Глава вторая.
О погоде на завтра, белой горячке и товарище Соймонове
Лариса проснулась часов в одиннадцать. Пока бездумно валялась в постели – оказалось, что половина двенадцатого. Пока позавтракала, оделась, накрасилась, причесалась – половина первого. И в час Лариса, как положено, была на работе.
В каждой редакции имеется корректура. Ее дело – следить, чтобы в газете не появлялись ошибки.
В почтенной газете, выходящей пять или шесть раз в неделю, как правило, восемь корректоров. Работают они посменно, через день. Смена длится часов восемь-девять, но требует полной выкладки. Бывают смены и по двенадцать часов – когда идет официоз, то есть правительственные сообщения, речи на съездах и вообще все то, что должно наутро дойти до читателя по всей стране.
График работы корректуры, на первый взгляд, кажется санаторным. Скажем, Лариса работает в понедельник, среду и пятницу, имея четыре выходных в неделю. И хотелось бы мне посмотреть на женщину, которая отказалась бы от такого блаженства!
Но в богадельню, как иногда сгоряча называют корректуру в редакции, тоже не каждого возьмут. Будут две недели проверять на глазастость, а потом объявят: «Не видит ошибок!» И поди поспорь…
Корректура в редакционном коллективе – это государство в государстве, со своими обычаями, своими мелкими интригами и даже со своим языком. Иногда она позволяет себе порезвиться в просторах русской грамматики. Так, например, неизвестно, кто первый выудил из тьмы веков суффикс «ея», но в течение полугода, не меньше, вражья смена вместо «свадьба» говорила «свадьбея» и, соответственно, «субботея», «просьбея», «зарплатея». Первая смена в пику ей ввела в обращение «свадьбец», «просьбец», «зарплатец» – и все это с ударением на последнем слоге.
Во всякой корректуре существуют свои герои, свои легенды, свои анекдоты. Новичкам рассказывают про асов былых времен, устремлявших единственный взор на подписную полосу и замечавших отсутствие запятой в середине третьей колонки. Их устрашают преданиями о роковых ошибках, за которые снимали редакторов. Повествуют о корректорских ляпсусах времен царя Александра, чьего порядкового номера никто, к сожалению, не помнит. Якобы в отчете о коронации было напечатано: «…митрополит возложил на голову его императорского величества ворону». И якобы появилось в следующем номере той газетенки кошмарное опровержение – мол, каемся, ошиблись и предлагаем вам, милостивые государи, правильный текст; «…митрополит возложил на голову его императорского величества корову…»
Вот где работает Лариса, и даже успешно, ибо два года назад ее назначили старшим корректором. Честно говоря, после суетливой должности корреспондента многотиражки корректура ей показалась раем. И скисли планы борьбы за место в отделе, а материалы из-под ее пера появлялись лишь из материальных соображений, потому что сотня в месяц – это аккурат на квартиру, кофе и косметику, и даже если выкраивать по двадцатке, то на приличное зимнее пальто будешь копить года полтора, не меньше.
Не то, чтоб окунулась она в корректорский быт, а было ей там после пережитых несколько лет назад волнений спокойно, и могла она издали обожать Кологрива.
А Кологрив стремительно делал карьеру. За пять лет побывал он выпускающим в секретариате, заместителем ответственного секретаря, корреспондентом, опять заместителем, два месяца для приличия – завотделом информации, чтоб не вышло слишком большого прыжка по служебной лестнице, и, наконец, стал заместителем редактора. Останавливаться же на этом он явно не собирался.
Но пусть уж наслаждается Кологрив последними мирными деньками перед великими передрягами. Последуем лучше за Ларисой в фантастическое учреждение, именуемое редакцией. Ибо только в канцелярии господа бога и в редакционном секретариате услышишь, пожалуй, такой диалог:
– У нас нет погоды не завтра! Как быть?
– Ставь вчерашнюю!
Стало быть, пройдем мы вместе с Ларисой по редакционному коридору и откроем дверь с табличкой «Корректорская». Интерьер этой комнаты – не для слабонервных. Она увешана всевозможными плакатами, от импортных, с портретами полуобнаженных эстрадных звезд, до местных, рекламирующих сберкассы. Причем на плакаты вкривь и вкось наклеены газетные заголовки, как-то: поперек солиста, соблазнительно прогнувшегося в своих сверкающих штанах, тянется заголовок позавчерашнего политического комментария: «Позиция партнера: какова она?» На окне же, зацепленный с концов шпильками за шторы, висит транспарант, намалеванный губной помадой на полосе обоев: «Лучше перебдеть, чем недобдеть!» Он остался на память от одного из бывших редакторов, потому и слетевшего, что однажды корректура недобдела…
Явившись вовремя на рабочее место, Лариса не обнаружила на подоконнике ни Людмилиной косметички, ни Зоиной авоськи, ни Марианниной кучи книг. А стол был завален гранками.
Гранка – это полоска бумаги с колонкой текста. В нее завернут оригинал – то, с чего наборщик набрал текст. Гранку нужно прочесть вслух, исправляя в ней ошибки, в то время как коллега следит по оригиналу, не переврали ли фамилию или цифру. Исправленная гранка возвращается в типографию. После чего корректоры получают оттиск целой газетной полосы и кучу жеваных гранок. Полоса сверяется с гранками – интересно же, каких ошибок линотиписты наделали взамен исправленных. Кроме того, при верстке полосы вываливаются строчки, и их надо вписать. Полоса после этих процедур размалевана фломастерами вдоль и поперек. А еще является дежурный редактор и добавляет к этой мазне свои сокращения и исправления. Не успели разделаться с полосой – поступает следующая. Потом – еще одна. Потом, скорее всего, вернется выправленная первая. Потом принесут четвертую. Потом вернется вторая.
Потом придет дежурный редактор и снимет с первой половину уже чистых материалов, чтобы поставить другие. Их спешно читают в гранках и шлют на правку. Потом одновременно являются третья и четвертая. Потом – опять вторая. И так – весь вечер.
А очень часто случается, что часикам к девяти, когда почти все готово и корректура соображает, в какое кино она еще успеет, вдруг по телетайпу приходит известие о запуске космонавтов. Половина первой полосы спешно набирается заново, и лишь в полночь Лариса выводит дрожащей рукой слова: «В печать. Л. Н.»
Так что Лариса стала разбирать гранки сама, хотя это, собственно, обязанность Людмилы. Но Людмила опаздывает, и Лариса злобно вычисляет, не повел ли ее Кологрив пить кастрюльный кофе.
Является Марианна. Она не бросается на помощь Ларисе, а идет к зеркалу рисовать себе глаза. И она совершенно права – разбирать гранки не ее обязанность. Опытным оком Лариса замечает в ее сумке увесистый фолиант. Нет сомнений, что бывшая соперница намерена его освоить в рабочее время.
Лариса жалуется ей на Людмилу. Марианна соглашается.
Появляется Зоя и сразу же хватается за телефон. Лариса вздыхает – ей не удается держать подчиненных в ежовых рукавицах. Телефонной педагогикой Зоя готова заниматься чуть ли не весь день и еще обижается, если ей не дают разговаривать больше сорока минут.
Но на этот раз педагогика не затягивается. Лариса жалуется Зое на Людмилу. Зоя соглашается. Так уж повелось, что последняя опоздавшая из четверки наталкивается на каменную солидарность коллег, даже если они и опередили ее на пять секунд ровно.
Время идет, из секретариата звонят и торопят, поэтому Лариса сразу сажает Зою и Марианну читать гранки. А через четверть часа, когда Ларисе уже надоело демонстративно изнывать от безделья, врывается Людмила.
ЛЮДМИЛА. Бдиха Берестова на дежурство прибыла!
Встречает ее тяжелый взгляд Ларисы, который Берестова относит за счет опоздания. И ей кажется, что выработанная раньше метода смягчения Ларисы сегодня тоже сработает.
ЛЮДМИЛА. Ой, дура я безмозглая, балда я бестолковая, ой, ведь знала же, что просплю, ой, ведь могла же позвонить, ой, вот дура, вот идиотка, ну, просто дура ненормальная!
Обычно ей удавалось этаким монологом рассмешить Ларису. Но сейчас та молчит и явно ждет продолжения. Людмила, скисая, пытается себя честить на чем свет стоит. Наконец Лариса, сжалившись, сурово говорит ей, что вот гора гранок, и Людмила с облегчением за них хватается.
И покатился обычный день, в котором все вперемешку – ругань с секретариатом, ругань с цехом, фактические ошибки в оригиналах, капризы начальства, телефонные звонки и прочая белиберда.
Но на сей раз все это пролетало как бы мимо Ларисы.
Работала она спокойно, споро и толково, но мысленно все возвращалась к своему ночному видению. Да еще Людмилина физиономия действовала на нервы – и в результате план, небрежно и лихо сочиненный пестрым демоном, стал обретать реальность.
План был подходящий, да только сомнительный. Лариса, числясь в корректурской табели о рангах женщиной деловой, все еще не избавилась от робости и неуверенности. План же требовал активности и отваги, которых в нужную минуту могло и не хватить. Лариса прекрасно это понимала, и все же… Да, совершенно по-женски она одновременно признавалась в собственном бессилии и крутила телефонный диск. Трубку не брали, она ворчала и через полчаса снова звонила. Но звонила она не Соймонову.
Настало время перекусить. И стало ясно Ларисе, по какому такому совпадению Кологрив попадал в буфет одновременно с корректурой. Разумеется, он оказался в очереди рядом с Людмилой, а та вся разулыбалась, хоть и молча – видно, Кологрив хорошо ее вышколил по части конспирации.
Вернувшись из буфета, корректура круто взялась за работу и перевела дух только тогда, когда все четыре полосы принесли из типографии на подпись.
Затем следовало отдать их на прочтение человеку, которого называют «свежей головой».
Из этого не значит, что он держит голову в холодильнике. Бывает, что «голова» несет свои обязанности с крепкого похмелья. Термин означает, что она свежим взором выловит ошибки, пропущенные корректурой. «Свежачат» сотрудники по очереди.
Лариса занялась сортировкой материалов номера – что на какую полосу встало, что отложили на завтра. Коллеги с пудреницами толклись перед зеркалом. Но было что-то тревожно…
ЛЮДМИЛА, Спорю на «мерседес-бенц», будет ошибка. Носом чую.
ЛАРИСА. Паникеров к стенке. Не перечитывать же весь номер!
Скажи об этом Марианна или Зоя, Лариса, может, и развернула бы сверток, чтобы проворить одно неясное подозрение. Ей казалось, что она эту ошибку уже отметила в каком-то заголовки из международной информации, и внутреннее зрение возмутилось, а обычное почему-то молчит… Но об этом сказала Людмила.
Тут в дверях появился человек, озаренный неземным восторгом.
ЧЕЛОВЕК. Во! Выловил! Эх вы, вороны!
ЛАРИСА. Ну и что же ты там выловил?
Человек молча, но с торжеством во взоре показал кусок заголовка, обведенный красным фломастером. Вместо «Соединенные Штаты» крупными буквами значилось «Соединенные Штаны».
ЛАРИСА. Раз в месяц и от «свежей головы» бывает польза. Марианна, снеси эту мерзость в цех, пусть выправят.
Марианна отбыла, а человек сник. Он, мнивший себя спасителем редакции от завтрашнего веселенького скандальчика, разбился, как волна об утес, о Ларисину непоколебимость.
Конечно, и Ларисе было смешно, но она держалась стойко.
ЛАРИСА. Хм, Соединенные Штаны… Это даже вообразить себе трудно. Четыре штанины, что ли? И как они торчат, в одну сторону или в разные? Кто читал заголовок?
ЛЮДМИЛА. Марианна.
ЛАРИСА. А в подписной полосе?
ЛЮДМИЛА. Я… Дура я бестолковая, идиотка фирменная, все, делай со мной, что хочешь, растяпа и ворона…
ЛАРИСА. А что – я? Не я здесь главная. У тебя уже было два выговора. Знаешь? И что шеф сказал? Знаешь? То-то…
Тут Ларисе стало вдруг неловко – всегда она эту раззяву Людмилу покрывала, а теперь вдруг взъерепенилась. Из-за ошибки, как же! И сочла она недостойным себя сводить на работе женские счеты, и махнула рукой – мол, ступай, Людмила, и без тебя кисло… Людмила, конечно же, сразу смылась, а Лариса ощутила, что совесть ее чиста и руки развязаны.
И отправилась она не домой, нет! Она, на ночь глядя, отправилась туда, куда безрезультатно весь день звонила.
Поднялась Лариса по темной и вонючей лестнице и на последнем этаже позвонила в дверь условным сигналом в ритме «Хабанеры» из оперы «Кармен».
Ларисе пришлось протрезвонить всю «Хабанеру», и она уж собралась было уходить, когда в дверном проеме возникла странная фигура.
ФИГУРА. Привет. Поздравь, у меня белая горячка. Делириум тременс.
ЛАРИСА. Привет. Охотно верю. Соответствуешь.
Жертва перепоя была завернута в полосатый халат, на голове имела тюрбан из полосатого полотенца, а другое, опять же полосатое, висело на шее. Вместо глаз было два совершенно черных пятна, каждое с кулак величиной.
Лариса мужественно перешагнула порог.
ФИГУРА. Вот, прихожу в чувство после галлюцинации. Сплю весь день.
ЛАРИСА. Не сидел ли на шкафу чертик, болтая копытцами?
ФИГУРА. Классический случай – белые мышки. Холодный душ не помог.
ЛАРИСА. И как, прямо по полу шныряют?
ФИГУРА. По кладовке. Да ты входи. Коньяку хочешь?
И Лариса вошла в комнату, носившую следы бурной ночной жизни. Одни суповые тарелки на полу, полные окурков, чего стоили! Но самыми эффектными были бутылки с остатками разнообразных коньяков, декоративно выставленные на пианино.
ЛАРИСА. Пятьдесят граммов, только молдавского, он помягче.
ФИГУРА. А то могу «Реми-Мартен». Или «Болс», он сладкий.
ЛАРИСА. Тогда – «Болс». Завязываешь, что ли?
ФИГУРА. Это же черт знает до чего можно допиться. Сигареты есть?
ЛАРИСА. На. И пойди умойся, а я чай поставлю.
Фигура с сигаретой побрела в ванную. Лариса отправилась не кухню хозяйничать. После дежурства ей хотелось есть. Но хлеб был тверже гранита. Возмечтав о жареной картошке, Лариса открыла дверь кладовки.
Тут ей потребовались все ее душевные силы, чтобы удержать в горле визг: на подвесной полке паслись две белые мышки.
От пятидесяти граммов «Болса» такое привидеться не могло.
Протянув трепещущую руку, Лариса схватила корзинку с картошкой. Дверь сама собой захлопнулась.
Обыкновенные мыши ее бы не удивили. Но гнездо мышей-альбиносов?… Оставалось предположить, что белая горячка, она же – делириум тременс, отныне – хвороба заразная…
В ужасе перебирая варианты, Лариса принялась чистить картошку. В дверях ванной появилась тем временем преобразившаяся фигура.
Перед Ларисой стояла с расческой в руке молодая очаровательная, хотя и бледная после коньячных и прочих подвигов, женщина в одних трусиках. Ее длинные темно-каштановые волосы с золотой искрой падали вдоль спины, и оканчивалось их пушистое облако, немного не доходя до подколенок.
ЛАРИСА. Есть прогресс. Оденься, Ника, замерзнешь.
НИКА. Зажги еще одну горелку. В зеркале-то я чего увидела – ба-а-тюшки! То ли желтушница сорокалетняя, то ли жертва морской болезни…
ЛАРИСА. Береги рожу – это у тебя орудие производства!
Из этого совсем не следовало, что Ника, боже упаси, продает свою красоту за наличный расчет! Просто в некоторых профессиях внешность играет важную роль. Ника – певица. И ее судьба в чем-то параллельна Ларисиной судьбе. В консерватории считалась перспективной. Потом – катаклизм в личной жизни. Очнулась солисткой второразрядного ансамбля в приличном ресторане. Очухалась, привыкла и убедила себя, что вполне довольна.
Подруги сели за стол. Уплетая картошку, Лариса поглядывала на сотрапезницу и все больше убеждалась в верности безумного плана. Ведь Ника была-таки хороша! А с загулом ситуация вышла такая – положились друг на дружку шальные деньги за какие-то левые концерты, скандальчик с руководителем ансамбля, именины очередного возлюбленного и еще что-то. Белые мышки явились вовремя…
За сковородкой Лариса изложила Нике последние события и даже поведала о своем ночном видении – на уровне сна, конечно, о помощи же покамест не просила.
НИКА. Ясно. Одно удивительно – как это тебе раньше не приснилось.
ЛАРИСА. Все так дико совпало…
НИКА. Да, такие вот совпадения и гонят нас на Карнавал.
ЛАРИСА. Но что же это такое – Карнавал? Ты знаешь?
НИКА. Кажется, уже знаю. Очень удобная штука, между прочим. Все красивые женщины – Коломбины, все мужчины – Арлекины, и никаких проблем.
ЛАРИСА. И все любят всех, что ли? Попахивает бредом…
НИКА. Да нет же! Карнавал – это возвращение к истокам, к исходной правде, понимаешь? Это когда женщина женственна, а мужчина – мужествен, только и всего. Это когда у женщин все женские привилегии, понимаешь? Не понимаешь…
ЛАРИСА. И ты хочешь сказать, что сама выбрала Карнавал, и у тебя есть все эти привилегии?
НИКА. Не веришь? Убедишься!
Она выскочила из кухни и вновь возникла с вешалкой в победно поднятой руке. На вешалке висели черный корсаж с красными шариками и юбка в ромбах.
НИКА. Треуголка в коробке на шкафу, а туфли в ящике. Показать?
ЛАРИСА. Не надо. Красные башмачки с пряжками.
Подруги замолчали. Ника заговорила первая. Ее голос был глуховатым и далеким, когда она, положив пестрое коломбинское имущество на колени Ларисе, завела такую речь.
НИКА. Это просто – надо только отбросить те представления об отношениях мужчины и женщины, которые в тебя вдолбили со школьной скамьи. Все оказалось не так. И чего ты, следуя им, достигла? Ты старательно превращаешь себя в тупую посредственность, для которой мерки этих отношений впору.
ЛАРИСА. Карнавальные отношения меня тоже не устраивают.
НИКА. Отношения будут такими, каких ты сама захочешь. Ясно? Никто не сможет навязать тебе роли приличной жены, как твой Соймонов, или роли боевого коня, как твой Кологрив. Запомни главный закон Карнавала. Коломбине дозволено все! Кого и чего бы она ни пожелала, она имеет право взять. Кто и что бы ей ни надоело – она имеет право отбросить. Вот и все.
И, пока Лариса осваивала этот неожиданный закон, Ника взмахнула пестрым одеянием – и оно какбудто само улетело с кухни в комнату, а Ника уже жаловалась на городское хозяйство и дворников, потому что недавно, вылезая ночью из машины, попала в колдобину и сломала каблук у выходных туфель. Она даже принесла на кухню туфлю с отлетевшим каблуком, чтобы Лариса оценила величину потери. Но Лариса вместо того задумалась, держа в руке тонкий и острый, словно стилет, каблук.
ЛАРИСА. Между прочим, если бы осуществлять план завоевания Кологрива, то этот каблук здорово бы пригодился…
Ника на это не сказала ни слова, и правильно сделала. Иначе завязался бы спор о том, стоит или не стоит уважающей себя женщине пускаться в такие авантюры, и Ника настаивала бы на активных действиях, а Лариса из чувства противоречия от них отказалась бы.
Так что в голове у Ларисы твердо засела мысль об осуществимости злодейского плана. И она засобиралась домой.
НИКА. Катись, только вынеси в кладовку картошку.
ЛАРИСА. Белых мышек боишься?
НИКА. Белой горячки боюсь.
Трепещущей рукой взялась Лариса за корзинку. Ведь знала же она, что есть в кладовке какой-то феномен, какое-то наваждение, но говорить об этом Нике не хотела из педагогических соображений.
И загадала тут Лариса – как развернутся события в кладовке, так пусть и получится со злодейским планом! Эта мысль помогла ей решительно отворить дверь и вступить в кладовку.
На сей раз она пробыла там подольше, и не потому, что рухнула в обморок. Белые мышки резвились на той же полке. Лариса героически на них уставилась, и ей показалось странным, что, шныряя, они как бы темнели на глазах, зато полка светлела. Лариса подошла поближе, мыши смылись, и тут все объяснилось. В пакете с мукой была прогрызена основательная дырка.
Лариса, на манер Людмилы, обозвала себя дурой фирменной, хотя вывалявшаяся в муке мышь, пожалуй, и самого Кологрива привела бы в смятение. Но у нее хватило стойкости не раскрывать тайну Нике.
Пророчество могло значить лишь одно – что паника окажется напрасной и план удивительно легко осуществится.
Домой Лариса помчалась на такси, но машину отпустила в квартале от дома, создав иллюзию приезда с работы на автобусе.
С Соймоновым она встретилась у подъезда.
Трудно описать Соймонова Валерия Яковлевича – тридцати трех лет от роду, разведенного, среднего роста и средней упитанности, инженера на среднем предприятии. Это был тот самый, фигурирующий в статистических отчетах гражданин, который ходит в кино пятнадцать с половиной раз в год, выписывает шесть и три десятых периодических изданий и поедает указанное в годовых сводках на душу населения количество мяса, молока и яиц.
Словом, этот среднестатистический жених со средней скоростью двигался к Ларисиному подъезду, ничем не выделяясь среди прохожих, и даже радуя чей-то взгляд своей среднеэлегантной внешностью.
Возвращаясь домой, Лариса опять впала в сомнение относительно плана, и поэтому обрадовалась Соймонову. Соймонов – это была вполне реальная надежда на мирное и будничное счастье, на семью, на ровные и хорошие отношения.
Она предупредила жениха, что задержалась по уважительной причине – Марианна справляла день рождения. В свое время они вдвоем познакомились с Соймоновым, и Ларисе было очень удобно завлекать его, прикрываясь неопытной в таких делах Марианной. Потом завлеченный Соймонов свел к нулю контакты с Марианной, так что поймать Ларису на вранье он не мог, а опоздание и хмель получили объяснение.
Доверив Соймонову стряпню ужина, Лариса побежала к Асе. Но не только из-за Диминых проказ – она хотела покаяться в шальных затеях, получить нагоняй и оставить безумные планы навеки. Ася могла ее легко встряхнуть и наставить на путь истинный – ведь именно Ася была инициатором совращения Соймонова, хотя речь сперва шла не о замужестве. И именно Ася сообразила, что он по всем качествам годится на роль образцового супруга. Соймонов, видя хорошее к себе отношение, сильно Асю зауважал, и дружбе Аси с Ларисой всячески покровительствовал.
Конец ознакомительного фрагмента.