Глава 4
В самолете Вашингтон – Майами было людно и шумно, зато после пересадки до Гаваны я летел практически в пустом салоне. Прежде чем ко мне подсел Иен Флеминг, у меня было несколько минут поразмыслить об Эдгаре Гувере и Эрнесте Хемингуэе.
Мисс Гэнди задержалась вместе со мной в кабинете заместителя директора ровно настолько, чтобы убедиться, что я сел в кресло для посетителей, а не в личное кресло господина Толсона, после чего едва ли не на цыпочках удалилась, беззвучно притворив за собой дверь. Несколько секунд я осматривал кабинет – обычную комнату вашингтонского бюрократа: по стенам висели снимки хозяина, пожимающего руки всем подряд – от Франклина Делано Рузвельта до совсем еще юной Ширли Темпл, множество фотографий дипломов, врученных ему Гувером, и даже одна фотография встревоженного Толсона, стоящего за массивной кинокамерой в Голливуде, где он, вероятно, присутствовал в качестве консультанта на съемках какой-нибудь художественной либо документальной ленты, курируемой ФБР. Кабинет Гувера был весьма примечательным исключением из традиции развешивать снимки на стенах; я заметил, что там было лишь одно фото – официальный портрет Харлана Фиска Стоуна, бывшего Генерального прокурора, который рекомендовал Гувера на должность директора Бюро в 1924 году.
В кабинете заместителя директора не было снимка, на котором Клайд Толсон и Эдгар Гувер держались бы за руки или целовались.
В 30-е годы ходили слухи, сплетни, даже появилось несколько грязных статеек – одну из них тиснул в „Кольерсе“ некий Рей Такер, – утверждавших, будто бы Гувер – „голубой“ и с ближайшим соратником Клайдом Толсоном его связывают интересные отношения. Все, кто знал директора многие годы – и я в том числе, – понимали, что это полная чушь.
Эдгар Гувер был маменькиным сынком, он жил с матерью вплоть до ее смерти, когда самому ему исполнилось сорок два, а их обоих, Гувера и Толсона, считали застенчивыми, нелюдимыми во внерабочее время людьми, и за несколько минут, проведенных в обществе директора, я ощутил в его поведении корректность учителя пресвитерианской воскресной школы, начисто отвергавшую любые намеки на постыдную тайную жизнь, которую ему приписывали.
Мои природные склонности и подготовка, полученная в ОРС, теоретически должны были сделать меня специалистом по оценке людей, способным втереться в доверие к предполагаемому законспирированному агенту и разглядеть истинное лицо под тщательно продуманной маской. Однако было бы смешно полагать, что короткое пребывание рядом с директором и еще более короткое – в кабинете Толсона могут что-либо сказать мне об этих людях. Тем не менее впоследствии я никогда не задумывался об отношениях, связывающих директора с его заместителем.
Закончив любоваться стенами кабинета Толсона, я раскрыл досье Хемингуэя и приступил к чтению. Гувер выдал мне папку на два часа. Она не была уж очень толстой, но обычному человеку потребовалось бы все отведенное время, чтобы изучить напечатанные через один интервал рапорты агентов и газетные вырезки. Мне хватило двадцати минут, чтобы прочесть их и выучить назубок.
В 1942 году мне еще не встречалась фраза „фотографическая память“, но я знал, что обладаю этой способностью. Это не был приобретенный навык, я ему не учился, однако с детства умел безукоризненно запоминать страницы текста и сложные изображения и в полном смысле этого слова „воочию“ видел их, извлекая из памяти. Вероятно, это была одна из причин моей неприязни к выдуманным романам и повестям – помнить тома лжи, слово за словом, картинку за картинкой, было бы для меня непосильной ношей.
Досье Эрнеста Хемингуэя было не слишком увлекательным чтивом. Его открывала стандартная биографическая справка, и, как подсказывал мне опыт, в ней наверняка содержались фактические ошибки. Эрнест Миллер Хемингуэй родился в Оук-Парк, штат Иллинойс, 21 июля 1899 года – тогда это был самостоятельный населенный пункт в предместьях Чикаго. Указывалось, что он был вторым из шести детей в семье, но имена братьев и сестер не приводились. Отец: Кларенс Эдмондс Хемингуэй, по профессии врач. Мать в девичестве – Грейс Хилл.
Сведения о юности Хемингуэя ограничивались тем, что он окончил школу в Оук-Парке, некоторое время работал в „Канзас-Сити Стар“ и пытался попасть в армию в течение Великой войны. В досье был вложен отказ по причине дефекта зрения. Внизу этой страницы чьей-то рукой – очевидно, сотрудника Бюро – было приписано: „Вступил в Красный Крест, водил санитарную машину в Италии, ранен осколками мины у Фоссалита ди Пьяве в июле 1918 года“.
Справку завершали данные о семейном положении:
„В 1920 г, вступил в брак с Хедли Ричардсон, развелся в 1927 г.; в 1927 г, вступил в брак с Полин Пфейфер, развелся в 1940 г.; в 1940 г, вступил в брак с Мартой Геллхорн…“
В разделе „профессия/занятия“ справка была лаконична:
„В качестве источника средств к существованию Хемингуэй указывает литературный труд; он является автором таких романов, как „И восходит солнце“, „Прощай, оружие“, „Иметь и не иметь“ и „Великий Гэтсби“.
По всей видимости, Бюро всерьез заинтересовалось писателем в 1935 году, когда он опубликовал в левацком журнале „Новые массы“ статью „Кто убил ветеранов?“ В статье из 2800 слов – она была подшита к досье – Хемингуэй рассказывает о последствиях урагана, пронесшегося над Флорида-Кис в День труда 1935 года. Это была самая сильная буря столетия, и она унесла множество человеческих жизней, в том числе около тысячи сотрудников Федерального агентства по борьбе с безработицей, в большинстве своем – ветеранов, проживавших во временных поселениях на островах. Судя по всему, писатель одним из первых добрался до района бедствия на шлюпке и едва ли не с наслаждением описывает трупы двух женщин, „обнаженные, заброшенные водой на деревья, разбухшие и воняющие, с мухами между ног“. Однако в основном статья посвящена критике вашингтонских политиков и бюрократов, которые послали людей в столь опасное место и не сумели спасти их, когда разразилась буря.
„Состоятельные люди, яхтсмены и любители рыбной ловли, вроде Гувера и президента Рузвельта, – писал Хемингуэй, – избегают приближаться к островам Флорида-Кис в штормовую погоду, чтобы не подвергать опасности себя и свои суда – их личную собственность. Однако ветераны, особенно те, кто вынужден трудиться в поте лица, – не собственность. Это всего лишь человеческие существа, неудачники, которым нечего терять, кроме своей жизни“. Хемингуэй бросает бюрократам обвинение в непредумышленном убийстве.
В досье имелись и рапорты агентов, но это были копии с донесений, в основном американских или коммунистических агентов – среди них были и американские коммунисты, – принимавших участие в Гражданской войне в Испании. Хемингуэй упоминался в них лишь мельком. В 1937 году интеллектуалы левого толка слетались к Мадриду, словно мухи на кучу навоза, и попытка подать участие Хемингуэя в этой войне как нечто из ряда вон выходящее показалась мне наивной. Основным источником материала для Хемингуэя в отеле „Гайлорд“ был Михаил Кольцов, молодой корреспондент „Правды“ и „Известий“, и американец, казалось, принимал все, что ему скармливали коммунисты, за чистую монету.
Гораздо больше рапортов с тревогой сообщали о причастности Хемингуэя к пропагандистской ленте „Испанская земля“ – он писал об этом фильме и выступал на коммунистических митингах по сбору денежных средств, – но я не усмотрел в этом признаков подрывной деятельности. После пика Депрессии две трети голливудских звезд и девяносто процентов интеллигенции Нью-Йорка боролись за звание марксистов; в сущности, Хемингуэй примкнул к этому движению одним из последних.
Самые свежие донесения сообщали о контактах Хемингуэя с коммунистами и левацки настроенными американцами. Среди них был рапорт агента ФБР, следившего за писателем в прошлом месяце в Мехико-Сити. Хемингуэй и его жена нанесли визит американскому миллионеру в его мексиканском летнем доме. Агенты, подобные Тому Диллону, называли его „одним из множества богачей, оболваненных коммунистами“. Я знал миллионера, о котором шла речь, и сам наблюдал за ним два года назад, но в совершенно иной связи.
Его никто не оболванивал, просто он был чересчур впечатлительным человеком, разбогатевшим во время Депрессии, разорившей миллионы людей, и до сих пор искал способ искупить свои грехи.
Последним документом в досье была записка.
КОНФИДЕНЦИАЛЬНО
ОТ АГЕНТА ФБР Р. Г. ЛЕДДИ, ГАВАНА, КУБА
ДЛЯ ДИРЕКТОРА ФБР ЭДГАРА ГУВЕРА, ДЕПАРТАМЕНТ ЮСТИЦИИ, ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ
15 АПРЕЛЯ 1942 г.
„В начале 40-х Бюро подверглось нападкам в связи с арестами в Детройте лиц, обвиненных в том, что они нарушали нейтралитет, участвуя в вербовке солдат для Республиканской армии Испании. Господин Хемингуэй был в числе тех, кто подписал декларацию с уничтожающей критикой в адрес Бюро, в связи с вышеупомянутым делом. На матче хай-алай господин Хемингуэй представил меня своему другу как сотрудника Гестапо. Я выразил свое неудовлетворение по этому поводу, и он тут же поправил себя, сказав, что я – один из консулов США…“
Я громко рассмеялся. Документ описывал предложения Хемингуэя об организации контрразведывательной группы, недавно сделанные им Роберту Джойсу, первому секретарю посольства, но Ледди вновь и вновь упоминал об оскорблении, которое ему нанесли во время игры в хай-алай. Разумеется, ФБР было ничем иным, как американским гестапо, и этот намек довел Реймонда Ледди до белого каления, хотя он и скрывал свою ярость за уклончивыми двусмысленными фразами, типичными для официальной переписки ФБР.
Я покачал головой, вообразив, как прозвучали слова писателя на фоне зрительского рева и выкриков букмекеров. Господин Гувер был прав. Если я не буду осторожен, то и впрямь начну симпатизировать Хемингуэю.
– Джозеф? Джозеф, старина! То-то я гляжу – знакомый затылок. Как поживаешь, приятель?
Я сразу узнал этот голос – отрывистый и вместе с тем протяжный оксфордский выговор и занудный тон человека, склонного к ироничности.
– Здравствуйте, коммандер Флеминг, – сказал я, поднимая взгляд на его худощавую фигуру.
– Ян, дружище. Если помнишь, в лагере мы перешли на „ты“.
– Ян, – сказал я. Флеминг выглядел точно так же, как во время нашей последней встречи более года назад; высокий, подтянутый, с длинным носом, чувственными губами и завитком волос на бледном лбу. Невзирая на время года и жару, на нем был традиционный твидовый британский костюм, который казался дорогим и хорошо сшитым, но скроенным на человека двадцатью фунтами тяжелее. Флеминг курил сигарету в мундштуке, и то, как он стискивал мундштук в зубах либо размахивал им, подчеркивая свои слова, наводило меня на мысль о том, что он подражает манерам Рузвельта. Я лишь надеялся, что он не сядет рядом со мной в кресло у прохода.
– Позволишь к тебе присоединиться, Джозеф?
– Разумеется. – Я отвернулся от иллюминатора, в котором зелень прибрежного мелководья сменялась синевой глубин Залива, и бросил взгляд через плечо. Четыре ряда кресел за нашими спинами были свободны; самолет шел практически пустым. Наш разговор никто не мог подслушать из-за гула двигателей и пропеллеров.
– Забавно, что мы встретились здесь. Куда ты направляешься?
– Это рейс до Кубы, Ян. А ты куда летишь?
Он стряхнул пепел в проход и взмахнул мундштуком:
– Возвращаюсь домой через Бермуды. Решил выкроить немного времени для чтения.
Куба была так же далека от его пути, как если бы он летел через Бермуды в нью-йоркскую контору БКРГ, но его слова о чтении были мне понятны. Одним из самых крупных успехов Британской координационной группы безопасности за последние три года была организация огромного перлюстрационного пункта на Бермудах. Вся переписка между Южной Америкой и Европой, включая дипломатическую почту всех посольств, шла через эти острова. Уильям Стефенсон открыл на Бермудах пункт перехвата, где корреспонденцию вскрывали, фотографировали либо копировали, после чего ее обрабатывала большая группа шифровальщиков, а иногда, прежде чем отправить в Берлин, Рим, Мадрид или Бухарест, в нее вносились изменения.
Меня лишь удивило, почему Флеминг говорит об этом едва ли не открытым текстом.
– Кстати, Джозеф, – произнес британец, – на прошлой неделе я виделся с Уильямом, и он просил передать тебе привет, если наши дороги пересекутся. По-моему, ты был его любимчиком, старина. Самым лучшим, умным и все такое прочее.
Жаль только, что не все ваши парни отличаются такой сообразительностью Я познакомился с Яном Флемингом в канадском Лагере „X“. Нас представил друг другу Уильям Стефенсон. Флеминг был еще одним из тех одаренных любителей, которых британцы – особенно Черчилль – предпочитали упорным и методичным, но медлительным профессионалам. Флеминга „открыл“ не Черчилль, а адмирал Джон Годфри, глава английской морской разведки, коллега и противник Канариса, руководителя германского Абвера. Как мне рассказывали, в 39-м, когда разразилась война, Флемингу исполнился тридцать один год, и он был лондонским хлыщом, тяготившимся своей работой в семейной брокерской конторе. Также он слыл одним из тех вечных юнцов, которые ищут развлечений на горнолыжных склонах, за рулем скоростных автомобилей и в постелях прекрасных дам. Вероятно, адмирал Годфри увидел в этом денди творческую жилку, потому что он присвоил молодому брокеру звание морского офицера и назначил его своим личным помощником по особым поручениям, после чего отпустил в свободный поиск с заданием генерировать идеи.
Некоторые идеи Флеминга открыто обсуждались в Лагере „X“. Воплощением одной из них стала штурмовая группа номер 30 – отряд из бродяг и преступников, которых готовили для совершения поистине невероятных операций в германском тылу. Группа Флеминга, заброшенная во Францию после того, как страну захватили фашисты, похищала целые корабли с самой современной военной техникой. Ходили слухи, что Флеминг нанимал швейцарских астрологов, дабы убедить крайне суеверного Рудольфа Гесса, будто бы лучшее, что он может сделать для своего фюрера, – это заключить мир между Германией и Англией. В результате Гесс совершил свой безумный перелет в одиночку до британских островов, был сбит над Шотландией и навсегда заключен в тюрьму, где он выдал службам MI5 и MI6 множество сведений о внутреннем мире германской иерархии.
– Главная трудность с теми парнями, которых Эдгар присылал в лагерь после тебя, старина, – продолжал тянуть Флеминг, называя „Эдгаром“ директора ФБР, – заключается в том, что их отправляют в поле с единственным напутствием – „пойти и посмотреть“. Все парни Эдгара отлично умеют смотреть, но лишь немногие из них способны „видеть“.
Я скептически кивнул, хотя был готов согласиться с мнением Флеминга и Стефенсона о способностях сотрудников ФБР к разведывательной деятельности. Невзирая на утверждения Гувера о том, что мы – следственная служба, а не силовая, Бюро в сущности оставалось полицейской организацией.
ФБР арестовывало шпионов – Гувер даже хотел арестовать Стефенсона, когда выяснилось, что именно он распорядился ликвидировать нацистского агента в Нью-Йорке. Этот агент передавал сведения о маршрутах конвоев, на нем лежала вина за гибель тысяч тонн грузов союзников, и тем не менее директор не желал нарушать законы США. Если не считать нескольких сотрудников ОРС, никто в Бюро не мыслил категориями разведки и не был склонен следить за шпионами, перевербовывать или ликвидировать их, вместо того чтобы просто арестовывать.
– И уж если речь зашла о способности видеть, – продолжал Флеминг, – то я вижу, что этот ваш писатель, который обретается в Гаване, может попасть в сферу наших профессиональных интересов.
Я уверен, что мое лицо осталось бесстрастным, хотя в глубине души был искренне изумлен. С тех пор, когда Хемингуэй впервые обратился со своим предложением в гаванское посольство, прошло… сколько? Неделя?
– Вот как? – произнес я.
Флеминг вынул мундштук изо рта и бросил мне кривую ухмылку.
– Ах да, я и забыл, старина. Если не ошибаюсь, мы говорили об этом в Канаде. Ты ведь не читаешь беллетристику?
– Я покачал головой. Зачем, черт возьми, он столь откровенно выведывает мои намерения? Почему Стефенсона и БКРГ так интересует бессмысленное задание, которое мне поручили?
– Джозеф, – голос Флеминга зазвучал тише, серьезнее, почти без этого раздражающего меня акцента, – ты помнишь наш разговор об излюбленном приеме Желтого адмирала, который он использует против своих конкурентов?
– Смутно. – Да, я помнил эту беседу. Флеминг, Стефенсон и еще несколько человек говорили в лагере о потрясающей способности Канариса – именно его называли Желтым адмиралом – столкнуть лбами соперничающие с ним разведывательные службы, в данном случае – М15 и М16, английские органы внутренней и, соответственно, внешней разведки.
– Впрочем, неважно, – сказал Флеминг, стряхивая пепел. – Недавно мне в голову пришла интересная мысль. Хочешь, я расскажу тебе одну историю, Джозеф?
– С удовольствием послушаю, – ответил я. Флеминг начинал свою шпионскую карьеру как любитель, но он был отнюдь не дурак – по крайней мере в том, что касалось разведки, – и теперь, после трех лет войны, он стал настоящим специалистом своего дела. Я ничуть не сомневался, что история, которую он вознамерился мне рассказать, и была истинной причиной его „случайной“ встречи со мной на борту самолета до Кубы.
– В августе прошлого года, – заговорил Флеминг, – я оказался в Лиссабоне. Ты бывал в Португалии, Джозеф?
Я покачал головой, уверенный в том, что ему известно, что я никогда не покидал Западное полушарие.
– Интересный город. Особенно сейчас, во время войны, если ты понимаешь, что я имею в виду. Как бы то ни было, в ту пору там находился югослав по фамилии Попов. Я несколько раз столкнулся с ним нос к носу. Тебе что-нибудь говорит эта фамилия, старина?
Я сделал вид, будто напрягаю память, и вновь покачал головой. Должно быть, „история“ Флеминга имеет огромную важность, если он решился упоминать настоящие имена в присутствии посторонних. Даже в практически пустом салоне, наполненном гулом моторов и винтов, я чувствовал себя так, словно мы занимаемся чем-то едва ли не постыдным.
– Совсем ничего, Джозеф?
– К сожалению, – ответил я.
Душан Попов родился в Югославии, но был заслан Абвером в Англию и действовал там в условиях глубокой конспирации. Практически сразу после заброски Попов начал работать на Англию как двойной агент. К тому времени, о котором говорил Флеминг – в августе прошлого, 1941 года, – Попов передавал Германии правдивые и ложные сведения уже в течение трех лет.
– Но и это тоже несущественно, – продолжал Флеминг. – Ты мог и не знать Попова. Так вот, возвращаясь к моей истории – я никогда не был хорошим рассказчиком, старина, и тебе придется потерпеть, – в Лиссабоне этот Попов, известный под кличкой „Трехколесный велосипед“, получил от своих работодателей на континенте шестьдесят тысяч долларов для расчетов со своими людьми. В приступе щедрости он решил подарить эти деньги нашей конторе.
Я слушал нудный голос Флеминга, попутно переводя его слова. Ходили слухи, что именно Флеминг дал Попову кличку Трехколесный велосипед за то, что он, будучи поклонником женской красоты, практически никогда не ложился в постель один и предпочитал делать это в компании сразу двух дам.
„Работодателем с континента“ был Абвер, полагавший, что Попов и поныне руководит шпионской сетью в Британии.
Шестьдесят тысяч долларов, которые ему передали в Лиссабоне, предназначались для его мифических информаторов.
„Подарить деньги нашей конторе“ означало, что Попов собирался отдать наличность службе М16.
– Неужели? – скучающим тоном отозвался я, сунув в рот палочку жевательной резинки. Предполагалось, что салон герметизирован, однако каждая перемена высоты полета нещадно терзала мои уши.
– Именно так, – сказал Флеминг. – Беда в том, что, прежде чем отдать деньги, нашему приятелю Велосипеду пришлось задержаться в Португалии. Наши коллеги из „пятерки“ и „шестерки“ оказались в хвосте очереди желающих развлекать бедолагу, и в итоге именно мне выпало пасти его вплоть до возвращения домой.
Перевод: службы М15 и М16 ввязались в юридическую схватку из-за того, кто должен наблюдать за Поповым и проследить, чтобы деньги были доставлены по адресу. Флеминг, работавший в более или менее юридически нейтральной военно-морской разведке, получил задание надзирать за двойным агентом в течение нескольких дней августа, пока у Попова не появится возможность выехать в Англию и привезти деньги.
– Все ясно, – сказал я. – Некто загреб в Лиссабоне кучу деньжищ и решил передать их Англии в качестве благотворительного дара. Надеюсь, тебе доставило удовольствие показать ему Португалию?
– Не я, а он показывал мне Португалию. Вслед за ним я добрался до Эстроли. Слышал о таком?
– Нет, – честно ответил я.
– Это маленький симпатичный курортный городок на португальском побережье, – объяснил Флеминг. – Приличные пляжи и роскошные казино. А уж Велосипед знал толк в игорных домах.
Я сдержал улыбку. Попов славился своим азартом. Получив деньги от Абвера, он посулил их службе MI6 и поставил на кон.
– Он выиграл? – Я не забывал об осторожности, но рассказ начинал увлекать меня.
– В общем-то, да, – ответил Флеминг, вставляя новую сигарету в длинный черный мундштук. – Я просидел там ночь напролет, наблюдая, как Попов обирает до нитки бедного литовского графа, которого он невзлюбил. В один момент наш трехколесный приятель выложил на стол пятьдесят тысяч наличными… несчастный литовец не смог поддержать ставку и был вынужден с позором удалиться. Это зрелище показалось мне довольно поучительным.
Я не сомневался в этом. Флеминг всегда ценил отвагу превыше большинства иных добродетелей.
– Какова же мораль? – спросил я. Звук двигателей изменился. Мы начали снижение перед посадкой на Кубе.
Флеминг пожал плечами.
– По-моему, никакой морали тут нет, дружище. Я провел восхитительную ночь в Эстроли за счет своей конторы. Но порой результат бывает не столь удачным.
– Да?
– Ты знаком с еще одним Уильямом, по фамилии Донован? – спросил Флеминг.
– Нет, – ответил я. – Мы никогда не встречались. – Он говорил об Уильяме Доноване по прозвищу „Дикий буйвол“, главе одной из американских организаций по борьбе со шпионажем, Координационной службе контрразведки (КСК) и самом грозном сопернике Гувера. Донован был любимчиком Франклина Делано Рузвельта – именно с ним президент совещался в ночь трагедии Пирл-Харбора – и тяготел к образу действий Уильяма Стефенсона и Яна Флеминга, экстравагантному, дерзкому, чуть безумному, в противоположность бюрократической методичности, которой придерживалось ФБР и его директор. Я знал, что Стефенсон и БКРГ все более сближались с Донованом и КСК, в то время как Гувер постепенно терял интерес к сотрудничеству с британцами.
– Тебе стоило бы познакомиться с ним, Джозеф, – сказал Флеминг. – Я знаю, что тебе нравился Уильям С. Уильям Д. понравился бы тебе по тем же причинам.
– Имеет ли этот Уильям Д. какое-либо отношение к твоей истории, Ян?
– В общем-то, да, – сказал Флеминг, глядя поверх моего плеча на зеленый остров, который, казалось, поднимался навстречу нам. – Тебе ведь известно о… э-ээ… неодобрительном отношении Эдгара к методам Уильяма, старина?
Я пожал плечами. Вероятно, я знал о ненависти Гувера к Доновану больше, чем сам Флеминг. Одной из наиболее успешных операций КСК за последние полгода было тайное проникновение в вашингтонские посольства – как вражеские, так и союзные – и похищение их кодовых книг. В ближайшие недели Донован собирался вломиться в испанское посольство, коды которого оказались бы настоящим сокровищем для американской разведки, поскольку фашистская Испания регулярно отправляла шпионские донесения в Берлин.
От своих источников в ОРС я знал, что Гувер намерен объявиться там в ночь операции с полицией, сиренами и проблесковыми маячками и арестовать агентов КСК в момент проникновения в испанское посольство. Юридические соображения вновь заставляли Гувера поступиться национальными интересами.
– Главное в том, – продолжал Флеминг, – что вскоре после замечательной ночи в Эстроли в августе прошлого года наш приятель Велосипед, по-видимому, посетил Соединенные Штаты.
Я знал, что это действительно так. В прочитанных мной донесениях указывалось, что 12 августа 1941 года Душан Попов прибыл из Лиссабона в США на „летучей лодке“ „Боинг-314“, которую называли „Клипером Пан-Америкэн“. В Америку Попова направил Канарис, поставив ему задачу организовать там шпионскую сеть наподобие той, которая „успешно действовала“ в Англии. Шесть дней спустя, 18 августа, Попов встретился с заместителем директора ФБР Перси Фоксуортом по прозвищу „Бад“. По сообщению Фоксуорта, Попов показал ему 58 тысяч долларов в мелких купюрах, полученные от Абвера в Лиссабоне, и еще 12 тысяч, которые, по словам Попова, он выиграл в казино. Попов готовился сыграть с американской разведкой в ту же игру, которую столь удачно провел в Британии.
В докладе упоминалось о „многообещающей информации“, которую выдал Попов, но подробности не приводились, что, на мой взгляд, было весьма необычно для Бюро.
От друзей в ОРС и в вашингтонском отделении ФБР я узнал, что Уильям Донован и другие горячие головы из КСК потребовали, чтобы им предоставили возможность встретиться с Поповым и ознакомиться с переданной им информацией.
Донован послал к Гуверу сына Рузвельта Джимми в надежде вытрясти из директора Бюро сколько-нибудь достоверные данные. Гувер держался вежливо, но сведениями не поделился. Их утаили даже от собственной контрразведывательной службы ФБР.
Ян Флеминг внимательно наблюдал за мной. Он медленно кивнул, подался ко мне и зашептал, перекрывая усиливающийся рев моторов:
– Попов привез с собой вопросник, Джозеф. Это был жест помощи Желтого адмирала своим желтолицым союзникам…
Я перевел это так: Канарис и Абвер прислали с Поповым список вопросов для абверовских оперативников в Америке – вопросов, ответы на которые должны были помочь японцам. Такие случаи бывали, хотя и редко. В ту пору до нападения на Пирл-Харбор оставалось четыре месяца.
– Он был снят на микропленку, – шептал Флеминг. – Парни Эдгара… ваши ребята, Джозеф… закончили перевод 17 сентября. Хочешь увидеть вопросник, дружище?
Я посмотрел ему в глаза.
– Надеюсь, ты понимаешь, что я обязан доложить о нашем разговоре до последнего слова, Ян.
– Совершенно верно, приятель. – Взгляд Флеминга был холоден и невозмутим. – Ты сделаешь то, что тебе повелевает долг. Так ты хочешь увидеть вопросник?
Я промолчал.
Флеминг достал из кармана пиджака два сложенных листа бумаги и протянул их мне. Я прикрыл их от стюардессы, которая прошла мимо, возвещая, что мы вот-вот приземлимся в аэропорту Хосе Марти, и предлагая пассажирам пристегнуть ремни. Если кто-нибудь из нас не умеет, она к нашим услугам.
Флеминг отделался от нее шуткой, и я заглянул в листки.
Увеличенные фотокопии микропленки. Оригинал был на немецком. На второй странице был перевод. Я выбрал первоначальный вариант. Для оказания помощи японским союзникам Попову предписывалось добыть в августе 1941 года следующие сведения:
1. Точный план государственной судоверфи, мастерских, энергетических и нефтеналивных установок, план сухого дока номер 1, а также нового сухого дока, строящегося в порту Пирл-Харбор, Гавайи.
2. План береговых сооружений и причалов для подводных лодок.
3. Местонахождение эскадры минных тральщиков, темпы работ по разминированию у входа в порт, а также у восточной и юго-восточной плотин.
4. Промеры глубин и количество якорных стоянок.
5. Существует ли в Пирл-Харборе плавучий док и планируется ли доставка туда подобного дока?
Отдельное задание – доложить о противоторпедных сетях, недавно взятых на вооружение американским и британским флотами. Какой процент торговых и военных судов уже оборудованы ими?
Я поднял взгляд на Флеминга и протянул ему листки с таким видом, словно они обрызганы кислотой. Нацистские агенты собирали информацию о Пирл-Харборе еще в августе 1941 года, хотя и не для себя, а для японцев. Я не был уверен, что этот вопросник помог бы нам предвидеть нападение, но точно знал, что летом и осенью прошлого года у Билла Донована в КРС работала большая группа аналитиков, пытаясь разгадать планы японцев – головоломку, решение которой прозвучало на весь мир 7 декабря. Быть может, микропленка оказалась бы тем самым кусочком, которого не хватало аналитикам, если бы Гувер ее не утаил?
Я не знал этого наверняка, но понимал, что вопросник, копию которого Флеминг держал в руках, – не подделка; я увидел на ней знакомые подписи и печати ФБР. В период истерии и потоков обвинений, захлестнувших страну в конце зимы после событий в Пирл-Харборе, она могла стоить Гуверу должности.
Я во все глаза смотрел на Флеминга. Вплотную приблизившись к разогретой земле, самолет качнулся и вздрогнул, готовясь соприкоснуться с посадочной полосой. В маленьком иллюминаторе противоположного борта я видел зеленые холмы, пальмы и синий океан, но мой взгляд был прикован к британцу.
– Зачем ты рассказал мне все это, Ян?
Флеминг вынул окурок из мундштука и медленно, аккуратно вложил длинную трубочку в тот же карман, куда спрятал фотокопии.
– Я лишь хотел продемонстрировать, что может произойти, когда одно из агентств… скажем так, чересчур озабочено своим престижем и забывает делиться с другими важной информацией.
Я продолжал таращить на него глаза, не понимая, какое отношение все это имеет ко мне.
Флеминг положил длинные пальцы на мой рукав.
– Джозеф, если ты направляешься в Гавану в какой-либо связи с этим вашим писателем и его забавами, то не приходилось ли тебе задуматься, почему Гувер выбрал именно тебя?
– Не понимаю, о чем ты, – ответил я.
– О да, конечно, – сказал Флеминг. – Разумеется. Но ты обладаешь уникальной способностью, которая может пригодиться в этом деле. Умение и опыт, которые, по мнению Эдгара, могут оказаться самыми ценными, если, к примеру, этот писатель сунет нос куда не следует. Умение и опыт, которые выделяют тебя из числа остальных работников Эдгара.
Я покачал головой. Теперь я и впрямь не понимал, к чему он клонит. Самолет коснулся земли. Завизжали шины, взревели винты. В салон хлынул воздух.
Сквозь шум я услышал негромкий, едва уловимый голос Флеминга:
– Ты убивал людей, Джозеф. И делал это по приказу.