I. Для чего существует колледж?
1
Одна из особенностей жизни преподавателей состоит в том, что каждый год они становятся старше, тогда как возраст студентов не меняется. Каждую осень, когда возобновляются занятия, я вспоминаю древнегреческую историю о доброй старой паре, которая пригласила в свой дом двух незнакомцев и накормила их. Сколько бы гости ни пили, таинственным образом их кубки никогда не пустели, хотя никто им не подливал. Гости оказались богами, которые сотворили это маленькое чудо в знак благодарности. То же самое происходит в колледже: каждую осень преподаватель стареет на год, но класс наполняется студентами, которые всегда остаются молодыми[10].
По этой и многим другим причинам отношения между преподавателем и студентом весьма деликатны, возможно не столь чреваты конфликтами, как отношения родителя и ребенка или как отношения между супругами или братьями и сестрами, но порой играют не менее важную роль. Генри Джеймс прекрасно передал это в рассказе под названием «Ученик», посвященном не преподавателю колледжа, а частному репетитору, полюбившему своего ученика, которого он хочет спасти от родителей:
Когда же для того, чтобы знать, как ему следует вести себя со своим питомцем, он пытался перенестись в атмосферу этого необычного детства, он не находил никакой точки опоры, никакой определенности и убеждался, что неведение мальчика, стоит только к нему прикоснуться, в тот же миг незаметно преображается в знание, и оказывается, что в данную минуту нет ничего, что тот бы не мог охватить умом. Вместе с тем ему казалось, что сам он знает и слишком много для того, чтобы представить себе простодушие [ребенка], и в то же время слишком мало, чтобы пробраться сквозь чащу обуревающих мальчика чувств.
В этом отрывке заложена романтическая идея о том, что студент уже наделен латентными знаниями о главных вещах и что задача учителя – нащупать рычаг, который высвободит это знание и сделает его осознанным.
Пытаясь этого добиться, даже хороший учитель, а возможно, в особенности хороший учитель может иногда показаться жестоким. Например, прославившийся своей требовательностью Джозеф Шваб, много лет преподававший курс «Биологический ряд» в Чикагском университете, был известен тем, что «на какое-то время брался за одного из студентов… и работал с ним настолько тщательно и изобретательно, насколько это было возможно, а потом переходил к следующему». Один из выпускников Чикагского университета, бывший президент Фонда Карнеги по развитию педагогики, вспоминает, как сидел на занятиях у Шваба с «влажными ладонями, с потом на лбу» и, мягко выражаясь, «в позе пристального внимания»[11]. Такая фигура «строгого, но справедливого преподавателя» – вспомним Энни Салливан из «Кудесницы» (The Miracle Worker) или профессора Кингсли из «Бумажной погони» (The Paper Chase) – стала общим местом в нашей культуре и, как все клише, содержит в себе крупицу истины, хотя, естественно, упрощенную и слишком обобщенную. Такие персонажи, кажется, все менее характерны для сегодняшнего дня. В большинстве современных колледжей студент, испытывающий подобную тревогу, скорее всего, бросит курс из-за боязни получить плохую оценку (обязательных курсов, вроде того, что читал Шваб, становится все меньше), а преподаватель рискует получить низкие баллы на аттестации у студентов в конце семестра[12].
Какими бы ни были стиль или методология, преподавание в своих лучших проявлениях может быть актом созидания, одним из способов, которыми люди пытаются обмануть смерть, – оставляя свидетельства следующему поколению, чтобы то, что мы узнали, не умерло вместе с нами. Взглянем на документ, который мы сегодня назвали бы «заявлением о миссии» старейшего колледжа Америки. Первое обращение по сбору средств в нашей истории было искренней просьбой основателей Гарварда о финансовой помощи, адресованной собратьям-пуританам, которые остались дома, в Англии. Несмотря на меркантильную цель, эти слова почти четыре столетия спустя по-прежнему трогают сердце:
После того как Господь позволил нам благополучно прибыть в Новую Англию и после того как мы построили наши дома, обеспечили себя всем необходимым для жизни, создали удобные места, чтобы почитать Господа, и устроили гражданское правление, одной из вещей, о которых мы далее мечтали и заботились, было развитие знания и сохранение его для потомства из-за страха оставить неграмотных пастырей в церквях, когда наши нынешние пастыри сойдут в могилу[13].
Эти смешанные чувства веры и страха всегда были в самом центре идеи колледжа. Они легко читаются в начале каждого учебного года в глазах родителей, которые через призму воспоминаний о своей собственной уходящей юности смотрят, как их дети вступают в жизнь. Колледж – наша американская пастораль. Мы представляем себе его как зеленый мир, в котором самые резкие звуки – это стук теннисных мячей или клацанье футбольных бутц, когда молодые тела спешат вниз и вверх по ступенькам. Но, как бы он ни сиял надеждами, каждый колледж осенен тенью гибели: это место, где в сугубо американский сезон «осени, футбольной погоды и начала нового семестра» воздух наполнен «октябрьским запахом преющих листьев»[14].
Но что именно должно происходить в этом печальном и радостном месте – помимо того, что там загорают и предаются тонизирующим состязательным упражнениям, спортивным и не только, являющимся лишь преддверием – но чего? Прежде всего следует сказать, что пасторальный образ колледжа имеет мало отношения к нынешнему опыту большинства студентов. Несколько лет назад Майкл С. Макферсон, президент Фонда Спенсера и бывший президент Колледжа Макалестер, и Мортон О. Шапиро, бывший президент Колледжа Уильямс (теперь относящегося к Северо-Западному университету), указали на то, что «студенты колледжей свободных искусств со всей страны почти наверняка легко уместились бы на футбольном стадионе одного из университетов, входящих в Большую десятку: менее сотни тысяч студентов из более чем четырнадцати миллионов»[15].
С тех пор число студентов выросло почти на треть, достигнув примерно восемнадцати миллионов, тогда как число студентов в колледжах свободных искусств (Макферсон и Шапиро имели в виду колледж с четырехлетней программой обучения и проживанием, который не является частью большого университета и где большинство студентов изучают общие, а не узкоспециализированные предметы вроде ухода за больными или компьютерного программирования) осталось прежним. Многие студенты, которые зачастую старше по возрасту традиционных студентов колледжа, сегодня посещают учебные заведения без проживания или онлайновые институты, занимающиеся в основном узкопрофессиональной подготовкой. Часто они одновременно учатся и работают и тратят больше четырех лет на то, чтобы получить диплом, если вообще заканчивают колледж. По прогнозам, через пять лет число студентов в Соединенных Штатах превысит двадцать миллионов, и президент Обама хочет ускорить этот рост. Но лишь малая часть будет учиться в колледжах в традиционном смысле этого слова[16].
Каков бы ни был контекст, вопрос остается открытым: в чем суть? Мой коллега Марк Лилла не так давно хорошо сформулировал проблему, обращаясь к первокурсникам Колумбийского колледжа в конце их первого учебного года. Конечно, он говорил со студентами в колледже, который обычно называют «элитным». Эти студенты, среди которых юноши и девушки были представлены почти в равной пропорции, по расовой принадлежности были многообразнее, чем всего лишь несколько лет тому назад. Приблизительно каждый десятый из них родился за границей или мог предъявить какое-либо еще основание, например неамериканский паспорт одного из родителей, чтобы называться «международным» студентом; и хотя о финансовом положении студентов трудно судить по всеобщей униформе, состоящей из футболки и джинсов, примерно каждый седьмой (что несколько выше уровня других колледжей Лиги плюща) имеет право на грант Пелла, форму федеральной финансовой помощи детям из семей с низкими доходами.
Заполняя аудиторию, они хлопали друг друга по плечу, что означало новую дружбу, или в некоторых случаях отводили глаза, что говорило о недавних раздорах. Они казались одновременно усталыми и расслабленными. Рассевшись по местам, тут же достали айфоны и лэптопы, и у некоторых из них они продолжали светиться на протяжении всего часа, хотя большинство зачарованно слушали. А когда Лилла выдвинул следующее предположение о том, как и почему они пришли в колледж, в ответ послышался тихий смех, указывающий на то, что они знали, что он говорит правду:
Вы правильно поняли, что, для того чтобы вас приняли, вы должны излучать уверенность в отношении того, что американцы, и только они, называют «жизненными целями», и вы должны продемонстрировать, что у вас есть четкий план их достижения. Все это фигня; вы это знаете, я это знаю. На самом деле вас так влечет колледж, потому что у вас есть вопросы, кучи вопросов, а не жизненные планы и презентации в PowerPoint. Мои студенты убедили меня, что их гораздо меньше интересует получение желаемого, чем просто выяснение того, чего именно стоит желать[17].
Ни один преподаватель не должен думать, что он сможет ответить на этот вопрос за студентов, хотя слишком часто он или она пытаются это сделать. (Потребность в наставлениях всегда была одной из опасностей профессии учителя.) Наоборот, работа преподавателя и колледжа в целом состоит в том, чтобы помочь студентам в ходе увлекательной работы самим ответить на этот вопрос.
Разумеется, студенты в таком колледже, как мой, имеют множество преимуществ. Элитные учебные заведения предоставляют своим учащимся огромные выгоды в борьбе за лидирующие позиции в бизнесе, правительстве и в самом высшем образовании. Как только их принимают в колледж, даже те из них, у кого ранее не было материальных преимуществ, получают огромную поддержку в достижении того, что они хотят достичь, – хотя и необязательно помощь в выяснении того, чего же стоит хотеть. Фактически для некоторых этот вопрос становится все труднее по мере того, как у них растет число вариантов выбора. Многие студенты колледжа впервые оказываются вдалеке от родителей, хотя в наш век Facebook, Skype, Google Talk и т. д. они никогда с ними по-настоящему не расстаются. Их выбор может показаться безграничным, но на них действуют мощные ограничительные силы, в том числе представления их родителей о том, чего следует желать. Студенты, испытывающие финансовые трудности, сталкиваются с особыми проблемами, но студенты из привилегированных семей тоже их не лишены[18].
Предполагается, что колледж – это время, когда эти различия отступают на второй план, если не исчезают вовсе. Представление о том, что все студенты сообща раскрывают себя, конечно же, основа приветственных речей перед первокурсниками, только что пришедшими в колледж, и напутственных речей, обращенных к готовящимся его покинуть выпускникам, идея, упоминаемая так часто, что она тоже превратилась в клише. В других культурах, однако, это прозвучало бы странно. Американский колледж всегда фундаментальным образом отличался от европейского университета, где, как принято считать, студенты знают, чего хотят (и на что способны), еще до того, как поступят туда. Это относится даже к старейшим английским колледжам Оксфорда и Кембриджа, в которые студенты поступают приблизительно в семнадцать лет, чтобы изучать тот или иной предмет, а поступив, редко делают вылазки за пределы избранной области формального обучения. Наоборот, в Америке – отчасти благодаря нашему процветанию, до сих пор превосходящему большую часть остального мира, – мы пытаемся протянуть время для получения второго шанса и отложить день, когда должен быть сделан решающий выбор. В 1850 году, когда Герман Мелвилл, чье формальное образование закончилось в семнадцать лет, написал, что «китобойное судно было моим Йельским колледжем и моим Гарвардом», он использовал слово «колледж» как имя места, в котором (если воспользоваться современной формулировкой) он «себя нашел».
Несколько лет назад я наткнулся на рукописный дневник от того же, 1850 года, который вел студент небольшого методистского Колледжа Эмори и Генри в юго-восточной Вирджинии. Одним весенним вечером проповедь президента колледжа оставила его в тревоге и смятении, и он сделал следующую запись в своем дневнике: «О, если бы Господь указал мне, как думать и как выбирать». Это предложение, наполовину пожелание, наполовину мольба, сегодня прозвучит архаично. Для многих, если не для большинства студентов, Бог больше не является объектом, к которому адресуют мольбы; а если и адресуют, то едва ли учатся в колледже, где все одинаково поклоняются одному и тому же богу. Многие американские колледжи начинали как заведения с одним вероисповеданием, но сегодня религия является настолько личным делом, а количество наказуемых нарушений столь мало (даже запрет на академический плагиат соблюдается не слишком строго), что лишь немногие президенты колледжей стали бы вмешиваться в частную жизнь студентов с целью доктринального или морального исправления. Эра духовного авторитета колледжа давно прошла. И тем не менее я не встречал более удачной формулировки – «указать мне, как думать и как выбирать» – того, что стремится делать колледж: помощь в размышлениях, место и процесс, посредством которого молодые люди раскрывают свои таланты и пристрастия и начинают разбираться со своей жизнью так, чтобы быть верными себе и ответственно относиться к другим.
2
Против того, что я сейчас сказал, можно выдвинуть множество возражений. Прежде всего, все колледжи, какова бы ни была их прошлая или нынешняя религиозная аффилиация, теперь существуют в контексте секулярного плюрализма, который справедливо противопоставляет индоктринацию образованию[19]. Кроме того, студенты поступают в колледж, по большей части уже имея сформировавшиеся привычки и установки или, как в случае растущего числа «нетрадиционных» студентов (то есть студентов старшего возраста), уже будучи озабоченными проблемами взрослой жизни – тем, как найти или не потерять работу, создать или сохранить семью, как правильно воспитывать детей. Многие женщины в колледже, сегодня по численности превосходящие мужчин, уже стали матерями, часто матерями-одиночками. И независимо от своего возраста и пола или социальной принадлежности, по сравнению с моим поколением, которое вступало во взрослую жизнь в 1960-е и 1970-е годы, студенты воспринимают колледж – в узком смысле посещения лекций, написания курсовых, сдачи экзаменов – как менее важную часть повседневной жизни. Сегодня они живут в океане цифрового шума, круглые сутки сидят в Интернете, соединяясь друг с другом через целый арсенал гаджетов, которые никогда «не выключаются».
Едва пережив страдания, связанные с поступлением, студенты взыскательных колледжей мгновенно начинают испытывать на себе неослабевающее давление будущей конкуренции с выпускниками аналогичных колледжей после окончания учебы. Те, кто поступил в колледжи со свободным приемом и кому часто приходится бороться с пробелами в предшествующем школьном обучении, могут оказаться не способны конкурировать на «одном уровне», но при этом испытывают еще более сильное давление из-за того, что должны оправдать стоимость получения диплома, который, как они надеются, улучшит их шансы в борьбе за жизнь после колледжа. Иными словами, колледж все меньше становится местом отдохновения от «реального мира», как это называлось в газете моего кампуса. Это относится к колледжам всех типов и рангов.
Можно возразить, что это не новость, – и это было бы вполне оправданное возражение. Когда первые администраторы Стэнфорда (основанного в 1891 году) захотели узнать, почему первокурсники решили записаться именно к ним, в ответах в основном упоминался калифорнийский климат, престиж нового университета и (на тот момент) низкая стоимость жизни[20]. Двадцать лет спустя президент Университета Вестерн Резерв, священник с замечательным педантским именем Чарльз Твинг, выяснил, что студенты интересовались не столько «усиленным чтением и размышлениями», сколько приобретением «“отпечатка” жизни в колледже», чтобы произвести впечатление на будущих работодателей. Примерно в то же время в Университете Пенн профессор английского языка и литературы пожаловался, что к нему все время пристают с вопросом о ценности того, что он преподает. «Слышь, профессор, как эта фигня поможет парню получить работенку и заработать деньжат?»[21] Пятьдесят лет спустя прославленный критик Лайонел Триллинг (который все свою жизнь преподавал в Колумбийском университете, за исключением некоторого времени в Гарварде и Оксфорде в качестве приглашенного профессора) почувствовал, что его студенты рассматривают колледж «только как процесс аккредитации, держа в голове экономико-социальные цели»[22].
Таким образом, это старая и знакомая история. Если мы посмотрим глазами писателей, которые сделали местом действия своих рассказов и романов кампус колледжа, большая часть того, что мы увидим в прошлом, будет очень похожа на настоящее. В романе Марка Твена «Простофиля Вильсон» (1894) молодой человек отправляется из маленького городка в Миссури в Йель и возвращается обратно, не приобретя ничего, кроме двух новых привычек: пьянства и любви к азартным играм. В новелле Эдгара Аллана По «Вильям Вильсон» (1839) нарисована картина Университета Вирджинии как места, где пьяная молодежь круглые сутки предается гулянкам и дебошам. Очень похожая сцена описывается 165 лет спустя в романе Тома Вулфа «Я, Шарлотта Симмонс» (2004), где студенты непрерывно сосут из пивного бочонка, отвлекаясь только на секс – хотя некоторые способны заниматься и тем и другим одновременно. А в еще более свежем романе Сэма Липсайта «Вопрос» (2010) рассказчик вспоминает колледж в 1970-е годы как время, когда он и его соседи по общежитию «пили местное пиво, курили доморощенное и тряслись»:
На старших курсах я переехал в Дом пития и курения, снял дешевую комнату… вкрутил синюю лампочку в потолок и спал там, в основном один… пил в гостиной с… компанией, которая включала в себя… парня… который то ли был, то ли не был студентом, хотя, учитывая, что он подсел на мет, его можно было бы считать учеником химика[23].
Такие сюжеты обычно порождаются воспоминаниями о реальных событиях. По свидетельству выдающегося врача Спенсера Форемана, руководившего перестройкой больницы Монтефьори в Нью-Йорке, небольшой колледж свободных искусств, в котором он учился в 1950-е годы, был местом, где «различие между студентами-медиками и не-медиками» состояло в том, что «студенты-медики начинали пить во вторник вечером. А все остальные пили каждый вечер»[24]. К рассказам о жизни в колледже, которые постулируют некий золотой век, когда студенты рано ложились спать и рано вставали, стараясь ночью как следует выспаться (в одиночестве, конечно же) ради завтрашних благородных трудов, всегда следует относиться с осторожностью. Такого никогда не было.
На самом деле на протяжении почти всей своей истории колледж был полуисправительным заведением, куда родители «отправляли» мальчиков на «временное содержание под стражей»[25]. Только потому что они не могли воспроизвести четырехугольный двор Оксфорда и Кембриджа, с их каменными стенами и охраняемыми воротами, основатели Гарварда возвели вокруг двора высокий забор – не столько для того, чтобы отпугивать коров и коз, сколько чтобы не выпускать студентов[26]. Сегодня мы ожидаем обратного: поступление в колледж означает пребывание на игровой площадке с неограниченной свободой.
Наиболее яркий пример расширения свободы – это, конечно, секс, который проделал длинный путь с тех времен, когда он представлял собой тайные интрижки, описанные в романах Ф. Скотта Фицджеральда или Дж. Р. Марканда, в которых юноши из Принстона или Гарварда, пока их не женили на девушках из светского круга, развлекались с проститутками или служанками, или как два поколения спустя, в романе Филипа Рота, где «сокурсниц… прижимали к стволам деревьев в темноте» юноши, отчаянно пытающиеся воспользоваться последними минутами, прежде чем их подружкам придется в одиночку возвращаться в свое общежитие. В большинстве колледжей все это ушло в прошлое. Пару лет назад администрация уважаемого колледжа на северо-востоке была вынуждена ввести правило, запрещающее «любой половой акт в комнате общежития в присутствии хотя бы одного соседа по комнате»[27]. По-видимому, для соседа, который хочет быть участником акта, делается исключение.
За последние пятьдесят лет или около того подобное распространение свободы стало наиболее очевидным изменением в жизни колледжа – не только сексуальной свободы, но и того, что можно назвать свободой поведения и манер, свободой выбора, поскольку значительно увеличилось количество курсов и предметов, и, возможно, что важнее всего, свободы суждения, поскольку колледж практически перестал играть роль арбитра ценностей. Лишь относительно небольшое число колледжей требует оговоренного набора предметов для получения диплома, а сам перечень предметов стал чем-то средним между энциклопедией и пресловутым китайским меню, из которого студенты выбирают чуть-чуть того, чуть-чуть этого, если только не специализируются на «точных» науках, для которых выбор гораздо уже.
Эта ситуация порождает забавные моменты. Старые учебные заведения твердят в рекламных проспектах («успокоительных печатных материалах», как некогда называл их Торстейн Веблен, при помощи которых публике продают «ходовые иллюзии») о своем почтенном возрасте, тогда как в самом учебном заведении прошлое разоблачают, изображая его в виде темных веков, когда попечители всюду совали свой нос, президенты были автократами, а преподаватели из «старых выпускников» имели по всем вопросам совершенно отсталые взгляды[28]. Следы ненавистного старого колледжа сохранялись до самого недавнего времени. Я помню, как работавший на полной ставке сотрудник библиотеки колледжа обходил читальный зал и хлопал по подошвам студентов, развалившихся на стульях и положивших ноги на стол, пока они не сядут (или, точнее, пока не проснутся) и не поставят ноги на пол.
От всех этих вещей удалось счастливо избавиться – и все-таки, как недавно написал капеллан одного колледжа, сегодняшние студенты, похоже, «хотят сохранить свою с трудом добытую автономию, при этом настаивая на том, чтобы учебные заведения взяли на себя моральную ответственность за их защиту от последствий этой автономии». Руководство колледжа отказалось от своей роли in loco parentis (в качестве родителей), но, когда случается беда, например, когда имеют место какие-нибудь экстремистские высказывания, его по-прежнему винят за то, что оно по-отечески не вмешалось в дело. А когда оно это делает, то скорее оказывает снисхождение. За исключением «точных» наук, академические провалы, в особенности в элитных колледжах, – редкость, а обман везде, кроме военных академий, как правило, считается мелким грехом.
3
Таким образом, культура колледжа претерпела множество глубоких изменений – некоторые из них происходили медленно, например появление предметов по выбору и отмена обязательного посещения церкви в конце XIX века, другие, наоборот, мгновенно, как, например, отказ от внутриуниверситетских прав в конце 1960-х. Происходили также и глубокие изменения того, что можно назвать «стилем обучения» в колледже. Культурный критик Карлин Романо, преподававший в нескольких колледжах, замечает, что многие студенты сегодня, если попросить их прочесть «книгу целиком, от начала до конца, воспримут это так, как если бы от любителя побегать трусцой потребовали без подготовки пробежать марафонскую дистанцию». Некоторые преподаватели сегодня решают эту проблему, собирая студентов на внеклассные занятия, чтобы читать длинные произведения, такие как «Потерянный рай» или «Улисс», вслух. Социолог Тим Клайдсдейл, преподающий в Колледже Нью-Джерси, говорит о «новой эпистемологии», подразумевая под этим, что студенты больше «не испытывают священного трепета перед учебным заведением и его преподавателями, не довольствуются получением образования посредством лекций и не уступают радостно преподавателям право решать, что именно им нужно знать». Сегодня они приходят, «прекрасно зная о том, что для любой позиции и любой претензии на знание можно найти свой авторитет, вследствие чего… [они] сомневаются (частным порядком) во всех наших утверждениях касательно истинности и важности той или иной вещи». Профессор английского языка из Гарварда Луис Менанд полагает, что преподавателям колледжа еще предстоит адаптировать их старую «линейную модель передачи знания – лекторский монолог, в котором одна-единственная линия мысли достигает интеллектуальной кульминации через пятьдесят минут, – для поколения студентов, которое привыкло иметь дело со множественными потоками информации в течение коротких промежутков времени»[29]. Несомненно, всегда есть разрыв между тем, что происходит в голове у студентов и преподавателей, и к тому времени, когда последние догонят первых, появляются новые студенты с новыми установками, так что цикл начинается заново. В 1960-х студенты обычно были левее преподавателей в том, что касалось социальных и политических вопросов. В 2010-е годы дело, скорее, обстоит наоборот.
Бывший президент Принстона Уильям Боуэн держит у себя на столе алебастровый календарь, на котором высечено высказывание натуралиста Джон Берроуза: «Времена всегда новые. Старые времена нам не удержать»[30]. Это хороший совет. И все-таки в каких-то фундаментальных вещах колледжи очень мало меняются. Их новые президенты очень быстро выясняют, что очутились в том институте Америки, который меняется медленнее всего – даже медленнее почты. Шутка экономиста Ричарда Веддера из Университета штата Огайо о том, что «за исключением проституции, преподавание – единственная профессия, которая не добилась повышения производительности за 2400 лет, прошедших со времен Сократа», неизменно пользуется успехом у корпоративной аудитории. Незадолго до экономического кризиса 2008 года бывший президент Университета Джонса Хопкинса Уильям Броуди заметил, что, «если бы вы зашли в класс [колледжа] около 1900 года и в сегодняшний класс, они выглядели бы совершенно одинаково, тогда как если бы вы посетили автомобильный завод в 1900 году, вы бы не узнали его»[31].
Вполне возможно, что самая мощная сила в академии – это инерция. Но шутка Веддера может толковаться и в противоположном смысле, что ни проституцию, ни преподавание нельзя улучшить за счет экономии от масштаба; а завистливое сравнение Броуди оказалось несвоевременным, так как несколько месяцев спустя автомобильные компании (за исключением «Форда») мгновенно пошли ко дну, тогда как колледжи более-менее выстояли. Кроме того, его замечание было не совсем точным, поскольку в классе колледжа в 1900 году вы едва ли встретили бы женщин, за исключением новых колледжей для женщин, а также цветных, за исключением колледжей Таскеджи, Ховард или Мохаус. Методы преподавания в 1900 году почти не отличались от современных: конечно, не было никакого PowerPoint и дресс-код был другим, но во всем остальном они оставались вполне узнаваемыми.
То же самое, полагаю, относится и к студентам. Они всегда искали какую-то цель в жизни. Всегда были не очень уверены в своих талантах и целях и прислушивались к требованиям – открытым и скрытым – своих родителей или абстракции под названием «рынок». Сегодня много говорится о том, что в ответ на давление одни студенты начинают жульничать или уходят в запой, а других охватывает хроническая тревожность или депрессия. По-видимому, эти проблемы действительно увеличились за последние годы, равно как и увеличилось наше их осознание[32]. Но, чтобы мы не думали, что происходит нечто совершенно новое, возьмем фрагмент из романа Гарриет Бичер-Стоу 1871 года, написанный от лица мужчины, вспоминающего свое пребывание на старших курсах колледжа:
В мой последний год вопрос «На что я гожусь?» часто обрушивался на меня как ночной кошмар. Когда я поступил в колледж, он еще был далек, терялся в золотистой дымке, был неопределенным, и я был уверен, что гожусь почти на все, что только можно назвать. Ничто, из того что было достигнуто человеком, не казалось мне невозможным. Богатство, почести, слава – всего, чего другие люди могли добиться для себя без посторонней помощи, своими собственными руками, мог добиться и я.
Но, по мере того как я примерялся к реальным задачам, притирался к другим умам и варился в многообразной жизни колледжа, я делался все меньше в своих собственных глазах, и все чаще в часы уединения казалось, что мной овладевает какой-то злой гений и, сидя у изголовья или у камина, твердит: «На что ты годишься, какой прок от всех этих мучений и денег, которые были выброшены на тебя? Ты никем не станешь, только погубишь свою бедную мать, которая вложила в тебя всю душу, и опозоришь своего дядю Джоба». Может ли любая другая тревога сравниться с бездной тоски, от которой все существо человека предстает у него перед глазами, и он начинает сомневаться, а не окажется ли он со всей его оснасткой, с его телом, душой и духом, в конце концов полным неудачником? Лучше никогда не родиться, думает он, чем родиться безо всякой цели…[33]
Если немного подправить интонацию, то можно подумать, что эти строки были написаны сегодня. Как и тогда, сегодня у большинства студентов нет ясного представления о том, для чего они поступили в колледж. Некоторые студенты всегда вели бесцельное существование, скучали и пребывали в замешательстве, другие не теряли самообладания, всегда помня о награде. Большинство находится где-то посередине, в поисках чего-то, что станет для них важным.
Что все это значит для тех (студентов, преподавателей, администраторов, выпускников, спонсоров, законодателей, попечителей), кому есть что сказать о происходящем в американских колледжах? Конечно же, это означает, что у каждого колледжа есть обязанность стать местом не только для приобретения знакомств и получения строчки в резюме, но для обучения в широком и глубоком смысле этого слова. Это означает, что все студенты заслуживают того, чтобы получать от колледжа нечто большее, чем безнадзорное веселье или услуги агентства по трудоустройству. Хорошие колледжи все еще могут оказывать преобразующее воздействие, как гласит название бестселлера «Колледжи, которые изменят вашу жизнь», ставшего долгожданной альтернативой традиционным справочникам (Barron’s, Princeton Review, U. S. News amp; World Report), в которых колледжи только перечисляются в порядке их престижности, почти полностью соответствующей относительным размерам их целевого капитала. По всем этим причинам особенно больно, когда колледжи, стоящие во главе обычных списков, имеющие больше всех ресурсов и (как они любят говорить) привлекающие больше всех талантов, оказываются не в состоянии справиться со своими обязанностями – когда, как сказал бывший декан Гарвардского колледжа Гэрри Льюис, они «притворно ужасаются» тому, что «студенты посещают колледж в надежде добиться финансового успеха, но… при этом не предлагают студентам ни последовательного взгляда на образование в колледже, ни помощи в том, чтобы самостоятельно найти цель в жизни». Критика «концепции колледжа как станции обслуживания» у Льюиса – это не просто камень в огород родного учебного заведения[34]. Это призыв, обращенный к каждому колледжу, делать то, что любой преподаватель, по крайней мере со времен Сократа, просил делать каждого студента: самым серьезным образом заниматься самопознанием.
4
Какие же ответы на вопрос о том, для чего нужен колледж, преобладают сегодня? Их, главным образом, три. Наиболее распространенный – экономический, хотя на самом деле это два связанных между собой ответа: во-первых, предоставление образования в колледже большему числу людей благоприятно отражается на экономическом здоровье страны; во-вторых, учеба в колледже благотворно сказывается на конкурентоспособности индивидов, составляющих общество.
Политики любят подчеркивать первый пункт, например Ричард Райли, министр образования при президенте Клинтоне, с его широко цитировавшимся высказыванием о том, что наше образование должно готовить работников ко все более непредсказуемому будущему: «Сейчас мы готовим наших студентов для работ, которые еще не существуют, при помощи технологий, которые не были изобретены, чтобы решать проблемы, о существовании которых мы пока еще не подозреваем». Президент Обама высказал тот же тезис, только в более краткой форме: «Страны, обгоняющие нас сегодня по состоянию системы образования, завтра обгонят нас в конкурентной борьбе»[35].
Что касается второго экономического обоснования – конкурентоспособности индивидов, – ясно, что диплом колледжа уже давно пришел на смену диплому об окончании средней школы в качестве минимального требования для любого, кто выходит на рынок квалифицированного труда, и нет недостатка в свидетельствах того, что люди с дипломом колледжа зарабатывают в течение своей жизни больше денег, чем люди, его не имеющие. Один из авторитетов утверждает, что те, у кого есть диплом бакалавра, зарабатывают за свою жизнь в среднем примерно на 60 % больше, чем те, у кого его нет. Некоторые оценивают ценность диплома бакалавра в миллион долларов увеличения дохода на протяжении жизни. Более консервативные аналитики, учитывающие стоимость получения этого диплома, приводят более скромные цифры, но почти все единогласно признают, одна из причин поступить в колледж – увеличение возможностей заработка[36].
Хотя бы ввиду этих экономических причин вызывает беспокойство тот факт, что США начали отставать от других развитых стран по доле молодого населения с образованием выше среднего. Оценки степени нашего отставания разнятся, но все признают, что американское лидерство в образовании находится под угрозой и уже не может восприниматься как нечто само собой разумеющееся. В первый раз за нашу историю мы сталкиваемся с перспективой того, что молодое поколение взрослых американцев будет менее образованным, чем старшее поколение[37].
В этой мрачной картине выделяются особенно тревожные детали. Во-первых, отсутствие роста или ухудшение образовательной подготовки (по сравнению с другими странами) непропорционально велико среди меньшинств, которые составляют все большую часть американского населения. А финансовая обеспеченность на удивление сильно отражается на образовательных возможностях, которые, согласно одному источнику, выглядят в сегодняшней Америке следующим образом: если вы родом из семьи с доходом более 90 тысяч долларов в год, ваши шансы получить диплом бакалавра составляют приблизительно два к одному; если доход вашей семьи от 60 до 90 тысяч, то приблизительно один к четырем; если же ваши родители зарабатывают менее 35 тысяч долларов, шансы составляют уже один к семнадцати[38].
Более того, среди тех, кто попадает в колледж, у студентов с высокими отметками из состоятельных семей шансы поступления в престижный колледж в четыре раза выше, чем у студентов из малоимущих семей с такими же отметками и результатами тестов[39]. А поскольку престижные колледжи (престиж почти полностью коррелирует со строгостью отбора) служат каналом для получения ведущих позиций в бизнесе, юриспруденции и государственном управлении, это означает, что наши «лучшие» колледжи поддерживают рост неравенства в обществе, а не замедляют его. Тем не менее колледжи по-прежнему считаются двигателем социальной мобильности в американской жизни, и было бы крайне неприятно, если бы они стали – еще больше, чем сейчас, – системой для воспроизводства унаследованного богатства.
Неудивительно, что, как при любом обсуждении экономических вопросов, находятся несогласные с господствующими взглядами. Кое-кто из правых говорит, что вливание еще больших государственных средств в высшее образование в форме увеличения субсидий индивидам или институтам – плохая идея. Они говорят, что легкая доступность государственных средств – одна из причин инфляции цен на обучение. Они критикуют идею всеобщего высшего образования в колледже как радужную фантазию и предлагают вместо этого ввести такую же систему отбора, как в европейских странах, где в соответствии с результатами тестов детей ориентируют на то образование, которое им больше подходит: профессиональное образование для тех, у кого низкие баллы и кто станут полуквалифицированными рабочими или государственными служащими; углубленное образование для тех, у кого высокие баллы и кто станут дипломатами, врачами и др.[40]
Сторонники левых взглядов сомневаются в том, что учеба в колледже имеет смысл для «студентов с низкими доходами, которые не могут позволить себе потратить деньги и годы жизни» на столь рискованное предприятие, учитывая низкий процент окончания колледжа и высокие долги. Эти скептики также указывают на то, что в будущем будет создаваться много новых рабочих мест, для которых диплом колледжа может и не понадобиться. С этой точки зрения «проповедь образования» безжалостно отвлекает оттого, «что по-настоящему дает надежность семьям и детям, – от хорошей работы за достойную зарплату, крепких профсоюзов, доступа к здравоохранению и транспорту»[41].
Можно быть на той или другой стороне либо занимать позицию в центре и при этом верить в целесообразность всеобщего высшего образования в колледже. Приведем аналогию из другой сферы публичных дебатов – здравоохранения.
Иногда можно услышать, что запрет курения сэкономил бы невероятные миллиарды, которые идут на лечение пациентов с раком легких, эмфиземой, болезнями сердца или диабетом – некоторыми из множества болезней, развивающихся или обостряющихся из-за курения. Однако оказывается, что снижение заболеваемости благодаря мерам по борьбе с курением (один из главных успехов здравоохранения за последние десятилетия) может дорого нам обойтись, потому что некурящие люди живут дольше и в итоге требуют обширного лечения хронических заболеваний и неизбежной немощности в пожилом возрасте. Тем не менее кто не согласится с тем, что хорошо, когда люди, которые не курят, увеличивают свои шансы на то, чтобы прожить долгую и здоровую жизнь? Иными словами, измерение пользы как социальных потерь или социальных приобретений бьет мимо цели – либо попадает не в ту цель. Лучшая причина покончить с курением – то, что некурящие люди повышают свои шансы прожить более качественную жизнь[42]. Лучшая причина беспокоиться о колледже – о том, кто туда поступает и что там с ним происходит, – не то, как это сказывается на обществе с экономической точки зрения, но то, что это может дать индивидам в исчислимых или неисчислимых величинах.
5
Второй аргумент в пользу колледжа – политический, хотя его редко можно услышать от политиков. Это аргумент об интересах демократии. «Основа нашего правления, – как сформулировал это Томас Джефферсон в конце XVIII века, – это мнение народа». И чтобы новая республика могла процветать и сохраняться, требуются прежде всего образованные граждане – убеждение, которое с Джефферсоном разделял Джон Адамс, не соглашавшийся с ним почти по всем остальным вопросам, но тоже считавший, что «весь народ должен взять на себя ответственность за образование всего остального народа и должен быть готов нести соответствующие расходы»[43].
Это верно как никогда. На всех нас каждый день обрушиваются увещевания и мольбы, многие из которых, как потом выясняется, искажают факты или даже обманывают – реклама, политические призывы, болтовня экспертов, – желая привлечь нас на свою сторону, выманить у нас деньги или хотя бы получить наш голос. Одни говорят, что реформа здравоохранения обанкротит страну, другие – что это давно назревший акт справедливости; одни полагают, что аборт – дело рук Сатаны, другие думают, что отказывать женщине в праве прерывать нежелательную беременность – форма злоупотребления властью; одни заверяют нас, что чартерные школы – спасение для развалившейся системы школьного образования, другие убеждены, что они подрывают доверие в обществе; одни смотрят на ядерную энергию как на шанс наконец избавиться от зависимости от ископаемого топлива, другие описывают ее, особенно после цунами в Японии, как готовый вот-вот разразиться Армагеддон. Любой такой список можно продолжать бесконечно, пополняя его все новыми противоречащими утверждениями, из которых граждане должны выбирать и которые им нужно как-то соотносить друг с другом. Поэтому должно быть очевидно, что главная опора демократии для нас сегодня – это граждане, которые могут отличать демагогию от ответственных аргументов.
Примерно сто лет тому назад профессор философии морали в Оксфорде Джон Александер Смит добрался до сути вопроса. «Джентльмены, – сказал он первокурсникам (в те времена все студенты были мужского пола), – ничто из того, чему вы здесь научитесь, не принесет вам ни малейшей пользы в жизни после учебы, за исключением одной вещи: если вы будете прилежно и с умом работать, вы сможете понимать, когда человек несет фигню (rot), а это, по моему мнению, и есть главная, если не единственная цель образования»[44]. Американцы предпочитают односложному rot двухсложный синоним bullshit, поэтому мы можем сказать, что самая важная вещь, которую можно приобрести в колледже, – это отлично работающий датчик фигни[45]. Эта технология никогда не устареет.
Подобная формулировка может показаться слишком легкомысленной, но на кон поставлена важная вещь: образование на благо демократии требует не только расширения образовательных возможностей, но также включает в себя некоторое представление о том, какое образование требуется демократическим гражданам. Очень хороший довод в пользу колледжа был не так давно приведен бывшим деканом Йельской юридической школы Энтони Кронманом, который теперь преподает в Йеле студентам курс «Великая литература». В книге с двусмысленным названием «Конец образования: почему наши колледжи и университеты забыли о смысле жизни» Кронман выступает за введение предмета (в Йеле он факультативный, в моем Колумбийском колледже – обязательный), который знакомил бы студентов с основополагающими идеями западной культуры. В Йеле в эту программу принимают относительно небольшое число студентов, около 10 % поступивших, и она называется «Направленное обучение». В Колумбии «Основная программа» обязательна для всех студентов, которые благодаря тому, что их в случайном порядке закрепляют за секциями (которых сейчас насчитывается двадцать две), получают возможность бороться со склонностью общаться с сокурсниками с одинаковым социоэкономическим и этническим происхождением, с той же специализацией или принадлежащих к одному и тому же клубу или братству. «Основная программа» также борется с провинциализмом преподавателей. Старшие и младшие преподаватели вместе с аспирантами, работающими со студентами, еженедельно собираются и обсуждают избранные тексты – это редкая возможность для преподавательского состава из разных областей и на разных стадиях карьеры анализировать важные вопросы. Кроме того, немаловажно, что эта программа соединяет студентов колледжа, создавая корпус общих знаний: в ходе нее все студенты успевают перезнакомиться друг с другом.
Неважно, факультативный это предмет или обязательный, его ценность становится очевидной из приводимого Кронманом перечня идей, которые здесь обсуждаются:
Идеалы индивидуальной свободы и толерантность, демократическое правление, уважение прав меньшинств и прав человека в целом, опора на рынки как механизм организации экономической жизни и признание потребности в их регулировании вышестоящей политической инстанцией, опора в политической сфере на методы бюрократического управления с формальным разделением функций и законодательным разделением должности и лица, ее занимающего, принятие истин современной науки и повсеместное распространение технологических продуктов – все эти вещи обеспечивают во многих частях мира основы политической, социальной, экономической жизни, а там, где этого не происходит, они рассматриваются как цели, к которым каждый имеет сильные моральные и материальные причины стремиться[46].
Любой, получающий диплом бакалавра известного колледжа, должен разбираться в генеалогии этих идей и практик, в исторических процессах, которые они породили, знать о трагической цене, которую общества платят за то, что не могут их защитить, и об альтернативных идеях как внутри, так и вовне западной традиции. Это непростое дело, с которым не всякий справится в одиночку, и один из отличительных признаков образованного человека – признание того, что этого никогда нельзя добиться адекватным образом, но тем важнее к этому стремиться.
6
Оба этих довода в пользу колледжа – довод о национальной и индивидуальной конкурентоспособности и довод об инклюзивной демократической гражданственности – серьезны и убедительны. Но есть еще и третий довод, который можно услышать реже, вероятно потому, что его труднее высказать так, чтобы не показаться банальным и туманным. Впервые я услышал его простую страстную формулировку после своего выступления перед группой выпускников колледжа, в котором я преподаю. Я расхваливал базовую программу обучения в Колумбии, которая в дополнение к двум годичным курсам литературы и философии также требует изучения в течение одного семестра музыки и искусства. Не так давно в программу был добавлен новый курс под названием «Передовые рубежи науки», нацеленный на то, чтобы студенты выходили из колледжа, имея некоторые фундаментальные представления о современных научных достижениях. В своей речи я делал акцент на доводе Джефферсона – образование на благо гражданского общества. Когда я закончил, немолодой выпускник встал и сказал примерно следующее: «Все это очень хорошо, профессор, но вы упустили главное». С некоторым трепетом я спросил его, что это. «Колумбийский колледж, – сказал он, – научил меня наслаждаться жизнью».
Он имел в виду, что колледж позволил раскрыться его чувствам и разуму и испытать то, что в противном случае было бы ему недоступно. Он получил не только способность читать сложные произведения литературы и понимать фундаментальные политические идеи, обострилась и углубилась его способность воспринимать цвета и формы, мелодию и гармонию – и теперь в старости он был за это благодарен. Такое образование – страховка от слишком утилитарных ценностей. В нем нет места для догмы – только для споров о смысле, или смыслах, истины. Оно утоляет жажду контакта с произведениями искусства, которые каким-то образом улавливают устремления человека и в то же время превосходят то, что он мог бы сформулировать в одиночку. Как напомнил мне этот человек, это один из способов почувствовать полноту жизни, и, конечно же, наши колледжи обязаны при помощи и кнута, и пряника вести студентов в этом направлении.
Если все сказанное кажется слишком ханжескими или громкими словами, я вспоминаю одно замечание личного характера, которое я услышал от коллеги Джудит Шапиро, бывшего ректора Колледжа Брин Мор и тогдашнего президента Барнард-колледжа. Она высказала его перед группой молодых людей, рассуждая о том, чего им следует ждать от колледжа: «Вы хотите, чтобы вам было интересно находиться внутри вашей головы всю оставшуюся жизнь». То, о чем говорили и Джудит, и выпускник Колумбии, иногда называют «свободным» или «либеральным» образованием – рискованный термин сегодня, поскольку он не имеет отношения к либеральной политике в современном смысле слова. (Бывший президент Колледжа Белойт Виктор Феррэл предлагает вычеркнуть неудобное прилагательное и заменить его на что-то более мягкое вроде «широкий, открытый, инклюзивный» или попросту «общий»[47].) Выражение «свободное образование» берет свое начало в классической традиции artes liberales, свободных искусств, которые в Древней Греции и Риме – где женщины считались людьми низшего сорта и рабство было общепринятой чертой цивилизованного общества – предназначались «тем свободным мужчинам или господам, которые располагали досугом, требовавшимся для обучения»[48]. Традиция свободного обучения, сохраненная средневековой схоластикой, получившая новую жизнь в период расцвета образования, который мы называем Ренессансом, а затем в эпоху Просвещения, сохранилась и процветала в Европе, но оставалась достоянием главным образом правящих элит.
В такой долгосрочной перспективе самобытный вклад Америки заключался в ее попытке демократизировать это образование, заставить его служить кардинальному американскому принципу, согласно которому все люди, независимо от происхождения, имеют право стремиться к счастью – и, как гласит часто цитируемая фраза Мэтью Арнольда, «познание лучшего, что было помыслено и сказано в мире», способствует этому стремлению. Такой взгляд на образование часто становится предметом карикатур, представляющих его как снобистский и узкий, привязанный к старому и страшащийся нового, но на самом деле это совсем не так, как показывает Арнольд в завершении своего тезиса (которое цитируется гораздо реже): «… и через это познание обратить поток свежей и свободной мысли на наш запас понятий и привычек»[49]. Иными словами, знание прошлого помогает нам критически осмыслять настоящее.
Возможно, самая красноречивая защита свободного образования по-прежнему принадлежит современнику Арнольда Джону Генри Ньюмену в «Идее университета» (1852), где в определении, охватывающем и науки, и то, что принято называть «гуманитарными дисциплинами», он описывает либеральное знание как «знание, стоящее на своих собственных требованиях, независимое от последствий, не нуждающееся в дополнении, отказывающееся поддаваться влиянию (оттого оно так и называется) какой бы то ни было цели или полностью вливаться в какое бы то ни было искусство, чтобы должным образом представать перед нашим созерцанием»[50]. В сегодняшней Америке во всех учебных заведениях – от плохо финансируемых муниципальных колледжей до богатейших колледжей Лиги плюща – такое образование находится в опасности. На студентов давят, их программируют, учат жить от задания к заданию, бесконечно натаскивают и тестируют, пока не определятся победители, а остальные не будут отсеяны. Едва ли у студентов хватает времени на то, что Ньюмен называет «созерцанием», и хотя колледжей предостаточно, они не могут спасти студентов от изнуряющей гонки, делающей свободное образование маргинальным или чисто декоративным, даже если они его и предлагают[51].
С этой точки зрения, несмотря на ханжество и предрассудки прошлых поколений, нам не стоит слишком спешить с утверждением, что сегодняшний колледж заметно обогнал колледжи прошлого. Возьмем некогда популярный роман о колледже, написанный столетие назад, «Стовер в Йеле» (1912), в котором юный студент заявляет: «Я собираюсь предаться лучшему занятию, какое только может быть у человека в наше время, – праздности»[52]. Стовер говорит из незапамятного прошлого, и его слова сейчас могут нам показаться презрительной похвальбой богатого бездельника. Но у них есть более благородный смысл, в котором эта «праздность» является разговорным эквивалентом созерцания у Ньюмена и всегда входила в обещания американской жизни. «Я, праздный бродяга, зову мою душу, – пишет Уолт Уитмен в “Песне о себе”. – Я слоняюсь без всякого дела, лениво нагнувшись, разглядываю летнюю травинку»[53].
Каждый американский колледж обязательно должен защищать эту исчезающую возможность, как бы мы ее ни называли. И американский колледж верен себе только тогда, когда он распахивает двери для всех – богачей, середняков, бедняков, – кто способен ухватиться за этот бесценный шанс размышлять, пока жизнь полностью не поглотит их. Если мы всерьез говорим о демократии, то это означает всех.