Да чтоб он сгорел, этот твой Ездра! Чтоб его разорвало!…
В доме первосвященника все еще спали, когда в потайную комнату, о существовании которой где-то под самой крышей мало кто догадывался, вошел человек без лица и растолкал Каифу. Про деликатность он как-то забыл. Даже не постучал. Бывает. Должно быть полагал, что хозяин не спит. Что в такой день он просто не сумеет заснуть. А чем еще можно оправдать подобную бесцеремонность? Взял, ввалился, как к себе домой, да еще наследил кругом. Ноги, кстати, мог бы и вытереть. Деревенщина!… Ну да Бог с ним. Каифа долго привыкал к шокирующим манерам своего секретаря, а, точнее говоря, учился не замечать их полное отсутствие, в общем как-то его терпел, потому что доверял этому дикарю такие секреты, какие не доверяют даже самым близким людям. Не без оснований не доверяют, надо сказать. Это насчет близких. В общем, секреты были. Еще какие! К тому же этот неандерталец, обладавший феноменальной памятью и невероятной физической силой, говоривший на четырех языках кроме арамейского, исключительно квалифицированно исполнял в том числе и такие поручения, которые запросто могли бы разрушить представления обычного человека о том, каковы обязанности и назначение первосвященника одной из великих религий. Его роль в политике и быть может не только Израиля. Впрочем, не об этом сейчас…
В общем, ввалился, наследил и растолкал… Да, еще углядел стоявший на столике почти полный бокал с красным вином. Ни мало не смущаясь сгреб его своей грязной мохнатой лапой, понюхал, залпом осушил и, непонятно чему радуясь, проорал в самое ухо Каифы:
– Первосвященник, ты был прав! Наш Ездра именно сегодня совершит самую большую и, надеюсь, —
добавил он, изобразив на том, что у других людей называется лицом и чего у него отродясь не было, улыбку, —
– последнюю глупость в его жизни. —
после чего уселся на кровать, прямо на чистую простыню, чуть не на ноги Каифе, дождался, пока успокоится его дыхание, и уже почти нормальным человеческим голосом, не причиняющим вреда барабанным перепонкам, приступил к рассказу о том, что четырнадцати членам синедриона, которым “этот мерзкий смутьян умудрился задурить их бараньи головы”, ночью были разосланы письма, —
– Вот такие, —
вытащил он из кармана маленький, неровно обрезанный по краям кусочек пергамента, аккуратно сложенный пополам и перевязанный алой ленточкой, на котором детским почерком было с чудовищными ошибками нацарапано: “Сбор в полдень у восточных ворот около большого сломанного дуба, под которым обычно сидит торговец лимонной водой”…
– Должно быть его сын писал, – предположил секретарь.
Явиться заговорщикам настоятельно рекомендовалось “во всем белом, чтобы не быть узнанными”, а для верности предлагалось “обязательно еще надеть капюшоны.” Именно так и было написано в конце: – “обязательно еще надеть капюшоны”. Подписи не было. Зато к этому шедевру каллиграфии прилагался красивый вензель, непонятно что означавший.
Каифа пошевелился. Открыл левый глаз. Пробежал им по сунутому буквально ему под нос пергаменту. Хмыкнул. Глаз закрылся.
– Это чтобы их секрет не раскрыли!, —
развеселился слегка захмелевший секретарь. —
– Ты представляешь? Вот идиоты! Во всем белом они придут! Чтобы их не узнали! Четырнадцать человек и все в капюшонах… Не вызывая подозрений… Ха-ха! Ну так вот… В храме они, значит, соберутся под предлогом…, —
не зная, как расценить молчание шефа, начал комментировать прочитанное Безликий. —
– Понимаешь, они придут туда якобы для того, чтобы лицезреть Мессию. Только для этого. Ты меня слышишь?
Здесь секретарь, которому показалось, что Каифа стал тихонько похрапывать, довольно чувствительно ткнул его локтем в бок. Так, на всякий случай. Каифа обиженно засопел, но глаза не открыл. И человек без лица продолжил:
– Отличный повод. Здорово придумали. Ничего не скажешь… Кстати, ты помнишь? – В тот самый час в храм приведут детей. Ну, тех, что приехали к тебе вчера из Магдалы. Ты ведь именно так распорядился?
Безликий покашлял, опасаясь, как бы Каифа, по-прежнему лежавший с закрытыми глазами, чего доброго и в самом деле не уснул. —
– Может, мы здесь что-нибудь поправим?
Каифа молчал. Но шмыгать носом не перестал. Стало быть не спал – думал.
– Что, ничего менять не будем? А то я от этой сволочи уже всего ожидаю. Любой подлости. Чтобы Ездра да упустил шанс втянуть в свою поганую игру детей! Тем более, что они придут от тебя… Нет, ну правда. Ты ведь раньше только главным старейшинам позволял разговаривать с этими, как их… Ну, которых уводят потом за городские ворота… И только у тебя была привилегия отговаривать их. Может не будем дразнить Ездру? А еще… девчонка в храме. И чтобы ей вдруг доверили отговаривать самоубийцу? Не слишком ли ей большая честь?… Ну, не самоубийцу… А как их еще называть, в самом деле?!… Тут ведь уже не только Ездра взбеленится. Это же неслыханно! А может, правда, не будем детьми рисковать? А? Нет, это я так. Я как ты скажешь. Значит, ничего менять не будем?…
Так и не получив ответа, секретарь немного помолчал, посопел и сообразил, что пора переходить к другим темам. Он с грустью оглянулся на пустой бокал, облизнулся и доложил, что Ездра уже в курсе того, что Валерий Грат отплыл в Рим, что его временно замещает Константин, и что принц сейчас в Ершалаиме.
– То есть этот гад знает, что перстень в городе.
Человек с лицом, на котором невозможно было разглядеть каких-либо подробностей, вдруг понял, что о детях он заговорил напрасно. Обычно он не допускал столь грубых ошибок. Вино, наверное, было неразбавленным. Или потому, что выпил его натощак.
– Вот угораздило же меня!, —
разволновался он и в голове запрыгали испуганные мысли:
– Ведь еще на прошлой неделе решили, что дети обязательно должны присутствовать на этом представлении. Вот и пусть себе сходят в храм. На здоровье! Там красиво… Я-то здесь при чем? Посмотрят на сумасшедшего… Как этот дурень попросит надеть ему на палец перстень прокуратора. Кстати, а где он – перстень? Что-то я не видел его вчера на Константине… Точно, пусть себе идут. Что им там сделают?… Потому как, если Каифа что-то затевает, значит, он обо всем подумал. В любом случае это уже не мое дело. Чего я в конце концов полез? Ну конечно! Все правильно! Не просто же так он их туда посылает. Зачем-то ж ему нужно, чтобы они оказались в храме именно в тот самый момент! И дернул же меня черт пристать к нему со своими страхами! Кто они мне? – Вот именно! Да если их там даже на куски рвать начнут… —
и бесцветный, стараясь избегать многоречивой патетики, поспешил выразить свое запоздалое восхищение проницательностью шефа, ведь:
– Как и было предсказано мудрым Каифой, так все и получается: Ездра действительно учинит бузу не где-нибудь, а в храме. И, главное, ты ведь даже день угадал!
Безликий посмотрел, как реагирует первосвященник на его слова. – Никак не реагирует. Делает вид, что спит. Убедившись в том, что в действительности Каифа его слушает, секретарь продолжил:
– Итак, как только самоубийца (Ну а как прикажешь мне его еще называть?! Не Мессией же в самом деле! Прости Господи.)… Так вот, как только самоубийца пропоет формулу своего чудесного прозрения, будто бы он разгадал великую тайну Колесницы, эти идиоты с уже подписанной ими бумагой (еще вчера, сволочи, подписали, все до единого, дома у Ездры, я сам видел)… В общем, с бумагой, приговаривающей тебя, первосвященник, к отречению… —
он опять как бы нечаянно ткнул своего притихшего слушателя в бок, —
– они толпой побегут к дому принца…
– Где их будут ждать верные нам старейшины, – вставил, наконец, свое слово Каифа. – И, на всякий случай, римские солдаты…
Каифа помолчал, вздохнул, приподнялся на локтях и потянулся к бокалу. Обнаружив, что тот пуст, он бросил красноречивый взгляд на секретаря, который стыдливо отвернулся и сделал вид, что решительно не понимает, в чем его обвиняют. Каифа собрался было уже высказать ему, какой он скотина, но передумал и начал переворачиваться на бок, потому как не умел спать на спине. Но вдруг замер и, не выдержав, вызверился:
– Да чтоб он сгорел, этот твой Ездра! Чтоб его разорвало, подлеца! Вот ведь мразь какая! —
после чего, выпустив лишний пар и успокоив таким образом душу, благостно чему-то улыбнулся, мысленно отпустил секретарю все его прегрешения, в том числе и будущие. Простил ему даже выпитое вино, сладко зевнул, перевернулся на бок и с удовольствием подумал о том, как здорово, что ни к какому Ироду он сегодня не едет и может спать хоть до обеда.
Обсуждать технические подробности нейтрализации Ездры и его клики, многократно уже проговоренные, нужды не было. Посему Безликий, закругляясь, ограничился лишь коротенькой сводкой ночных новостей и последних сплетен, пожелал затылку первосвященника доброго сна, еще раз с надеждой оглянулся на пустой бокал, ожидая чуда, и, не дождавшись его, направился к двери.
Практически уже засыпая, Каифа, по инерции оглянулся на вчерашнее и, выхватив натренированным взглядом единственное белое пятнышко, не оборачиваясь, догнал секретаря вопросом:
– Не сболтнул ли кто из гостей, когда я отлучался, чего такого, что мне следовало бы знать?
Серый человек на мгновение задумался, почесал клокастую, уже давно немытую двухцветную бороду (рыжую и местами черную), и ответил, что:
– Нет, ничего такого никем сказано не было. Разве что… Но это, впрочем, ерунда… Девчонка… —
и, уже приоткрыв дверь, непосредственно за которой змеей стекала вниз крутая лестница, повторил слова Марии, произнесенные ею своему опозоренному и поверженному врагу. Всё до последнего слова пересказал, словно по бумажке читал. —
– А больше вообще никто ничего не говорил. Ну, сын твой, конечно, еще пару раз открывал рот. Но что такого он мог сказать? Он же совершенно… ну, ты знаешь… Ведь у него только одно на уме – чтобы ты поскорее умер. Ни о чем другом думать не может. Хорошо, что он у тебя глупый. А то бы мы с ним намаялись. Кстати, ту бумажку, что я тебе показал, Ездра просил передать ему. Лично в руки. Даже денег мне за это дал. Я уж потратил немного. Ничего? Ну а что? – Сандалии прохудились. И одежа вся драная. Не у тебя же просить. Все равно не дашь. И еды еще кое-какой купил…
После того, как секретарь ушел, Каифа минут десять неподвижно лежал на боку. Казалось, что он мирно спит. Стояла такая тишина, что было слышно, как где-то внизу, ужасно далеко отсюда, во внутренний дворик дворца конюх стал выводить лошадей и те, чем-то недовольные, фыркали и ржали. Но вот Каифа повернулся на спину и открыл глаза. Сна в них не было совершенно. И меньше всего первосвященник думал сейчас об Ездре. Он вспоминал, что именно говорил китайчонку. И вспомнил…