Глава шестая
Я тоже отключился.
Еще бы… Я так мал, еще совсем дитя, как говорил мой дорогой Отец кроха, чадо.
Да и потом я столько перенес, был так утомлен пережитым. Потому, когда пришел в себя, увидел обширное помещение, горенку, ее так величали. Это было не просто длинное, но еще и широкое помещение, свод в нем, кажется, и не ощущался, уж таким он смотрелся дальним.
Светло-серебристые стены легохонько мерцали зеленцой полос и более темных пятен. В горенке в два ряда, почти в самой середине лежали не высокие мягкие валы, замещающие сидения, на которых располагались дети… Маленькие дети, по возрасту наверно такие же, как девочка, в плоти чьей я ноне обитал. Ребятишки все как на подбор были светлокожие и светловолосые. Я сразу понял, это отпрыски Небо и Дивного, точнее все же будет сказать, ибо они проживали в Золотой Галактике, отпрыски Огня, некогда также бывшего лучицей моего Творца.
Напряженно замершие дети даже не смели двинуться, шелохнуться, закричать. Изъятые от своих родителей днесь они находились в каком-то неизвестном им месте и потому смотрелись зримо напуганными. Неотрывно, точно введенные в транс они глазели на существ, собратьев Лихновца. Забыл сказать, что создания моего старшего брата Вежды составляли единое племя, величаемое куренты. Потому похожих на Лихновца курентов находилось много в горнице и звали их, как можно догадаться, по разному. Не только Лихновец, но и Лихной, Лихкур, и Лихкурен и даже Лих. Отличались промеж себя они не только ростом, фигурой, цветом шерсти, длиной рук, ног, цветом глаз. Однако берегли, как общий признак, конусную форму головы и хохолок волос на макушке. Не ведаю, может у них там, в завершие, и скапливался весь ум, посему так была важна та островатая макушка… Об этом верно стоило спросить их Творца.
В общем, дети сидели молча и испуганно взирали на мелькающих пред ними курентами. А те в свою очередь уж вельми сильно мельтешили, очевидно, куда-то торопились или не справлялись с возложенными на них обязанностями. Попеременно они хватали сидящих детей за руки и подводили к иному существу. Просто замечательному существу! Творцом которого приходился мой любимый Отец.
Керечун. Представитель многочисленного племени чертей, чьим Создателем в основном выступал Господь Перший. Высокий и достаточно плотно сбитый, с долгими руками дотягивающимися до стоп и не менее худобитными ногами, Керечун имел яйцевидное тело покрытое густоватой, черной шерсткой. На не менее вытянутой кверху, только в виде капли заостренной макушке восседали похожие на солому плотные волосы. На узком, опишем так, человечьем лице располагался горбатый нос, ярко горящие багряным светом очи и весьма пухлые плямкающие пузырчатой слюной губы. Его вытянуто-сплющенная в районе позвонка спина вставала острым выпирающим плавником, всяк раз когда черт наклонялся и изредка прикасался к подведенным к нему курентами детям.
Это уникальное создание моего Отца, вызвало во мне радость. Ибо пред тем как выпустить меня из руки Перший дал Керечуну приложиться к его коже, а следовательно и ко мне.
Трехпалая, левая рука черта с вытянуто-долгими перстами, завершающимися вороночными полостями трепетно огладила тогда меня, приветствуя как юного Господа и запоминая мой облик.
Девочка сидела также среди детей, в первом ряду. Она, наверно, только сейчас проснулась, как и я. И теперь явно испуганно оглядывалась. Испуганно потому как я слышал гулкий стук ее сердца, неприятной дробью отзывающийся во мне. Я, было, сызнова стал досадовать, но узрев Керечуна, мгновенно успокоился.
Успокоился!
Обрадовался!
Ох! как я обрадовался!
Это создание обладало особыми способностями, запоминая облик лучицы. Он также умел просматривать находящиеся внутри мозга искры, определяя их принадлежность. Посему стоило сейчас Керечуну всего-навсе прикоснуться к девочке, как он мгновенно б определил, кто ноне находится в ее голове.
Я ликовал!
Теперь я был уверен, что замыслы Родителя расстроятся, или Он все же решил меня вернуть Отцу.
Определенно, я стал сиять так мощно… так сильно, что пробегающий мимо меня Лихновец остановившись, удивленно воззрился на девочку, а потом схватил ее за руку, и, подняв на ноги, повел к Керечуну.
Замечательному, милому такому Керечуну.
«Сейчас… сейчас, – торопливо думал я, – он увидит, кто заключен в теле ребенка».
Я заворожено смотрел на черта и одновременно выкидывал из себя сияние так, что ярко озарял не только лица сидящих на валике детей, но и подсвечивал сине-серую шерсть Лихновца.
Однако, внезапно курент остановился. Замерла подле него и девочка. Еще миг и Лихновец низко склонился, отчего его голова сровнялась с головой девочки. И тотчас дернувшись, стоявший впереди ряда, поклонился Керечун. А я увидел идущих по горнице навстречу мне Вежды и Стыня.
Я увидел их дорогие фигуры, лица, такие мне близкие, всего в нескольких шагах от меня и засиял… Засиял еще сильней, мощней, ярче, опасаясь лишь одного, от той насыщенности собственного естества не сжечь мозг ребенка и не отключиться.
– Керечун, надобно я думаю поторопится. Господь Перший хочет отбыть в ближайшее время в Северный Венец, посему будем сворачиваться. Ибо ты мне понадобишься в Чидеге, – повелительно молвил Вежды.
Нынче он был одет в золотистую рубаху и укороченные белые шаровары, на бедрах и щиколотке мелко собранные. Стан брата стягивал серебряный, широкий пояс в тон тонкой кайме украшающей подол, проймы рукавов и горловину рубахи. Золотыми были и сандалии обутые на ноги, сомкнутые по всей подошве, с загнутыми носами, и укрепленные на лодыжках златыми тонкими ремешками. Вежды находился в своем величественном ореол-венце, подаренном ему Родителем. Также как и Стынь, впрочем у него ореол-венец имел несколько иную форму. Это был серебряный обруч, состоящий из высоких подымающихся отвесно вверх девяти зубцов на концах, которых поместились красно-фиолетовые, крупные, круглые рубины. Меж теми зубцами располагались девять, более низких листков трилистника, украшенные небольшими черными жемчужинами, от центра каковых отходили, устремляясь ввысь, переплетенные тонкие серебряные дуги, сходящиеся над макушкой головы и увенчанные огромным каплеобразным, голубым аквамарином.
Стынь, подобно Вежды, был высоким и мощным в плечах Зиждителем, с темно-коричневой кожей отливающей золотым сиянием. Покато-уплощенная голова брата поросла мельчайшими, аки пушок завитками курчавых черных волос. На его овальном лице напоминающем яйцо, где область подбородка была уже, чем лоб поместился широкий, плоский нос, толстые, можно даже сказать мясистые, губы и крупные раскосые черные очи, как и у Отца, почти не имеющие склеры. Обряженный в ярко синее сакхи тесно прилегающее к телу и доходящее до лодыжек, с клиновидным вырезом впереди, без ворота и рукавов, сверху на каковой был накинут серебристый плиссированный плащ, проходящий под подмышками рук одним своим краем и схватывающийся на груди крупным сапфиром с фиолетовым отливом Стынь имел множество украшений. Не только ожерелье на шее, но и браслеты, перстни, соответственно на запястьях, лодыжках, перстах. На больших, оттопыренных ушах брата по всей поверхности ушных раковин и самих мочках просматривались буро-марные со стеклянным блеском бериллы. Еще более крупный берилл был вставлен в густую, прямую, правую, черную бровь, перед самой переносицей.
Бархатистый баритон Вежды проплыв по горенке своим величием наполнил всех существ находящихся в ней так, что преклонили головы и дети. А мне показалось еще миг, и я разорву стенки черепной коробки и вырвусь оттуда, предварительно разрушив этот столь противный мозг. И тогда, вероятно, потеряюсь в космическом пространстве, поелику я понял, что горница находится в космическом судне Вежды, величаемом чанди. Потому я враз перестал сиять и постарался успокоиться, однако стоило мне это содеять, как тотчас туго застучало сердце девочки.
Бух! Бух! Бух!
Теперь стучало во мне ее сердце… отзываясь в смаглом сиянии моего естества. И мне стало чудиться, я днесь захлебнусь, подавлюсь этой искрой, что торчит у меня во рту. Потому как она в такт тому биению стала колыхаться во мне, доставляя боль.
«Успокойся! Успокойся!» – мысленно указал я ребенку, и вскоре она и впрямь притихла, а сердце ее перестало стучать.
Промеж того уже выпрямившийся Керечун, что-то торопливо, как он любил, докладывал Вежды. А Стынь медлительной поступью направился к девочке и куренту. Он остановился в полушаге от нас, и благодушно взглянув сверху вниз, усмехнулся.
– Девочка, – слышимо произнес старший брат, и я ощутил, как его взгляд проник в мозг дитя, что окутан был мной. Он миновал меня так и не приметив, хотя теперь я не стал выставлять завесу жаждая, абы меня распознали. Стынь, мог прощупать сам человеческий мозг, впрочем, поколь был не в состоянии выявить мое там присутствии или догадаться по мыслям ребенка, что он управляем более мощным созданием, для тех действ нужны старшие Боги али особая сцепка меня и человека. Да и потом способности брата, несомненно, оказались слабее моих и я, по-видимому, даже не задумываясь о том, прикрыл себя и мозг от как такового изучения.
Стынь также неспешно перевел взгляд с головы ребенка, не узрев в ней кроме сияния ничего странного, очевидно посчитав, что видит пред собой набирающуюся мощи искру, и, уставившись на курента, насмешливо досказал:
– Лихновец, зачем ты привел девочку. Ведь Господь Вежды, как распорядился. Паболдыри, мальчики, искры нашего Отца.
«Отца!» – коли б мог, я это провыл, простенал… а так лишь тягостно помыслил.
И уже не имя сил сиять, болезненно задрожал, поелику сердце девочки вновь принялось оглушительно стучать в груди, доставляя почему-то боль мне.
– Господь Стынь, но этот ребенком был помечен, и потому я его изъял с планеты. Он находился в указателе, выданном мне, – торопливо ответил Лихновец.
– Странно, – чуть слышно дыхнул Стынь и склонившись подхватив девочку под подмышки, поднял.
«Стынь! Стынь! Стынь! это я, Крушец!» – мысленно простонал я, теперь уже досадуя на собственные силы… досадуя на то, что не шевелятся мои губы… досадуя на то, что нет сцепки поколь меня и мозга.
Стынь был слишком юн, слаб в сравнении со мной. Он впервые видел лучицу в человеческой плоти и не ведал, как она выглядит, как сияет. Абы дотоль мой старший брат достаточно долго болел, и как итог не боролся за Дажбу, и также не прикасался к Кручу, в образе лучицы. Стынь, просто не понял кто перед ним, не сумел ощутить по юности, моего там присутствия. Он заглянул вглубь очей девочки, и я как обладающий особыми способностями, внезапно увидел полутемную, округлую залу пагоды. Высокий полусферический свод, который ноне точно растерял привычное сияние серебристых звезд. Они не просто перестали мерцать, а напряженно замерли, послав тусклые лучи света на зеркальные стены и, кажется, сдержав движение густоватой темно-серой материи, дотоль примостившейся ровными испарениями на глади черного пола.
Повдоль залы инолды колыхая, взбивая ногами те ровные слои дыма прохаживался мой Творец, в темно-синем сакхи. Он был не просто расстроенным, а словно придавленным от переживаний.
– Отец, – прозвучал певучий объемный бас Стыня, наполняя своей теплотой помещение пагоды. – Может, стоит отправиться к Родителю. Повиниться, коли понадобиться. Может Он знает, где наш Крушец. Может, малецык жив, не погиб. И это было не самовольство, оное ты в нем замечал, а нечто иное?
«Жив! Жив! Не самовольство!» – послал я мысленно старшему брату, стараясь воздействовать на него и одновременно избавляясь от видения прошлого.
Еще миг и я вновь узрел столь дорогое мне лицо Стыня, которое видел на продолжение роста в руке Отца, также часто. Его густые, прямые, черные брови несколько удивленно изогнулись, и вельми ярко блеснул берилл в правой из них. Брат судя по всему, что-то почувствовал, уловил мои послания, но так как я еще не умел их выдавать направленно, не умел осуществлять невербальное общение (общение внеречевое, и в божественном случае передающее мысли, образы, чувства и неосознанные состояния на расстоянии) так и не принял посылаемого мной. Он бережно опустил девочку вниз и поставил ее подле Лихновца.
– Стынь, малецык мой бесценный, пойдем, – мягко позвал Вежды. Его, стоящего возле Керечуна, теперь полностью заслоняла мощная фигура Стыня, и как я понял, он не собирался подходить к девочке. – Пойдем милый, Отец тебя ждет. Уже все готово к отлету, не надобно оставлять нашего дорогого Отца надолго одного, тем паче Темряй давеча отбыл.
Это было нестерпимо… нестерпимо…
Слышать их. Видеть, вот в шаге от себя и быть не в состоянии подать зова, крикнуть, заговорить, хотя бы шевельнуть губами, чтобы они обратили внимание.
– Такая сияющая, – наконец, отозвался Стынь и неторопко развернувшись направил свою поступь к старшему нашему брату. – Ты, видел, Вежды, такая сияющая и девочка.
– Ну, что ж, мой милый и так бывает, – усмехаясь заметил Вежды и Стынь несколько ступив вбок, приоткрыл для меня весь величественный вид старшего брата.
Находящийся в навершие венца Вежды глаз, нежданно вздрогнул и сжал до вытянутой полосы черный ромбической формы зрачок, единожды сузив и окружающую его коричневую радужку. Еще доли бхараней и ромбически-вытянутый зрачок многажды увеличившись, заполонил всю коричневую радужку и белую склеру. Вежды дотоль неотступно смотрящий на Стыня, перевел взгляд на девочку и глаз в его венце торопливо сомкнулся золотыми веками, полностью поглотив его недра. Еще малость и видимым удивлением блеснули очи старшего брата, а после широко отворились так, что верхние веки вздыбившись короткими ресницами подперли брови. И незамедлительно позадь его головы насыщенно блеснули лучи света. Сие было изумительное по яркости радужное сияние, отчего мне почудилось, это замерцали отблесками багряные сосуды и белые жилки, оные увивали с обратной стороны глаз в навершие ореол-венца Вежды.
Однако, это переливался не венец. Потому как уже в следующее мгновение я увидел большую птицу, точнее сравнения не придумаешь, чьими Творцами данного многочисленного семейства являлись Дивный и Словута. У этой же птицы лицезрелась приплюснутая голова с длинным крючкообразным клювом, широким хвостом и мощными крыльями, где также явственно наблюдалось оперение только прозрачно-радужного оттенка. Она, внезапно будто заполонила своим прозрачно-радужным телом венец Вежды, а засим плавно взмахивая крылами, медленно сомкнула их края подле его лица. Тем движением вроде как поставив невидимый щит, меж братом и девочкой… меж братом и мной. И тотчас старший брат дернул вельми резко головой влево и отстраненным голосом молвил в сторону стоящего подле него черта:
– Керечун, ступай за мной.
Также стремительно Вежды развернулся и широким шагом направился к серебристой опакуше, скрывающей вход в горницу. Керечун медлил само мгновение, вероятно не до конца понимая, зачем позвали его, а потом рьяно кинулся вслед за Богом. А погодя, и, Стынь тронув свою более размеренную поступь пошел в сторону выхода. Мне же теперь удалось разглядеть подле его курчавых черных волос, замершую почитай на затылке недвижно висящую дымчатую каплю. Внезапно капля ярко сверкнула и зараз приобрела радужные переливы, принявшись выкидывать в разные стороны короткие лучики и степенно обращаться в птицу. Один-в-один схожую с той, что дотоль поставила щит меж Вежды и мной… конечно же в первую очередь меж им и мной.
Птица, точнее творение Родителя Стрефил-создание, стало наращивать взмахи крыльев, и почти касаться волос Стыня своей грудью, нагоняя на его лицо дуновение. Брат сделал еще пару шагов, и вдруг остановившись, замер. Он совсем малую толику стоял недвижно, похоже, прислушиваясь к чему-то. Засим резко развернул голову, и, устремив взгляд на девочку, сказал:
– Такая сияющая и девочка, как жаль. – Края крыльев Стрефил-создания днесь сомкнулись своими краями пред очами брата, и он не менее отрешенно, чем дотоль говорил Вежды, дополнил, – а впрочем, сбережем ей жизнь. Лихновец, передашь ее духу Расов и скажешь. Господь Стынь просит за этого ребенка. Пусть, дух сбережет ее жизнь, укроет от взора себе подобных, от Богов и воспитает. Такая сияющая, пускай живет, – тихо додышал Стынь.
И тотчас крылья Стрефил-создания раскрывшись, принялись неспешно взмахивать над головой брата, словно нагоняя ноне одну прохладу. Стынь повернулся и медленно вошел в опакушу.
И тогда я осознал. Замыслы Родителя не удастся расстроить, и Он, наверно, не сумел обойти течения закона Бытия. А я теперь отправлялся к Расам. Ибо племя духов есть только у них и у Асила.
Еще немного я неотрывно смотрел на клубящуюся дымку опакуши, пожравшей мои надежды узреть Отца, и от боли, что разом наполнила меня, принялся выбрасывать сияние. Сейчас я хотел одного разорвать этот мозг, эту голову и вырваться! Вырваться, так как понял, что не выдержу даже малой разлуки с Отцом.
Впрочем, от испытанного мной волнения, я уже и не имел толком сил, и потому резко отключился.