дверь и подойди сюда. Я не успокоюсь, пока не узнаю чего-нибудь про знатных господ, занявших комнаты подо мной. Вот тебе пятнадцать франков, отыщи слуг, которым мы помогли сегодня на дороге, пригласи их поужинать вместе с тобой и потом явись ко мне с подробным отчетом обо всем, что касается их господ. Сейчас я говорил с одним из них, ему ничего не известно, о чем он откровенно заявил. Другой, имя которого я забыл, – камердинер волнующего меня господина и знает про него все. Именно его ты и должен расспросить. Конечно, я интересуюсь почтенным стариком, вовсе не его молодой спутницей – ты понимаешь? Ступай же и устрой это дело! А затем тотчас возвращайся ко мне со всеми подробностями, которые могут представлять для меня интерес.

Подобное поручение вполне согласовывалось со вкусами и наклонностями моего достойного Сен-Клера. Вероятно, вы уже заметили, что я привык обращаться с ним с той фамильярностью, которая встречается в старых французских комедиях между хозяином и слугой. Я уверен, что он посмеивался надо мной исподтишка, но в остальном был безукоризненно вежлив и почтителен. Кивнув мне с понимающим видом и пожав плечами, он скрылся за дверью. Я выглянул в окно и поразился, увидев его уже во дворе: с такой невообразимой быстротой он сбежал вниз. Вскоре я потерял его из виду.

Когда день тянется нескончаемо, когда одинокого человека гложет лихорадка нетерпения и ожидания, когда минутная стрелка его часов движется так медленно, как прежде двигалась часовая, а часовая и вовсе прекратила всякое видимое движение, когда человек зевает, барабанит пальцами, смотрит в окно, приплюснув к стеклу свой красивый нос, свистит ненавистные ему мелодии – словом, когда человек совершенно не знает, что ему делать, лучшее развлечение – торжественный обед в три перемены блюд. И лучше, чтобы это замечательное мероприятие имело место чаще, чем один раз в день.

К счастью, в то время, к которому относится мой рассказ, ужин еще представлял собой довольно существенную трапезу, и сей прекрасный миг приближался. Но до него оставалось три четверти часа. Чем мне заполнить этот промежуток? Я взял с собой в дорогу две-три пустые книжонки, однако трудно читать в известном настроении. Романы валялись рядом с тростью и пледом на диване, но я был не в силах протянуть к ним руку. Я отнесся бы с убийственным хладнокровием даже к тому, если бы героиню и героя утопили в чане с водой, который стоял во дворе под моим окном.

Раза два я прошелся по комнате, вздохнул, посмотрелся в зеркало, поправил высокий белый галстук, завязанный с соблюдением всех модных заповедей, надел жилет цвета буйволиной кожи и голубой фрак с узкими и длинными, как птичий хвостик, фалдами и золотыми пуговицами, смочил одеколоном носовой платок (в то время еще не существовало великого множества разнообразных духов, которыми нас позднее наделила изобретательность парфюмеров), причесал волосы, которыми справедливо гордился и которые невероятно любил расчесывать. Увы! Некогда темные, густые кудри теперь уступили место лишь нескольким десяткам совершенно белых прядей да гладкой розовой лысине. Но лучше предать забвению это оскорбительное для моего самолюбия обстоятельство. Довольно того, что тогда я мог похвастать обилием темно-каштановых вьющихся волос. Оделся я с величайшей тщательностью. Вынул из дорожного футляра и слегка набекрень – как истинный щеголь – надел на свою премудрую голову безукоризненно модную шляпу. Пара светлых лайковых перчаток и трость, похожая скорее на палицу и год или два назад вошедшая в моду в Англии, довершали мой наряд.

Все мои старания свелись к тому, что я прошелся по двору и постоял на лестнице «Прекрасной звезды». Это был своеобразный способ поклонения восхитительным глазам, которые я в этот вечер увидел впервые, но забыть которые не смог бы уже никогда! Попросту сказать, все это я сделал в весьма смутной надежде, что очаровательная незнакомка увидит безукоризненный наряд ее меланхоличного раба и не без тайного одобрения сохранит в памяти его образ.

Когда я завершил свой променад, свет окончательно померк, исчез последний отблеск солнца на небосклоне, водворились и стали постепенно сгущаться сумерки. Я вздохнул, вернулся в свой номер и открыл окно с целью выглянуть во двор. Я тотчас заметил, что окно, находившееся под моим, также было открыто. До моего слуха стал ясно доноситься разговор между двумя лицами, вот только разобрать, что они говорили, я, как ни старался, не мог. Мужской голос был глухим и гнусавым одновременно – разумеется, я узнал его сразу. Отвечали ему тем сладким голоском, который, увы, оставил в моем сердце неизгладимый след. Говорили с минуту, не более, потом мужчина засмеялся, как мне почудилось, с сатанинской злобой, и больше я его почти не слышал – так далеко старик отошел от окна.

Обладательница другого голоса оставалась недалеко от окна. Между говорившими не происходило ничего, что хоть отдаленно напоминало бы спор или какое-либо разногласие. Чего бы я только ни дал, чтобы между ними разразилась ссора – страшная ссора, – а я бы выступил в роли покровителя и защитника оскорбленной красавицы! Как назло, насколько я мог судить по тону голосов, долетавших до меня, самая мирная чета на свете вела непринужденный разговор.

Немного погодя незнакомка запела весьма оригинальную песенку. Нужно ли говорить, что пение слышно гораздо лучше, чем обычная речь? Я отлично уловил каждое слово. Голос, если не ошибаюсь, принадлежал к числу пленительных меццо-сопрано, в нем звучали нотка драматизма и вместе с тем, как мне казалось, легкий оттенок насмешливости. Я решаюсь привести топорный, но относительно точный перевод:

– Довольно, сударыня! – вдруг строго произнес старик. – Не намерены же вы, надеюсь, забавлять своим пением грумов и трактирных слуг во дворе!

Женщина засмеялась.

– Вам, видно, хочется покапризничать! – С этими словами старик затворил окно, по крайней мере оно опустилось с таким стуком, что удивительно, как стекла уцелели.

Теперь я ничего не мог услышать, даже далекого отголоска беседы на нижнем этаже. А какой дивный голос был у графини! Как он замирал, а затем снова дрожал и переливался густыми, богатыми звуками! Как он волновал меня, как глубоко трогал! Какая жалость, что грубый старый ворон имел право заглушить эту соловьиную песнь своим карканьем!

«Ну что это за жизнь! – философствовал я про себя. – С терпением ангела, красотой Венеры и талантами всех муз, вместе взятых, прелестная графиня – раба. Она очень хорошо знает, кто занимает комнаты над ней, она слышала, как я поднимал свое окно. Разумеется, она пела для меня, да и ты, старый хрыч, заподозрил это».

В приятном волнении я покинул свою комнату и спустился по лестнице. Очень медленно я прошел мимо двери графа. Разве очаровательная певица не могла выглянуть из нее именно в это время? Я уронил трость на площадке и поднял ее, очень неторопливо, разумеется. Но счастье мне не благоприятствовало. Не мог же я простоять весь вечер на этой площадке и все время ронять и поднимать трость! Волей-неволей пришлось спуститься в переднюю.

Посмотрев на часы, я увидел, что до ужина остается только пятнадцать минут. Теперь все пришло в движение: посетители гостиницы покинули свои комнаты, слуги и лакеи толпились в дверях. В доме царил полный хаос. При этом можно было ожидать, что многие сделают то, чего не делали никогда прежде. Например, граф и графиня в первый раз в жизни явятся к общему столу!

Полный заманчивой и сладкой надежды, я вышел на крыльцо «Прекрасной звезды». Уже полностью стемнело, и мягкий лунный свет озарял округу. С тех пор как я прибыл в гостиницу, я сделал значительный шаг вперед в своей влюбленности, и поэтическое ночное освещение еще более усилило мою романтическую мечтательность. Сколько очаровательного драматизма заключалось бы в том, если бы она была дочерью графа и полюбила меня! Какая получилась бы эффектная трагедия, если бы она оказалась женой графа!

Меня вернул к действительности очень высокий и весьма щеголевато одетый господин лет пятидесяти. Он обратился ко мне с изысканной вежливостью, и в его манерах было столько изящества и грации, что я сразу принял его за вельможу. Он, подобно мне, стоял на ступенях парадного крыльца и любовался красотой лунного света, преобразившего маленькую улицу с ее домами и низко склонившимися ивами.

Итак, незнакомец обратился ко мне с вежливостью французского дворянина старой школы. Он осведомился, не я ли мистер Беккет. Когда я ответил утвердительно, он тотчас назвался маркизом д'Армонвилем (значительно понизив голос при этом заявлении) и попросил позволения передать мне письмо от лорда Р. Этот английский пэр, надо заметить, имел очень высокое положение в политическом мире, и на него указывали как на вероятного преемника английского посла в Париже.

Я принял письмо с низким поклоном и прочел:

«Мой любезный Беккет! Позвольте представить вам моего доброго друга маркиза д’Армонвиля, который сам объяснит вам, какого рода услугу вы можете ему оказать».

Далее он говорил о маркизе как о человеке чрезвычайно богатом, «чьи тесные отношения со старыми дворянскими родами и законное влияние при дворе делали его лучшим орудием для оказания дружеских услуг, которые он взял на себя по желанию нашего государя и нашего правительства».

Мое недоумение сильно возросло, когда я стал читать дальше:

«Кстати, Уальтон был здесь вчера и сообщил мне, что ваше место в парламенте, вероятнее всего, подвергнется опасности, – не подлежит сомнению, что в Домуэле происходит что-то странное. Сам я вмешаться в это, как вам известно, не могу. Я посоветовал бы вам заставить Гэкстона выяснить, в чем дело. Боюсь, что это не шутка. Мне необходимо было упомянуть об этом обстоятельстве по причинам, которые вы поймете, поговорив с маркизом пять минут. Знайте, что маркиз – при содействии всех наших друзей – предполагает в течение нескольких недель скрывать свой титул и в настоящую пору именует себя месье Дроквиль. Я сейчас отправляюсь в Лондон и не могу прибавить больше ни слова.

Преданный вам, Р.».

Трудно передать, до чего я был озадачен. Я не мог бы даже назвать себя знакомым лорда Р. В жизни своей я не знал никого, кто бы назывался Гэкстоном, не знал и никакого Уальтона, кроме того, пэр писал мне в таком тоне, как будто мы близкие приятели! Я посмотрел на оборот письма, и загадка разрешилась. Меня звали Ричардом Беккетом, а я, к своему ужасу, прочел: «Джорджу Стэнхоупу Беккету, эсквайру, чл. парл.». В страшном замешательстве я поднял глаза на маркиза.

– Право, я не знаю, как перед вами извиниться, мар… милостивый государь. Действительно, моя фамилия Беккет, и лорд Р. знает моего отца, но это письмо адресовано не мне. Меня зовут Ричард, а письмо написано Стэнхоупу Беккету, депутату. Что же мне остается сказать или сделать после такой досадной ошибки? Я могу только дать вам честное слово, что сохраню прочитанное в тайне. Не могу передать вам, как я поражен и огорчен этим недоразумением.

Видимо, на моем лице ясно отразились искренняя растерянность и честность моих намерений, потому что мрачное замешательство, на мгновение мелькнувшее на лице маркиза, рассеялось, он ласково улыбнулся и протянул мне руку:

– Я нисколько не сомневаюсь, что вы сохраните нашу маленькую тайну, мистер Беккет. Судьбе суждено было, чтобы вышло подобное недоразумение, поэтому я могу только благословлять случай, который свел меня с человеком благородным. Надеюсь, вы позволите мне внести ваше имя в список моих друзей.

Я горячо поблагодарил маркиза за его доброту. Он продолжал:

– Мне было бы очень приятно, если бы вы приехали ко мне в Клеронвиль, в Нормандию, где я к пятнадцатому августа ожидаю принять многих из своих добрых приятелей, знакомство с которыми для вас, вероятно, будет не лишено интереса.

Разумеется, я сердечно поблагодарил его за радушное приглашение.

– Сейчас, – сказал он, – я не могу видеться с друзьями в моем парижском доме по причинам, о которых вы догадываетесь. Но позвольте мне узнать, в какой гостинице вы остановитесь в Париже, и я докажу вам, что, хотя маркиз д’Армонвиль временно отсутствует, месье Дроквиль не потеряет вас из виду.

Я выразил маркизу свою признательность и сообщил ему требуемые сведения.

– А до тех пор, – продолжал он, – если вы полагаете, что месье Дроквиль может быть чем-то вам полезен, наше дружеское общение может не прерываться. При желании вы всегда сможете найти меня.

Я, что называется, навострил уши. Очевидно, маркиз проникся ко мне симпатией, а это как нельзя больше льстило моему самолюбию. Подобная симпатия с первого взгляда нередко переходит в прочную дружбу. И все же было немного удивительно то, что маркиз счел нужным поддерживать в добром расположении духа человека, который невольно узнал политическую тайну, пусть и такого неопределенного содержания.

Маркиз раскланялся с величайшей любезностью и вошел в гостиницу. Что касается меня, то я еще минуту простоял на лестнице парадного крыльца, поглощенный мыслями о столь неожиданном знакомстве. Однако очаровательные глаза, чарующий голос и грациозная фигура незнакомки, овладевшей моим воображением, вскоре вновь заявили свои права надо мной. Я опять залюбовался луной, сошел со ступеней крыльца и в глубокой задумчивости принялся бродить по незнакомым мне улицам среди старых живописных домов.

Вскоре я завернул во двор гостиницы. Теперь вместо шума и гама, которые наполняли воздух часа два назад, здесь царила полная тишина. Ничто не нарушало мертвое безмолвие. Здесь и там стояли распряженные экипажи – видимо, в это время был накрыт стол для слуг. Признаюсь, я остался очень доволен этим полным уединением. При лунном свете я легко отыскал карету властительницы моего сердца: некому было мешать мне. Я мечтал, прохаживаясь вокруг заветной кареты, – разумеется, я вел себя невыразимо глупо, что свойственно всем молодым. Шторы на окнах были спущены, а двери, я полагаю, заперты на ключ. Все детали отчетливо вырисовывались в ярком свете луны, от колес и рессор на мостовую двора ложились резкие, черные тени. Я стоял у дверцы, устремив взор на герб, который впервые увидел при дневном свете. Мысленно я спрашивал себя, сколько раз глаза незнакомки останавливались на этом изображении. Я погрузился в сладостные мечты. Вдруг за моей спиной раздался голос, резкий и сильный, как звук трубы:

– Красный журавль – ха-ха! Журавль – птица хищная, она бдительная, жадная и ловит пескарей. Красный еще и цвет крови! Ха-ха-ха! Эмблема хоть куда!

Я повернулся на каблуках и увидел злобное бледное лицо, совершенно мне незнакомое, с крупными и некрасивыми чертами. Передо мной стоял французский офицер футов шести ростом, как и я сам. Глубокий шрам, рассекающий его нос и бровь, придавал физиономии еще более отталкивающее и мрачное выражение. Офицер насмешливо захохотал, выставив вперед подбородок:

– Я забавы ради всадил пулю в журавля из винтовки, когда он считал себя вне всякой опасности и витал в облаках!

С этими словами офицер пожал плечами и опять злобно засмеялся.

– Если же такой человек, как я, – человек энергичный, понимаете, с умом, человек, который обошел всю Европу, не зная другого крова, кроме палатки, а порой, черт возьми, и вовсе без крова, – если такой человек задастся целью открыть тайну, разоблачить преступление, поймать вора, насадить грабителя на кончик своей шпаги, право, странно будет, если ему это не удастся! Ха-ха-ха! Имею честь кланяться, милостивый государь!

Он быстро повернулся на каблуках и стремительно зашагал к воротам.

Солдаты французской армии в то время обнаруживали свирепые наклонности. На любезность со стороны французских военных рассчитывать не приходилось, особенно англичанам. Тем не менее было очевидно, что похожий на мертвеца незнакомец, обращавшийся к гербу графа с затаенной злобой, не имел ни малейшего злого умысла по отношению ко мне. Им словно внезапно овладело какое-то воспоминание, и он умчался, вне себя от гнева. Его неожиданное появление поразило меня, как бывает, когда мы воображаем, будто мы одни, и вдруг делаем открытие, что за нашими проказами кто-то внимательно наблюдал. В данном случае впечатление усиливалось безобразностью лица незнакомца и его близостью ко мне – мы чуть не столкнулись головами. Загадочные слова, исполненные ненависти и темных намеков, еще звучали в моих ушах. Все это не могло не вызвать у меня любопытства – а вдруг офицер сможет пролить свет на предмет, так сильно меня интересовавший?

Я вошел в залу и пытливо окинул взглядом лица присутствующих, но среди этих тридцати человек не оказалось тех, кто занимал мои мысли. Нелегко было бы заставить прислугу, изможденную необычайным количеством посетителей, разносить кушанья по номерам при царившем в гостинице хаосе, подобном вавилонскому столпотворению. Одно это могло побудить спуститься к общему столу всех тех, кто неохотно сделал бы это, окажись у них выбор между столь неприятной необходимостью и голодом.

Однако граф не был в числе присутствующих, не было и его очаровательной спутницы. А вот маркиз д’Армонвиль, которого я не ожидал увидеть в таком людном месте, был здесь. С выразительной улыбкой он указал мне на пустой стул возле него. Я занял это место, и он, по-видимому, остался доволен. Он тотчас вступил со мной в разговор.

– Вероятно, вы впервые во Франции? – спросил он.

Я ответил утвердительно.

– Не приписывайте мне докучливого любопытства, но Париж, видите ли, не самое безопасное место для пылкого и великодушного молодого человека, если при нем нет советчика. Без опытного друга и руководителя… – начал было он и запнулся.

Я заметил, что хотя и не могу похвастать наличием подобного наставника, однако полагаю, что и сам немало смыслю в жизни.

– В Англии я испытал многое и многому научился, – заключил я. – А разве человеческая натура везде не одна и та же?

Маркиз улыбнулся и покачал головой:

– Да, но тем не менее есть и значительные различия. То, что представители каждой страны обладают своими особенностями мировоззрения и характера, не подлежит сомнению. Эта своеобразность находит выражение и в типаже преступников, и в характере преступлений. В Париже мошенничеством живут втрое или вчетверо больше людей, чем в Лондоне, и живут они несравненно лучше, некоторые просто купаются в роскоши. Они изобретательнее лондонских мошенников. Ловкостью, находчивостью и умением разыграть нужную роль француз всегда заткнет англичанина за пояс. Эти неоценимые свойства и ставят парижских мошенников на более высокую ступень. Они ловко подражают манерам знати и пользуются всеми благами высшего света. Многие существуют исключительно за счет азартных игр.

– И в Лондоне множество мошенников живут игрой.

– Положим, так, но совсем иначе. В Лондоне это постоянные посетители известных игорных домов, бильярдных и тому подобных мест, они бывают даже на скачках, где идет большая игра, и обирают неосторожных посетителей благодаря тому, что знают все условия успеха и действуют при помощи сообщников, посредством подкупа или других уловок. Здесь же мошенники орудуют в высшей степени искусно и филигранно. Среди них есть такие, у которых безукоризненные манеры, тон, способ изъясняться, живут они в красивых домах, в аристократических кварталах, обстановка их особняков несет на себе печать превосходного вкуса и роскоши и производит впечатление даже на парижан. Их считают настоящими вельможами, судя по их образу жизни, изысканному и расточительному, и потому, что их посещают знатные иностранцы и отчасти неразумные молодые французы. Во всех подобных домах ведут большую игру. Так называемые хозяин или хозяйка почти никогда не принимают в ней участия, они лишь предоставляют сообщникам возможность грабить своих гостей – таким-то образом они опутывают сетями богатых иностранцев и очищают их карманы.

– Однако я слышал, что не далее как в прошлом году сын лорда Руксбери, еще совершенно молодой человек, сорвал банк в двух парижских игорных домах.

– Видно, и вы приехали сюда с той же целью, – засмеявшись, заметил маркиз. – В ваши годы я и сам ставил перед собой такую смелую задачу. Для первого раза я собрал ни больше ни меньше пятьсот тысяч франков. Я вообразил, что уничтожу все и всех простым способом – бесконечно удваивая ставки. Что-то в этом роде я слышал и наивно предполагал, что содержатели банка ни о чем подобном не подозревают. На мое несчастье, оказалось, что они не только имели очень ясное представление об этом, но и приняли меры против моих фокусов. Я наткнулся на препятствие прежде, чем успел начать. Есть правило, в силу которого не дозволяется удваивать ставку больше четырех раз подряд.

– И теперь существует это правило? – спросил я с вытянувшимся от любопытства лицом.

Он вновь засмеялся и пожал плечами:

– Конечно, мой юный друг. Люди, которые живут искусством, всегда знают его поклонников. Вижу, вы составили себе такой же план, что и я, вероятно, и средствами запаслись?

Я сознался, что рассчитывал на победу в еще больших масштабах. У меня было с собой тридцать тысяч фунтов стерлингов.

– Каждый знакомый моего дорогого приятеля лорда Р. внушает мне живое участие, кроме того, я очарован вами лично. Простите же меня, если я покажусь вам навязчивым со своими расспросами и советами.

Я рассыпался в изъявлениях благодарности за его полезное предостережение и попросил, чтобы он был добр со мной и дал мне все советы, какие только мог.

– Если вы намерены послушаться меня, – сказал он, – то оставьте ваши деньги в банке, где они, лежат. Не рискуйте ни одним луидором в игорном доме. В тот вечер, когда я отправился сорвать банк, я проиграл от семи до восьми тысяч фунтов на ваши английские деньги, а мое следующее похождение разорило бы меня вконец – я добился входа в один из частных игорных домов мнимых аристократов, – если бы меня не спас вовремя благородный человек, к которому я и по сей день питаю величайшее уважение. По странной случайности он в настоящую минуту находится в этой гостинице. Я узнал его камердинера и навестил его в занятом им номере. Это все тот же честный и добрый человек, каким я прежде знал его. Не живи он теперь в таком строгом уединении, я счел бы своим долгом представить ему вас. Лет пятнадцать назад он был превосходным наставником, на которого можно было положиться. Я говорю о графе де Сент-Алире. Он потомок очень древнего рода и исполнен благородства, к тому же это умнейший человек на свете, за исключением одной особенности…

– И в чем же состоит эта особенность? – спросил я нерешительно, заинтересованный в высшей степени.

– Она состоит в том, что он женился на прелестном создании по крайней мере лет на сорок пять моложе его и, разумеется, отчаянно ревнует, хотя и без малейшего повода, насколько я могу судить.

– Так графиня…

– Графиня, я полагаю, во всех отношениях достойна такого отличного мужа, – ответил он несколько сухо.

– Я слышал пение сегодня, кажется, это пела она.

– О, она очень талантлива.

Водворилось минутное молчание.

– Я не должен терять вас из виду, – продолжал он. – Мне не хотелось бы, чтобы при первой вашей встрече с моим другом, лордом Р., вам пришлось сообщить ему, что вас общипали в Париже. Подобный вам англичанин, с громадным капиталом, молодой, веселый и щедрый, тотчас будет окружен в нашей столице тысячей гарпий, все жаждущее наживы население накинется на вас и будет бороться за ваши деньги между собой, и вскоре это безумие поглотит вас целиком.

В эту минуту я почувствовал, как сосед с правой стороны толкнул меня локтем. Повернувшись на стуле, он, должно быть, нечаянно задел меня.

– Клянусь честью солдата, ни у кого из присутствующих рана на теле не заживет так быстро, как у меня! – громогласно заявил он.

Эти неожиданные слова были произнесены грубым и резким голосом. Я чуть не подпрыгнул на стуле и оглянулся: возле меня сидел тот самый офицер, бледное лицо которого испугало меня во дворе. Он осушил стакан красного вина и со свирепым видом вытер рот, а затем снова заговорил:

– Ни у кого, доложу я вам! Это не кровь, это живая вода. Не говоря уже о моем росте, силе мышц, ширине кости и размеру кулака – клянусь всеми духами преисподней, я голыми руками сразился бы со львом, выбил бы ему зубы и засек бы его до смерти собственным его хвостом. Не говоря, повторяю, обо всех вышеперечисленных качествах, которыми я обладаю, я стою шести человек на войне из-за одного свойства – быстро излечиваться от ран. Хоть распори мне кожу, хоть проткни насквозь, хоть на клочки разорви осколками гранаты, и природа опять сложит меня целым и невредимым скорее, чем ваш портной успеет скроить новый мундир. Ей-богу, господа, вы бы захохотали, если бы увидели меня голым. Взгляните-ка только на мою руку: вот тут меня хватили саблей по ладони до самой кости, когда я силился закрыть голову, уже раненную тремя ударами штыка, и что же? Спустя пять дней я играл с пленным английским генералом в шары у ограды монастыря Санта-Мария-де-ла-Кастита в Мадриде. В Аркольском сражении, черт возьми, ух как тяжко мне пришлось! Мне всадили в одно и то же время две ружейные пули в ляжки, две картечные в икру, конец пики в левое плечо и осколок бомбы в дельтовидную мышцу, да штык в ребра, при этом еще сабельным ударом снесли мне с добрый фунт мяса с туловища и снарядом угодили прямо в лоб. И при этом вокруг стоял пороховой дым, от которого можно было задохнуться. Довольно живописно, ха-ха! И все это произошло быстрее, чем вы успели бы вскрикнуть: «Ах!» Что же вы думаете? Полутора недель не прошло, как я уже шел маршем без сапог, лишь в одном штиблете, несокрушимый как скала, воодушевляя своим примером всю роту.

– Браво! Брависсимо! Вот молодец! – воскликнул в воинственном азарте толстенький, маленький итальянец, занимавшийся изготовлением зубочисток и колыбелей из плетеных ивовых прутьев на острове Богоматери. – Молва о ваших подвигах разнесется по всей Европе. История этих славных войн будет написана вашей кровью!

– Не стоит говорить об этом. Сущий вздор! – воскликнул военный. – Недавно в Линьи, где мы в пух и прах разнесли пруссаков, осколок гранаты щелкнул меня по ноге, да и вскрыл мне, подлец, артерию. Кровь брызнула с такой силой, что за полминуты я потерял по меньшей мере с полведра. Еще один миг – и дух бы вон, но я с быстротой молнии сорвал с себя шарф, обвязал им рану, выдернул штык из спины убитого пруссака, продел его в концы шарфа, повернул раза два кругом и, остановив таким образом кровь, спас свою жизнь. Но, черт меня побери, господа, я столько потерял крови, что с той минуты остался навсегда бледен, как дно тарелки!.. Ну да что говорить! Это не зря пролитая кровь. – С этими словами он взялся за бутылку столового вина.

Маркиз между тем сидел с закрытыми глазами и с таким видом, словно покорялся неизбежному соседству наперекор чувству отвращения.

– Послушай-ка, любезный, – обратился офицер к слуге, в первый раз понизив голос и перегнувшись через спинку стула, – кто приехал в дорожной темно-желтой с черным карете, которая стоит посреди двора и на дверцах которой изображен герб в виде красного, как мои обшлага, журавля, окруженного разными украшениями?

Слуга не смог дать ответа. Взгляд чудака офицера, который вдруг стал серьезен и даже суров, как бы случайно остановился на мне. В это время он не принимал уже участия в общем разговоре.

– Извините, милостивый государь, не вас ли я видел сегодня у этой кареты, в то время как рассматривал герб? Не можете ли вы мне сказать, кто в ней приехал?

– Граф и графиня де Сент-Алир, я полагаю.

– Они здесь, в этой гостинице?

– Они заняли номер наверху.

Он вздрогнул и даже вскочил со стула, однако мгновенно опустился опять, и я слышал, как он ругался, бормотал что-то, ухмылялся и словно рычал себе под нос. Я не мог понять, испуган он или взбешен. Обернувшись к маркизу, я хотел сказать ему что-то, но того уже не было. Следом за ним вышли еще несколько человек, и вскоре зала опустела.

К вечеру стало довольно холодно, в камине горели два или три полновесных полена. Я сел ближе к огню в большое кресло из резного дуба с высоченной спинкой; кресло это, казалось, принадлежало эпохе Генриха IV.

– Не знаешь ли ты, любезный, кто этот офицер? – спросил я, подозвав к себе одного из слуг.

– Это полковник Гальярд, сударь.

– Часто он бывает здесь?

– Однажды, около года назад, он провел здесь неделю.

– Я никогда не видел человека бледнее его.

– Это правда, сударь, его не раз принимали за привидение.

– Есть ли у вас хорошее бургундское?

– Есть, и самое лучшее, какое только существует во Франции, сударь.

– Подай же его сюда и принеси стакан. Могу я остаться здесь еще на полчаса?

– Конечно, сударь.

Мне было очень уютно, вино оказалось превосходным, мысли мои стали веселы и светлы. «Прекрасная графиня! Прекрасная графиня! – вертелось у меня на уме. – Познакомимся ли мы когда-нибудь поближе?»

Если человек целый день скакал на почтовых, если он доволен собой и ничто на свете не беспокоит его, если он сидит один у огня в очень удобном кресле, да еще после плотного ужина, то ему весьма простительно вздремнуть. Только я налил себе четвертый стакан вина, как взял да и заснул. Могу сказать наверняка, что голова моя свисала в крайне неудобной позе, известно также, что французская кухня не порождает приятных сновидений.

Вот что мне приснилось. Я как будто перенесся в громадный собор, тускло освещенный четырьмя свечами, которые стояли по углам возвышенной платформы, обитой черным. На возвышении лежало, как мне казалось, тело графини де Сент-Алир, также в черных драпировках. Церковь, по-видимому, была пуста. То немногое, что я в состоянии был разглядеть при свете свечей, носило отпечаток готической мрачности. До моего слуха долетали звуки шагов двух человек, медленно ступавших по каменному полу. Шаги отдавались так глухо, что уже по одному этому я мог заключить, насколько обширно здание. Меня охватило чувство какого-то тягостного ожидания. Вдруг, к моему невыразимому ужасу, тело, лежавшее на катафалке, произнесло (не пошевелившись, однако) тихим шепотом, от которого мороз пробежал у меня по коже: «Они идут, чтобы положить меня в гроб живую! Спасите меня!»

Я не мог двинуться с места, не мог произнести ни слова. Я оцепенел от страха. Теперь двое неизвестных приблизились настолько, что вошли в черту света. Один, граф де Сент-Алир, подошел к голове лежащей фигуры и взял ее под руки, мертвенно бледный полковник с рубцом поперек носа и выражением дьявольского торжества на лице взялся за ноги. Затем оба мужчины принялись поднимать тело.

С невообразимым усилием я наконец поборол оцепенение, сковывавшее мне руки и ноги, и, задыхаясь, вскочил с кресла. Я проснулся и увидел злорадное лицо полковника Гальярда, бледное как смерть.

– Где она? – вскрикнул я с содроганием.

– Это зависит от того, кто она, – насмешливо ответил полковник, сидевший у камина с другой стороны.

– О боже! – воскликнул я, бессмысленно озираясь.

Полковник глядел на меня посмеиваясь, между тем ему подали чашку черного кофе с коньяком, источавшего приятный аромат.

– Я вздремнул, и мне что-то приснилось, – заметил я из опасения, не вырвалось ли у меня какого-нибудь крепкого словца в адрес той роли, которую офицер играл в моем сне.

С минуту я не мог прийти в себя.

– Не вы ли тот самый молодой человек, который занимает комнаты над номером графа и графини де Сент-Алир? – обратился он ко мне, подмигнув одним глазом так, что закрыл его совсем, а другим уставившись на меня в упор.

– Кажется, да, мои комнаты над ними, – ответил я.

– Ну, молодой человек, смотрите, чтобы в одну прекрасную ночь вам не приснилось чего-нибудь похуже, – таинственно заметил он, покачав головой с беззвучным смехом, и повторил: – Чтобы не приснилось чего-нибудь похуже.

– Что вы хотите этим сказать, полковник?

– Я сам пытаюсь понять это, – ответил вояка, – и надеюсь вскоре добиться своей цели. Когда я ухвачусь за первый дюйм таинственной нити, то крепко буду держать ее между большим и указательным пальцами. Как ни вертись, а я себе потихонечку, мало-помалу, иду да иду вперед, обойду и вправо, и влево, и вокруг и не выпущу, пока вся нить не будет намотана у меня на большом пальце, а кончик ее с самой-то тайной не окажется в моей руке. Находчив я, сударь, хитер, как пять лисиц, и бдителен, как ласка! Черт возьми! Я составил бы себе целое состояние, если бы унизился до роли шпиона. Хорошее тут вино? – заключил он, бросив вопросительный взгляд на мою бутылку.

– Очень хорошее, – ответил я. – Не желаете ли попробовать?

Он выбрал самый большой стакан, налил в него вино по самый край, приподнял и, поклонившись мне, не торопясь, выпил содержимое маленькими глотками.

– Это невозможно пить! – воскликнул он презрительно и вновь наполнил стакан. – Если бы вы мне поручили потребовать бургундского, вам бы не подали такую дрянь.

Я ушел от офицера, как только мне представилась возможность сделать это, не нарушая правил приличия. Надев шляпу, я вышел один, вооруженный только большой тростью, обошел двор и поглядел на окно графини. Однако внутренние ставни были затворены, и я не мог даже поглядеть на свет, при котором эта прелестная женщина писала, или читала, или сидела, погруженная в мечты о… о ком бы то ни было.

Я постарался справиться со своей тяжелой участью и прошелся по городу. Не стану докучать вам описанием отблесков луны и бредней человека, с первого взгляда влюбившегося в хорошенькое личико. Достаточно будет сказать, что я полчаса бродил по улицам, а затем направился обратно к гостинице. Сделав небольшой крюк, я очутился на уютной площади, на которой находилось два чрезвычайно высоких дома. На их фронтонах стояли грубой работы каменные статуи, много веков подвергавшиеся разрушительному действию непогоды. На одну из статуй смотрел высокий мужчина, немного худощавый, в котором я тотчас узнал маркиза д’Армонвиля. Увидев меня, он со смехом сказал:

– Вероятно, вас удивляет, что я стою здесь, вытаращив глаза, и любуюсь при лунном свете старой каменной статуей. Но и это сгодится для того, чтобы убить время. Да и вы страдаете от скуки так же, как и я? Ох уж эти провинциальные городки! Господи, прости! Сколько надо силы воли, чтобы жить в них! Если бы я в ранней молодости сошелся с человеком, дружба с которым делала бы мне честь, однако вынуждала бы жить в подобном месте, я прервал бы с ним всякое общение. Полагаю, вы завтра утром отправляетесь дальше?

– Да, я уже потребовал лошадей.

– А мне надо дожидаться письма или появления одной личности – лишь это возвратит мне свободу. Но, когда все свершится, я понятия не имею.

– Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

– Ничем, благодарю вас тысячу раз. О! В этом деле все роли уже в точности распределены. Я же в качестве любителя принимаю в нем участие исключительно по дружбе.

Разговаривая, мы медленно возвращались к гостинице «Прекрасная звезда». На время воцарилось молчание. Я нарушил его, спросив, не знает ли он чего-нибудь о полковнике Гальярде.

– Разумеется, знаю. Он немного помешан, тяжело ранен в голову. Вечно у него какие-то навязчивые идеи… Ему ухитрились дать место в министерстве – понятно, не строевое, – но в последнюю кампанию Наполеон, который очень нуждался в людях, дал ему полк. Гальярд всегда был отчаянным рубакой, а такие-то императору и были нужны.

В городке находилась еще одна гостиница – «Французский герб». У двери ее маркиз таинственно пожелал мне доброй ночи и скрылся. Медленно направляясь к своей гостинице, я встретил в тени тополиной аллеи трактирного слугу, который подавал мне бургундское. Все еще думая о полковнике Гальярде, я остановил лакея, когда он поравнялся со мной.

– Кажется, ты говорил, что полковник Гальярд однажды провел в гостинице неделю?

– Точно так, сударь.

– Он в своем уме?

Лакей вытаращил на меня глаза:

– Разумеется, сударь.

– Его никогда не подозревали в помешательстве?

– Решительно никогда. Он, конечно, буянит порой, но при этом чрезвычайно умен.

– Что тут прикажете думать? – пробормотал я себе под нос и отправился дальше.

Вскоре я уже видел свет в окнах «Прекрасной звезды». Карета, запряженная четверкой, стояла у двери в лунном свете, а в передней гостиницы гудела бешеная ссора, и над всеми другими звуками преобладал оглушительно резкий голос полковника Гальярда.

Я предчувствовал, что это дело представляет для меня особенный интерес. Мне пришлось пробежать не больше пятидесяти ярдов, чтобы очутиться в передней гостиницы. Главным действующим лицом в странной драме, разыгравшейся передо мной, был полковник Гальярд, он стоял напротив графа де Сент-Алира. Судя по дорожному костюме и черному шарфу, обмотанному вокруг шеи и закрывавшему наполовину лицо графа, его остановили в ту минуту, когда он направлялся к своему экипажу. Немного позади стояла графиня, также в дорожном костюме и с опущенной на лицо густой черной вуалью; в своих нежных пальчиках она держала белую розу. Нельзя вообразить более дьявольского олицетворения ненависти и бешенства, каким был полковник в эту минуту: жилы вздулись у него на лбу, глаза готовы были выскочить из орбит, он скрежетал зубами с пеной у рта. Саблю он держал наголо и во время своих яростных криков и обличений топал ногой о пол и размахивал в воздухе оружием. Хозяин гостиницы старался успокоить полковника, но все его усилия оставались тщетными. Двое слуг, бледных от испуга, выглядывали из-за его спины. Полковник все неистовствовал, кричал и махал саблей.

– Я не был уверен в вашей красной птице, я не мог вообразить, что вы осмелитесь путешествовать по большой дороге, останавливаться в порядочных гостиницах и спать под одним кровом с честными людьми! Вы, вы оба… вампиры, хищные волки, кровопийцы! Позовите жандармов, говорю я! Клянусь святым Петром и всеми чертями, если кто-нибудь из вас попробует выйти из этой двери, я снесу ему голову!

С минуту я стоял в полнейшем изумлении. Вот он – удобный случай! Я незамедлительно подошел к графине, она порывисто взяла меня за руку.

– О! Что нам делать? – взволнованным шепотом произнесла она. – Это сумасшедший! Ведь он не пропустит нас, он убьет моего мужа.

– Ничего не бойтесь, графиня, – ответил я, с романтической преданностью встав между графом и полковником, который не переставал кричать и сыпать бранью. – Придержи язык и ступай прочь с дороги, разбойник, грубиян, подлец! – взревел я, в свою очередь рассвирепев.

Графиня слегка вскрикнула, и это вполне вознаградило меня за опасность, которой я подвергался, когда Гальярд, оправившись от минутного изумления, быстро опустил занесенную руку, и его сабля рассекла воздух надо мной.

Я был проворнее полковника. В ту минуту, когда он, не думая ни о каких последствиях, а лишь собираясь наказать меня по заслугам, замахнулся на меня саблей с твердым намерением рассечь мне голову до зубов, я хватил его по виску своей толстой тростью, он отшатнулся, а я во второй раз ударил его по голове. Полковник повалился на землю, точно мертвый. Мне плевать было, жив он или мертв, – в эту минуту я наслаждался вихрем самых упоительных и сатанинских ощущений.

Саблю Гальярда я сломал ногой, а куски вышвырнул на улицу. Старый граф де Сент-Алир пустился к двери во все лопатки, не глядя ни направо, ни налево, не благодаря никого. Проворно сбежав со ступеней крыльца, он юркнул в карету. Я же стоял возле очаровательной графини, брошенной на произвол судьбы. Я подал ей руку и повел ее к карете. Она села в нее, и я захлопнул дверцы. Все это было исполнено мною молча. Только я хотел спросить, не удостоят ли меня какого-нибудь приказания, и оперся рукой на нижний край опущенного окна, как графиня робко и вместе с тем взволнованно положила свою руку на мою. Губы ее почти касались моей щеки, и она шепнула торопливо:

– Быть может, мы больше никогда не увидимся. О, если бы я могла забыть вас! Уходите, прощайте, ради бога, уходите!

Я пожал ей руку. Она отдернула ее, но перед этим дрожащими пальцами сунула мне в руку белую розу, которую держала во время этой бурной сцены. Это волшебное действо происходило в то время, когда граф отдавал приказы своим пьяным слугам. Они скрывались от него до тех пор, пока я своим ловким вмешательством не положил конец этой неприятной сцене. Теперь они, подгоняемые страхом, проворно взобрались на козлы. Извозчик щелкнул бичом, лошади побежали рысцой, и карета со своей драгоценной ношей покатила к Парижу по широкой главной улице, освещенной луной.

Я стоял на мостовой, пока экипаж не скрылся из виду. Лишь после этого я с глубоким вздохом посмотрел на белую розу, завернутую в мой носовой платок, – драгоценный залог любви, тайно переданный на прощание, и так осторожно, что ни один нескромный наблюдатель этого не увидел. Хозяин гостиницы и его слуги между тем подняли раненого героя ста сражений и прислонили к стене, обложив с обеих сторон чемоданами и подушками. В его большой рот влили рюмку водки, которую, замечу, позднее все-таки записали на его счет, но дар божий в первый раз остался непроглоченным.

Плешивый военный врач с очками на носу, старичок лет шестидесяти, который в одиночку ампутировал восемьдесят семь рук и ног после сражения под Эйлау, сложив свои шпагу и пилу, свои лавры и липкий пластырь, поселился доживать век в родном городе. Его-то второпях и пригласили осмотреть раненого. Эскулап нашел, что череп храброго Гальярда получил повреждение, что в любом случае у него сотрясение мозга и что дел для его замечательного искусства врачевания хватит недели на две.

Мною овладело некоторое беспокойство. Неприятный был бы для меня сюрприз, если бы моя поездка с целью срывать банки, разбивать сердца и, как видите, головы кончилась бы на галерах или на эшафоте. В то время я не совсем ясно отдавал себе отчет в политической ситуации, что, впрочем, было свойственно подавляющему большинству людей.

Полковника отнесли в его комнату, он тяжело храпел. Я вызвал хозяина в залу, где ужинали. Раз вы намерены добиться важной цели, оставьте мелочные расчеты, будьте готовы потратить большую сумму – и тогда любой вопрос решится быстро. Это я сознавал отчетливо. Потребовав лучшего вина, какое было в гостинице, я пригласил хозяина распить его со мной в пропорции два стакана на один, а затем объявил ему, что он не должен отказываться принять от посетителя безделицу на память и что я в восторге от всего, что видел в известной всему миру гостинице «Прекрасная звезда».

С этими словами я вложил ему в руку двадцать пять луидоров. Почувствовав в руке деньги, хозяин просиял, угрюмое выражение его лица сменилось наилюбезнейшим, обращение его из сдержанного стало добродушным, и было очевидно, пока он проворно опускал в карман золотые монеты, что между нами уже установились самые приятельские отношения. Разумеется, я тотчас завел речь о разбитой голове полковника. Вскоре мы пришли к мысли, что, если бы я не стукнул вояку тростью, он снес бы головы с половины постояльцев «Прекрасной звезды». Разве все слуги до единого не подтвердят это под присягой?

Дальновидный читатель, вероятно, поймет, что, кроме намерения уклониться от скучных допросов правосудия, у меня была и другая причина отправиться в Париж как можно скорее. Можно судить о моем глубоком ужасе, когда мне объявили, что в эту ночь нельзя достать лошадей ни за деньги, ни за услуги. Последняя пара, которая находилась в городе, была отправлена в гостиницу «Французский герб» господину, который обедал и ужинал в «Прекрасной звезде» и которому необходимо было ехать в Париж этой же ночью.

Кто был этот господин? Уехал ли он? Можно ли убедить его остаться до утра? Скоро я получил ответы на все эти вопросы. Путешественник находился в своем номере и спешно укладывал вещи, и звали его Дроквилем. Я мгновенно взбежал в свои комнаты, где нашел своего слугу. При виде его мои мысли тотчас приняли другой оборот.

– Ну, Сен-Клер, говори скорее, кто эта дама? – воскликнул я в нетерпении.

– Она дочь или жена графа де Сент-Алира, старика, которого генерал чуть не изрезал саблей на ломти, как огурец, если бы вы не уложили его самого в апоплексическом припадке.

– Молчи, дурак! Он напился как скот и храпит на всю гостиницу, может говорить все что хочет – никого это не волнует. Живо собери мои вещи. Где остановился месье Дроквиль?

Разумеется, Сен-Клер знал – ему всегда было известно все на свете. Спустя полчаса Дроквиль и я катили по дороге к Парижу в моем экипаже и на его лошадях. Я вновь спросил его, с кем же все-таки был граф де Сент-Алир – с женой или дочерью.

– Была с ним жена или дочь от первого брака, я сказать не могу, я видел только графа, – ответил маркиз.

Вскоре он заснул, вжавшись в уголок. Я также задремал и то и дело ронял голову, но маркиз спал как убитый. Проснулся он только минуты на две на следующей станции.

– Простите меня, я скучный спутник, – сказал он, – но, признаться, за трое суток я спал не более двух часов. Я выпью здесь чашку кофе. Советую и вам отведать этого бодрящего напитка. Здесь бывает отличный кофе.

Он потребовал две чашки черного кофе и ждал, пока их принесут, высунув голову из окна.

– Мы оставим чашки с подносом, – сказал он слуге, который принес напиток. – Спасибо.

Пока маркиз расплачивался, произошло маленькое замешательство, затем мой новый друг принял из рук лакея поднос с чашкой кофе и подал его мне. От подноса, однако, я отказался, и он поставил его к себе на колени, чтобы изобразить нечто вроде столика.

– Терпеть не могу, когда меня ждут и торопят, – заметил он. – Я люблю пить кофе маленькими глотками на досуге.

Я согласился с ним. Кофе действительно оказался превосходным.

– Подобно вам, маркиз, я мало спал последние две-три ночи, и мне трудно бороться со сном. Кофе пойдет мне на пользу: он так бодрит!

Мы еще не допили свой кофе, а экипаж опять покатил по дороге. Напиток взбодрил нас, и мы разговаривали с оживлением. Маркиз был чрезвычайно добродушен и притом умен, он блистательно и вместе с тем забавно описал мне парижскую жизнь, ее обычаи и нравы, снабдив меня практическими предостережениями, в высшей степени ценными. Несмотря, однако, на забавные и любопытные рассказы моего собеседника, исполненные витиеватости и остроумия, меня вскоре вновь стало клонить ко сну, и я уже готов был задремать. Заметив это, маркиз тактично прекратил разговор, воцарилось молчание. Окно с его стороны было опущено. Он выбросил в него свою чашку, ту же услугу он оказал и мне, а в заключение и поднос полетел вслед за чашками. Я слышал, как он звякнул о камни, падая на дорогу. Вот счастливая будет находка для раннего путника в деревянных башмаках!

Я вжался в свой уголок, моя драгоценность – белая роза – лежала теперь, завернутая в листок бумаги, у моего сердца. Она внушала мне всевозможные романтические мечты. Между тем меня одолевал сон, однако по-настоящему заснуть я не мог. Сквозь полузакрытые глаза я видел из своего угла происходившее в карете. Мне сильно хотелось спать, но граница между бодрствованием и сном была для меня непреодолима; вместо сна я впал в какое-то новое для меня состояние непонятного оцепенения. Маркиз достал со дна кареты свой письменный ящик, поставил его на колени, отомкнул и вынул предмет, оказавшийся лампой, которую он на двух приделанных к ней крючках повесил перед собой над окном. Он зажег лампу, надел очки и, достав пачку писем, принялся внимательно читать их.

Мы двигались вперед крайне медленно. До сих пор я путешествовал в экипаже, запряженном четверкой, теперь же мы вынуждены были довольствоваться парой лошадей. Разумеется, скорость значительно пострадала от этого. Мне до смерти надоело смотреть на маркиза, который, с очками на носу, все читал, откладывал и надписывал одно письмо за другим. Я силился избавиться от этого однообразного зрелища, которое мне наскучило, но что-то мешало мне сомкнуть глаза. Как я ни пытался закрыть их, мне пришлось смириться с тем, что я лишен всякой возможности сделать это.

Время от времени мне хотелось протереть глаза, но я не мог пошевелить рукой, воля моя уже была бессильна над моими членами – я был не в состоянии двинуть ни одним суставом, ни одним мускулом, как не мог бы силой воли повернуть карету вспять. До этой минуты я не испытывал ни малейшего страха, но вдруг меня охватил ужас: не в болезненном ли я припадке?

Ужасно было, что мой добродушный спутник сидел себе преспокойно и занимался своей корреспонденцией, тогда как ему стоило всего лишь толкнуть меня, чтобы рассеять мои мучительные ощущения. Я сделал громадное усилие над собой, чтобы вскрикнуть, – напрасный труд. Я повторил попытку несколько раз, но все так же безрезультатно. Теперь мой спутник связал свои письма и выглянул в окно, напевая вполголоса мотив из оперы. Затем, обернувшись ко мне, он сказал:

– Я вижу огни, мы будем на станции минуты через две или три.

Не услышав ответа, маркиз всмотрелся в меня пристальнее и, пожав плечами, с доброй улыбкой промолвил:

– Бедный малый! Как он, должно быть, утомился – крепко спит! Он проснется, когда мы остановимся.

Тут он положил пачку писем в ящик и запер его на ключ, очки сунул в карман и опять выглянул из окна. Мы въехали в небольшой городок. Полагаю, было около двух часов ночи. Карета остановилась. Я увидел отворенную дверь гостиницы, из нее кто-то вышел, держа в руке факел.

– Вот мы и приехали! – весело воскликнул мой спутник, обернувшись ко мне.

Однако я не проснулся.

– Да-да, он, видно, сильно утомился, – повторил негромко маркиз, так и не получив ответа.

Сен-Клер подошел и отворил дверцы.

– Твой господин крепко спит, – сказал ему маркиз. – Жестоко было бы будить его. Мы с тобой выйдем перекусить, пока перепрягут лошадей, а для мистера Беккета надо взять что-нибудь такое, что он сможет съесть в карете, когда проснется. Даю голову на отсечение, что он страшно проголодался.

Он поправил свою лампу, подлил в нее масла и, стараясь не потревожить меня, вышел из кареты. Я слышал, как он повторил Сен-Клеру предостережение не будить меня и, продолжая говорить с ним, исчез в дверях гостиницы, а я остался в уголке кареты в прежнем состоянии оцепенения.

В разные периоды своей жизни я испытывал страшную боль, но, слава богу, ни прежде, ни впоследствии не чувствовал ничего подобного. Желаю от всей души, чтобы такое состояние не походило ни на один род смерти, которому подвержено человечество. Я чувствовал себя точно дух в темнице, невыразимо мучительно было мое безмолвное и неподвижное страдание. При этом мыслительных способностей я не утратил. Безотчетный ужас охватывал мою душу. Чем это кончится? Неужели это и есть смерть?

Надо заметить, что все происходившее вокруг я видел и слышал с величайшей ясностью. Только воля моя как будто утратила всякое влияние на тело. Я уже говорил, что маркиз не погасил свою дорожную лампу, когда вышел на станции. Всеми силами своей души призывая его вернуться, я вслушивался в малейший шорох в надежде на какую-нибудь счастливую случайность, которая выведет меня из оцепенения. Вдруг дверцы кареты отворились, и совершенно незнакомый мне человек вошел и сел возле меня.

В лампе ярко горела восковая свеча, я вполне мог рассмотреть при ее свете своего неожиданного гостя. Он был молод, поверх одежды была накинута темно-серая широкая и длинная шинель с капюшоном, который падал ему на лоб. Когда он входил, мне показалось, будто под опущенным капюшоном мелькнул золотой галун военной фуражки, а из-под широких рукавов верхней одежды отчетливо виднелись пуговицы военного мундира.

У непрошеного посетителя были густые, черные усы и эспаньолка[3], кроме того, я заметил красный рубец поперек щеки и верхней губы. Он сел возле меня и тихо затворил за собой дверцы. Все это произошло в одно мгновение. Потом, наклонившись ко мне, рукой в перчатке он заслонил глаза от света лампы и несколько секунд внимательно всматривался мне в лицо. Человек этот появился беззвучно, как привидение, все, что он делал, исполнялось с быстротой и решительностью заранее обдуманного и взвешенного плана. Цель у него, очевидно, была недобрая. Я подумал, что он хочет обобрать меня и убить. Тем не менее я оставался недвижим и бессилен, как мертвое тело. Он сунул руку в мой боковой карман и вынул из него мою драгоценную белую розу вместе со всеми письмами, которые там находились и среди которых была важная для меня бумага.

На письма мои он едва взглянул. Очевидно, ему не было до них никакого дела. И мое сокровище, белую розу, он отложил в сторону. Весь интерес для него, должно быть, заключался в бумаге, о которой я упомянул: он развернул ее и стал бегло переносить карандашом ее содержание в свою записную книжку. Человек исполнял свое дело с хладнокровием и неторопливой быстротой, изобличавшими, как мне показалось, привычку полицейского. Потом он сложил бумаги в прежнем порядке, опустил их мне в карман и был таков.

Его посещение длилось не больше трех минут. Вскоре после его ухода я опять услышал голос маркиза. Он сел в карету, поглядел на меня и улыбнулся, вероятно, завидуя моему крепкому сну. Ах, если бы он только знал обо всем, что тут происходило! Он снова принялся читать свои письма и делать на них отметки при свете лампы, только что послужившей тайным целям шпиона.

Мы выехали из городка, продолжая свой путь. Лошади шли прежним умеренным шагом. Мы проехали две мили с того момента, как я подвергся так называемому полицейскому осмотру, и тут у меня вдруг странно застучало в одном ухе, и я почувствовал, как будто воздух проникает через него мне в горло. Ощущение было таким, словно пузырь, образовавшийся глубоко в ухе, внезапно лопнул. Невыразимое оцепенение мозга тотчас прошло, в голове как-то удивительно зажужжало, и каждый нерв в моем теле содрогнулся, вроде того, как бывает, когда начинает оживать затекшая рука или нога. Я вскрикнул, приподнялся и снова упал на свое место; весь дрожа, я откинулся назад и почувствовал такую слабость, как будто мне вот-вот станет дурно.

Маркиз вытаращил на меня глаза, взял меня за руку и спросил озабоченно, не болен ли я. Ответил я тяжким стоном. Постепенно, однако, я приходил в нормальное состояние. Хотя и едва слышно, но я вскоре смог сообщить маркизу, как жестоко я страдал, затем передал, как во время его отсутствия какой-то незнакомец нагло осмотрел мои письма и бумаги.

– Боже милосердный! – воскликнул он. – Уж не добрался ли мошенник и до моей корреспонденции?

Я успокоил его на этот счет. Тем не менее он поставил свой ящик возле себя и принялся тщательно осматривать все, что в нем заключалось.

– Да, слава богу, ничего не тронуто, – пробормотал он себе под нос. – Тут есть шесть-семь писем, которые ни в коем случае не должны попасть в чужие руки.

Затем он стал расспрашивать меня с большим участием обо всем, что я чувствовал во время моего странного припадка оцепенения.

– Один мой приятель, – сказал он, выслушав меня, – испытал точь-в-точь то же, насколько я понимаю. Было это на корабле и, полагаю, вследствие сильного волнения. Он, подобно вам, отличался храбростью и в силу обстоятельств должен был проявить свою неустрашимость и отвагу. Спустя часа два усталость взяла свое, и он, по-видимому, впал в глубокий сон. А на самом деле он находился в состоянии, которое потом описывал совершенно так же, как и вы, говоря о своих ощущениях.

– Повторялся ли этот припадок у вашего приятеля?

– Я видел его много раз после того случая, но больше не слышал от него ни о чем подобном. Меня поражает однородность причин, вызвавших тот и другой припадок. Ваша отважная схватка при самых невыгодных условиях с таким опытным борцом, как этот помешанный драгунский полковник, ваше утомление и, наконец, непреодолимая сонливость – все в точности согласуется с тем, что испытал мой друг. Хотел бы я знать, – продолжил он немного погодя, – кто эта каналья, кому вздумалось осмотреть ваши бумаги? Однако возвращаться назад решительно не стоит, мы ничего не узнаем. Подобные люди всегда искусно устраивают свои дела. Я думаю, впрочем, что это агент полиции, мошенник обобрал бы вас.

Я говорил мало, чувствуя себя очень слабым, но маркиз продолжал поддерживать разговор.

– Мы становимся близкими знакомыми, – сказал он, наконец. – Так что хотя и не часто, а все же видеться в Париже мы должны, я могу быть вам полезен. Только позвольте напомнить вам, что маркиза д’Армонвиля в настоящую пору не существует, а есть лишь месье Дроквиль. Назовите мне, пожалуйста, гостиницу, где вы предполагаете остановиться. Ведь вы понимаете, что за отсутствием маркиза, который путешествует, его дом пустует и находятся в нем только двое или трое старых слуг. Они даже мельком не должны видеть месье Дроквиля. Тем не менее он ухитрится достать вам место в ложе маркиза в опере и даже, быть может, доступ в другие места, еще более престижные. И так как скоро дипломатическая роль маркиза д’Армонвиля будет окончена и он получит свободу называться своим настоящим именем, то ни под каким видом не разрешит своему другу мистеру Беккету не сдержать данного им слова навестить его осенью в замке д’Армонвиль.

Разумеется, я горячо поблагодарил маркиза. Чем ближе мы подъезжали к Парижу, тем выше я ценил покровительство своего нового друга. Поддержка такого важного лица именно в эту минуту и его дружеское участие к иностранцу, которого он, так сказать, узнал совершенно случайно, могло сделать мое пребывание в столице Франции несравненно более приятным, чем я был вправе ожидать. Нельзя было проявить больше любезности, чем это делал маркиз, обращаясь ко мне.

Пока я благодарил его, карета остановилась у станции, где нас ждали свежие лошади и где, как вскоре оказалось, нам предстояло расстаться.

Мое исполненное приключений путешествие наконец закончилось. Я сидел у окна в номере гостиницы и смотрел на блистательный Париж, который с недавних пор ожил и закипел. Каждый читал о том восторженном волнении, которое последовало за катастрофой с Наполеоном и вторичным водворением Бурбонов. Я не стану вспоминать и описывать после стольких лет, что я испытал и какое впечатление произвел на меня вид Парижа в ту странную эпоху. Конечно, тогда я был здесь в первый раз, однако, как часто ни посещал впоследствии эту очаровательную столицу, никогда больше я не видел ее в таком восторженном оживлении, и сам уже не находился в таком экстазе.

Я провел в Париже два дня и постарался осмотреть как можно больше достопримечательностей. Нигде я не сталкивался с грубостью и нахальством французских военных, взбешенных поражением. Надо сказать, мой новый роман поглощал все мои мысли, надежда встретиться с предметом моих мечтаний придавала тайный и упоительный интерес прогулкам по улицам, разъездам по городу или его окрестностям и посещению картинных галерей и музеев. О графе и графине я ничего не слышал, и маркиз не давал о себе знать. Я совсем оправился от странного недуга, который посетил меня в последнюю ночь моего путешествия.

День уже клонился к вечеру, и я стал побаиваться, как бы мой знатный знакомый не забыл меня, вдруг трактирный слуга подал мне карточку месье Дроквиля. Можно представить себе, с какой радостной поспешностью я приказал лакею ввести дорогого гостя. Вскоре ко мне вошел маркиз д’Армонвиль, такой же любезный и предупредительный, как и прежде.

– Теперь я ночная птица, – сказал он после обычного обмена приветствиями, – я должен держаться в тени. Днем я совсем не смею показываться на людях и в сумерки едва решаюсь выехать в закрытом экипаже. Друзья, которым я взялся оказать довольно затруднительную услугу, так распорядились. Они воображают, что все погибнет, если кто-нибудь проведает о моем присутствии здесь. Во-первых, позвольте вам передать эти билеты на право входа в мою ложу. Мне досадно, что я не могу располагать ею в течение этих двух недель. Я приказал секретарю открывать ее двери тому из моих приятелей, кто первым потребует, и в результате уже не могу свободно воспользоваться собственной ложей.

Я поблагодарил маркиза.

– Теперь позвольте сказать вам словечко в качестве наставника, – продолжал он. – Вероятно, вы приехали сюда с рекомендательными письмами?

Я вынул с полдюжины писем, и он пробежал глазами адреса.

– Бросьте их все, – посоветовал он. – Я сам вас представлю. Я лично буду сопровождать вас из дома в дом. Присутствие одного приятеля стоит кучи писем. Ни с кем не знакомьтесь до той поры. Молодые люди правильно делают, что предпочитают сначала изведать все удовольствия большого города, а затем уже связать себя обязанностями, налагаемыми обществом. Поступите так же. Вы будете заняты денно и нощно по крайней мере недели три. Потом я буду свободен и сам введу вас в блистательную, но сравнительно спокойную колею великосветского круга. Предоставьте себя в мое распоряжение, но помните, что в Париже, однажды попав в водоворот большого света, вы уже не сможете его покинуть.

Я рассыпался в изъявлениях благодарности и пообещал последовать его совету. По-видимому, маркиз остался доволен.

– Теперь я назову вам места, где следует побывать, – продолжал он. – Возьмите карту и отмечайте буквами или цифрами пункты, которые я укажу, а затем мы составим маленький список. Все те места, которые я вам перечислю, стоят того, чтобы на них взглянуть.

Сопровождая свой рассказ множеством забавных и соблазнительных историй, маркиз снабдил меня массой сведений, бесценных для любителей развлечений и новизны.

– Думаю, что недели через две, а возможно, и через неделю, – заключил он, – я буду в состоянии оказать вам настоящую услугу. До тех пор будьте осторожны. Не играйте, вас непременно оберут. Помните, что здесь вы окружены мошенниками с благовидной наружностью и негодяями всякого рода, которые существуют за счет того, что грабят приезжих иностранцев. Не доверяйте тем, кого вы не знаете.

Я опять поблагодарил маркиза и пообещал воспользоваться его советом. Но сердце мое было исполнено воспоминаний о незнакомке, которую я видел в гостинице «Прекрасная звезда», – разумеется, я не мог удержаться от попытки узнать что-нибудь о ней, прежде чем маркиз уйдет. Итак, я рискнул осведомиться о графе и графине де Сент-Алир, которых я имел счастье избавить от крайне неприятного положения во дворе «Прекрасной звезды».

Увы! Маркиз не видел их. Он рассказал, что в нескольких милях от Парижа у них прекрасное поместье со славным старым домом, но, судя по разговорам, они проведут несколько дней в городе, пока слуги успеют подготовить все необходимое для их приема. Все это произойдет не быстро, поскольку дом долго стоял пустым.

– Их отсутствие было продолжительным?

– Да, они путешествовали около восьми месяцев.

– Если не ошибаюсь, вы говорили, что они бедны.

– При нынешних доходах графа они могут пользоваться не только доступными удобствами, но и некоторой роскошью. Живут они очень тихо и уединенно, а жизнь здесь у нас дешевая, не то что у вас, в Англии.

– Стало быть, они счастливы?

– Следовало бы сказать: они должны быть счастливы.

– В чем же состоит помеха?

– Граф очень ревнив.

– Но ведь жена его… не дает ему повода, надеюсь?

– Боюсь, что дает.

– Как так?

– Я всегда находил, что она немного… слишком… чересчур уж…

– Чересчур что?

– Чересчур хороша. И все-таки, несмотря на ее прелестные глаза, изящные черты и нежный цвет лица, я думаю, что она женщина честная. Вы никогда не видели ее?

– В гостинице «Прекрасная звезда», в тот вечер, когда я проломил голову молодцу, напавшему на старого графа, была какая-то дама, закутанная в просторное манто и с очень плотной, опущенной на лицо вуалью. Сквозь эту вуаль я не мог разглядеть ни одной черты.

Ответ мой, как видите, был очень политичен.

– Эта женщина могла быть и дочерью графа, – продолжал я. – А ссорятся они между собой?

– То есть муж с женой?

– Да.

– Немного.

– О! Из-за чего же?

– Это длинная история, речь идет о бриллиантах графини. Говорят, они очень дорого стоят, где-то около миллиона франков. Граф хочет продать их и мертвый капитал превратить в деньги, которые будут приносить проценты. Графиня же упорствует по причине, которую, я полагаю, она не может открыть мужу.

– В чем же заключается эта причина, если можно узнать? – спросил я, подстрекаемый сильным любопытством.

– Думаю, она рассуждает о том, как хороша будет в них, когда пойдет под венец со вторым мужем.

– Ого! Но граф, кажется, достойный муж?

– Превосходный и чрезвычайно умный человек.

– Как бы я желал, чтобы меня ему представили! Вы говорите, что он…

– Женат на такой хорошенькой женщине. Согласен, но, видите ли, они живут совершенно уединенно. Время от времени граф вывозит жену в свет, в оперу, например, только и всего.

– У него, верно, еще сохранились в памяти дореволюционная эпоха и кровавые сцены революции.

– Да, такому философу, как вы, он пришелся бы как раз по вкусу. Заметьте еще, что после обеда он всегда засыпает, а жена нет. Но шутки в сторону, он удалился от шума большого света и впал в апатию, и жена его тоже. Ничто, по-видимому, не интересует ее больше, даже муж.

Маркиз встал, собираясь уйти.

– Не рискуйте своими деньгами, – предостерег он меня напоследок. – Скоро вам представится случай поместить их с большой для вас выгодой. Несколько коллекций превосходных картин древних мастеров будут продаваться с аукциона, так как они принадлежат лицам, причастным к возвращению Бонапарта. Вас ждет масса чудес, когда начнется продажа. Удивительные будут цены! Сберегите свои финансы до того времени. Я вас извещу обо всем… Кстати, – вдруг сказал он, прежде чем направиться к двери, – я чуть было не забыл. На следующей неделе произойдет событие, которое должно иметь для вас особенную привлекательность, потому что в Англии это редкость. Я имею в виду маскарад. Он будет устроен с неповторимым великолепием и пройдет в Версале – все собираются туда, билеты нарасхват. Но я думаю, что могу вам пообещать один. Доброй ночи. Прощайте!

Так как я свободно говорил по-французски, а мой кошелек был полон денег, мне ничто не мешало наслаждаться всеми заманчивыми удовольствиями французской столицы. Легко представить себе, как я провел два дня. К концу этого времени, почти в том же часу, как и в первый раз, месье Дроквиль опять заехал ко мне. По обыкновению вежливый, добродушный и веселый, он сообщил мне между прочим, что маскарад назначен на следующую среду, а билет на мое имя уже куплен.

– Какая досада! Едва ли мне удастся воспользоваться им! – воскликнул я.

Маркиз остановил на мне подозрительный и угрожающий взгляд, значение которого трудно было не понять, а потом довольно резко спросил:

– Не угодно ли вам будет объяснить мне почему?

Я немного удивился, но ответил правду, а именно – что договорился провести этот вечер со своими старинными приятелями, соотечественниками, и не могу нарушить данного слова.

– Ну, так я и знал! Вы, англичане, куда бы ни завела вас судьба, вечно отыскиваете своего брата-чурбана да свое пиво и бифштекс. Вместо того чтобы перенять что-нибудь у народа, среди которого находитесь, и постараться изучить его особенности, вы только пьянствуете друг с другом, курите и ругаетесь, а к концу вашего путешествия не становитесь ни на волос умнее и образованнее, чем были бы, если бы все это время кутили в каком-нибудь гринвичском трактире.

Он саркастически засмеялся и поглядел на меня ядовито.

– Вот он, – с этими словами маркиз швырнул билет на стол, – воспользуйтесь им или бросьте его, как угодно. Вероятно, мои хлопоты пропали даром, хотя, признаюсь, не часто случается, когда такой человек, как я, соглашается дать кому-нибудь значительное преимущество над другими, но встречает подобное пренебрежение.

Все это прозвучало удивительно дерзко. Я был поражен, оскорблен и успел раскаяться в своем проступке. Вероятно, я по незнанию нарушил правила приличия и вежливости, принятые во французском обществе. Наверняка этим и объяснялась грубость маркиза. Под влиянием самых разнообразных чувств я поспешил извиниться и умилостивить маркиза, проявившего по отношению ко мне столько бескорыстной доброты. Я уверил его, что откажусь от слова, данного мною друзьям в недобрую минуту, что ответил ему необдуманно и в любом случае не отблагодарил его, как следовало, за ту любезность, которую он оказал мне.

– Прошу вас, ни слова больше, я досадовал только потому, что вы могли потерять замечательную возможность познакомиться с нужными людьми, и выразил это, сознаю вполне, чересчур резко, простите же мою запальчивость. Кто ближе знает меня, для того не новость, что я порой бываю горяч и всегда потом жалею об этом. Надеюсь, мистер Беккет простит своему старому другу, что он вспылил из-за его же интересов. Ведь мы по-прежнему приятели, не так ли?

Он улыбнулся своей добродушной улыбкой и протянул мне руку, которую я с жаром и почтительно пожал. После минутной ссоры мы стали еще лучшими друзьями. Маркиз посоветовал мне заранее запастись комнатой в одной из версальских гостиниц. По его мнению, мне надо было ехать в Версаль на следующее же утро, чтобы опередить других путешественников.

Итак, я заказал лошадей к одиннадцати часам. Мы поговорили еще немного, а затем маркиз д’Армонвиль простился со мной, сбежал с лестницы, закрывая носовым платком рот и нос, и проворно, как я видел в окно, запрыгнул в карету и уехал.

На другой день я был в Версале. Подъезжая к гостинице «Франция», я убедился, что успел как раз вовремя, если не опоздал. У входа, перекрыв всю дорогу, стояли ряды экипажей. Ничего не оставалось, кроме как выйти из кареты и кое-как пробираться между лошадьми. Передняя гостиницы была полна слуг и господ, звавших хозяина, а тот с любезным отчаянием уверял каждого порознь и всех вместе, что в целом доме не осталось ни комнаты, ни даже угла, которые не были бы заняты.

Я опять вынырнул на улицу из толпы людей, которые кричали, убеждали и умасливали хозяина, считая, что он мог бы устроить для них что-нибудь, если бы захотел. Я вскочил в карету и во весь дух помчался к гостинице «Резервуар». Но и здесь около входа собралось бесчисленное множество экипажей. Досадно, но что было делать? Мой возница поусердствовал, пока я в передней гостиницы вел переговоры с хозяевами, продвигаясь вперед, шаг за шагом. По мере того как отъезжали другие экипажи, он добрался до самого входа в гостиницу. Это оказалось очень удобно в одном отношении – чтобы сесть в карету. Но надо было еще уехать. Ряд экипажей тянулся впереди, такой же ряд сзади и не менее четырех рядов расположилось сбоку, перекрыв выезд.

В те времена я был необыкновенно дальнозорок. Можно себе представить, что со мной стало, когда в открытом экипаже, пробиравшемся по узкой полосе улицы, которая оставалась свободной, я увидел графа и графиню, чье лицо вновь было скрыто под вуалью. Их коляска ехала вслед за возом, двигавшимся вперед с крайней медлительностью. Я поступил бы умнее, если бы выскочил на тротуар и обежал экипажи, отделявшие меня от коляски графа. На мое горе, я предпочел прямое нападение расчетам тактика. Сам не знаю как, я перелетел через запятки ближайшей ко мне кареты, потом промчался через какой-то кабриолет, в котором дремали старик и собака, затем, бормоча нескладное извинение, юркнул сквозь открытую коляску, где четверо мужчин о чем-то горячо спорили, оступился на подножке и плашмя повалился поперек пары лошадей; те, конечно, принялись бить задними ногами и вытолкнули меня головой вперед прямо в пыль посреди дороги.

Все, кто был свидетелем моей отчаянной атаки, непосвященные в тайну моего сердца, разумеется, приняли меня за сумасшедшего. К счастью, интересовавшая меня коляска проехала еще до того, как разразилась эта катастрофа. Весь в пыли и с придавленной шляпой, я уже не имел ни малейшего желания предстать перед очами объекта моего донкихотского поклонения. С минуту вокруг меня раздавались ругательства и насмешки. И вдруг, пока я еще сбивал с себя пыль носовым платком, я услышал знакомый голос, назвавший мое имя.

Я поднял глаза и увидел маркиза, который высунул голову из окна кареты. Отрадное зрелище! Мигом я очутился возле него.

– Бросьте Версаль, тут делать нечего, – сказал мне маркиз, – вы наверняка уже убедились, что ни в одной гостинице нет свободного номера, а я прибавлю, что в целом городе даже комнаты не найдешь. Но я кое-что для вас устроил. Прикажите камердинеру следовать за нами, а сами садитесь в карету ко мне.

По счастливой случайности, в тесно скученных экипажах образовалось пространство, и моя карета подъехала. Я приказал Сен-Клеру ехать следом, маркиз крикнул своему кучеру, и мы мгновенно тронулись.

– Я привезу вас в преспокойное местечко, о существовании которого известно очень немногим парижанам, – обратился ко мне маркиз. – Узнав, что в городе все уже занято, я тотчас занял для вас комнату. Это удобная старая гостиница под названием «Летучий дракон». Она на расстоянии мили отсюда, не более. Ваше счастье, что мои скучные дела спозаранку привели меня сегодня в Версаль.

Кажется, мы проехали мили полторы, когда очутились на узенькой дороге, с одной стороны обрамленной версальским парком, а с другой – старыми деревьями таких размеров, какие редко встречаются во Франции. Остановились мы у древнего прочного здания из серого камня, роскошного и изящного. Должно быть, изначально его строили для какого-то богатого человека, возможно даже знатного, судя по высеченным на стене гербовым щитам с украшениями. Портик здания был явно новее остального дома и гостеприимно выдавался вперед. Над широкой цветистой аркой красовалась выкрашенная и позолоченная вывеска гостиницы: летучий дракон с распущенными красными с золотом крыльями и ярко-зеленым с позолотой хвостом закручивался в нескончаемый ряд колец и завершался двузубым острием, наподобие смертоносной стрелы.

– Я не пойду вместе с вами, – сказал мне маркиз, – но уверяю, вы останетесь довольны помещением. В любом случае это лучше, чем ничего. Я проводил бы вас, если бы не мое инкогнито. Однако я наверняка обрадую вас, если сообщу, что в этой гостинице водится нечистая сила. По крайней мере мне это очень понравилось бы в молодые годы. Только не упоминайте об этом обстоятельстве при хозяине: если не ошибаюсь, это его больное место. Прощайте! Если хотите повеселиться на маскараде, то послушайтесь меня и оденьтесь в костюм домино[4]. Полагаю, что и я загляну на минуту, и если я появлюсь на маскараде, то, без сомнения, также в домино. Как бы нам узнать друг друга? Позвольте! Будем держать что-нибудь в руках. Но цветок не годится – много людей могут взять с собой цветы. Достаньте крест, дюйма два в длину, можно красный, вы же англичанин, прикрепите или велите нашить его спереди на ваше домино, а я приобрету белый крест. Да смотрите, заходя в комнаты, держитесь ближе к дверям, пока мы не встретимся. Я буду искать вас у всех дверей, какие пройду, и вы делайте то же самое – так мы сможем быстрее найти друг друга. Итак, мы условились. Подобного рода удовольствия для меня немыслимы, если со мной рядом нет молодежи – в мои годы мне просто необходимы беззаботная веселость и пылкая впечатлительность юности. Прощайте! Увидимся сегодня вечером.

Я вышел из кареты, раскланялся, и маркиз уехал.

Я огляделся вокруг. Здание было живописным, деревья придавали ему на редкость чарующий и загадочный вид. Отпечаток древности и уединение этого места составляли резкий контраст с блеском и суетой Парижа, которые уже начали утомлять мои глаза и слух. Минуты две я осматривал роскошную старую вывеску, потом более внимательным взором оглядел наружный фасад дома. Он был велик, массивен и вполне соответствовал моим представлениям о старинных постоялых дворах. Что касается французского замка, расположенного напротив, то он, по моему мнению, не имел с замками ничего общего. Лишь круглая башенка, возвышавшаяся над левой стороной дома и заканчивавшаяся остроконечным шпилем, отдаленно напоминала подобные строения.

Я вошел и заявил, что я и есть мистер Беккет, для которого оставлена комната. Разумеется, меня встретили с должным уважением к английскому милорду – обладателю неисчерпаемого кошелька. Хозяин гостиницы провел меня в комнату. Она была велика, несколько мрачновата, с темными панелями вместо обоев и с мрачной мебелью, давно вышедшей из моды и мало пригодной для жизни. Массивную каминную доску над исполинским очагом украшали гербы, в которых я, если бы полюбопытствовал, легко подметил бы тождество с гербовыми щитами на лицевом фасаде дома. Обстановка носила несколько меланхолический, даже грустный характер. Я направился к стрельчатому окну и увидел небольшой, но густой парк, окружавший замок. Над кровлей здания возвышалась большая группа таких же конических башенок, какую я уже описывал.

Лес и замок носили унылый вид. В них отражались следы людского безразличия, почти что разрушения. Мрачное запустение и печать былого величия тяготели и над окружавшей меня природой. Я спросил у хозяина, как называется замок.

– Это Каркский замок, – ответил он.

– Жаль, что он так запущен. Наверно, владелец его не богат.

– Пожалуй, что так, сударь.

– Пожалуй? – повторил я и взглянул на него вопросительно. – Видно, его здесь плохо знают?

– Я лишь хотел сказать, что никому не известно, как именно он тратит свои деньги.

– А кто он?

– Граф де Сент-Алир.

– О! Вы уверены? – спросил я с жаром.

Теперь была очередь хозяина гостиницы смотреть на меня с любопытством.

– Вполне уверен, сударь.

– Часто он бывает в этих местах?

– Не очень, он подолгу отсутствует.

– А беден он?

– Я плачу ему за съем этого дома. Плата не велика, однако он никогда не может долго ждать, – с насмешливой улыбкой ответил хозяин гостиницы.

– Судя по тому, что я слышал, кажется, он не так уж и беден.

– Говорят, он играет, сударь. Я не знаю ничего. Месяцев семь назад где-то далеко умер родственник графа. Тело привезли в замок и похоронили на кладбище, как того желал покойник. Граф был глубоко огорчен, хотя и получил порядочное наследство, если верить слухам. Но ему, как говорится, деньги не ко двору.

– Он стар, полагаю.

– Стар? Мы прозвали его вечным жидом, с той только разницей, что у него не всегда в кармане пять су. Однако он не унывает. Женился на молодой и хорошенькой девушке.

– А кто она?

– Она графиня де Сент-Алир.

– Разумеется, но о ней можно сказать и еще что-нибудь, полагаю. Должны же у нее быть свои качества…

– Их три, сударь, и самые приятные.

– Ага! И какие же?

– Молодость, красота и бриллианты.

Я засмеялся, хитрый старик разжигал мое любопытство.

– Вижу, приятель, – начал я, – вы не хотите…

– Ссориться с графом, – договорил он. – Видите ли, сударь, он может насолить мне так или иначе, могу и я испортить ему обедню. А вообще лучше каждому знать свое место и жить в мире, понимаете?

Все прочие попытки разузнать подробности о жизни интересующих меня людей были напрасны, по крайней мере на данный момент. Я подумал, что если и в следующую нашу встречу не разузнаю ничего интересного, то мне придется прибегнуть к магической силе луидоров. Пожалуй, старик как раз и намеревался вытянуть их из меня.

Хозяин гостиницы «Летучий дракон» был человеком пожилым, сухощавым, со смуглым умным лицом и решительным видом. Он очень походил на отставного военного. Потом я узнал, что он служил в наполеоновской армии во время первых итальянских кампаний.

– Полагаю, на один вопрос вы все-таки можете ответить, не рискуя поссориться с графом. Дома ли он сейчас? – спросил я.

– У него много домов, насколько я могу заключить, – ответил старик уклончиво. – Но… но, кажется, в данный момент он должен быть здесь, в замке.

Я выглянул в окно и с еще большим любопытством, чем в первый раз, окинул взором все пространство между гостиницей и замком.

– Сегодня я видел его в Версале, он ехал в своем экипаже, – сказал я.

– Немудрено.

– Стало быть, его экипаж, лошади и слуги в замке?

– Экипаж свой он держит здесь, сударь, а прислугу нанимает на время. Только один слуга живет в замке. Подобный образ жизни просто ужасен для графини.

«Старый скряга! – подумал я. – Этими истязаниями он наверняка намерен отнять у нее бриллианты. Разве это жизнь? Бороться с ревностью и вымогательством!»

Рыцарь, обратившись к самому себе с этой речью, опять взглянул на замок волшебника и вздохнул – с тоской, решимостью и жаждой любви. Господа, как я был глуп! Однако едва ли мы кажемся умнее в глазах высших сил, даже когда становимся старше. Мне сдается, что наши заблуждения с годами только меняют свой характер, а в сущности мы все те же безумцы, что и прежде.

– Ну, а для тебя нашли постель? – спросил я вошедшего Сен-Клера, который принялся разбирать мои вещи.

– На чердаке с пауками, где одни совы да кошки водятся… Ну да не важно, мы отлично ладим. Да здравствует веселье!

– Я и не представлял, что здесь так много народу.

– Преимущественно это слуги господ, которым посчастливилось приютиться в Версале.

– А что ты думаешь о «Летучем драконе»?

– «Летучий дракон», сударь, настоящий старый огненный дракон, сам черт! Говорят, здесь когда-то происходили дьявольские чудеса.

– Что же именно? Здесь водятся привидения?

– Если бы привидения! Напротив, люди исчезали и никогда больше не появлялись, и это на глазах полудюжины свидетелей!

– Что за чепуха, Сен-Клер!

– Вот что говорят. Некий господин, служивший шталмейстером при покойном короле, которого казнили, как изволите помнить, в революцию, получил от императора позволение вернуться во Францию. Прожив в этой гостинице с месяц, он исчез на глазах у всех, как я вам уже докладывал, в присутствии шести свидетелей, словам которых можно верить. Другой был русским дворянином, крепким молодцем шести футов роста. Он стоял посередине комнаты, описывая последние минуты Петра Великого. Человек семь слушали его. В левой руке он держал рюмку водки, а в правой почти допитую чашку кофе. И вдруг взял да и пропал. Только сапоги его остались на полу, да еще у соседа его по правую сторону очутилась, к немалому его изумлению, в руках чашка кофе, а сосед с левой стороны обнаружил у себя в руке рюмку водки…

– Которую в смятении выпил, – подсказал я.

– Которая хранилась целых три года среди других драгоценных предметов в этом доме. Разбил ее нечаянно патер, разговаривая с мадемуазель Фидон в комнате ключницы. О русском дворянине больше ни слуху ни духу не было. Ей-богу, я желаю от всей души, чтобы, когда нам придется оставить «Летучий дракон», мы уехали отсюда с легкой душой… Все это я узнал у возницы, когда мы прибыли сюда.

– О, тогда это должно быть правдой! – воскликнул я с иронией, однако невольно поддался влиянию мрачной обстановки комнаты.

Мне закралось в душу безотчетное предчувствие чего-то недоброго. Шутка стоила мне усилия, мною овладевало уныние.

Нельзя было вообразить зрелища блистательнее этого маскарада. Среди других открытых зал и галерей была так называемая Большая зеркальная галерея, освещенная для этого случая не менее чем четырьмя тысячами свечей; их огонь, отражаясь в зеркалах, производил поразительный эффект. Длинная анфилада комнат была заполнена масками во всевозможных костюмах. Ни одна зала не пустовала. Везде раздавалась музыка и слышались разговоры, пестрели яркие цвета и сверкали бриллианты, всюду царила атмосфера праздника и происходили забавные случайности. Никогда еще я не видел ничего подобного этому великолепному балу. Я медленно пробирался вперед, одетый в домино и маску, порой останавливаясь, чтобы вслушаться в остроумную беседу, шутливую песенку или забавный монолог. Все это не мешало мне внимательно смотреть по сторонам, чтобы не прозевать моего доброго приятеля в домино с белым крестом на груди.

Конец ознакомительного фрагмента.