Раздел I
Формирование и развитие пенитенциарной системы советского государства в 1917–1924 гг.
§ 1. Становление системы исправительно-трудовых учреждений Советского государства (октябрь 1917 г. – июль 1918 г.)
В соответствии с теоретическими работами В. И. Ленина социалистическая революция должна была коренным образом реформировать прежний государственный аппарат. Однако сразу этого не произошло. При образовании после Октябрьской революции нового государственного аппарата в состав советского правительства, как известно, помимо большевиков входили левые эсеры. Коалиционное правительство, таким образом, выражало мнения различных политических партий и общественных движений. В середине декабря 1917 г. в СНК вошли семь эсеров, один из которых, И. 3. Штейнберг, возглавил Народный комиссариат юстиции (НКЮ)[51].
Хотя включение левых эсеров в СНК не изменило политики в целом, тем не менее решение ряда вопросов сопровождалось упорной борьбой мнений. Относительно ВЧК, например, левые эсеры справедливо считали, что этот орган следует подчинить НКЮ РСФСР, т. е. его деятельность не только должна быть законодательно регламентирована, но и находиться под соответствующим контролем. Особенно большое влияние эсеры в первые дни советской власти оказали на формирование системы исправительно-трудовых учреждений. Как считает А. С. Кузьмина, «процесс слома старой тюремной системы затянулся вплоть до лета 1918 года…»[52]. Это объяснялось тем, что руководство НКЮ длительное время (по март 1918 г.) находилось в руках левых эсеров.
6 января 1918 г. НКЮ принял постановление о создании тюремной коллегии «для заведования всеми отраслями тюремного быта и выработки основных начал реформы тюремных учреждений»[53].
Вместе с тем на практике реформирование пенитенциарных учреждений России затянулось и до мая 1918 г. продолжало действовать Главное управление мест заключения (ГУМЗ). В отчете НКЮ VII Всероссийскому съезду Советов говорилось: «Деятельность Главного управления местами заключения в первые 7–8 месяцев после Октябрьской революции как бы замерла, застыла, сведясь к переписке с местами; на местах же ограничились назначением комиссаров тюрем»[54].
Дело в том, что после победы советской власти на местах Советы и Военно-революционные комитеты стали назначать в тюрьмы комиссаров для контроля за деятельностью тюремной администрации. В основной же массе пенитенциарных учреждений страны сохранялась прежняя, царская администрация. Даже в 1925 г. продолжали работать 6 % царского надзирательского состава[55].
Большевистское правительство в первые месяцы после революции освободило всех политических заключенных, в то же время пресекая любые попытки освободить осужденных за тяжкие уголовные преступления.
Невзирая на то, что тюрьмы в рассматриваемый период подчинялись районным Советам, организация управления тюремным делом отличалась большим разнообразием. В Западной Сибири, например, была упразднена бывшая тюремная инспекция и образована коллегия по управлению местами заключения[56]. На Урале, в Екатеринбурге, были созданы исправительно-трудовой подотдел и подотдел принудительных работ губернского отдела юстиции[57]. В условиях правового нигилизма и хаоса, вызванного социальным переворотом, имелись и другие случаи революционного правотворчества трудящихся масс.
Вместе с тем необходимо отметить, что российская пенитенциарная система уже имела глубокие теоретические основы, заложенные известными русскими юристами С. В. Фойницким, Н. С. Таганцевым, С. П. Мокринским, С. В. Познышевым и др.[58] Однако в силу отрицания всего старого, буржуазного многие идеи не были восприняты новой советской наукой исправительно-трудового права. На рубеже 1917–1918 гг. шел процесс постепенной трансформации пенитенциарной политики в политику исправительно-трудовую, основная идея которой заключалась в перевоспитании осужденного путем использования общественно-полезного труда как ведущего средства исправления. Именно эта идея и легла в основу нового наименования «исправительно-трудовое право»[59].
Постановлением Народного комиссариата юстиции от 24 января 1918 г. «О тюремных рабочих командах» принудительный труд в тюрьмах вводился в ранг государственной политики. Это вполне соотносилось с идеей коммунистического общества «Не трудящийся да не ест». Следовательно, труд провозглашался одним из основных способов исправления осужденного. Государство получало, как покажет дальнейшая практика пенитенциарной системы, двойную выгоду: идеологическое перевоспитание личности и решение экономических задач за счет заключенных. Именно на трех китах – кара, трудовое воздействие, политическое и культурное воспитание – строилась исправительно-трудовая политика молодого Советского государства.
Выступая на Всероссийском съезде работников пенитенциарного дела в 1923 г., нарком внутренних дел А. Г. Белобородое говорил: «Если бы вопросы труда были для нас лишь вопросами педагогики, а не вопросами жестокой необходимости, мы, несомненно, достигли бы меньше, чем достигли в настоящее время»[60].
Забегая вперед, необходимо отметить, что с 1920 г. в советских исправительно-трудовых учреждениях применялась так называемая прогрессивная система исполнения наказания, согласно которой положение осужденного зависело от его поведения. Эта система не была изобретением советских пенитенциаристов, она уже снискала известность в мировой практике тюремного заключения. Сущность данной системы на Западе заключалась в делении срока отбывания наказания на несколько этапов. Примерные поведение и труд на предыдущем этапе давали новые льготы и послабления режима на последующем. Так сочетание принципов принуждения и убеждения уже в те годы легло краеугольным камнем в фундамент пенитенциарной системы страны. Но, безусловно, нужно помнить и о том, что расколотое гражданской войной общество не было социально однородным. Уже тогда перед советскими судами ставилась задача внимательно отслеживать классовую принадлежность подсудимого, от чего в большинстве случаев зависел приговор и его исполнение в системе ИТУ страны.
Один из видных теоретиков и практиков советской пенитенциарной системы К. Ширвиндт писал: «… по отношению к нашим „классовым врагам“ основные принципы нашей пенитенциарной политики остаются в полной силе; если прохождение этапов прогрессивной системы обставляется для них большими трудностями и они ставятся в условия более жесткого режима, то, конечно, не может быть и речи о том, чтобы мы отказались в отношении к ним от принципа, согласно которому меры социальной защиты должны быть лишены признаков (курсив мой. – Л. С.) мучительства»[61]. Так закладывалась теоретическая база под произвол и массовые репрессии в отношении «классовых врагов».
О какой объективности в исполнении приговора могла идти речь, если руководитель Наркомата юстиции РСФСР Н. В. Крыленко в 1924 г. на съезде работников юстиции говорил: «… относительно осужденных из классово-враждебных элементов… исправление бессильно и бесцельно…»[62]. Принцип дифференцированного подхода при индивидуализации ответственности был сформулирован и в ряде работ В. И. Ленина, высказавшего мысль о создании системы мер государственного воздействия для различных социальных слоев общества.
Изменилась и структура управления пенитенциарными учреждениями России. После выхода из состава правительства левых эсеров (март 1918 г.) вместо ГУМЗ в составе НКЮ РСФСР был образован Центральный карательный отдел (май 1918 г.). Впрочем, название не совсем верно отражало сущность данной структуры, поскольку, как уже отмечалось, задачи этого подразделения были гораздо шире. Функции губернских тюремных инспекций передавались местным карательным отделам, входившим в состав губернских комиссариатов юстиции. Заведующие губернскими карательными отделами назначались местными Советами, но право их утверждения принадлежало Центральному карательному отделу НКЮ. Одной из важнейших задач перестройки мест заключения была организация труда заключенных. Эти функции выполняли два ведомства: вышеназванный Центральный карательный отдел и частично Главное управление принудительных работ при НКВД[63].
Привлечение к общественному труду осуществлялось как в тюрьмах, так и в новосозданных сельскохозяйственных колониях. В циркуляре от 24 мая 1918 г. говорилось: «Наша цель – перелом не только всей системы управления местами заключения, но и в самой постановке отбывания наказания. И ясно, что такой перелом возможен только при теснейшем сотрудничестве центральных и местных органов»[64].
Анализ первых циркуляров по пенитенциарным учреждениям России выявляет стремление изжить дух прежней карательной системы. Однако тюрьмы должны были сохраниться как орудие подавления классовых врагов и преступных элементов.
Итак, берется курс на уничтожение или преобразование дореформенных тюрем и на устранение царившего в них произвола. В соответствии с циркуляром Центрального карательного отдела НКЮ № 9 от 1919 г. «О тюремном режиме и привлечении к ответственности виновных в незаконных притеснениях заключенных» все формы мучительства заключенных запрещались. Одновременно был издан ряд актов, ведущих к рационализации лишения свободы и проведению принципов целесообразности. Все больше внимания уделялось разумному использованию труда заключенных. Согласно декрету «О тюремных рабочих командах»[65] из числа работоспособных лиц в местах заключения образовывались команды для необходимых государственных работ. Циркуляр Центрального карательного отдела № 32 от 7 августа 1918 г. подробно регламентировал создание тюремных мастерских, организацию работ вне тюрем и оплату труда заключенных сообразно существующим профсоюзным тарифам. Как следствие этого в 1919 г. в качестве меры поощрения был введен зачет двух дней работ за три дня срока наказания.
Одновременно с процессом уничтожения старых тюрем и их приспособления к новым условиям проходила работа по созданию советских пенитенциарных учреждений. В этот период в советской пенитенциарной науке широкое распространение получила идея о самосознании заключенных. Поэтому циркуляр ЦКО НКЮ 1918 г. отмечает: «…требуется новая организация трудовой жизни для всех трудоспособных заключенных; необходимо привлечь их к самоконтролю и самонаблюдению». А циркуляр ЦКО НКЮ РСФСР № 89 за 1918 г. говорит еще более определенно: «…карательные учреждения, как общее правило, должны являться не местом наказания, а служить жизненной трудовой школой, перевоспитывающей и исправляющей впавших в преступление граждан».
В соответствии с этим принимаются усиленные меры к организации сельскохозяйственных колоний для заключенных, вырабатываются положения об этих колониях и закрепляются основы осуществляемого в них режима.
Разрабатывается и специальное пенитенциарное законодательство по вопросам борьбы с детской и юношеской преступностью. Намечаются специальные места заключения и нормы режима для несовершеннолетних правонарушителей. В начале 1918 г. издается Устав Первого Российского Реформаториума[66]. Это журнал для молодых осужденных в возрасте от 17 лет до 21 года, ставящий целью воспитание, обучение и подготовку к трудовой жизни.
Проблемам перевоспитания преступников путем применения мер общественного воздействия в первые годы советской власти уделялось большое внимание. Уже в 1918 г. был заложен фундамент для создания авторитарного органа, в ведение которого входит контроль целесообразности применения определенной судом меры наказания. Почти одновременно с изданием инструкции НКЮ о досрочном освобождении от 19 ноября 1918 г. издается инструкция по организации так называемых распределительных комиссий, впервые определившая структуру и основные функции этого нового пенитенциарного органа. По первоначальному проекту распределительные комиссии являлись органом не столько ведомственным, сколько общественным. Помимо администрации пенитенциарного учреждения в них входили представители общественности, патроната и члены, избираемые Губернским исполнительным комитетом из числа лиц, сведущих в пенитенциарных вопросах.
Теоретические постулаты В. И. Ленина, Н. В. Крыленко, Д. И. Курского о классовом подходе к личности осужденного находят практическую реализацию при формировании советской пенитенциарной системы. Согласно основному принципу классификации заключенных по местам заключения «все случайно впавшие в преступления трудовые элементы должны попадать в колонии и облегченного типа исправительные учреждения, все упорные правонарушители, нуждающиеся в более длительной изоляции, – в исправдома и изоляторы. В самих местах заключения классификация должна производиться таким образом, чтобы в высший разряд легко могли попадать элементы, наименее социально опасные, трудовые… а в низший зачисляться все социально опасные и враждебные советскому строю правонарушители»[67].
В отличие от старой (дореволюционной) советская пенитенциарная наука по-новому рассматривала и личность осужденного. Согласно взгляду законодателя личность преступника не есть что-то застывшее, она продолжает изменяться после вынесения приговора и поэтому требует внимательного наблюдения и изучения. Таким образом, исправительно-трудовое учреждение теряет прежний механический характер и получает живой творческий облик. А отсюда делался вывод о том, что в результате работы пенитенциарных учреждений, наблюдательных и распределительных комиссий могут изменяться не только условия, в которых осуществляется приговор, но и назначенный судом срок и даже мера социальной защиты. Следовательно, приговоры носили «относительно неопределенный характер» и подвергались корректировке в системе исправительно-трудовых учреждений.
В теоретических работах того времени очень своеобразно ставился вопрос о классовом подходе к личности преступника. Так, один из ответственных работников Наркомата юстиции писал: «…наша „прогрессивная система“ носит определенно классовый характер… Советское государство не может ставить в одинаковые условия, с одной стороны, категорию трудящихся и неимущих, совершивших преступления по несознательности, а с другой стороны, наших классовых врагов, совершивших преступления в силу классовых привычек, взглядов и интересов. Однако классовая политика производится по отношению к классу в целом, и наше пенитенциарное законодательство не заинтересовано в том, чтобы ущемить данного, конкретного «буржуа» в силу одной лишь формальной принадлежности к враждебному нам классу»[68].
Однако теоретические изыскания ученых из Наркомата юстиции плохо соотносились с практической деятельностью ВЧК, официальный орган которой писал в 1918 г.: «…пора, пока не поздно, не на словах, а на деле провести беспощадный, стройно организованный массовый террор (курсив мой. – А. С). Принеся смерть тысячам праздных белоручек, непримиримых врагов социалистической России, мы спасем миллионы трудящихся, мы спасем социалистическую революцию…»[69].
Исследования российских юристов, занимавшихся вопросами тоталитарного режима в стране, были посвящены в основном его характерным чертам и особенностям в 30—40-е гг. Период же с 1917-го по 1920-й г., как справедливо отмечает профессор А. В. Бакунин, оставался вне поля зрения большинства ученых. Более того, появилось много публикаций, в которых первое десятилетие советской власти изображалось как время формирования демократического и правового государства в противовес сталинскому режиму произвола и беззакония[70].
Такая ситуация в советской исторической науке на рубеже 90-х гг. может быть вполне объяснима тем, что большинство архивных материалов и нормативных источников за эти годы были засекречены. А многие обществоведы, не знакомые с западноевропейскими исследованиями, будучи убежденными марксистами, пытались объяснить сталинизм отступлением от ленинских норм социалистической жизни.
И лишь исследования, проведенные российскими учеными в начале 90-х гг., дали возможность по-новому взглянуть на проблему репрессивных учреждений советской России, в том числе на пенитенциарную систему страны. Формирование последней происходило в довольно сложных условиях, но всегда под неусыпным наблюдением высших руководителей большевистского государства и коммунистической партии.
Непосредственно у истоков формирования пенитенциарной системы молодой страны Советов стоял В. И. Ленин. Как уже отмечалось, его теоретические разработки легли в основу разрушения царской, буржуазной пенитенциарной системы. Причем иногда разрушение производилось буквально. На территории России было демонстративно разрушено около 400 тюремных зданий, многие были реконструированы.
§ 2. Пенитенциарная система Советской России в годы гражданской войны (1918–1920 гг.)
Социалистическая революция ликвидировала старый государственный аппарат, в том числе прежнюю пенитенциарную систему.
Вместе с тем новое государство не способно было вообще отказаться от мер уголовного наказания и органов, их исполняющих. Теоретические разработки В. И. Ленина о деятельности пенитенциарной системы России в новых условиях помогли сформировать основные принципы исправительно-трудовой политики, разработать нормативные акты, регулирующие исполнение наказания. Лениным был написан проект специального постановления СНК «Об улучшении продовольствия в Петроградских тюрьмах»[71], а также подписаны декреты СНК «Об учреждении распределительных комиссий при карательных отделах губернских и областных органов юстиции» от 18 июня 1919 г., «О передаче Народному комиссариату просвещения культурно-просветительной работы в местах лишения свободы» от 30 июня 1920 г., «О лишении свободы и о порядке условно-досрочного освобождения заключенных» от 21 марта 1921 г.[72] и ряд других документов.
Уже в годы гражданской войны была разработана специальная инструкция «для рационального распределения заключенных по соответствующим лагерям принудительных работ и удобства статистического учета», в соответствии с которой все заключенные разделялись на 5 групп по сроку наказания и 20 разрядов по составу преступления. Вводилось и наказание за круговую поруку: «…при побеге заключенные, связанные с убежавшими круговой порукой, предавались суду за участие»[73]. Отступления от принципа индивидуальной ответственности за преступление сразу отбросило государственную пенитенциарную систему на многие годы назад.
Так, на заре советской власти большевистским правительством разрабатывалась и формировалась новая система насилия в обществе, включавшая тюрьмы, изоляторы, концентрационные лагеря, ссылку, изгнание из страны, депортацию и массовый террор, – система по своей жестокости вполне сравнимая со средневековой инквизицией. Как отмечал российский историк А. В. Бакунин, «жестокость, применявшаяся в систематически повторяющихся схватках в истории российского общества, начала сразу сказываться в процессе утверждения советской власти. Она выступила как репрезентант силы, поскольку в сознании большевиков и особенно поднявшихся на борьбу люмпенов суровость и жестокость являлись синонимами силы, ее олицетворением»[74].
Что касается пенитенциарной политики советского государства, то она сразу закладывалась как политика «с двойным дном». С одной стороны, В. И. Ленин и большевики подчеркивали, что в социалистическом государстве места заключения должны иметь целью перевоспитание осужденных. Об этом говорилось всенародно. С другой стороны, совершенно секретные инструкции и циркуляры по линии партии и ВЧК детально регламентировали проведение массовых репрессий, причем не только по отношению к классово чуждым элементам, но и к бывшим политическим противникам и даже просто научной и творческой интеллигенции, не принявшей Советскую власть.
Как айсберг, значительная часть которого не видна, так и пенитенциарная система советской России с первых же дней была скрыта от глаза непосвященного за густой пеленой секретных инструкций и циркуляров.
В мае 1922 г. В. И. Ленин предложил провести широкомасштабную акцию: выслать за рубеж всех представителей свободомыслящей (инакомыслящей) интеллигенции, «расширить применения расстрела… по всем видам деятельности меньшевиков, с-р и т. и… арестовать несколько сот профессоров и писателей… и без объявления мотивов… выслать за границу безжалостно» [75].
19 мая 1922 г. Ленин писал Дзержинскому: «Тов. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим… Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу. Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро»[76].
Готовилась и соответствующая нормативная база под указанные мероприятия. Уже в инструкции НКЮ РСФСР от 19 декабря 1917 г. «О революционном трибунале, его составе, делах, подлежащих его ведению, налагаемых им наказаниях и о порядке ведения его заседаний» устанавливалось, в частности, «удаление из столиц, отдельных местностей или пределов Российской Республики»[77]. Точно такое же наказание предусматривалось в ст. 8 декрета СНК РСФСР от 28 января 1918 г. «О революционном трибунале печати», хотя официально это высылкой не называлось [78]. Впервые слово «высылка» как мера наказания, назначаемая в административном и судебном порядке, было применено в декрете СНК РСФСР от 29 августа 1921 г. «О порядке высылки иностранцев из пределов РСФСР»[79]. Позднее был подготовлен и имевший силу закона декрет В ЦИК от 10 августа 1922 г. «Об административной высылке»[80].
Издание закона предполагало его реализацию в жизнь. 31 августа 1922 г. в статье «Правды», озаглавленной «Первое предупреждение», говорилось о предстоящей высылке по постановлению ГПУ «наиболее активных контрреволюционных элементов из среды профессоров, врачей, агрономов, литераторов в северные губернии. Часть за границу». До сих пор точно не известно количество высланных, предположительная цифра – 300 человек. Среди них цвет российской науки: философы Бердяев, Франк, Лосский, Булгаков, экономисты и агрономы Зворыкин, Лодожинский, Прокопович, Велихов, Изюмов, историки Кизиветтер, Флоровский, Мякотин, социолог Питирим Сорокин[81].
В условиях правового хаоса в государстве, когда старое буржуазное законодательство было отменено, а новое только создавалось, получила широкое распространение идея о том, что в случае недостаточности революционных законов можно руководствоваться революционным правосознанием. Об этом прямо говорила ст. 5 Декрета о суде № 1. Пришедший в правоохранительные органы люмпен-пролетариат, не имеющий соответствующего образования, вполне устраивала эта идея. В циркулярном письме бюро ЦК РКП(б) местным партийным организациям «О применении революционной законности» говорилось: «…из материалов, поступающих с мест, видно, что в целом ряде случаев члены партии и беспартийные, работающие на ответственных постах в органах советской юстиции (нарсуд, ревтрибунал, прокуратура и т. д.) совершенно ложно понимают смысл революционных законов Советской власти… законы толкуются согласно букве, а не духу… при решении судебных дел подходят с точки зрения буржуазной «справедливости», тогда как в классовом обществе не может быть никакого иного подхода кроме как чисто классового… нужно, чтобы этот подход был не в интересах нарождающейся и остатков старой буржуазии, а в интересах рабочего класса (курсив мой. – А. С.)… Часто к решению вопросов подходят исключительно с формальной стороны, боясь нарушить какой-нибудь декрет Советской власти, а этим на деле коверкают смысл декретов… Революционная законность должна быть орудием в руках рабочего класса для укрепления его диктатуры…»[82].
Так высшие органы большевистской партии неофициально, под видом «революционного правосознания», насаждали террор, открывали путь беззаконию и произволу.
Непосредственными исполнителями политических директив партии стали Чрезвычайные комиссии. 20 декабря 1917 г. В. И. Ленин писал Ф. Э. Дзержинскому: «Буржуазия, помещики и все богатые классы напрягают отчаянные усилия для подрыва революции, которая должна обеспечить интересы рабочих, трудящихся и эксплуатируемых масс… Необходимы экстренные меры борьбы с контрреволюционерами и саботажниками» [83]. Вечером того же дня СНК принял постановление об образовании Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем и утвердил ее состав. Членами коллегии ВЧК Совнарком назначил Д. Г. Евсеева, Н. А. Жиделева, И. К. Ксенофонтова, Я. X. Петерса. Позже в коллегию ВЧК в разные годы входили В. А. Аванесов, Г. И. Бокий, И. П. Жуков, М. С. Кедров, М. Я. Лацис, В. Н. Манцев, В. Р. Менжинский, И. С. Уншлихт, С. Г. Уралов, В. В. Фомин и др.[84]
Созданные со сравнительно небольшим количественным составом в центре, ЧК все более более разрастались, охватывая новые регионы страны. Так, на Урале, в Челябинской губернии Чрезвычайная комиссия была образована 16 августа 1919 г.; она в свою очередь имела в подведомственной сети уездные ЧК: Курганскую, Куртамышинскую, Миасскую, Троицкую, Верхне-Уральскую[85].
Задачи, которые ставились перед ЧК, хорошо просматриваются по материалам ее печатного органа – «Еженедельника чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией». Например, в № 1 за 1918 г. «Еженедельника ЧК» говорилось: «…пора, пока не поздно, не на словах, а на деле провести беспощадный, стройно-организованный массовый террор (курсив мой. – А. С), принеся смерть тысячам праздных белоручек, непримиримых врагов социалистической России, мы спасем миллионы трудящихся, мы спасем социалистическую революцию… Дрожите, палачи рабоче-крестьянской Руси! Не дрогнет рука. Ждите. За вами очередь!»[86]
Государственный террор не был декларацией или просто угрозой; он подкреплялся действиями (табл. 1). Свидетельство тому – долго скрываемый от глаз мировой общественности так называемый Приказ о заложниках, позволявший расстреливать совершенно неповинных людей. Приведем полный текст этого документа.
«Все известные местным Советам правые эсеры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших их попытках к сопротивлению или малейшем движении в белогвардейской среде должен приниматься безоговорочно массовый расстрел (курсив мой – А. С). Местные губисполкомы должны проявлять в этом направлении особую инициативу. Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в применении массового террора»[87].
Таблица 1
Количество расстрелянных за разные преступления в 20 губерниях центральной России
Тот факт, что террор являлся государственной политикой, красноречиво подтверждает высказывание И. Сталина в августе 1922 г. на собрании московской организации большевиков. Оправдывая массовые аресты интеллигенции, он заявил: «Наши враги дождутся, что мы вновь будем вынуждены прибегнуть к красному террору и ответим на их выступления теми методами, которые практиковались нами в 1918–1919 г.»[88]
Тюрьмы и лагеря стали вновь наполняться контингентом заключенных. Правда, социальный состав их существенно изменился (табл. 2). Все это требовало законодательной регламентации. Пенитенциарная система России вступает в стадию своего нового развития.
Таблица 2
Меры пресечения, применяемые к классово чуждым элементам
6 января 1918 г. НКЮ принял постановление об учреждении тюремной коллегии «для заведования всеми отраслями тюремного быта и выработки основных начал реформы тюремных учреждений»[89]. До мая 1918 г. продолжало действовать Главное управление местами заключения (ГУМЗ). В отчете НКЮ VII Всероссийскому съезду Советов говорилось: «Деятельность Главного управления местами заключения в первые 7–8 месяцев после Октябрьской революции как бы замерла, застыла, сведясь к переписке с местами; на местах же ограничились назначением комиссаров тюрем»[90].
С установлением советской власти на местах Советы и Военнореволюционные комитеты получили право назначать в тюрьмы комиссаров для контроля за деятельностью тюремной администрации. Таким образом, в первые месяцы после революции тюрьмы подчинялись местным Советам, а организация управления тюремным делом на местах в силу отсутствия единой практики отличалась большим разнообразием.
В Западной Сибири, например, вместо тюремной инспекции была образована коллегия по управлению местами заключения. Хозяйственной жизнью тюрем управлял тюремный комитет (не менее трех человек), все вопросы решались коллегиально[91].
В апреле 1918 г. при Омском облсовнаркоме создали тюремный отдел и областной комиссар по тюремным делам обратился с просьбой ко всем прочим отделам облсовнаркома делегировать своих представителей в тюремную коллегию «для совместного вырешения вопросов принципиального значения в связи с циркулярами, телеграммами и распоряжениями Главного управления местами заключения…»[92].
По мнению исследователя А. С. Кузьминой, практически до мая 1918 г. на местах мало продвинулись по пути реорганизации тюремного дела. Губернские тюремные коллегии и отделы решали лишь незначительные организационные вопросы, почти не внеся изменений в состав тюремных служащих.
Новый период становления советской исправительно-трудовой системы начался в 1918 г. после выхода левых эсеров из состава Совнаркома[93] и образования Центрального карательного отдела вместо ГУ М3. В циркуляре от 24 мая 1918 г. говорилось: «Наша цель – перелом не только во всей системе управления местами заключения, но и в самой постановке отбывания наказания. И ясно, что такой перелом возможен только при теснейшем сотрудничестве центральных и местных органов»[94].
Функции губернских тюремных инспекций передавались местным карательным отделам, входившим в состав губернских комиссариатов юстиции. Заведующие губернскими карательными отделами назначались местными Советами, но право их утверждения оставалось за Центральным карательным отделом.
Важнейшей задачей перестройки мест заключения стала организация общественных работ заключенных. Лишение свободы в сочетании с общественно полезным трудом могло осуществляться как в тюрьмах, так и во вновь создаваемых сельскохозяйственных колониях. В первых циркулярах заметно прослеживается стремление избавиться от тюремного духа и атрибутов старой карательной системы. Вместе с тем тюрьмы были сохранены как орудие подавления классовых врагов и уголовного элемента[95].
Реформа тюремного дела в Сибири была осуществлена не сразу. Мятеж чехословацкого корпуса, начавшийся 15 мая 1918 г., когда белогвардейские отряды овладели Челябинском, Омском, Новониколаевском и Владивостоком, приостановил развитие новой пенитенциарной системы. 18 ноября 1918 г. адмирал Колчак был объявлен Временным правителем России. И лишь летом 1919 г., после повторного утверждения в Сибири советской власти, «на всей территории освобожденной Сибири восстанавливались органы советского самоуправления трудящихся на основании Конституции РСФСР»[96].
Обосновывая необходимость диктатуры пролетариата для подавления классовых врагов, В. И. Ленин указывал и на необходимость применения насилия по отношению к самим трудящимся, совершающим преступления и нарушающим революционный правопорядок. «История показала, – писал Ленин, – что без революционного насилия… направленного на прямых врагов рабочих и крестьян, невозможно сломить сопротивление этих эксплуататоров. А с другой стороны, революционное насилие не может не проявляться и по отношению к шатким, невыдержанным элементам самой трудящейся массы…» [97]
Таким образом, по Ленину, революционное насилие есть обязательный признак и основная черта диктатуры пролетариата. Теоретические постулаты вождя легли в основу деятельности и советской судебной системы. В письме к Курскому в связи, с разработкой уголовного кодекса В. И. Ленин писал: «…суд должен не устранить террор, а открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы…»[98] Эти указания полностью относятся и к советской исправительно-трудовой политике, что нашло отражение в ведомственных актах.
Для классовых врагов создавались специальные учреждения —, лагеря принудительных работ НКВД, изоляторы специального назначения. Инструкция по содержанию левых эсеров, числящихся за секретным отделом ВЧК, от 10 мая 1920 г. гласила: «Установить чрезвычайно усиленный, исключающий всякую возможность побега надзор; разрешить работать исключительно внутри тюрьмы, ни на какие принудительные работы не посылать; ни одно… письмо не должно быть отправлено… не пройдя тюремной цензуры… все заявления арестованных немедленно препровождать в Секретный отдел ВЧК»[99].
Из документа следует, что левые эсеры как политические противники автоматически включались в число социально чуждых элементов (а воспитательное воздействие было направлено прежде всего на осужденных из числа трудящихся, т. е. социально близких). Таким образом, «водораздел» происходил не по социальной принадлежности к тому или иному классу, а по признаку инакомыслия: не разделяющий убеждения большевиков становился потенциальным врагом советской власти и соответственно подлежал заключению в специальных пенитенциарных учреждениях. Так складывалась система диссидентства.
Однако классовый подход выразился не только в создании специальных учреждений для классовых противников, но и в определении целей наказания (включая исправление), содержания понятия исправления, в привлечении общественности к деятельности ИТУ, словом, во всей постановке карательно-воспитательного процесса.
Занятие трудом осужденных в местах заключения стало развиваться с 1903 г., и бывшее Главное тюремное управление принимало ряд мер к устройству особых, вполне оборудованных мастерских. После февральской революции 1917 г. большинство заключенных было амнистировано или освобождено благодаря желанию поступить в армию, а многие просто воспользовались ситуацией и учинили массовые побеги. Старая тюремная администрация за небольшим исключением или скрылась, или была заменена.
В связи с этим повсеместно прекратились работы в тюремных мастерских, оборудование которых было частично уничтожено, частично расхищено, остальное пришло в негодность по недосмотру. В тюрьмах стали производиться только хозяйственные и самые необходимые для обслуживания работы.
Так продолжалось до того времени, когда место ГУ М3 занял Карательный отдел (май 1918 г.). 23 июля 1918 г. взамен Уставов содержащихся под стражей и о ссыльных была издана «Временная инструкция о лишении свободы как о мере наказания и о порядке отбывания такового», опубликованная в № 53 СУ РСФСР за 1918 г. Инструкция регламентировала основные принципы работы с заключенными. Например, ст. 5 устанавливала, что на покрытие расходов по содержанию мест лишения свободы с лиц, отбывающих наказание и задержанных по подозрению в совершении преступлений или проступков, взыскивается соответствующая доля расходов по раскладке, причем с трудоспособных эта сумма удерживается из причитающейся им платы за работу. Статья 21 предусматривала, что все заключенные, способные к физическому труду, обязательно к таковому привлекаются. Согласно ст. 27, посвященной оплате труда заключенных, впредь до выработки норм стоимости содержания лиц, лишенных свободы, с них удерживалось 2/3 заработка.
С проведением в жизнь этой инструкции работы в местах заключения возобновились. В целях еще более интенсивного их развития Центральный карательный отдел (ЦКО) в ряде своих циркуляров давал разъяснения и устанавливал формы отчетности по видам работ[100].
Процентное отношение заключенных, реально занятых работами (не считая хозяйственных бесплатных), ко всем трудоспособным, содержащимся в мае 1919 г. в 108 местах лишения свободы в РСФСР, составляло 58,6 %[101].
В конце 1918 г. по инициативе ЦКО впервые в России появились трудовые земледельческие (сельскохозяйственные) колонии для лишенных свободы, которые получили значительное распространение. Затем при некоторых местах заключения были организованы земледельческие фермы и почти при всех – огороды.
В течение 1919 г. было организовано: 8 трудовых сельскохозяйственных колоний: Петроградская (Знаметская), 1-я Московская (Троицкая), Тамбовская (Сухотино-Знаменская), Курская (Черемошние), Новгородская (Троицкая), Калужская (Петровский завод), Костромская (Барановой Тульская (Татево); 9 сельскохозяйственных ферм: Самарская, Смоленская, Пензенская, Череповецкая, Витебская, Тверская (трудовая коммуна), Ярославская (Темеровская, Телегинская), Орловская.
Площадь огородов при местах заключения в РСФСР достигла 539 десятин [102].
В 1920 г. были организованы еще 7 колоний и 6 ферм. При некоторых колониях создавались мастерские: портновские, сапожные, столярные, слесарно-кузнечные, которые в основном удовлетворяли нужды самой колонии. По мнению компетентных лиц, привычка к систематическому труду наряду с приобретением технических знаний должна была дать в будущем каждому из заключенных возможность честным трудом зарабатывать средства к существованию.
С 1921 г. труд заключенных стал оплачиваться по ставкам соответствующих профсоюзов (циркуляр Главного управления принудительных работ НКВД РСФСР № 504 от 29 ноября 1921 г.). «Во всех случаях, когда предоставляется к тому возможность, необходимо переходить на сдельную оплату труда, исчисляя заработок заключенных по расценкам, утвержденным соответствующими профессиональными союзами», – говорилось в циркуляре[103].
С обострением классовой борьбы в годы гражданской войны возникла необходимость изменить некоторые правовые нормы, регламентирующие содержание наиболее опасных преступников (в эту категорию попадали и представители бывшего класса эксплуататоров, осужденные за контрреволюционную деятельность). В 1919 г. общее число учтенных преступлений в РСФСР составило 99,5 тыс., из них были раскрыты 51 %; в 1920 г. – соответственно 322,8 тыс. и 57 %[104].
Этот недостаток был исправлен в начале 1919 г., когда органы ВЧК получили право заключать в лагеря врагов Советской власти. Декретом ВЦИК, опубликованным 15 апреля 1919 г.[105], первоначальная организация таких лагерей была возложена на губернские ЧК, которые впоследствии передали их в ведение отделов управления губисполкомов. Однако основная масса лагерей на территории России находилась в ведении НКВД РСФСР.
Постановление ВЦИК от 17 мая 1919 г.[106] определяло порядок организации лагерей, а также впервые регламентировало правовое положение заключенных. Поэтому нельзя согласиться с мнением А. И. Солженицына, считавшего, что на 1922 г. еще не было законов, определявших правовое положение заключенных[107]. Сохранились также и некоторые инструкции, относящиеся к порядку передвижения и работы заключенных за пределами лагеря. В частности, Инструкция для конвоя, сопровождающего по городу заключенных[108].
Общим руководством всей системы лагерей занимался специальный отдел НКВД РСФСР, который состоял из следующих подотделов: административного, ведавшего вопросами общего управления лагерями; организационно-инструкторского (инструктирование лагерной администрации и надзор за ее деятельностью); хозяйственного (ведавшего строительством, ремонтом и т. и.). В лагерях, как и в общих местах лишения свободы, был установлен 8-часовой рабочий день, т. е. на них распространялось трудовое законодательство, установленное КЗоТ РСФСР 1918 г.
Постановление ВЦИК предусматривало поощрение заключенных, проявивших особое трудолюбие. Им предоставлялось право проживать на частных квартирах, допускалось досрочное освобождение от наказания. Вместе с тем для особо опасных государственных преступников устанавливался более строгий режим изоляции. Сурово карались побеги из лагерей: за первый побег лишение свободы могло быть увеличено в 10 раз, за вторичный мера наказания определялась ревтрибуналом – вплоть до расстрела.
Классовая принадлежность определяла и правовое положение преступника. Кроме общих были созданы особые лагеря, где содержались лица, лишенные свободы до наступления определенных событий (например, окончания гражданской войны, ликвидации Петроградского фронта и т. д.). В ноябре 1921 г. в концентрационном лагере № 2 г. Нижнего Тагила содержались 7 человек, у которых в графе «окончание срока заключения» стояла запись «до ликвидации бандитизма»[109]. Такие неопределенные приговоры выносились, как правило, в отношении изобличенных в преступлениях представителей эксплуататорских классов, которых, по мнению большевистского правительства, в условиях гражданской войны нельзя было освобождать, ибо велика вероятность, что они вновь активно включатся в борьбу с Советской властью. Все это не только не способствовало укреплению правовой системы советского государства, но отбрасывало назад, в годы мрачного средневековья России, когда в ходу были широко распространены санкции приговоров типа: «кинуть в тюрьму впредь до государева Указа», «бить плетьми нещадно» и т. и.
В системе НКВД в рассматриваемый период появились также лагеря принудительных работ для военнопленных. Причем туда попадали как граждане РСФСР, так и иностранные подданные. Например, всех военнопленных Польской армии сосредоточили в специальных колониях, обязав трудиться на благо РСФСР[110]. Вина польских граждан не была определена советским судом, тем не менее они как иностранные интервенты отбывали срок наказания с принудительным привлечением к труду наравне с обыкновенными российскими уголовниками. Документ, подписанный Председателем СТО РСФСР В. Ульяновым (Лениным) в сентябре 1920 г., огласке в печати не подлежал.
Что касается российских военнопленных из числа бывших красноармейцев, то в отношении их порядок был еще более суровый. Согласно совместному приказу Революционного Военного Совета Республики, НКВД и Народного комиссариата продовольствия № 2370/462 от б ноября 1920 г. «все военнопленные из бывших красноармейцев… возвратившихся на территорию РСФСР путем освобождения их Красной Армией силой оружия из неприятельского плена, а также на основании договоров с другими государствами об обмене военнопленными… передавались в ведение военного ведомства и направлялись по указанию Полевого суда»[111].
Из приведенного извлечения видно, что уже в годы гражданской войны попадание в плен рассматривалось как уголовное преступление и военнопленные обязаны были отбывать наказания в лагерях принудительных работ. Этот же факт подтверждается и циркуляром № 18465 Главного управления принудительных работ НКВД РСФСР от 20 ноября 1920 г., где говорится: «…в связи с победами за последнее время на фронте в ведение Главного управления поступает значительное количество военнопленных гражданской войны, находящихся в настоящее время на Украине. Предполагается их непосредственно отправить на работы в производственные районы… Наркомтруд просит в срочном порядке указать места направления на работу военнопленных в количестве – 15 тыс. человек»[112].
8 апреля 1920 г. в Управление принудительных работ Пермского губисполкома из НКВД РСФСР поступил циркуляр № 9001, в котором говорилось о необходимости самой тщательной фильтрации военнопленных: «…Особые отделы разделяют их на две группы, к первой группе относятся те военнопленные и перебежчики, которые на основании следственного материала могут быть вновь отправлены в Красную Армию, они препровождаются в Окружные Военные Комиссариаты, те же военнопленные, которые не прошли фильтрацию, направляются в лагеря принудительных работ» [113].
Военнопленные-граждане иностранных государств по заданию Оперативного отдела ВЧК собирались в одном месте. Как предписывал документ Главного управления общественных работ и повинностей НКВД от 15 сентября 1921 г. № 36362, «для содержания лиц исключительно иностранного подданства предназначен Андроньевский лагерь, причем в настоящее время сделано распоряжение о том, чтобы по мере вместимости его, так как он рассчитан на 250 человек, в него переводить заключенных иностранцев из других лагерей»[114].
Проблемы существования лагерей для военнопленных и интернированных в годы гражданской войны в России не получили должного отражения на страницах печати. Тем не менее о них необходимо знать, ибо иначе картина пенитенциарной системы молодой Советской Республики не будет полной.
Отсутствие единой системы управления местами лишения свободы стало причиной ненужного параллелизма в работе различных ведомств, мешало созданию концепции уголовно-исправительной политики страны в целом.
После Октябрьской революции Народный комиссариат юстиции преемственно получил в свое управление все существовавшие на тот момент места заключения. В соответствии с постановлением ВЦИК от 17 мая 1919 г.[115] наряду с тюрьмами во всех губернских городах России начали создаваться лагеря принудительных работ, подведомственные, однако, НКВД. Постановление ВЦИК не только регламентировало порядок организации лагерей, но и впервые в истории пенитенциарной системы советской России определило правовое положение заключенных. На лагеря распространял свое действие и КЗоТ РСФСР 1918 г.
Наличие параллелизма в работе двух ведомств НКВД и НКЮ препятствовало созданию единой карательной политики государства. Как отмечалось в докладе начальника ЦИТО НКВД РСФСР т. Роднянского, «…результаты наблюдения за деятельностью учреждений, возглавляющих ныне, с одной стороны, тюрьмы, а с другой стороны, лагеря принудительных работ… показывают, что присоединение обоих этих учреждений в одном ведомстве… целесообразней сделать в НКВД не только по соображениям принципиального характера, но и по соображениям практическим»[116].
Всего на 25 ноября 1919 г. в стране был 21 лагерь (16 000 заключенных), к ноябрю 1920 г. число лагерей возросло до 84 (59 000 заключенных). К маю 1921 г. число концентрационных лагерей достигло 128, а количество заключенных – примерно 100 000 человек. В Екатеринбургской губернии было создано три концлагеря[117]. Из докладов НКВД и НКЮ РСФСР, представленных V съезду Советов, следует, что на 1 декабря 1922 г. в административной ссылке числилось 10 638 политических заключенных, а в целом число политзаключенных в России составляло 48 819 человек. Причем эти сведения касались главным образом центральных районов. Процесс разделения на «своих» и «чужих», начатый большевиками в 1917 г., как показывает статистика, продолжается. Известный историк С. П. Мельгунов пишет: «На 1 июля 1923 г. по спискам Главного управления мест заключения (ГУМ3) арестованных считалось 72 685 человек – из них две трети приходилось на политических…»[118].
Если функции управления пенитенциарными учреждениями страны в рассматриваемый период были поделены между НКЮ РСФСР и НКВД РСФСР, то организация новых лагерей принудительных работ была возложена в соответствии с секретным постановлением ВЦИК от 16 июня 1919 г. на губернские Чрезвычайные комиссии. В этом постановлении прямо указывалось, что «…организация лагерей принудительных работ возлагается на губернские Чрезвычайные комиссии, которым жилищный отдел местного исполкома предоставляет соответствующие помещения… во всех губернских городах в указанные особой инструкцией сроки должны быть открыты лагеря, рассчитанные не менее чем на 300 человек каждый. Ответственность за неисполнение положения возлагается на губернские Чрезвычайные комиссии»[119].
Таким образом, уже в первые годы советской власти органы внесудебной расправы, такие, как ЧК, деятельно принимали участие в организации пенитенциарной системы, инициативно (а главное – бесконтрольно) вмешиваясь во все стороны деятельности государственного механизма, о чем свидетельствует следующая выдержка из циркуляра № 47 ВЧК за 1918 г.: «…B своей деятельности ВЧК совершенно самостоятельна, производя обыски, аресты, расстрелы, давая после (курсив мой. – А. С.) отчет Совнаркому и ВЦИК…» [120].
Робкие замечания о необходимости действия Чрезвычайных комиссий в определенных «юридических рамках» получили отпор сразу же и решительно. В статье «К вопросу о подчинении Чрезвычайных комиссий», опубликованной в № 3 Еженедельника ЧК за 1918 г., были такие слова: «…то же можно сказать и про „юридические рамки“, в которые некоторые обывательски настроенные большевики намерены ввести ЧК, ибо что может быть нелепее этих обывательских желаний, которые технический аппарат (курсив мой, – Л. С), выполняющий часть работы по проведению в жизнь диктатуры пролетариата путем угнетения его классовых врагов, хотят поставить в зависимость от мертвого кодекса законов (курсив мой. – Л. С)»[121].
Так, постепенно «технический аппарат» по проведению репрессивной политики большевиков в жизнь занял особое место в системе государственных органов России. Официальное законодательство было отодвинуто на второй план, а деятельность новообразованных органов регламентировалась сугубо ведомственными инструкциями, скрытыми от постороннего глаза грифами секретности. Столь же тщательно засекречивались и пенитенциарные учреждения, курируемые ВЧК – ГПУ.
В 1922 г. советское правительство передало в распоряжение ГПУ Соловецкие острова вместе с монастырем для размещения там заключенных из лагерей в Холмогорах и Пертоминске. Соловецкие лагеря особого назначения (СЛОН) действовали с 1923 по 1939 г., управляемые из Кремля. В постановлении СНК СССР от 10 марта 1925 г. (о переводе политзаключенных в политизоляторы на материке) Соловецкие лагеря названы соловецкими концентрационными лагерями ОГПУ. До 1939 г. Соловецкие лагеря были единственными советскими концлагерями, хотя к тому времени уже имелись отделения на материках (Печерское, Соликамское и др.). В 1930 г. все концлагеря ОГПУ были переименованы в исправительно-трудовые.
1 июля 1923 г. на Соловки привезли первых 150 заключенных, хотя в мемуарной литературе имеются и другие мнения. Например, Созерко Мальсагов в работе «„Адские острова“ – советская тюрьма на Дальнем Севере» пишет, что концлагеря в Холмогорах и Пертоминске были созданы советским правительством в конце 1919 г.[122] В этой же работе отмечается, что после подавления Кронштадтского восстания в апреле 1921 г. все матросы, взятые под стражу большевиками (около 2 тыс. человек), были привезены в эти лагеря и расстреляны там в течение 3 дней. И вообще, по мнению автора и непосредственного участника этих событий, большевики к 1922 г. на Соловках уничтожили до 90 % всех заключенных[123].
Однако заключенные не только привозились на Соловки, но и частично вывозились оттуда на материк, например, в 1932 г. многие соловецкие заключенные были задействованы в строительстве Беломоро-Балтийского канала. С середины 30-х гг. соловчан начали отправлять в Кемь.
Поначалу различались три категории заключенных: а) политические; б) контрреволюционеры (вместе с политическими они составляли около 80 % всех заключенных); в) уголовники-рецидивисты (в том числе проститутки). К политическим относились члены социал-революционной, социал-демократической, бундовской, анархистской и других партий социалистической ориентации; в 1924 г. их было около 500 человек. Представители этой категории пользовались достаточно свободным режимом; могли ходить без охраны, навещать друг друга, проводить собрания и диспуты. Причем политические не соприкасались с уголовниками и контрреволюционерами. К последним относились члены реакционных партий, бывшие царские сановники, белые офицеры, духовенство всех вероисповеданий, российские граждане, возвратившиеся из-за границы, иностранцы, просто богатые люди и т. и.
Поскольку Соловки были лагерями «особого назначения», то на их обитателей амнистия не распространялась; так что перед очередной амнистией на Соловки завозились многочисленные партии заключенных с материка, которых ОГПУ желала «уберечь» от амнистии.
До середины 20-х гг. у политических были привилегии: их не заставляли работать, жили они отдельно (некоторые даже имели семьи). Контрреволюционеры же помещались вместе с уголовниками-рецидивистами, что существенно усугубляло их страдания. Осуществляемые на острове работы первоначально касались хозяйственного обслуживания лагеря: торфо- и лесозаготовки, лесосплав, рыбные промыслы. Со временем Соловецкие лагеря стали обслуживать также ОГПУ, а к началу 30-х гг. были включены в Госплан.
Соловецкие лагеря прославились величайшим произволом местного начальства (которое состояло отчасти из провинившихся работников ОГПУ, тоже заключенных). «Нормальными» явлениями были избиения без повода (иногда до смерти), морение голодом и холодом, индивидуальное и групповое изнасилование женщин, выставление летом на «комарики», а зимой – на обливание водой. Приблизительная численность заключенных Соловецких лагерей по некоторым источникам составляла в 1923 г. 4 000 человек, в 1927 г. – 20 000, в начале 30-х гг. – около 650 000 человек (вместе с отделениями на материках)[124]. Примерно пятая часть всех заключенных приходилась на уголовников.
Из-за неподготовленности лагеря к зиме много людей погибало от холода. Иногда до 1/3 умирали в результате эпидемий. В 1929 г. от тифа погибло около 20 % лагерного населения.
Сведения, просачивающиеся в мировую прессу о небывалой системе пыток и издевательств, практикующейся в северных лагерях, вызывали обоснованное беспокойство в Европе.
«…Необходимо, чтобы европейское общественное мнение потребовало прекращения издевательств над человеком», – взывал корреспондент «Голоса России», сообщая о неописуемых ужасах, творившихся в 1921–1922 гг. в концентрационных лагерях в Холмогорах и Порталинском монастыре [125].
«…Ужасы, творящиеся в концентрационных лагерях Севера, не поддаются описанию. Для человека, не испытавшего и не видевшего их, они могут показаться выдумкой озлобленного человека…»[126].
«…Холмогорский концентрационный лагерь. Этого лагеря просто-напросто не было до мая 1921 г. И в верстах 10 от Холмогор партии прибывших расстреливались десятками и сотнями. Лицу, специально ездившему для нелегального обследования положения заключенных на севере, – пишет С. П. Мельгунов, – жители окружных деревень называли жуткую цифру 8 000 таким образом погибших»[127].
«Концентрационные лагеря, – говорили заключенные-эсеры в заявлении ВЦИК, – места дикой расправы, очаги небывалых эпидемий, массового вымирания. В Архангельском лагере в 1922 году из 5 000 заключенных в нем кронштадтцев оставалось всего 1 500 человек. Таким образом и без расстрелов из тысяч оставались сотни»[128].
Дикий произвол и полное беззаконие имели «прописку» не только в лагерях севера России. Из концентрационного лагеря Екатеринбурга, например, сбежали б человек. Приехавший в связи с этим заведующий отделом принудительных работ Уранов в назидание оставшимся выбрал из числа белых офицеров, содержащихся в лагере, и лично расстрелял 25 человек[129].
Широко практиковались расстрелы заложников, находившихся в лагерях принудительных работ. В Иваново-Вознесенске было взято в качестве заложников 184 человека. В Перми за Урицкого и Ленина погибло множество не причастных к этому делу людей; тысячи были взяты заложниками[130].
Те, кого не расстреляли, были обречены на медленную смерть от истощения. В 1918 г. в московских местах заключения людям давали одну восьмушку хлеба и баланду с миниатюрными дозами полугнилой картошки и капусты. При этом в качестве наказания и способа добиться нужных показаний применялось запрещение в течение месяца передач съестных продуктов от родственников. Как следствие этого смертность от прямого истощения в тюремной больнице достигла 75 %. Начальник Таганской тюрьмы официально доносил, что в его «заведении» 40 % смертей от голода[131]. Весной и летом 1922 г. в Пермском исправдоме составлялись сотни сохранившихся до наших дней актов о фиксации ненасильственной смерти. Диагноз – «истощение организма»[132].
Чтобы более полно представить картину деятельности ЧК в тот период, необходимо отметить, что зимой 1920 г. в состав РСФСР входили 52 губернии с 52 Чрезвычайными комиссиями, 52 особыми отделами, 52 губревтрибуналами. Кроме того, существовали бесчисленные эрчека (районные, транспортные), чрезкомы (железнодорожные трибуналы, трибуналы ВОХР – войска внутренней охраны, впоследствии – внутренней службы), выездные сессии, посылаемые для массовых расстрелов «на местах». К этому списку надо добавить особые отделы и трибуналы армий. Всего можно насчитать до 1 000 застенков[133].
Интересно, что еще в 1913 г. в Голландии был создан особый комитет помощи политическим заключенным в России. Он ставил своей задачей информировать Европу о преступлениях, совершающихся в царских тюрьмах, и поднять широкое общественное движение в защиту российских политзаключенных. «Не так давно цивилизованная Европа, – пишет С. П. Мельгунов, – протестовала против тюрем и казней русского самодержавия. Но то, что теперь делается в России – превышает во много раз все ужасы царского режима» [134].
Существование специальных лагерей ОГПУ вместе с тем не определяло всю пенитенциарную систему страны. Эти лагеря в рассматриваемый период занимали лишь незначительную часть массива исправительно-трудовых учреждений. И деятельность их, как уже отмечалось, регулировалась специальными секретными инструкциями правительства и ОГПУ.
Что касается в целом науки «пенитенциарное право», то она развивалась довольно успешно. Проводились съезды пенитенциарных работников, шла развернутая дискуссия о личности преступника на страницах юридических еженедельных изданий, публиковалась иная специальная литература.
С первых же дней диктатуры пролетариата проявилась одна из отличительных черт советской исправительно-трудовой политики: она не рассматривала личность преступника как нечто застывшее и неизменное. Предполагалось, что режим отбывания наказания осужденным изменит его антиобщественные установки и возвратит обществу нового человека. Поэтому исправительно-трудовая политика в 20-е гг. исходила из необходимости сочетания кары, трудового воздействия, политического и культурного воспитания.
В 1920 г. в советских исправительно-трудовых учреждениях применялась так называемая прогрессивная система исполнения наказания, суть которой заключалась в прямой зависимости положения заключенного от его поведения.
Первая попытка определить режим отбывания наказания была предпринята в июле 1920 г. Карательный отдел НКЮ РСФСР 30 июля 1920 г. издал циркуляр о введении в действие Правил внутреннего распорядка в местах заключения (временно, до разработки соответствующего Положения)[135]. В этих Правилах нашла отражение идея деления осужденных на разряды в соответствии с поведением, характером уголовного дела и другими обстоятельствами. В ст. 20 Правил прямо говорилось: «…Те из испытуемых, которые в течение времени их испытания не обнаружили исправления, переводятся в разряд штрафных».
Первым официальным документом, определившим правовой статус осужденных с точки зрения режима, стало Положение об общих местах заключения, изданное НКЮ РСФСР 15 ноября 1920 г.[136] Осужденные теперь делились на три категории: осужденные за преступления, не имеющие корыстного характера; осужденные за корыстные преступления; рецидивисты той или иной группы.
Конец ознакомительного фрагмента.