Код цивилизации. Что ждет Россию в мире будущего?. Глава 2. Соединенные Штаты Европы (В. А. Никонов, 2016)

Европа. Европейская западная цивилизация уникальна тем, что она – единственная, оказавшая фундаментальное воздействие на весь остальной мир – через завоевания, переселения, экономическую экспансию, идеи. Западная цивилизация никого не оставляет равнодушным. Запад вездесущ. В его адрес высказываются самые эмоциональные оценки – от восторженных до ненавидящих – причем как в самих западных странах, так и вовне.

Запад давно в моде

Один взгляд – Запад всесилен и это большой плюс, потому что он несет идеалы прогресса и демократии. С распадом СССР исчез его единственный серьезный конкурент, судьбы мира решает «Большая семерка» и НАТО, и только они располагают глобальными возможностями, в том числе и военными.

Все крупные не-западные экономики заметно отстают от западных по показателям ВВП на душу населения. Средний доход на душу населения в развитых странах составляет $40,4 тысячи, а мира в среднем – $12 тыс[49]. То же можно сказать и о качестве ВВП, его структуры. Валовой продукт западных стран в значительной степени создается в сфере услуг (около 80 %), в том числе, в таких ее определяющих современное развитие секторах, как наука, образование, здравоохранение, телекоммуникации, в также в наиболее высокотехнологичных отраслях обрабатывающей промышленности. Западные страны контролируют международную банковскую систему, почти все резервные валюты, лидируют в сферах НИОКР, телекоммуникациях, авиационной промышленности, производстве новейших вооружений. Западные страны являются основными потребителями в мире. В либерализованный мировой рынок хлынули «Макдоналдс» и KFC, Google и Facebook. Заговорили о том, что Запад разросся до размеров Земли.

Ведущие концепции последних веков – либерализм, консерватизм, христианская демократия, анархизм, марксизм, коммунизм, социализм, социал-демократия, консерватизм, национализм, шовинизм, расизм, корпоративизм, фашизм, нацизм, христианская демократия – порождены западной цивилизацией. Ценности и доктрины, которые приходят с Запада, разделяют значительные сегменты элиты, а порой и людей на различных континентах. На протяжении последних десятилетий Соединенные Штаты и их европейские союзники определяли, что соответствует нормам международного права, а что нет, каковы исключения из этих правил, которые они сами в одностороннем порядке беззастенчиво нарушают.

Хантингтон называл это «универсальной цивилизацией, или «давосской культурой»: «Каждый год около тысячи бизнесменов, банкиров, правительственных чиновников, интеллектуалов и журналистов из десятков стран встречаются в Швейцарии на Всемирном экономическом форуме в Давосе. Почти у всех этих людей есть университетские степени по точным наукам, общественным наукам, бизнесу, праву; они работают со словами и/или числами, довольно бегло говорят по-английски; работают на правительства, корпорации и академические учреждения, у которых сильны международные связи, и часто выезжают за пределы своей родной страны. Они, как правило, разделяют веру в индивидуализм, рыночную экономику и политическую демократию, что также широко распространено среди людей западной цивилизации. Люди из Давоса контролируют практически все международные институты, многие правительства мира, а также значительную долю мировой экономики и военного потенциала»[50].

Запад служит предметом подражания для многих стран и народов. И у него действительно есть, чему поучиться. Ниал Фергюсон выявил шесть «убийственных» преимуществ западных стран, обеспечивших им господствующие позиции в мире.

Конкуренция. Европа была политически фрагментированной, но внутри каждой монархии или республики существовало большое количество соперничавших корпоративных групп.

Научная революция. Все прорывы в науке с XVII века в математике, астрономии, физике, химии и биологии имели место в Западной Европе.

Верховенство закона и представительное правительство. Оптимальная система общественного и политического порядка возникла в англоязычном мире и была основана на праве собственности и представительстве собственников в избираемых законодательных собраниях.

Современная медицина. Все достижения медицины в XIX – ХХ веках, включая контроль над тропическими болезнями, принадлежат западноевропейцам или североамериканцам (что совершенно не соответствует действительности, ведь именно в России были изобретены вакцины от ряда массовых заболеваний. – Ред.).

Общество потребления. Промышленная революция случилась там, где имелось и предложение высокопроизводительного оборудования, и спрос на большее количество лучшей и дешевой продукции, начиная с хлопковой одежды.

Этика труда. Западные люди были первыми в мире, которые соединили экстенсивный и интенсивный труд с возможностью накапливать его излишки, способствуя накоплению капитала[51].

Но существует и другой взгляд: западная цивилизация в упадке, ее мировое политическое, экономическое и военное могущество в сравнении с другими центрами силы неуклонно снижается. Показатели экономического превосходства Запада заметно ниже, чем когда-либо за последние три века, и имеют тенденцию к дальнейшему сокращению. Центр глобальной динамики явственно смещается из Европы и Северной Америки – в Восточную, Южную, Юго-Восточную Азию, в АТР, Латинскую Америку, и экономический кризис 2007–2009 годов только ускорил эту долгосрочную тенденцию.

В 2011 году впервые размер ВВП развивающихся стран превысил размер развитых. США перестали быть крупнейшей экономикой мира – по паритету покупательной способности валют – в 2014 году, уступив пальму первенства КНР. Параметры накопленных на Западе государственных долгов приближаются к 100 % от ВВП. Сейчас по темпам роста экономики западные страны, особенно европейские, заметно отстают от развивающихся. Ожидаемые темпы роста экономики в 2015 году в Северной Америке – 3,2 %, Западной Европе – 1,4 % (прогноз чрезмерно оптимистичен), тогда как в Азии – 6 %, Африке южнее Сахары – 4,5 %, на Ближнем Востоке – 4,1 %[52].

Смещение происходит и в геополитическом отношении. Территории и население стран, находящихся под прямым западным контролем, за последний век кратно уменьшились. Идею о том, что распространение западных моделей потребления и популярной культуры по всему миру создает универсальную цивилизацию, Хантингтон считал не глубокой и не существенной: «Нововведения в одной цивилизации часто перенимаются другими. Но это, как правило, либо технологии, никак не отражающиеся в общей культуре сообщества, либо мимолетные причуды, которые приходят и уходят, не изменяя базовой культуры заимствующей их цивилизации». Не-западные народы, искавшие успеха в том, чтобы стать, как Запад, теперь, использовав многое из западного опыта, ищут вдохновение в собственной традиции»[53]. Идеи органического превосходства Запада все менее популярны в самих западных странах. Даже монополия Запада на трактовку норм международного права оказалась под вопросом, особенно после недавних событий в Крыму, где «Россия, пожалуй, впервые после падения Советского Союза заявила о себе как центре особого толкования международного права, что во многом бросает вызов балансу в самом сердце послевоенного порядка и способности США возглавлять этот порядок»[54].

Какой из двух взглядов адекватен? На мой взгляд, оба. Сегодня доминирование Запада неоспоримо, и он останется самой могущественной цивилизацией. В обозримом будущем он будет занимать ведущие позиции в уровне жизни, науке, инновациях, военном деле. Однако необратимые и фундаментальные перемены приводят к снижению могущества Запада по сравнению с другими центрами силы, прежде всего, азиатскими.

Каковы отличительные черты западного общества, какие компоненты его опыта могут считаться определяющими в его генетическом коде? Ответы на эти вопросы, предлагаемые поколениями исследователей, расходятся в деталях, но достаточно едины в определении ключевых институтов, обычаев, событий и идей, которые можно считать стержневыми для западной цивилизации.

В фундаменте западной – первоначально, европейской – цивилизации лежат очень разные компоненты: классическое наследие культур Древней Греции и Древнего Рима; римско-католическая церковь; культура германских племен; разделение духовной и светской власти; политический и общественный плюрализм; доктрина верховенства права; вольный город; наследие Ренессанса; Реформация и протестантизм; индивидуализм; рационализм; наличие представительных органов; либерализм и демократия; рыночный капитализм; колониализм; милитаризм; национализм[55].

По отдельности почти ни одна из этих особенностей не была уникальна исключительно для Запада. Но их уникальное сочетание определило его специфику. И еще – география.

Уильям Макнил в классической работе о происхождении Запада отмечал такие особенности европейской географии, как обширные и плодородные равнины, изрезанная береговая линия, дарящая большое количество естественных бухт; множество судоходных рек, текущих с юга на север, которые обеспечивали сообщение со средиземноморским регионом; изобилие леса и металлов. Достаточно суровый, холодный и влажный климат делал жизнь достаточно сложной, что стимулировало цивилизацию, но при этом существовали удобные условия для путешествий и торговли[56].

Авторы «Современной мировой политики» из МГИМО делают важное замечание о том, что на Востоке благоприятные природные условия сформировали общество, ориентированное на поиск свободных ниш в окружающей среде, определив его созерцательный, пассивный характер. Наличие готовых к непосредственному применению природных ресурсов требовало объединить трудовые усилия для их использования, что привело к утверждению коллективизма. «В Европе ограниченность готовых для непосредственного использования природных ресурсов требовала принципиально иного характера поведения – не созерцательного, а деятельностного, предопределив формирование социума агрессивного типа, постоянно ощущающего антагонизм «человек – природа», вынужденного противопоставлять себя внешней среде и строить в соответствии с этим свой жизненный уклад… В то время как Китай искал гармонии с природой, стремясь совершенствовать существующее, а не «познавать» природу в библейском смысле, Европа наращивала мускулы для борьбы, чтобы, покорив ее, восстановить гармонию уже на новых, социальных принципах. Воспроизводство и поддержание жизни предполагало постоянную, непрекращающуюся борьбу с внешним миром, ставшую важнейшим источником философской мысли и государственных институтов»[57].

Ведущую роль в греческих обществах играли ахейские племена, которые стали знамениты благодаря походу на Трою, воспетому Гомером в «Илиаде» и «Одиссее». В историческое время территория, занятая эллинами, дробилась на пару тысяч мелких самостоятельных городов-государств, то враждовавших, то заключавших союзы друг с другом. Общественные системы в различных частях Греции отличались, но развивались по общей схеме. «Развитие шло весьма единообразно: сперва от монархии к аристократии, затем к чередованию тирании и демократии, – замечал великий британский мыслитель Бертран Рассел. – Цари не имели абсолютной власти, как в Египте и Вавилонии; они правили с участием совета старейшин и не могли безнаказанно нарушать обычаи. Тирания не означала непременно плохого управления, но лишь правление человека, чье притязание на власть не основывалось на принципе наследования. Демократия означала правление всех граждан, в число которых не входили женщины и рабы»[58].

Но важнее было постоянно поддерживаемое самими афинянами представление о существовавшей у них уникальной свободы, сообщавшее им несомненное чувство превосходства по отношению к остальным народам, которых они считали варварами. Греция была не столько страной, сколько культурным и языковым понятием, поскольку составлявшие ее города-государства, как в калейдоскопе, складывались в узоры постоянно менявшихся союзов, которые воевали между собой. Только внешняя угроза, в первую очередь, вторжение персов в начале V века до н. э., смогла впервые и ненадолго объединить их. И только под властью македонского царя Филиппа, установившего после битвы при Херонее в 338 году до н. э. гегемонию над Грецией, города-государства осознали себя частями общего политического целого. Время полисов подошло к концу, ему на смену пришла эпоха монархий – царств и империй. Результатом завоеваний сына Филиппа Александра Македонского стало вытеснение Персидской империи Ахеменидов, которая два столетия доминировала от Атлантики до Бенгальского залива. Результатом завоеваний Александра стало создание эллинистического мира общей протяженностью в 7200 км – от Испании до Северной Индии. Эллинистический мир стал моделью многих будущих культурно-государственных образований, в первую очередь, в Европе.

Греческая цивилизация в итоге было подчинена римской. Рим впервые вмешался в греческие дела, начав войну с эпирским царем Пирром, который ценой огромных потерь одержал при А у скулуме (279 год до н. э.) «пиррову победу». Последним к ногам римлян пал Египет, где императрица Клеопатра – несмотря на бурные романы с Юлием Цезарем и Антонием – в 30 году до н. э. вынуждена была покончить жизнь самоубийством. Это явилось формальным завершением эпохи эллинизма.

Греки внесли решающий вклад в западную концепцию государства[59]. Для западного общества оказались важны также такие компоненты древнегреческого наследия, как представления о демократии; убежденность в собственном превосходстве, в том числе с точки зрения государственного строя и расовых особенностей; опыт создания колоссальной империи – эллинистической; уважение к искусству и знаниям; критический разум, стремящийся все подвергнуть сомнению.

Эллинистическая культура не исчезла с приходом римлян. Напротив, Римская империя превратилась в носителя и продолжателя теперь уже греко-римских традиций, распространяла их по Европе. Когда римляне впервые вступили в контакт с греками, то осознали, что являются по сравнению с эллинами весьма грубыми и неотесанными созданиями. Естественным отношением грека к римлянину было презрение, смешанное со страхом: грек чувствовал себя более культурным, но и более слабым. Греки были заметно выше римлян в ремесле, сельском хозяйстве, в искусстве, литературе, философии, беседе. Римляне так и не предложили новых литературных и художественных форм, философских систем или научных открытий. Но они очевидно превосходили греков в военном искусстве и общественной сплоченности, составлении и систематизации законов, в инженерном деле, включая строительство и прокладку дорог. В остальном римляне признавали достижения греков и усердно их копировали.

В Риме не было демократии. В первые два с половиной века с момента основания Рима братьями Ромулом и Ремом (приблизительно 754–753 годы до н. э.) существовала монархия. После изгнания последнего царя Тарквиния Гордого (510–509 годы до н. э.) была установлена республика, в которой граждане-воины тоже играли важную роль, но высшим государственным органом власти оставался сенат, в котором доминировали представители знатных, а позже и самых богатых семей. К середине III века до нашей эры Рим подчинил себе весь Апеннинский полуостров и вступил в успешную борьбу за гегемонию в Средиземноморье. Рим формально стал империей в 27 году до н. э., когда Октавиан получил от сената титул Августа. И по сей день в западном мире – и не только – продолжают жить римские политические термины и концепции – республика, сенат, конституция, консул, префект, верховенство закона.

С IV века до нашей эры Рим начал платить солдатам, воевавшим все дальше и дальше от дома. Так было положено начало одной из крупнейших профессиональных организаций в истории человечества – военной машине Рима. За девять столетий через нее прошли миллионы людей со всех уголков Европы, Северной Африки, Ближнего Востока. Все существовавшие в античном мире демократии канули в Лету под имперским натиском самого Рима, и новой реинкарнации ей предстояло ждать в течение следующих восемнадцати веков.

Римляне постоянно воевали на окраинах империи, а внутри нее существовал продолжительный мир, что не только способствовало распространению культуры, но и приучало людей к идее единой цивилизации, живущей под общей юрисдикцией, единым управлением. Конечно, и за пределами Римской империи в Евразии процветали великие цивилизации, вспомним об Индии, Китае. Но у римлян существовало представление, будто они владеют всем миром, за пределами которого оставались лишь варвары, чьи земли в случае необходимости тоже могут быть завоеваны. Для большинства римлян империя выражала общечеловеческое начало, воспринималась как сила на стороне добра. Они верили, что виновниками непрекращающихся конфликтов были другие народы и, вынужденно захватывая чужие земли, они приносят всем блага римской цивилизации. Это дало повод английскому историку XVIII века Эдуарду Гиббону повод саркастически заметить, что «обороняя себя, римляне покорили целый мир».

Рим вел войны не только «ради своих купцов», как утверждал самый красноречивый из римлян Цицерон, казненный за свой длинный язык. Римлян вела в бой честь и слава родины, непоколебимая уверенность, что своими победами они несут благо всему человечеству. Концепция человечества как единой общности, возможности существования единой универсальной культуры и единого всемирного государства, управляемого из одного центра, единой религии преследовала мысль европейской элиты со времен Римской империи. Полагаю, здесь истоки западного мессианства.

В римскую эпоху добавился еще один важнейший компонент западной цивилизации – христианство. Оно пришло с Востока с его многовековым опытом переживаний и отчаяния, который использовал в качестве духовного противоядия веру в потусторонний мир, в жизнь после смерти. После распятия Иисуса вокруг апостола Петра стала складываться община, которая из Палестины распространилась в другие восточные провинции Римской империи – Египет, Малую Азию, в места иудейского рассеяния (диаспоры), в саму столицу империи. Строитель христианской церкви апостол Павел (первоначально Савл, гонитель христиан, затем ревнитель новой веры, исповедовавший ее в Восточном Средиземноморье и Риме), открыл общины для всех, независимо от происхождения, положения или пола. В его послании Галатам сказано: «Нет уже иудея, ни язычника, нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3: 28). Именно усилиями Павла стало возможным принятие в лоно церкви неевреев, чему немало ранних христиан сопротивлялось, и создание единой общины с универсальным учением. Образованный еврей и житель греко-римского мира Павел вложил в христианство уникальное сочетание ветхозаветного нравственного рвения и греческого рассудочного универсализма.

Огромное количество христианских святых и мучеников – жертвы масштабных римских чисток. Массовые казни христиан, обвиненных императором Нероном в поджоге Рима в 64 году – традиционная дата мученичества апостолов Петра и Павла. После этого христианство на 250 лет было объявлено Римом вне закона. Христиане же следовали пророчеству Христа: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» (Мф. 10: 23). Публичные казни лишь сильнее цементировали веру внутри общины и пробуждали интерес и восхищение со стороны язычников. Затем свершилось чудо. Император Константин стал христианином, вероятно, надеясь, что это поможет ему в управлении гигантской разнородной империей, особенно в условиях, когда большинство его солдат, похоже, уже стали христианами. В 313 году был принят Миланский эдикт, который уравнял христианство с другими легальными культами империи, а фактически превратил христианство в официальную идеологию. Римская империя стала христианской. Римский папа был объявлен главой церкви.

В римскую же эпоху на историческую арену выходят германские племена. Германские племена, не знавшие письменности, но во многом находившие смысл жизни и удовольствие в битве, около 400 года до новой эры начали пересекать границы слабеющей империи. Для защиты от одних племен римляне привлекали воинов из других. Вскоре на службе у императора было больше готских воинов, нежели римских легионеров, и они уже возводили римских вождей на трон. В 476 году командир германских наемников Одоакр, под контролем которого оказалась крупнейшая в Италии военная сила и которому надоел этот фарс, просто низложил императора Ромула Августула. Поскольку после этого Одоакр провозгласил себя королем, а не императором, Западная Римская империя официально прекратила свое существование. После этого империя постепенно развалилась на составные части. Началось Средневековье. Что же касается Восточной Римской империи (которая отделилась от Западной в 395 году), то она в обличье Византии просуществовала еще тысячелетие – вплоть до арабского завоевания в 1453 году, приняв участие в создании восточнохристианской цивилизации, ветвью которой является и российская.

Мостами же между античностью и западной цивилизацией стали два основных института: множество мелких королевств – распадавшихся и вновь возникавших – под властью разных германских племен и католическая церковь.

К германским племенам, которым предстояло главенствовать в западном мире в последующие века, относились англы, саксы, франки, фризы и алеманы, чьи языки стали прародителями английского, немецкого и голландского. Германцы северной группы являются предками современных скандинавских народов. Наибольшую роль в судьбе Западной Римской империи сыграли положившие ей конец восточногерманские племена – остготы, вестготы, вандалы, бургунды, – которые рассеялись затем по всей Европе и не оставили языкового потомства. Их правители не имели представления о том, что значит управлять государством с постоянными границами, создавать аппарат власти или собирать налоги. Остатки римской администрации исчезли в хаосе, торговля и города приходили в упадок. Население Рима, достигавшее 1 млн человек, к VII веку сократилось до 20 тысяч. Экономическая, политическая и духовная жизнь стремительно перетекла из города в деревню. Запад перешел в основном на натуральное хозяйство малых самообеспечивающихся сельских общин. Появлявшиеся монастыри (самый первый был создан в 415 году близ Марселя) становились центрами сельской, а не городской жизни. Короли и аристократия обитали преимущественно в охотничьих замках и загородных поместьях.

Из германских племен, ставших «наследниками» Римской империи, прочное государство, имеющее прямое продолжение и в наши дни, на западе Европы удалось создать только одному – франкам. Именно им принадлежала решающая роль в выковывании западной цивилизации. Королевство Каролингов с центром в Аахене достигло наибольшего величия в период правления Карла Великого (768—814), посвятившего свою жизнь покорению соседних стран и обращению их в католичество. На своем пике Франкское королевство занимало территории современных Франции (которой дало свое название) и многих областей Германии, Испании и Италии – от Пиренеев до Одера и от Северного моря до Рима. Это было самое крупное из западноевропейских государств в истории, если не считать недолговечных империй Наполеона и Гитлера.

После падения Рима императором короновались правители Византии. Воспользовавшись тем, что престол в Константинополе занимала женщина, императрица Ирина, что противоречило традиции, Карл Великий добился титула римского императора. На Рождество 800 года, когда он присутствовал на богослужении в Риме, после мессы папа Лев III возложил на его голову корону и провозгласил цезарем. Это было не столько помазанием преклонившего голову короля, сколько отчаянной попыткой папы заручиться покровительством самого могущественного человека в Европе и обрести влияние на судьбы христианского мира.

После смерти Карла Великого его наследники развалили империю. По Верденскому миру 843 года она была разделена на три части между его внуками. Карл Лысый получил западную, романскую часть, что стало основой будущей Франции. Людовик Германский обрел большую часть восточных земель, которые станут Германией. А Лотарь I добился титула императора вместе с Австразией, Восточной Бургундией, Провансом и Италией, которые стали называть Срединным королевством, надолго ставшим яблоком раздора между Францией и Германией. Последующие междоусобицы и набеги викингов еще больше раздробили империю. Графы и герцоги превращались в местных правителей, мало зависевших от королей. «Не все в королевстве принадлежит королю» – вот основополагающий принцип, который лег в основу концепций политических прав и свободной экономики, во многом определивших специфику Запада и его успехи.

Франкские рыцари, облаченные в недоступные менее состоятельным противникам рыцарские доспехи, на протяжении трех столетий – примерно с 930 по 1250 год – не знали поражений. Контролируя Францию и Западную Германию, они, оттесняя викингов, арабов, венгерские и славянские племена, прошли по всей Европе, покорили или заселили Англию, части Уэльса и Ирландии (норманнское завоевание 1066 года, которому англичане придают особое историческое значение, было лишь фрагментом более широкой норманно-франкской экспансии), Южную Италию, Сицилию, Грецию, Богемию, Моравию, Эстонию, Финляндию, Австрию, Венгрию, Силезию, Кастилию, Арагон. «Во все уголки Европы они принесли с собой культ воителя, – замечал Осборн. – Безжалостные, но честолюбивые, скупые, но верные своему роду, ненасытные, но богобоязненные – таковы были характеристики новых хозяев Европы, к которым добавлялись постоянное культивирование идеи войны и социальная структура, отражавшая потребности милитаризированного общества»[60]. Франкская знать путем захватов, расчетливых браков, колонизации добилась имущественного и политического господства почти в каждом европейском королевстве. Их потомки от жен из числа местной элиты становились национальной аристократией. Вместе с католичеством франки несли и развитую систему феодализма, органически развившуюся во Франции, но насильственно навязанную местному населению всех покоренных земель во исполнение соглашений королей и рыцарей-завоевателей, заключавшихся еще до начала военных кампаний. Так, уже в Х – XI веках уже определились границы Запада.

Римско-католическая церковь пережила империю, однако ее будущее было в чужих руках: папы оказались в изоляции в потерявшем столичное значение Риме и были вынуждены идти на поклон либо к местным – первоначально, языческим – готским королям, либо к Византии. Для Западной Европы сохранилось столько античной культуры, сколько ее впитала католическая церковь. Престиж Римской империи был той основной причиной, которая заставила завоевавших ее германцев принять христианство. Последующему превращению христианства в универсальную религию средневековой Европы способствовала его открытость для каждого: святой или грешник, король или ремесленник – каждый мог и должен был быть христианином.

Завоевания Карла Великого, осуществлявшиеся с благословения Рима и, во многом, с целью насаждения христианства, изменили характер деятельности церкви. К силе проповеди для обращения в христианство добавлялась сила меча, посланцы Ватикана должны были обучать и исправлять население, блюсти его неукоснительную верность учению. Тонкие нити, из которых ткалась папская паутина, стянули западнохристианский мир в естественное единство.

Подъем Западной Европы и папства не мог не вызвать конфликта с Константинополем, который также не без оснований считал себя столицей христианского мира, тем более что Византия по всем параметрам находилась на гораздо более высокой ступени развития, чем франкские королевства. В 1054 году в Константинополе прошел собор, после которого во всех восточных церквах перестали поминать папу при богослужении. Окончательное разделение церквей состоялось[61]. Это событие, закрепившее разделение Европы на православие и католицизм, на Восток и Запад, сыграло исключительно большую роль в судьбах Старого Света и нашей страны. Началось острое соперничество двух церквей за души европейцев. В XI–XIII веках были обращены в западное христианство Венгрия, Польша, Скандинавия и Балтийское побережье, а восточная граница западной цивилизации стабилизировалась там, где ей суждено было остаться без значительных изменений надолго. Этот мир, в сущности, стал творением католической церкви. Киевская Русь осталась в лоне Византийского содружества православных наций.

Церковная юрисдикция римского папы постепенно распространилась на всю Европу – от Испании и Великобритании до Скандинавии и Польши. «Папский диктат» Григория VII в конце XI века провозглашал главенство церкви как в религиозных, так и в светских вопросах. Одна из главных причин, по которой монархи западнохристианского мира соглашались с папским верховенством, заключалась в том, что папа находился в тот период вне подозрения в попытках посягнуть на сферу светской власти. Действительно, папы никогда не покушались на императорство, как императоры – на папство. Они не сомневались в необходимости существования друг друга, и борьба между ними шла вокруг соотношения их власти. В этом важная особенность Западной Европы, отличавшая ее, скажем, от Византии, где император воспринимался как правитель, вершивший и светские, и духовные дела, а патриарх назначался с его согласия. Хантингтон подчеркивал: «Это разделение и неоднократные столкновения между церковью и государством, столь типичные для западной цивилизации, ни в одной другой из цивилизаций не имели место. Это разделение властей внесло неоценимый вклад в развитие свободы на Западе»[62].

Одна из основных особенностей западной цивилизации – заметно более высокий уровень политического и общественного плюрализма и соперничества, причем как между государствами, так и внутри них. «Европы была исключительно разделенным континентом, – подчеркивает Брендан Симмс. – Она была вовлечена в непрекращающиеся конфликты на протяжении всех Средних веков: между императором и папой, между основными монархами, между городами-государствами и территориальными принцами, между различными баронами, между соперничавшими городами, между крестьянами и землевладельцами. Католическое единство находилось под атаками лоллардов в Англии, гуситов в Богемии, альбигойцев в Южной Франции и множества других сект»[63].

Истоки плюрализма этого следует искать в «темных веках», характеризовавшихся исчезновением римской власти и отсутствием какой-либо еще. Как подчеркивает Норманн Дэвис, именно «беспорядок породил феодализм… В этой системе ключевыми стали лошади, вассальная зависимость, пожалование леном (поместьем), (юридическая) неприкосновенность, личные замки и рыцарство»[64]. Именно потребность содержания большой прослойки высококвалифицированных кавалеристов – шевалье, кабальеро, рыцарей, шляхты – связала землю со службой. Король наделял землями своих ближайших сподвижников. За это новая знать должна была обеспечить в случае необходимости войско королю. Земля, передаваемая в собственность, получила название феода (лен, надел), что и дало название общественно-экономическому строю.

Теоретически король продолжал владеть землей, но на практике она становилась наследственной собственностью феодала, который был связан лишь клятвой. Королевская власть, таким образом, подразумевала негласно договорный характер отношений правителя и подчиненного, и эта идея никогда не умирала в Западной Европе. Это предопределяло слабость феодальных монархов и монархий. Центральной административной фигурой франкской Европы становился граф – местный родовитый помещик или назначенный правитель, который собирал налоги от лица сюзерена и своего собственного, председательствовал в суде и руководил местным ополчением в военном походе. Слияние военных и гражданских функций являлось фундаментальным принципом европейского феодального общества.

Западноевропейское общество оказывалось исключительно иерархическим. Верденский договор 843 года исходил из принципа, что «каждый человек должен иметь господина». Теоретически свободными были только император и римский папа, но и они считались слугами Господа. Это давало человеку точку координат, четкую ячейку в обществе, создавало определенную защищенность, но также формировало жесткую систему подчинения.

Однако плюрализм пробивал себе дорогу в виде возраставшего партикуляризма, развития системы иммунитетов, расширения системы договорных отношений между монархами и их вассалами. Сложная система бенефиций, соглашений, пожалований, хартий, договоров создавала взаимозависимость между крепостным и его господином, даже между рабом и высокопоставленным придворным, включая самого короля. В конечном счете монархам удастся всех подчинить, но в процессе противостояния дворянство добилось многих прав, прежде всего, права на собственность, которая считалась неприкосновенной.

Присутствовали относительно самостоятельная аристократия, крепкое крестьянство, небольшой, но значимый торговый класс. Конечно, ни о какой демократии в Средние века речи не шло, но европейские элиты, по большому счету, были свободными, и требования политических прав были распространены и среди небедной части населения[65].

Ни одна другая современная цивилизация не имеет тысячелетней истории представительных органов. Исландский альтинг – наверное, самый древний парламент и судебное собрание на планете (а сейчас, пожалуй, и самый маленький по размерам своего здания) был учрежден в 930 году. Смысл сословного представительства заключался в обсуждении жалоб и получении от сословий вотума на ассигнования центральной власти. С его помощью аристократия, высшее духовенство, а в ряде случаев и города вступали в «договор безопасности» с королем, которому обещали военную помощь и поддержку в обмен на защиту от врагов и гарантии земельных прав. «Все, что происходит, не имеет силы, пока сословия это не санкционируют, и никакой институт не существует здраво и основательно, если поднимается против них или действует без консультации с ними», – заявляли французские депутаты в Генеральных штатах 1484 г… Ответная, отнюдь не благоприятная, но столь же показательная реакция власти: «они возомнили себя господами, забыв о том, что являются подданными», – отчетливо отразила неоднозначный характер взаимодействия политических сил, обреченных быть в связке»[66].

В Средние века парламенты не были постоянными органами власти и не принимали законы. В некоторых случаях во времена абсолютизма эти органы были запрещены или их власть существенно ограничили. Но именно сословно-представительные учреждения обеспечили формы представительства, которые в Новое время стали развиваться в институты современной демократии.

Следует подчеркнуть, что определенный плюрализм сохранялся и тогда, когда монархи, конфликтовавшие с феодалами и парламентами, постепенно стали брать верх и монархии становились абсолютными. Но это не означало абсолютизма. Почему? Потому что существовал закон и органы представительства, также ставившие предел верховной власти. Концепция верховенства закона была унаследована от римлян. Точнее, от византийцев, поскольку кодификацию римского права, начиная с эпохи Адриана, осуществил император Византии Юстиниан в VI веке. В конце XI века его «Корпус гражданского права» был заново открыт в Италии и лег в основу канонического права, а также светских занятий юриспруденцией в Болонье, положивших начало первому настоящему университету, а равным образом и западной юриспруденции, распространившись оттуда по всему миру[67]. Законодательство на Западе настолько наполнено римским наследием, что вплоть до ХХ века юристам необходимо было владеть латынью. Большая часть действующего сегодня договорного права, законов о собственности, наследовании, долговых обязательствах, диффамации, а также правила судопроизводства и свидетельских показаний представляют собой вариации на тему римского права. Фарид Закария подчеркивает: «Западную модель управления» точнее всего символизирует не массовый плебисцит, а беспристрастность суда»[68]. Замечу, правление закона, отраженное в Великой хартии вольностей, в магдебургском праве на шесть-семь веков предшествовало появлению выборов.

Одним из главных форпостов западной цивилизации становились вновь начавшие расти города. С XI века наступила эпоха великих романских и готических соборов. Признание особого статуса и роли городов было отмечено началом дарования им королевских хартий. Макс Вебер подчеркивал, что «в городах Северной и Центральной Европы возник известный принцип: «городской воздух приносит свободу»[69]. Городами управляли выборные советы из наиболее зажиточных и влиятельных лиц, которые из своей среды, в свою очередь, избирали бургомистра или мэра.

Западноевропейские города были небольшими по размерам и населению, если сравнивать их с Римом времен его империи или с городами Востока. Рим достиг миллионной отметки на рубеже нашей эры, подсчитал профессор из Стэнфорда Иан Моррис. В следующий раз повторить этот показатель в Европе смог Лондон только в XIX веке. После падения Рима крупнейшим городом на планете стал Константинополь – 450 тысяч жителей в 500 году нашей эры, но затем и его население неуклонно сокращалось, достигнув к 700 году 125 тысяч. Вскоре его обойдут Багдад, Каир, а затем испанская Кордоба, которая в 900—1000-е годы под властью арабов была самым населенным городом европейского континента. Но примерно с конца VI века нашей эры и до конца XVII века крупнейшими на Земле были китайские города, последовательно: Сяньян, Кайфен, Гуаньчжоу, #Нанкин и Пекин. Лишь потом Лондон и Стамбул возьмут кратковременный реванш, чтобы в ХХ веке вновь уступить первенство неевропейским городам[70].

В 1500 году в Европе насчитывалось более пятисот государств, городов-государств, княжеств и герцогств. Городская автономия развилась особенно сильно в тех регионах, где, как следствие борьбы императоров и пап, не существовало централизованной власти, – на территории современной Германии и Италии. Именно там зародились ключевые для будущего европейской цивилизации феномены – университеты, Возрождение, Реформация, а затем и Просвещение.

Однако тогда же европейцы убедились, что… не так уж много знают. Почему? Потому что Крестовые походы и взаимодействие с арабами на юге Италии и в Испании позволили Европе открыть мир византийской и мусульманской науки. На рубеже I–II тысячелетий страны ислама находились на более высоком уровне развития, чем Европа. Когда европейские аристократы во время Крестовых походов прибыли в Святую землю, знатные арабы поражались, насколько они грубы и необразованны. После покорения арабскими воинами Ближнего Востока классические греческие тексты, сохранившиеся и имевшие переводы на арамейский и персидский языки, обрели новую жизнь в умах и творениях исламских мудрецов. Труды Платона и Аристотеля стали частью канона арабского мира, как и достоянием Византии. Полтора века Западная Европа активно переводила на латынь ранее неизвестные ей труды – в испанском Толедо, в Греции, в королевстве обеих Сицилий – с греческого, арабского, арамейского. Запад не только вновь – через полтора тысячелетия – познакомился с основными трудами Аристотеля («Метафизика», «Физика», «О душе»), Платона, неоплатоников, Прокла. Он узнал работы аль-Фараби, Авиценны, Аверроэса и многих других выдающихся исламских ученых и мыслителей. Огромная работа переводчиков была закончена примерно к 1270-м годам, после чего оказалась возможной систематизация науки, классификация человеческих знаний (не всех, китайские и индийские познания, еще более продвинутые, станут известны Европе позже), и особый вклад в это внес Фома Аквинский[71]. Именно тогда античные Греция и Рим были включены в культурную родословную западной цивилизации, а сами европейцы познакомились с арабскими цифрами (которые вообще-то были изобретены в Индии), с алгеброй и химией.

Европа теперь постигала науку, главным образом, по вновь открытым трудам Аристотеля – по логике, медицине, астрономии и математике, и авторитет их был непререкаем. Кроме этого, в программы университетских курсов входили Библия, труды Августина, кодекс Юстиниана, которые составили основу курсов по богословию и праву.

Эпоха Возрождения началась на рубеже XIII–XIV веков в Италии, и ее исторический смысл заключался в начале секуляризации европейского общества, выхода его за рамки строгой католической догмы. Язык и литература классического Рима вошли в моду, искались и находились античные манускрипты. Брунеллески и Донателло потратили годы на раскопки в римских развалинах, которые раньше не вызывали никакого интереса. В архитектуре, скульптуре, живописи, литературе итальянское Возрождение стало дарить творения, сравнимые с достижениями классической Греции. Доктрина отречения от мирских благ и сосредоточения на молитве уступила место социальной активности и стремлению к успеху. «Изменилось восприятие мира, он виделся не статичным и бесцветным, а ярким, динамичным, скоротечным, переполненным эротической энергией и жаждущим изменений»[72]. Купцы эпохи Возрождения тратили деньги на произведения искусств и хотели чувствовать себя столь же добродетельными, сколь и их предшественники, жертвовавшие средства церквам и монастырям. Возникла концепция гражданского гуманизма, в котором вместо церкви функцию нравственного ориентира начал выполнять особый настрой мысли и чувства, воспитываемый классической литературой как камертоном благородной традиции республиканства, личного самосознания и самосовершенствования.

В Италии формировались и новые формы хозяйственных и политических отношений. Ломбардия и Тоскана служили теми лабораториями западного мира, где шел удавшийся эксперимент по созданию международного коммерческо-промышленного общества. К концу XV века итальянцы чувствовали себя настолько выше остальных европейцев, что возродили понятие «варвары» для всех народов, обитавших по ту сторону Альп. И остальная Европа чувствовала и признавала это превосходство. Вспомните, более трех четвертей пьес Вильяма Шекспира основано на итальянских сюжетах. А Англия станет наиболее прилежным учеником, который лучше всех усвоит экономические и политические уроки итальянского Возрождения, когда оно умрет в самой Италии. Именно в Англии эта традиция разовьется в концепции ответственности исполнительной власти перед парламентом, то есть – начальной демократии, и индустриализма, то есть – промышленного производства на основе рыночной экономики.

Возрождение было первым вызовом средневековому миру. Вторым стала Реформация XVI века. Она явилось не только атакой на католическую церковь, но и мятежом северных наций против интеллектуального лидерства Италии и господства Ватикана в условиях, когда вокруг и внутри него происходили события, весьма далекие от представлений о христианском благочестии. Набожным немцам и англичанам, платившим немалые деньги в папскую казну, становилось очевидно, что авторитет папства несовместим с беспечной распущенностью Борджиа и Медичи. Исходя из положения Послания Павла к римлянам, где говорилось, что человека спасает вера в Христа, Мартин Лютер пришел к выводу, что не нужно ничего специально предпринимать для обретения спасения, а тем более обращаться за помощью к священникам. Реформация поставила целью перестройку церкви в соответствии с духом и словом Библии и на основе принципов и норм ранних христианских общин – собраний в скромной обстановке, а не в роскошных храмах. Протестанты отвергли церковь как посредника в откровении, истина в Библии, которую каждый человек может толковать по-своему. За четыре десятилетия – с 1520 по 1560 год – новая форма вероисповедания начала укореняться в Северной Европе: во многих германских княжествах, швейцарских кантонах, Нидерландах, Англии, Шотландии, Скандинавии и на части Франции. После полутора столетий кровавых войн протестантизм утвердился как верование половины жителей Западной Европы. Протестантизм вовсе не означал вседозволенность. Напротив, он требовал жесткого соблюдения евангельских канонов. В Женеве, когда ее возглавил Кальвин, за прелюбодеяние, чревоугодие и магию сажали в тюрьму, а критика доктрин кальвинизма каралась смертной казнью. Черная магия, алхимия, знахарство, на которые католицизм закрывал глаза, теперь попали под подозрение. Охота на ведьм и сжигание их на костре было по преимуществу протестантским занятием.

Реформация и порожденная ею Контрреформация – борьба с реформаторским вольнодумством со стороны Ватикана – положили конец и эпохе Возрождения. Престарелый Микеланджело дожил до того момента, когда ему запретили изображать обнаженные тела. Возрождение и Реформация коренным образом поменяли европейское мировоззрение. Появились субъективизм, индивидуализм, которые выступали проявлением и большей интеллектуальной свободы, и растущей социальной изоляции личности. Устранение церкви как посредника между верующим и Богом меняло представление верующих об их отношениях и со светской властью. И не случайно, что голландский и североамериканский кальвинизм оказались так тесно связаны с идеями политического самоопределения. Право на индивидуальный выбор доминировало на Западе уже к семнадцатому веку.

В XVI веке прозвучал удивленный лозунг научной революции: «Древние греки, оказывается, могли ошибаться!» Европейские ученые начали их превосходить. Николай Коперник в 1543 году перестал считать Землю центром Солнечной системы. В 1600-х годах торговец и ученый Антоний ван Левенгук с помощью сделанного своими собственными руками микроскопа стал первым человеком, увидевшим бактерии, – это привело в ранее неизвестный мир микрокосмоса. Представления о мире еще больше изменялись в свете все новых географических открытий. Практическое значение науки впервые было признано в связи с ее полезностью в военном деле. Галилео Галилей и Леонардо да Винчи получили должности на государственной службе благодаря своим проектам модернизации артиллерии и фортификаций. Главным двигателем и инструментом науки выступило книгопечатание. Оно же сильно повысило интерес к гуманитарному знанию. В Западной Европе XVI века – впервые с античных времен – возродилась политическая философия. Широкую известность приобрели труды Никколо Макиавелли, идеи испанского католического философа Франсиско Суареса о праве королей повелевать и праве народов свергать тиранов, выходит коммунистическая «Утопия» Томаса Мора.

Новые формы хозяйственных и политических отношений, которые назовут капиталистическими, формировались в Ломбардии и Тоскане в эпоху Возрождения, которая была отмечена невиданным до того времени сосредоточением богатства в руках правящей аристократии. Сначала его источником были сельское хозяйство, ремесла и торговля. Капитализм стартовал с началом банковских операций, где особенно прославились Медичи, чья роль в эпоху Возрождения не знает параллелей в мировой истории: двое Медичи – Лев X и Климент VII – взойдут на папский престол, две женщины из этого рода – Екатерина и Мария – станут королевами Франции, еще трое герцогами – Флорентийским, Немурским и Тосканским. Медичи стали известны как «банкиры»: они сидели на лавках (отсюда – banchieri) за выставленными на улицу столами[73].

Именно итальянской банковской моделью вдохновлялись североевропейские народы, достигшие наивысшего уровня экономического развития в последующие века, – голландцы, англичане, шведы. Амстердам, Лондон и Стокгольм стали городами, где появились первые прототипы современных центральных банков. Если возникновение банков было первой великой революцией капитализма, то второй стало рождение во Флоренции облигации – закрепленного на бумаге обещания правительства выплачивать ее держателю определенный процент.

В XVII веке признанной столицей финансовых новшеств стал Амстердам. Здесь возник Амстердамский обменный банк – первый в мире центральный банк, и с его помощью голландцам удалось преобразовать денежное обращение: проблему порчи монеты они решили, перейдя на банковские билеты. Но главное голландское изобретение – акционерная компания. Голландские купцы в поисках возможностей нарушить безраздельное господство испанцев и португальцев в торговле восточными пряностями в 1602 году создали Объединенную Голландскую Его Королевского Величества указом созданную Ост-Индскую компанию. Подписаться на ее бумаги мог любой гражданин Провинций, и в мгновение ока ГОИ стала крупнейшей компанией на земле. Компания была разрублена на небольшие доли (actien)[74]. Не успело первое в истории акционерное общество провести первое в истории первичное размещение акций, как возник вторичный рынок для их купли-продажи. Для торговли ими в 1608 году было решено возвести на улице Рокин, неподалеку от городской ратуши, крытую биржу (Beurs). Примерно в то же время – в 1609 году – был учрежден Амстердамский обменный банк, поддерживавший фондовый рынок: акции уже можно было приобрести в кредит. Акционерная компания, биржа, банк – вот три вершины треугольника в основании новой – капиталистической – экономики.

Нидерландская республика отойдет в сторону, чтобы уступить место новому, более удачливому конкуренту – Англии, ставшей основоположницей парламентаризма и современной демократии. «Современные либеральные демократии не возникли из темного тумана традиций, – справедливо подчеркивал Фукуяма. – Они, как и коммунистический идеал общества, были сознательно созданы людьми в определенный момент времени на основе определенного теоретического понимания человека и соответствующих политических институтов, которым надлежит управлять человеческим обществом»[75]. Принципы либерализма были сформулированы Джоном Локком в труде «Два трактата о правлении», опубликованном в 1690 году. Опираясь на римскую идею естественного права и мнение большинства в английском парламенте, он уверял, что каждый человек с рождения наделен правами на жизнь, свободу и собственность. Государство Локк представил как результат общественного договора, согласно которому люди предоставляют часть своих свобод правительству в обмен на защиту своих прав.

При Стюартах парламент начал возвышаться до уровня короны и предпринял попытку заставить Карла I смириться с ролью монарха как слуги государства. Аристократы и землевладельцы, составлявшие парламент, всего лишь стремились сохранить свои древние права и привилегии, для чего разработали ряд мер по ограничению полномочий короля: регулярный созыв парламента, введение налогов лишь с его согласия, независимость суда. Тем самым они непроизвольно заложили основы либерального государства, в котором искали место для рационального человека, наделенного чувством собственного достоинства. Для реализации этой цели потребовались две революции, проведенные, правда, с меньшим кровопролитием, чем последовавшие в других государствах.

В XVIII веке началась эпоха англомании, как называли ее французы. В остальных странах Европы после этого пришлось все больше прислушиваться к требованиям образованных дворян, которые были начитаны по вопросам прав и обязанностей, свободы и конфликта интересов. За ними подтягивались и другие обеспеченные слои, создавая массу прагматичных и самостоятельных индивидуумов, осознающих ответственность за собственную судьбу. Позднее их назовут средним классом. С тех пор политические идеи, все шире распространяясь из-за роста грамотности, сделались исключительно влиятельным средством общественных перемен. Политическая философия расцвела в эпоху Просвещения, предшествовавшую Великой французской революции конца XVIII века. Главной целью было объявлено преобразование всех общественных институтов – от политики до морали и веры – на основе принципов разума. Один из ярких представителей Просвещения утверждал: «Человек не будет свободным до тех пор, пока последний король не будет повешен на кишках последнего священника». Революция не только свергла гнет короля и ставшей ненавистной в эпоху рациональности церкви, но и обернулась большим кровопролитием и диктатурой.

Что же касается электоральной демократии, то она развивалась постепенно. В Великобритании до реформы 1832 года избирательным правом обладали 1,8 % граждан, после – 2,7 %, затем этот процент увеличился до 6,4 % в 1867 году и до 12,1 % – в 1884-м. Только с предоставлением избирательных прав женщинам в 1930 году страна стала соответствовать современному стандарту демократии. Через полвека после обретения независимости в выборах президента США принимали участие 5 % взрослого населения. Женщины стали голосовать в 1920 году, а последние ограничения для голосования афроамериканцев в южных штатах исчезли в 1960-х годах[76]. Кто первые в мире ввел всеобщее и полное избирательное право? Россия – после Февраля 1917 года!

Огромную роль в успехе британской нации сыграло другое ее изобретение – массовое индустриальное производство. В 1771 году двое английских предпринимателей – Ричард Аркрайт и Джедедайя Стюарт – построили в городе Кромфорд, что в графстве Дербишир, первую ткацкую фабрику на водной тяге, положив начало фабричной системе. Вскоре Британия стала первой экономикой и «мастерской мира», первой вступив в индустриальную фазу развития. Помимо этого, она защищала свой внутренний рынок протекционистскими мерами и контролировала торговлю в мировом океане при помощи самого мощного военно-морского флота. Принципы свободного рынка Адам Смит сформулирует позже, а претворять их в жизнь придется с помощью жесткого государственного регулирования. Подлинный апогей Британии пришелся на период между 1845–1870 годами, когда она производила более 30 % мирового валового продукта, на ее долю приходилась одна пятая мирового товарооборота и две пятых мирового промышленного производства. И это при двух процентах от общего населения Земли[77].

Британия стала первой глобальной экономической империей и самым успешным экспортером своей культуры. Английский образ жизни активно копировали во всем мире. Пушкинский Евгений Онегин увидел свет, «как денди лондонский одет». Из Англии пошли почти все виды спорта.

К середине II тысячелетия расширяющаяся торговля и технологические достижения заложили основу для эры глобальной политики. Спорадические контакты между цивилизациями уступили место непрерывному, всепоглощающему воздействию Запада на все остальные. Окончание реконкисты на Пиренейском полуострове – последних мавров выбили из Испании в 1492 году – совпало с датой отплытия Колумба под покровительством испанских монархов в морское путешествие с целью найти западный путь в Индию: сухопутные пути в то время находились под прочным контролем мусульман. Вместо Индии Колумб открыл Америку. Началось активное проникновение в обе Америки испанцев, а португальцев в Азию. Вслед за ними вскоре устремятся Англия, Франция и Голландия. Военная сила стала главным фактором успехов колониальной политики. «В значительной степени, – замечал военный историк Джофри Паркер, – подъем Запада обусловливался применением силы, тем, что баланс между европейцами и их заокеанскими противниками постоянно склонялся в пользу завоевателей… Ключом к успеху жителей Запада в создании первых по-настоящему глобальных империй послужила именно их способность вести войну, которую позже назвали термином «военная революция»[78].

Население Мезоамерики в начале XVI века составляло, по некоторым оценкам, около 25 млн человек. Местные жители европейцев сначала приветствовали. Но военная культура, видевшая доблесть в том, чтобы подставлять себя опасности и нападать с намерением убить, была за пределами понимания аборигенов. Гости были лучше вооружены (было огнестрельное оружие и лошади), организованы и дисциплинированы. Из Европы в Новый Свет были завезены и новые, ранее не знакомые ему болезни. В результате через полвека население сократилось до 9 млн. Высочайшие цивилизации ацтеков и инков были полностью уничтожены. Аборигенное население Северной Америки до прихода европейцев было поменьше – 6—12 млн человек. Сейчас – меньше одного миллиона. Аборигены представлялись европейцам либо неисправимыми примитивными дикарями, либо «гордыми дикарями».

В Азии, где европейцы встретили просвещенные общества с высокоразвитой экономикой, они поначалу лишь создавали укрепленные поселения, которые становились торговыми центрами для приобретения специй, кофе, чая и тканей. На американском континенте основные доходы принесли драгоценные металлы, а в странах Карибского бассейна – сахарные и табачные плантации. Именно начало производства сахарного тростника в Вест-Индии привело к возникновению работорговли, которая стала масштабным и прибыльным бизнесом. Положение белых как свободных людей, а черных – как рабов законодательно закрепили англичане, и вскоре это стало нормой для остальной Америки. Процветание Виргинии, Северной и Южной Каролины в XVIII веке, строительство роскошных поместий и городских усадеб было профинансировано доходами от табака, кофе и риса, которые выращивали рабы. К моменту отмены рабства США производили три четверти мирового хлопка. В Британской империи рабство было отменено в 1833 году, и еще одно поколение оно существовало в Соединенных Штатах – до 1863 года. Лорд Маколей как-то заметил, что «нет ничего более нелепого, чем британская публика в периодических порывах морализаторства»[79].

Имперские идеи в течение пяти веков пронизывали всю жизнь, политику и психологию народов метрополий – от аристократа до простолюдина. Само слово «империалист» произносилось с уважением, было овеяно романтикой. Сесиль Родс в конце XIX века был идолом едва ли не подавляющей части английского общества именно как человек, сделавший Британию империей, над которой никогда не заходит солнце. «Мы являемся лучшей расой в мире, и чем большую часть Земли мы заселим, тем лучше для человеческой расы», – под этими его словами подписывался едва ли не каждый англичанин[80].

Хантингтон подвел сухой остаток колониальной политике: «Европейцы или бывшие европейские колонии (в обеих Америках) контролировали 35 % поверхности суши в 1800 году, 67 % в 1878 году, 84 % к 1914 году. К 1920 году, после раздела Оттоманской империи между Британией, Францией и Италией, этот процент стал еще выше… Лишь русская, японская и эфиопская цивилизации смогли противостоять бешеной атаке Запада и поддерживать самодостаточное независимое существование»[81].

Вестфальский мир

Возникновение международной системы с западным доминированием было важнейшим событием мировой истории после 1500 года. Но осуществляя экспансию вовне, западные государства взаимодействовали друг с другом, ощущая свое единство и стремясь выработать общие правила игры. В середине XVII века была предпринята первая и значимая до настоящего времени попытка упорядочить европейскую систему. Императоры Священной Римской империи германской нации все меньше желали видеть себя подчиненными Ватикана, особенно в условиях распространения протестантской реформации, которая реально угрожала их власти. Результатом стала опустошительная Тридцатилетняя война, которая охватила Германию и в которую вступили Дания, Швеция и, наконец, Франция. Поднимавшиеся государства Европы поняли, что нуждаются в каком-то новом принципе легитимации, нежели благословение или воля Священного престола (особенно когда некоторые из них преставали быть католическими).

Такой принцип предложил один из наиболее влиятельных политиков того времени кардинал Ришелье – высший государственный интерес (raison d’etat), понимаемый в русле современной концепции национальной безопасности, который оправдывает применение любых средств для ее обеспечения. Именно этот принцип лег в основу Вестфальской модели мира, которая родилась на четырехлетних переговорах между Священной Римской империей германской нации и Францией в Мюнстере, а также между Империей, с одной стороны, и Швецией вместе с другими германскими государствами – с другой, в Оснабрюке. Подписанные в 1648 году два мирных договора, положившие конец Тридцатилетней войне, получили название Вестфальского мира, коль скоро и Мюнстер, и Оснабрюк расположены в Вестфалии. Священная Римская империя утратила свое господство в Европе, превратившись фактически в конгломерат более 300 независимых государств, германские правители получили статус королей. Франция, Швеция, выдвинувшиеся в европейские лидеры, и их союзники, напротив, добились немалых территориальных приобретений и права на вмешательство в дела Империи. Голландия и Швейцарская конфедерация получили государственный суверенитет. Были признаны права и свободы за лютеранами и кальвинистами. Доминирование одного центра сменило равновесие сил и принцип суверенитета.

Как минимум с начала XVIII века – с битвы под Полтавой, где Петр I разгромил шведскую армию Карла XII, сильнейшую на тот момент в Европе, – частью этого сообщества и одной из наиболее влиятельных континентальных держав стала и Россия. Немецкий философ Лейбниц в тот день написал: «Теперь царь привлечет внимание Европы и будет играть роль в ее общих делах… Многие говорят, что царь будет представлять опасность для всей Европы, что он будет турком Севера»[82]. К западу от наших границ Россию никогда не было принято считать европейской страной. Как и Оттоманскую империю, которая контролировала до четверти того, что было принято называть Европой.

Баланс сил был кардинальным образом нарушен войнами Наполеона, который попытался осуществить один из самых амбициозных в истории Европы проектов создания универсального государства. Причем не только силой оружия. «Наполеоновская программа объединения Европы выглядит такой современной не только из-за того, что она написана на французском языке, – иронизировала Маргарет Тэтчер. – Например, одной из целей Бонапарта было, как он выразился, создание «валютного единства по всей Европе». Позже он заявил, что его кодекс общего права, система университетского образования и денежно-кредитная система «превращают Европу в единую семью. Никто не будет покидать дома, путешествуя по ней». Президент нынешнего Европейского центрального банка вряд ли мог сформулировать идею лучше»[83].

После падения Наполеона Европа озаботилась созданием общеевропейской системы безопасности, что нашло воплощение в Европейском концерте держав. Он родился, как писал Генри Киссинджер, «из трансформации идеалистических предложений русского царя Александра I об отказе от применения силы и разрешении конфликтов путем арбитража великих держав в более практичную концепцию, основанную на балансе сил»[84]. На Венском конгрессе 1815 года возникла своего рода дипломатическая олигархия, которая взялась совместно поддерживать международную стабильность и статус-кво. Сначала это были четыре великие державы, внесшие наибольший вклад в победу над Бонапартом – Россия, Великобритания, Австрия и Пруссия. После скорого возвращения на международную арену Франции (против которой первоначально во многом и создавался Концерт) квартет превратился в «пентархию», а с присоединением королевства Италии – в «гекзархию», своеобразную «большую шестерку». Знаменитый французский историк Антонэн Дебидур в конце XIX века так описывал современную ему европейскую систему: «Перечисленные государства не всегда жили в полном согласии. Иногда между некоторыми из них возникали жестокие конфликты. Одни из этих государств усилились и приобрели большее влияние, чем прежде, другие пришли несколько в упадок и утратили прежний авторитет. Но ни одно из них не претерпело такой утраты сил, чтобы другие могли уничтожить его или исключить из своего объединения. Все они продолжают существовать, порою гарантируя спокойствие в одинаковой мере своим соперничеством, как и своим согласием»[85]. Во многом, благодаря существованию Концерта, XIX век оказался самым мирным в человеческой истории. Он не предотвратил лишь крупные Крымскую и Франко-прусскую войны, остальные же столкновения шли на европейской и колониальной периферии.

К 1914 году мир демонстрировал большее политическое и экономическое единство, чем в любой другой период в истории человечества. Доля международной торговли и внешних инвестиций в валовом мировом продукте была выше, чем когда-либо до этого, и вновь вернется на тот уровень только в 1970—1990-е годы. Термин «цивилизация» применялся почти исключительно в отношении Запада. Международное право был западным. Международная система была западной Вестфальской системой суверенных национальных государств и подконтрольных им колониальных территорий.

Однако в ходе Первой мировой войны огромные пространства в Европе подверглись страшному разорению, чего не случалось уже целое столетие. «Первая мировая война положила конец вере европейских наций в свое богоданное превосходство и «естественный прогресс»; также она показала безосновательность присвоения ими морального права повелевать другими и произвела на свет затяжное противостояние между капиталистической и коммунистической системами»[86], – подчеркивает Осборн. Европейцы впервые задумались о кризисе своей цивилизации. В 1919 году французский поэт и философ Поль Валери писал, что «теперь и мы, цивилизации, знаем, что мы смертны».

Предсказывавшийся Шпенглером закат был действительно началом ослабления европейской составляющей западной цивилизации, но не западного господства. На мировую арену стремительно ворвались Соединенные Штаты Америки, которые еще в 1872 году стали крупнейшей экономикой мира. Вступив в Первую мировую войну в апреле 1917 года и внеся вклад в ее завершение, США усилиями президента Вудро Вильсона во многом повлияли на условия мира. Версальский договор выключил из общеевропейской системы Германию, про которую говорили, что она «слишком большая, чтобы остаться в покое, и слишком маленькая, чтобы добиться гегемонии». Некоторые в Германии с тезисом о гегемонии не согласились. Исключена была и возникшая на развалинах Российской империи Советская Россия. Версальская система, пишет Брендан Симмс, «была создана, чтобы защитить от возрождения германского экспансионизма, сохраняя при этом Рейх как бастион против распространения большевизма»[87]. Декорации для нового столкновения были расставлены.

К конфликтам между национальными государствами прибавился конфликт идеологий. Карл Маркс был западным мыслителем, который формулировал свои идеи на основе опыта революционной Франции и писал свои работы в Британском музее – задолго до того, как они воплотились в практику в Советской России. Марксизм был продуктом Европы, но в ней успеха не имел. В 1920-е годы на рынке идеологий появился фашизм, рожденный в Италии, и его еще более опасная германская разновидность – национал-социализм (нацизм). Хотя и фашизм, и коммунистическая идеология имели корни в представлениях и настроениях предыдущего столетия, «они отнюдь не являлись двумя сторонами одной монеты. Национализм, ксенофобия и вера в превосходство белой расы, которые поразили европейское общественное сознание в конце XIX века и легли в основание фашистской догмы, прямо противопоставлялись таким принципам коммунизма, как интернационализм и всеобщее равенство»[88].

Нацизм как европейская ценность

Межвоенный период был ознаменован нараставшим сужением сферы распространения демократии в Европе. Если в 1920 году на всем континенте западнее Советской России существовали конституционные и избираемые представительные органы, то к началу Второй мировой войны они были распущены или лишены реальных полномочий в 17 из 27 европейских государств, а еще в пяти они прекратили существование, когда война началась. Лишь Британия и Финляндия, а также сохранившие нейтралитет Ирландия, Швеция и Швейцария все это время вплоть до 1945 года поддерживали деятельность демократических институтов[89].

Сокрушительный удар по либеральной демократии, которая отступала под натиском коммунизма и фашизма, нанесла Великая депрессия 1929–1933 годов, лишившая людей сбережений и дискредитировавшая постулаты свободного капиталистического рынка. Наиболее сильно кризис ударил по Германии, которая оставалась – вместе с СССР – изгоем европейской системы. А ее армия, которую политики заставили капитулировать в 1918 году, считала себя преданной.

Кризис стал важнейшим фактором, способствовавшим приходу к власти в Германии в 1933 году нацистов, которые стали формировать свой европейский и мировой порядок. «В Адольфе Гитлере с его устремлениями к европейскому господству вполне можно увидеть последователя Наполеона, – подметила Тэтчер. – Терминология, которой пользовались нацисты, жутковато напоминают ту, что в ходу у нынешних еврофедералистов. Гитлер, в частности, высокомерно говорил в 1943 году о «кучке мелких наций», которые должны быть уничтожены во имя создания единой Европы»[90].

Осенью 1933 года Германия вышла из Лиги Наций. 13 января 1935 года Гитлер, явно не рассчитывая на противодействие западных демократий, провел в Саарской области, которая находилась под управлением Лиги Наций, плебисцит, по результатам которого восстановил полный немецкий контроль над этим угольным бассейном. 13 марта фюрер объявил Германию свободной от обязательств отказаться от авиации, а спустя три дня подписал закон о введении воинской повинности и воссоздании вермахта в составе 12 корпусов и 36 дивизий, что являлось вопиющим нарушением Версальского договора и вызовом Лиге Наций.

Германия стремительно восстанавливала и наращивала экономический потенциал, чему немало способствовала политика западных держав. «Несмотря на германские махинации с выплатой долгов по планам Дауэса и Юнга, ни США, ни Англия не применяли санкций, опасаясь краха нацистского режима и большевизации Германии, – зафиксировал историк Михаил Мельтюхов. – Став в 1930-е гг. крупнейшим рынком сбыта сырья и военных материалов, Германия обеспечила себе относительно благоприятное положение в торговле с Англией и США, которые опасались, что подобные ограничения могли бы привести к увеличению германского экспорта и усилить конкуренцию. Тем более что к 1935 г. Германия стала крупнейшим импортером сырья и военных материалов из США и Англии»[91].

В 1934 году польский лидер Пилсудский подписал с Германией декларацию о ненападении и дружбе, изменив традиционной профранцузской ориентации. 24 октября 1936 года Гитлер и Муссолини объявили о создании оси Берлин – Рим, а 15 ноября в Берлине глава германского МИДа Нейрат и его японский коллега Мусякодзи подписали Антикоминтерновский пакт. Гитлер открыто заявлял, что теперь он способен победить не только большевизм, но и всю Европу, включая Англию. 30 января 1937 года он произнес в рейхстаге знаменитую фразу: «Германия убирает свою подпись с Версальского договора». Тем временем началась схватка за Испанию, где Советский Союз оказал военную помощь законному республиканскому правительству, помог в формировании интернациональных бригад, воевавших с профашистскими мятежниками генерала Франко при фактическом невмешательстве западных демократий.

Британский премьер Болдуин говорил в 1936 году, что Великобритания «могла бы разгромить Германию с помощью России, но это, по-видимому, будет иметь своим результатом лишь большевизацию Германии». Поэтому он приветствовал желание Гитлера двигаться на восток: «Если бы в Европе дело дошло до драки, то я хотел бы, чтобы это была драка между большевиками и нацистами». Тех же принципов придерживался и сменивший его на посту премьера в 1937 году Невилл Чемберлен, который полагал: «Для нас, разумеется, стало бы наилучшим исходом, если бы эти бешеные псы – Гитлер и Сталин – сцепились и разорвали друг друга»[92]. Италия при почти полном молчании западных столиц военным путем захватила Эфиопию, а затем и Албанию. Германия – СССР возражал, Запад молчал – провела аншлюс Австрии. В Мюнхене в сентябре 1938 года Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Деладье подписали смертный приговор Чехословакии, запретив ей сопротивляться или просить советской помощи. В Москве мюнхенскую политику однозначно оценили как умиротворение агрессора с целью натравить его на СССР. А Польша поучаствовала в разделе Чехии и получила от Геринга уверения, что «в случае осложнений с Россией Польша может рассчитывать на самую эффективную помощь со стороны Германии».

Но Гитлер решил пойти другим путем. Его стратегия, разработанная к началу 1939 года, заключалась в том, чтобы разгромить всех своих соперников поодиночке, избегая войны на два фронта. Из двух главных соперников на континенте – СССР и Франции – последнюю сочли более слабым соперником, с которого и следовало начинать. Планировалось в марте покончить с Чехословакией, до осенней распутицы – с Польшей, в 1940 году – разгромить Францию и, по возможности, Англию, и уже в 1941 году осуществить «главную цель» – уничтожить СССР. В середине марта 1939 года Германия ликвидировала Чехословакию как самостоятельное государство. 3 апреля была издана директива о готовности германских войск к нападению на Польшу к 1 сентября 1939 года, а 11 апреля Гитлер подписал соответствующий план «Вайс».

В те дни, когда Германия готовилась к нападению на Польшу, СССР уже вел полноценную войну с японцами. СССР, естественно, был заинтересован в сохранении Польши как буферного государства, отделявшего его от Германии. Но для этого она должна была разрешить себе помочь, принимая гарантии безопасности с нашей стороны, на что так и не согласилась. Польше могли помочь Франция и Великобритания, если бы дали всерьез понять Берлину, что действительно готовы воевать с Германией, когда та нападет на Польшу. Напротив, Гитлер получал с Запада успокаивающие сигналы, что войну объявят, но воевать не станут. СССР все еще не рассматривался в Париже и Лондоне как государство, с которым «приличные» страны могут вступать в союзнические отношения.

В ночь с 23 на 24 августа был подписан советско-германский договор о ненападении и протокол к нему. 1 сентября 1939 года нападением Германии на Польшу началась самая кровопролитная война в истории человечества.

Стефан Цвейг в книге «Вчерашний мир. Воспоминания европейца» описывал свой ХХ век: «Все бледные кони Апокалипсиса промчались через мою жизнь – революция и голод, обесценение денег и террор, эпидемии и эмиграция; у меня на глазах возникали и распространялись массовые идеологии – фашизм в Италии, национал-социализм в Германии, большевизм в России, и, в первую очередь, национализм – проклятая чума, отравившая своим ядом расцвет европейской культуры. Мне довелось стать бессильным и беззащитным свидетелем возврата человечества к, казалось бы, давно забытому варварству с его сознательной и запрограммированной догмой антигуманности. Нам на долю выпало вновь увидеть то, чего не бывало уже много столетий: войну без объявления войны, концентрационные лагеря, пытки, массовые грабежи и бомбардировки беззащитных городов – все те зверства, которых не знали последние пятьдесят поколений и которых, надеюсь, не узнают наши потомки».

Историк Эндрю Робертс подсчитал, что Вторая мировая война длилась 2174 дня, обошлась в 1,5 трлн долларов и унесла жизни более 50 млн человек. Это значит, что на протяжении шести лет каждый день погибали 23 тысячи человек, или шесть человек каждую минуту[93]. Больше половины из этого числа были гражданами Советского Союза. Правда, Робертс явно недооценил потери Китая.

«Завершение Второй мировой войны означало конец европейской глобальной гегемонии. Это было фундаментальное изменение. Теперь антагонизм между Соединенными Штатами и Советским Союзом определял мировую политику на протяжении почти полувека»[94], – пишет Энтони Гидденс, много лет возглавлявший Лондонскую школу экономики. Разрушенный Старый Свет избавлялся от милитаризма, который преследовал его на протяжении веков. Послевоенная деколонизация еще больше сократила влияние Европы. От фазы однонаправленного воздействия одной цивилизации на все остальные человечество переходило к этапу интенсивных и разнонаправленных взаимоотношений между всеми цивилизациями. Как говорили историки, завершилась «экспансия Запада» и началось «восстание против Запада».

Слабела Европа, но не Соединенные Штаты. С 1940-х годов началась американская фаза западного доминирования и период наиболее тесного единства западной цивилизации. Важнейшим фактором сплочения западного мира стала советская угроза, которая воспринималась как экзистенциальная. СССР претендовал не просто на расширение сферы влияния (это испокон веку было нормой поведения великих держав), но и на воплощение в жизнь альтернативного проекта общественного устройства. Под словом «Запад» стали понимать одну из сторон в биполярной конструкции мира, под словом «Восток» – Советский Союз и его партнеров по социалистическому лагерю. Остальные государства оказались в обширной категории стран «третьего мира».

Символом военно-политического единства Запада и растущего долгосрочного вовлечения США в европейские дела стало образование в 1949 году Организации Североатлантического договора (НАТО). «НАТО была новым явлением в создании европейской безопасности, – считал Киссинджер. – Международный порядок больше не характеризовался традиционным европейским балансом сил, основанным на изменяющихся коалициях множества государств. Если какой-либо эквилибрум сохранялся, то между двумя сверхдержавами… Страны, вступавшие в Организацию Североатлантического договора, предоставляли некоторые вооруженные силы, но скорее в качестве билета за вход под американский ядерный зонтик, а не как инструмент региональной обороны»[95].

Атлантическая солидарность и военное присутствие США в странах Старого Света стали важнейшими скрепами западной цивилизации. Неофициальной формулой альянса станет: присутствие США в Европе, Германия – под контролем, Россия – вне Европы («America – in, Germany – down, Russia – out»). Это и определяло характер взаимодействия России с западной системой. Началась гонка вооружений, которая обошлась человечеству за 45 лет в 18,45 трлн долл. (в долларах 2014 года)[96].

Трансатлантическая солидарность не раз подвергалась испытаниям в годы «холодной войны». США не поддержали англо-французскую интервенцию в районе Суэцкого канала в середине 1950-х годов, рассматривая ее как проявление неоколониализма. Серьезные трещины появились в годы американского вторжения в Индокитай в 1960—1970-е годы, когда США не могли рассчитывать на поддержку многих союзников, а президент Франции Шарль де Голль даже вывел страну из военной организации НАТО. Массовые антивоенные протесты, разлившиеся после поражения США, «вьетнамский синдром», экономические трудности, начало которым было положено решением стран ОПЕК в 1974 году сократить добычу нефти, что привело к скачку цен на энергию, – все это вновь вызвало волну рассуждений о кризисе Запада.

Однако в 1980-е настроения изменились. Сформировался новый – консервативный – консенсус, олицетворением которого выступали президент США Рональд Рейган и британский премьер Маргарет Тэтчер. Они стряхнули недавний пессимизм, возродив идеи великодержавности, военной силы, мессианизма, веры в западные ценности. Люди стали чувствовать гордость за принадлежность к западной цивилизации. Идеи свободного рынка положили начало экономике предложения, монетаризму и «вашингтонскому консенсусу». Был заявлен рывок в военном строительстве для достижения решительного перевеса над СССР. Именно как триумф такой политики был воспринят распад социалистического лагеря и Советского Союза на рубеже 1980—1990-х годов. Многие эксперты полагают, что пик западного влияния пришелся именно на 1990-е годы, когда США стали единственной глобальной сверхдержавой.

Тогда же в практическую плоскость встал вопрос о границах Запада: нужно было определить, как далеко распространять на восток европейские и евроатлантические институты – ЕС и НАТО. Хантингтон, на мой взгляд, адекватно объяснил логику поиска ответа в цивилизационных терминах. Он полагал, что представление о границе Запада дает «линия великого исторического раздела, которая существует на протяжении столетий, линия, отделяющая западные христианские народы от мусульманских и православных народов. Эта линия определилась еще во времена разделения Римской империи в четвертом веке и создания Священной Римской империи в десятом. Она находилась примерно там же, где и сейчас, на протяжении 500 лет. Начинаясь на севере, она идет вдоль сегодняшних границ России с Финляндией и Прибалтикой (Эстонией, Латвией и Литвой); по Западной Белоруссии, по Украине, отделяя униатский запад от православного востока; через Румынию, между Трансильванией, населенной венграми-католиками, и остальной частью страны, затем по бывшей Югославии, по границе, отделяющей Словению и Хорватию от остальных республик. На Балканах эта линия совпадает с исторической границей между Австро-Венгерской и Оттоманской империями. Это – культурная граница Европы, и в мире после холодной войны она стала также политической и экономической границей Европы и Запада… Европа заканчивается там, где заканчивается западное христианство и начинаются ислам и православие»[97]. Нетрудно заметить, что почти точно по этим линиям установилась восточная граница НАТО и Евросоюза, а сейчас проходит раскол Украины.

Одним из парадоксальных результатов триумфа Запада в холодной войне и расширения его интеграционных институтов стало заметное ослабление внутреннего единства. Еще в разгар горбачевской «перестройки» один из ее идеологов член Политбюро ЦК КПСС Александр Яковлев сказал, что Советский Союз совершит самую страшную для Запада вещь – исчезнет как угроза. Исчезновение СССР лишило западные страны множества внутренних скреп. Моизи имеет все основания утверждать: «Чтобы коротко охарактеризовать этот разлом, можно сказать, что пренебрежение, которое Америка испытывала к Европе, росло, в то время как европейцы почувствовали, что их потребность в Америке ослабла»[98]. Евросоюз старался делать больший упор на «мягкой силе», «пуле суверенитетов» и размывании государственных границ и суверенитетов. США гораздо больше полагались на «жесткую силу» – готовность применять военную силу, в том числе превентивно – и незыблемость собственного суверенитета. Известный американский неоконсерватор Роберт Кейган считал, что американцы – с Марса и их идеал могущество, а европейцы – с Венеры и стремятся к раю на Земле[99].

Итак, сейчас термин «Запад» чаще всего обозначает то, что раньше называлось западным христианством. Это единственная часть человечества, которая определяет себя по части света, а не по названию какого-либо народа, религии или области.

Россия как часть Запада? У нас было немало сторонников этой точки зрения. На Западе такие тоже были, но их единицы. Полагаю, последние события вокруг Украины, которые привели к фронтальному столкновению интересов России и Запада, еще больше сократили их число. Операцией по смене режима в Киеве и втягиванием Украины в свою орбиту Запад подтверждал прекращение своего геополитического и экономического отступления и прежнюю привлекательность европейского интеграционного проекта.

Главной причиной украинского кризиса стал фактический отказ Запада закончить холодную войну. «Он систематически распространял зону своего влияния и контроля – военного и экономико-политического (расширение НАТО и ЕС, соответственно). С интересами и возражениями России демонстративно не считались, вели себя с ней как с побежденной державой. Русские же побежденными себя не считали, да и вообще за полтысячелетия привыкли не проигрывать большие войны. России навязывалась версальская политика в «бархатных перчатках» – без жесткого отъема территорий или обложения формальными контрибуциями, как в случае с Германией после Первой мировой войны, но со стремлением ограничить и сократить влияние в международной системе»[100].

Членоинтеграция

Как называется самый большой город в Европе? Правильный ответ – Москва (Стамбул больше, но основная его часть расположена с азиатской стороны Босфора). После этого несложно ответить на вопрос о том, какая самая большая страна в Европе – и по территории, и по населению? Но когда в Брюсселе, Лондоне или Берлине произносят «Европа», то не имеют в виду и Россию в том числе. Европа географическая и политическая – различные реальности.

Под Европой понимают, прежде всего, 28 стран – членов Европейского союза. Но кроме них существуют еще несколько развитых стран Западной Европы, которые в ЕС предпочли не входить – Норвегия, Швейцария, Исландия, самые малые страны Западной Европы: Андорра, Лихтенштейн и другие. Далее выделяют группу стремящихся к членству в ЕС, но не входящих в нее Балканских государств: Албания, Босния и Герцеговина, Македония, Сербия, Черногория, а также не получившее пока официально признания Косово. В число претендующих на членство входят Исландия и, во все меньшей степени, Турция. В следующий круг включают постсоветские государства – Беларусь, Молдову, Украину, Армению, Грузию, Азербайджан – и Россию, которые в число официальных кандидатов на вступление в ЕС не входят, хотя Украина и Молдова неоднократно заявляли о своем желании стать его членами и подписали соглашения об ассоциированном партнерстве.

Европейский союз – 4 млн км² плотно обжитой территории с населением 507 млн человек. Это – самое интегрированное пространство в мире. Это не всегда было так на континенте, «подарившем» миру наибольшее количество войн, в том числе обе мировые. При этом идея общеевропейской системы не раз высказывалась в том или ином виде. Даже Владимир Ленин в 1915 году отметился статьей «О лозунге «Соединенных Штатов Европы».

Европейская интеграция неразрывно связана с движением за единую Европу, возникшим после окончания Второй мировой войны с основной целью избежать нового военного конфликта. Среди многих призывов к объединению наибольший резонанс вызвала речь Уинстона Черчилля 19 сентября 1946 года в Цюрихском университете, где он призвал европейцев покончить «с национальными распрями», прежде всего, с франко-германским антагонизмом, и создать на континенте «нечто вроде Соединенных Штатов Европы». Самой Великобритании Черчилль отводил довольно скромное место: «Мы с Европой заодно, но мы не являемся ее частью (with Europe, but not of it). У нас общие интересы, но мы не хотим раствориться в ней и потерять свое лицо»[101].

Противоречия между Францией и Германией оставались главными на континенте. Когда Германия после образования ФРГ и ГДР разделилась, известный французский писатель Франсуа Мориак заметил: «Моя любовь к Германии так велика, что я рад, что их теперь две». Со стратегическим выбором Европе помогли определиться Соединенные Штаты. Только ее политическое и военное объединение может остановить СССР и снять бремя защиты Старого Света, которое Вашингтон нес практически в одиночку. Центральным в его подходе стала ремилитаризация Германии. Дин Ачесон утверждал: «Невозможно обеспечить какую-либо безопасность в Западной Европе без использования германской мощи». Вопрос для него заключался лишь в том, должна ли германская военная машина «стать частью западноевропейской мощи или расти как самостоятельная сила»[102]. США предложили сопротивлявшимся Лондону и Парижу, которые были не в восторге от идеи опять вооружить Германию, условие: увеличение американского военного присутствия в Европе будет происходить только в том случае, если Англия и Франция согласятся на создание крупных немецких вооруженных сил в рамках НАТО. В то же время в Вашингтоне считали, что проект объединенной Европы необходим для сдерживания возрождаемого германского могущества. Таким образом, объединение Европы рассматривалось как инструмент двойного сдерживания – Германии и Советского Союза.

Соединенные Штаты оказали не только дипломатическую, но и финансовую, и информационную поддержку европейскому проекту. Центральное разведывательное управление (ЦРУ) и Департамент информационных исследований – самое быстрорастущее подразделение британского МИДа – проявили большую изобретательность. Их операции включали в себя создание антикоммунистических и антисоветских профсоюзов, либеральных и левацких организаций. «Средоточием этой тайной кампании являлся Конгресс за свободу культуры, который с 1950 по 1967 год возглавлял агент ЦРУ Майкл Джоссельсон… На пике своей деятельности Конгресс за свободу культуры имел отделения в 35 странах, его персонал насчитывал десятки работников, он издавал более 20 престижных журналов, владел новостными и телевизионными службами, организовал престижные международные конференции, выступления музыкантов и выставки художников, награждал их призами. Его задачей было отвлечь интеллигенцию Западной Европы от затянувшегося увлечения марксизмом и коммунизмом и привести ее к воззрениям, более подходящим для принятия «американского образа жизни».

Нравилось им это или нет, знали они об этом или нет – в послевоенной Европе оставалось совсем немного писателей, поэтов, художников, историков, ученых и критиков, чьи имена не были связаны с этим тайным предприятием. Никем не оспариваемая, так и не обнаруженная в течение более чем 20 лет, американская разведка управляла изощренным, надежно обеспеченным культурным фронтом на Западе, ради Запада, под предлогом свободы выражения»[103], – пишет скрупулезная британская исследовательница Фрэнсис Стонор.

В Мюнхене было создано радио «Свободная Европа», были подготовлены классические антисоветские публикации. Информационно-аналитический департамент британского МИДа профинансировал написание и издание «Фермы животных» Джорджа Оруэлла. Для поддержания морального духа холодной войны в 1950 году была подготовлена Европейская конвенция прав человека, формулировавшая новый набор идей, получивший название «европейские ценности», якобы традиционно присущих Старому Свету, – демократия, свобода слова и права человека[104].

В Западной Европе зарождался собственный интеграционный проект. Западноевропейские страны, большинство из которых оказалось в числе проигравших во Второй мировой войне, тяжело переживали утрату мирового лидерства, потерю колоний, рост международного влияния США и СССР и потому еще больше стремились навстречу друг другу, надеясь обрести силу в единстве. Практический путь к европейской интеграции открыла Декларация министра иностранных дел Франции Шумана, который 9 мая 1950 года обратился к правительству ФРГ с предложением начать новую главу в отношениях, передав всю угольную и сталелитейную промышленность Франции и Западной Германии под управление общего наднационального органа. Западная Европа не стала перекраивать границы, как после Первой мировой войны, а изменила саму природу границ, поощряя свободный переток капиталов, товаров и людей. «Политические карты вышли из моды, их место заняли экономические графики. Дипломаты в Брюсселе увидели в экономической взаимозависимости, международных правовых институтах и взаимном влиянии на внутреннюю политику друг друга основной источник безопасности»[105].

В разработке концепции европейского строительства велика роль еще одного видного французского «европеиста» – Жана Монне, занимавшего на тот момент пост руководителя Комиссариата планирования, – который утверждал: «Европа никогда не существовала. Европа – не сумма национальных суверенитетов. Европу надо создать». Вместо Европы, раскалываемой национализмом, концепция Монне – Шумана предлагала сформировать единую миролюбивую Европу на принципах демократии, экономического благосостояния, социального консенсуса, мира и равноправного сотрудничества. Концепцию Монне – Шумана изначально приняли далеко не все западноевропейские государства. Это относилось, прежде всего, к Великобритании, которая создаст в 1960 году совместно с Австрией, Данией, Норвегией, Португалией, Швейцарией и Швецией Европейскую ассоциацию свободной торговли (ЕАСТ).

Хотя план подавался как чисто экономический, в основу его легли соображения стратегические – поставить вооруженные силы Германии под международный контроль, раз уж американцы так настаивают на их возрождении. «По сути, – пишет Брендан Симмс, – Париж захотел европеизировать Германию до того, как Европа германизируется»[106]. Британия, как и следовало ожидать, была настроена крайне скептически, опасаясь утраты суверенитета. Конрад Аденауэр поддержал план Шумана, рассчитывая вернуть Германию за стол великих держав и с действительной верой в общую европейскую судьбу.

Аденауэра больше всего волновали роль ФРГ как изгоя Европы и французская оккупация Саарского угольно-металлургического бассейна, и он воспринял предложение, по словам его биографа, «как подарок небес»[107]. США поначалу имели некоторые сомнения, поскольку видели перспективу создания европейского экономического картеля, способного укрепить конкурентные позиции Европы по отношению к американской экономике. На затем стратегические соображения взяли верх и в Вашингтоне. Американские дипломаты приняли самое непосредственное участие в подготовке плана Шумана[108].

Договор об учреждении Европейского объединения угля и стали (ЕОУС) был разработан в соответствии с решениями проходившей в июне 1950 года в Париже Межправительственной конференции с участием Франции, Германии, Бельгии, Нидерландов, Люксембурга и Италии и подписан 18 апреля 1951 год сроком на 50 лет. Усилиями евроэнтузиастов европейская интеграция продвигалась вперед – от таможенного союза к единому внутреннему рынку со свободным движением товаров, услуг, рабочей силы и капиталов, а далее – к экономическому и валютному союзу, перераставшему в политический.

Продвижение к единой Европе сопровождалось формированием общей правовой базы (aquis communautaire) и системы институтов, имеющих отчасти межгосударственный, отчасти наднациональный характер, которым делегируются полномочия, составляющие часть суверенных прав государств-членов, что отличает ЕС от других интеграционных объединений.

25 марта 1957 года те же шесть первоначальных стран-основателей подписали в Риме два бессрочных договора, учредивших Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) и Европейское сообщество по атомной энергии (Евратом). Одновременно были созданы Парламентская ассамблея и Верховный суд ЕС. Наиболее важное значение имело учреждение ЕЭС, сразу устремившегося к более тесной интеграции. Предполагалось введение общей аграрной и торговой политики, координация политики в других сферах экономики. Предусматривалось четыре этапа интеграции.

Первый – зона свободной торговли, то есть отмена таможенных пошлин, квот и других ограничений в торговле между государствами-членами при сохранении их автономии в таможенной и торговой политике по отношению к третьим странам.

Второй – таможенный союз, предполагавший введение общего внешнего таможенного тарифа и переход к единой торговой политике в отношении третьих стран.

Третий – единый внутренний, общий рынок, в котором к таможенному союзу прибавлялось свободное движение услуг, капиталов и рабочей силы, (включая свободу их профессиональной деятельности).

Четвертый – экономический и валютный союз – общий рынок, дополненный гармонизацией и координацией экономической политики государств-членов на основе совместно принятых решений и контроля за их выполнением, замена национальных валют единой валютой и единая валютная и денежная политика Евросоюза.

8 апреля 1965 года в Брюсселе был подписан Договор, учреждающий единый Совет и единую Комиссию Европейских сообществ. Акт, именуемый обычно Договором о слиянии, объединил институты трех сообществ – Совет и Комиссию ЕС, Европейский парламент и Верховный суд ЕС в единую структуру Сообществ. В июне 1969 года начался очередной – на сей раз успешный – раунд переговоров о вступлении в Европейские сообщества Великобритании, Дании и Ирландии. С 1 января 1973 года «шестерка» превратилась в «девятку».

На этой волне Европейское сообщество в 1971 году приняло план перехода к Экономическому и валютному союзу (так называемый «план Вернера» – по имени автора проекта, премьер-министра Люксембурга). Этот этап интеграции намечено было завершить к 1980 году, но план реализован не был. Главную роль в этом сыграли внешние факторы: отказ Вашингтона в 1971 году от золотого паритета доллара, что привело к расстройству большинства европейских валют, а также четырехкратное повышение цен на нефть из-за сокращения добычи государствами-экспортерами в 1973–1974 годах.

Развитие интеграции пошло по пути создания в 1974 году нового института – Европейского совета на уровне глав государств и правительств. Сообщество приступило к проведению политики финансовой и технической помощи отдельным регионам. В 1978–1979 годах была введена Европейская валютная система, основными механизмами которой стали поддержание стабильных обменных курсов национальных валют государств-членов и общая денежная единица ЕС – ЭКЮ. В 1979 году состоялись первые прямые выборы в Европейский парламент. В 1984 году была начата программа общей сельскохозяйственной политики, принята Первая рамочная программа научно-технического развития.

Именно в Европе началась разрядка, там все громче критиковали агрессивную вьетнамскую политику США, выступали за нормализацию отношений между всеми государствами континента. Еще в 1960-е годы французский президент Шарль де Голль выдвинул идею создания пространства общей безопасности «от Атлантики до Урала». Франция и ФРГ перехватывали у Вашингтона инициативу в формулировании политики Запада в отношении соцстран. Германский канцлер Вилли Брандт выступил с идеей о том, что объединение Германии может быть достигнуто путем сближения с СССР и странами Восточной Европы. 12 августа 1970 года Брандт подписал Московский договор, где признавались западные границы Польши по Одру и Нейсе, а также границы между двумя германскими государствами.

Хельсинский Заключительный акт 1975 года, во многом навеянный идеей де Голля, хотя и не был юридически обязывающим документом, сыграл значительную роль в укреплении безопасности в условиях биполярного мира и впервые создавал общеевропейскую структуру – Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (позднее переименованное в Организацию по безопасности и сотрудничеству в Европе – ОБСЕ), в которое вошли все страны Старого Света по обе стороны от «железного занавеса».

Европейская идея зазвучала с новой силой в 1985 году, когда председателем Европейской комиссии стал Жак Делор, а лидером СССР – Михаил Горбачев. Возможность преодолеть раскол континента и положить конец холодной войне будоражила умы и зажигала сердца. Сообщество в середине 1980-х годов вступило в новый этап – завершения формирования Единого внутреннего рынка ЕС. Правовой основой программы стал Единый европейский акт 1986 года. К намеченному сроку – 1 января 1993 года – единый внутренний рынок ЕС, к удивлению многих, стал реальностью.

В конце 1980-х годов активно обсуждались идеи единой Европы, включающей в себя также СССР и его союзников. Тэтчер первой озвучила формулу евро-атлантического пространства безопасности «от Ванкувера до Владивостока». Горбачев говорил об «общем европейском доме», который включал бы в себя и Советский Союз. Но в дальнейшем эти формулы, содержавшие большую долю идеализма, продолжения не получили.

Новая стратегия развития Европейского союза после окончания холодной войны была разработана с учетом двух главных обстоятельств. Во-первых, после успеха в создании внутреннего рынка перспективы дальнейшего укрепления интеграции казались безграничными. Во-вторых, завершение холодной войны и трансформации в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) открыли возможности для резкого расширения Евросоюза. Отсюда стратегия одновременного углубления и расширения. Еврооптимисты надолго одержали победу над евроскептиками.

Цели и программа развития интеграции «вглубь» были определены в Договоре о Европейском союзе, подписанном в голландском Маастрихте 7 февраля 1992 года и дополненном решениями Евросовета в Амстердаме в 1997 году и Ницце в 2000-м. Целями Маастрихтского договора было создание Экономического и валютного союза, а также переход к общей внешней и оборонной политике, сотрудничество в сферах внутренней политики и правосудия. Договор ввел единое гражданство Союза.

После Маастрихта для обозначения областей деятельности ЕС было введено понятие трех «опор»: политика ЕС, связанная с таможенным союзом, единым внутренним рынком, экономическим и валютным союзом; общая внешняя политика и политика безопасности; сотрудничество в области внутренней политики и юстиции.

Первая опора вскоре обрела реальное воплощение: в 2001 году возникла единая валюта – евро. Это была чисто политическая конструкция. Ее введение, как уверяет Моизи, было продиктовано, в первую очередь, опасением возрождения германского национализма и той подавляющей силы, которой будет обладать Германия: «Канцлер Гельмут Коль выразился по этому поводу весьма ясно. Он представлял себя как последнего «доброго немца» – иначе говоря, последнего канцлера Германии с личными воспоминаниями о Второй мировой войне. Он говорил своим партнерам в Европе, что им нужно поторопиться завершить начавшийся после холодной войны процесс интеграции и введение европейской валюты, поскольку после него, может быть, будет уже поздно»[109].

Вторым мотивом для введения евро, по словам глобального экономического корреспондента Рейтера Алана Уитли, было стремление «увеличить европейскую роль в мире и сократить чрезмерную привилегию Соединенных Штатов, с которыми годами конфликтовали, особенно французы. Еще в 1990 году в докладе Европейской комиссии утверждалось, что мировой экономике будет лучше с «более симметричной» международной монетарной системой, в которой мир меньше бы полагался на доллар, а США имели бы меньшее влияние – прямое или через МВФ. Защищенная единой валютой, Европа была бы менее уязвима от волатильности доллара и от американского курсового оружия»[110].

С опорой безопасности оказалось сложнее. Падение Берлинской стены, распад соцлагеря и СССР не принесли Европе мира. Напротив, впервые после 1945 года на континенте вспыхнула война – на Балканах. Трудно переоценить влияние кровопролития в Югославии на самочувствие европейцев. Для водворения мира потребовалось вмешательство Соединенных Штатов и НАТО, разбомбивших Сербию. На этом фоне многие полагали, что решение проблем стабильности в Европе лежит в создании собственных европейских структур обеспечения безопасности и дальнейшем расширении Европейского союза, джентльменского клуба с ценностями мира, процветания и этнического примирения. Чтобы избежать балканизации всей Европы, нужно европеизировать Центральную и Восточную Европу.

На встрече Совета ЕС в Кёльне в июне 1999 года – была поставлена цель проведения Европейской политики безопасности и обороны (ESDP), для чего были созданы Комитет политической безопасности, Европейский военный комитет и Европейский военный штаб, а Хавьер Солана был назначен Высоким представителем по вопросам общей политики в области обороны и безопасности. Затем Совет ЕС на саммите в Хельсинки взял обязательство создать 60-тысячные «силы быстрого реагирования, способные принимать участие в сложных гуманитарных интервенциях. Балканам был предложен Пакт стабильности – возможность в перспективе членства в ЕС при условии удовлетворения критериям Союза. А в декабре 1999 года в Ницце было решено начать переговоры о членстве сразу с большой групой стран[111].

Если раньше ЕС расширялся дозированно (в 1980-е годы были приняты избавившиеся от диктатур Греция, Испания и Португалия, а в 1990-е – Австрия, Швеция и Финляндия), то затем произошел взрыв, отражавший стремление закрепить страны Центральной и Восточной Европы в западной орбите. Самая большая в истории волна расширения ЕС последовала в 2004 году: Венгрия, Кипр, Латвия, Литва, Мальта, Польша, Словакия, Словения, Чехия, Эстония. В 2007 году настанет очередь Болгарии и Румынии. В 2013 году произошло седьмое расширение – присоединилась Хорватия. Однако успехи в расширении сопровождались и немалыми проблемами. Как подчеркнул Моизи, «большинство западноевропейцев встретило расширение без всякого энтузиазма, видя в нем скорее нравственный и исторический дол г, а также пол и тический и экономический риск, чем повод для оптимизма и торжества»[112].

Ненамного больше евроэнтузиазма со временем стало и в странах Восточной Европы. Популярность идеи национального суверенитета, писал Шрёдер, «растет и среди восточноевропейских стран – членов ЕС: после крушения Варшавского договора они обрели суверенитет и им трудно решиться на передачу своих суверенных государственных прав на европейский уровень»[113]. Мегарасширение привнесло в ЕС невиданную ранее пестроту и неоднородность. И сегодня подспудные проблемы Восточной Европы – более низкий уровень жизни, национализм, коррупция – остаются во многом нерешенными.

За мегарасширением должно было последовать мегауглубление – принятие общей конституции. И здесь возникли большие проблемы. В 2005 году французы и голландцы сказали «нет» Европейской конституции, в 2008 году отвергли конституцию ирландцы.

Разбившись о волнорезы референдумов, проект европейской интеграции потребовал переосмысления перед угрозой попятного движения. Из текстов основополагающих документов ЕС были изъяты упоминания о флаге, гимне и девизе Евросоюза. Исчезли слова «конституция», «европейский закон», «семья народов». Осталось утверждение о «создании более тесного союза народов Европы» на основе общих ценностей: достоинства, свободы, демократии, равенства, правового государства и прав человека. Результатом ревизии планов стал Лиссабонский договор, вступивший в силу 1 декабря 2009 года, который дал передышку проекту европейской интеграции. Видение единой Европы в форме федерации, которое разделяли евроэнтузиасты, осталось нереализованным.

Шансы на ее реализацию, казалось, начали только таять под ударами экономического кризиса 2007–2009 годов и последующей затяжной депрессии. Но одновременно в поисках путей выхода из экономических проблем появилось множество инициатив, призванных дать новый импульс интеграции. Но прежде, чем поговорить о них, ответим на вопрос: насколько сегодня интегрирована Европа, какая часть национального суверенитета находится сегодня в Брюсселе, а какая – в национальных столицах?

Функционирование и развитие ЕС обеспечивает разветвленная и порой запутанная система институтов, норм, методов и процедур, создававшихся и обкатывавшихся на протяжении десятилетий: Европейский совет, Европейский парламент, Европейская комиссия, Европейский суд, Счетная палата, Совет Европейского союза, Европейский центральный банк, Европейский экономический и социальный совет (партнер Общественной палаты РФ). И это – далеко не все.

ЕС далеко продвинулся вперед в деле унификации законодательства стран-участниц. В большинстве стран Союза более половины новых законов разрабатывается в Брюсселе и затем включается в национальное законодательство.

Однако страны продолжают блюсти свои прерогативы по широкому кругу вопросов. «Анализ современной европейской политики свидетельствует: страны – члены Европейского союза сохраняют суверенные права во всех без исключения важнейших областях политической и экономической жизни, – подчеркивает знающий европеист Тимофей Бордачев. – Охрана границ с соседями ЕС, национальная оборона, внешние энергетические связи, юстиция и внутренние дела, миграционная политика, образование – все эти вопросы остаются в исключительной компетенции национальных властей. Такие ключевые сферы экономики, как социальная политика и регулирование трудовых отношений (то есть весь социальный блок), также находятся в стопроцентном ведении национальных властей»[114].

Директор Института европейских исследований в Брюсселе Поль Магнетт подчеркивал, что из четырех главных функций современного государства – защита границ, источник национальной идентичности, определение политического устройства общества, регулирование рынка – только последняя подвержена наднациональному регулированию, причем не автоматическому, а как результат длительного согласования национальных интересов, учета конъюнктуры и позиций лобби[115]. Общий бюджет ЕС составляет немного больше 1 % союзного ВВП. У Брюсселя нет права самостоятельно собирать налоги. Страны-участницы в значительной степени делегировали часть законодательных функций, но держат подальше от него свою казну. Европейский союз превратился в гиганта в области правового регулирования, но пока гораздо менее влиятелен в финансовых вопросах. Ниалу Фергюсону ЕС напомнил «не столько Рим императоров, сколько Рим пап, об одном из которых Сталин как-то спросил: «А сколько у него дивизий?»[116]

Все большее число критиков Европейского союза указывают на дефицит демократии в условиях, когда все большие полномочия оказываются в руках неизбираемой и стремительно расширяющейся брюссельской бюрократии. Единственным напрямую избираемым органом остается Европарламент, однако, несмотря на широкие полномочия, политику сообщества определяет не он, и не случайно, что интерес к его формированию и деятельности падает. В 1979 году в выборах в Европарламент приняли участие 65 % избирателей, а в 2009 году – только 43 %[117].

Куда более реальная власть сосредоточена в коридорах Европейской комиссии, в формировании которой избиратели не принимают участия, а все судьбоносные решения исходят от политических лидеров крупнейших стран.

Нарастает вал публикаций о брюссельской бюрократии – самой быстро растущей, самой высокооплачиваемой и, пожалуй, самой расточительной на планете. В 1999 году комиссия Сантера была распущена из-за коррупции, непотизма и нулевой эффективности. Каждый новый член – это новое представительство с аппаратом в Брюсселе, каждая новая программа – сотни миллионов евро, вынутых из национальных бюджетов. В 2011 году группа европарламентариев была задержана в ходе переговоров о получении денег за внесение конкретных поправок от лоббистов, выдававших себя за журналистов. В 2012 году афера с регулированием табачной сферы привела к отставке еврокомиссара по здравоохранению Джона Далли из Мальты. Четверть из 35 тысяч чиновников ЕС имеют зарплату выше, чем у германского федерального министра. Только на поддержание в рабочем состоянии здания Европарламента в Страсбурге уходят 212 млн евро. Там 46 дней в году заседают 754 европарламентария (зарплата 8 тысяч евро, суточные, перелеты, такси, надбавка за дальность, 20 тысяч на помощников)[118].

Согласно опросу «Евробарометра» в сентябре 2011 года, только 30 % респондентов считали, что их голос в ЕС что-то значит, зато 62 % были убеждены в обратном[119]. Евросоюз монополизировал право говорить от имени всей Европы и формулировать европейские ценности. Неудивительно, что и миллионы людей поставили знак равенства между Европой и ЕС, и именно на Брюссель стали возлагать ответственность за накапливающиеся проблемы.

Что же касается европейских институтов, не входящих в структуру Европейского союза, то их судьба по окончании холодной войны выглядела следующим образом.

Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) предполагала наличие трех корзин: безопасность, экономика, гуманитарные проблемы. Безопасность, в значительной степени, ушла в НАТО, экономика – в ЕС, гуманитарная почти исчезла (культурные проблемы, меньшинства, языки), осталось наблюдение за выборами восточнее ЕС и НАТО. Россия в середине 1990-х предлагала сделать ОБСЕ европейской системой безопасности. Предложение было тогда отвергнуто как русский заговор с целью подрыва НАТО, и ОБСЕ все больше превращалась в организацию виртуальную. Но ОБСЕ, в которую сейчас входят 55 стран – уже не только европейских – не безнадежна, если постараться реанимировать ее в первоначальном предназначении и наполнении всех трех корзин реальным содержанием. На Украине с 2014 года ОБСЕ пытается играть роль посредника и наблюдателя, но пока не слишком успешно.

Совет Европы, созданный в 1949 году для решения проблем прав человека, культурного и гуманитарного сотрудничества, на выходе из холодной войны состоял из 23 западноевропейских государств, сейчас их 47. Вновь входившие (включая Россию, которая стала членом СЕ в 1996 году) присоединялись к Европейской конвенции по правам человека и принимали ее контрольные механизмы, включая Европейский суд по правам человека. Условие присоединения к Совету Европы – демократическое правовое устройство и проведение свободных выборов. В рамках Совета Европы действуют свыше 170 общеевропейских конвенций, обязательных для ратифицировавших их государств.

Европейская самобытность проявляется в том, что называют европейской экономической и социальной моделью. Она имеет различные страновые формы, однако заметно отличается, скажем, от американской модели. Ее характерные черты: более высокий уровень государственных расходов, более высокий суммарный уровень налогообложения, более высокие социальные отчисления, сильное госрегулирование, особенно рынков труда. Кроме того, только в рамках ЕС существует денежно-кредитный союз, а большая часть государств-членов входит еще и в зону евро. Однако сегодня все больше аналитиков рассуждают о пределах и эффективности этой модели из-за переживаемых Европой серьезных экономических трудностей.

Долговая экономика

В 2011 году экс-премьер Великобритании Гордон Браун писал: «Раньше на Европу приходилась половина мирового производства. К 1980 году этот показатель упал до четверти. Сегодня он меньше одной пятой – лишь 19 %. Скоро будет чуть больше одной десятой – 11 % к 2030 году, а затем упадет до 7 %. К 2050 году – менее чем через четыре десятилетия – европейская экономика будет меньше латиноамериканской. Если рост в Европе будет и дальше далеко отставать от конкурентов, к середине века она окажется столь же маленькой, как африканская»[120].

Что произошло? Сергей Караганов давал емкий ответ: «Европа ЕС вынуждена будет расплачиваться за триумфализм и ошибки прошлого. За слишком быстрое и почти без условий расширение Союза и зоны евро. За отказ большинства стран (кроме Германии и ряда северных европейцев) от структурных реформ на волне эйфории, вызванной экстенсивным расширением рынков из-за падения железной стены и экономического открытия Китая»[121]. На протяжении двух десятилетий, предшествовавших кризису 2007–2009 годов, средние темпы прироста ВВП в странах Европейского союза составили 1,9 %. В это же время суммарное сальдо текущего баланса ЕС равнялось – 0,2 %, и доля Евросоюза в мировом экспорте постепенно уменьшалась. Валовой внутренний продукт мог расти только за счет внутреннего спроса, причем – по факту – потребительского, который увеличивался быстрее, чем сам ВВП. Успехам торговли помогала цифровая революция: компьютеры, плееры, мобильные телефоны и другая часто меняемая техника. Росту продаж способствовало долгосрочное снижение инфляции и процентных ставок. Коммерческие банки расширяли объемы кредитования, глядя сквозь пальцы на платежеспособность заемщиков.

Кризис 2007–2009 годов пришел в Европу из США, но страны ЕС оказались в числе наиболее пострадавших: в 2009 году их совокупный ВВП снизился в среднем на 4,1 % при среднемировом падении порядка 3 %. По характеру принимавшихся антикризисных мер Старый Свет разделился на те же две группы. Государства, где раньше наращивались расходы, продолжили это делать за счет внутренних и внешних заимствований, не останавливаясь перед резким увеличением бюджетного дефицита. При этом почти все страны ЕС сильно превысили 3-процентную планку дефицита бюджета. Государства с наибольшими дефицитами рванулись за помощью к более экономным партнерам, но те не видели причин поощрять чужую расточительность.

Американский журналист Майкл Льюис наглядно показал, каким образом, например, греческие власти распорядились возможностью почти неограниченного кредитования экономики, когда их страна стала членом зоны евро и получила наивысший кредитный рейтинг. «Только за последние 12 лет фонд заработной платы государственного сектора греческой экономики удвоился в реальном выражении – без учета взяток чиновникам, – писал Льюис в книге «Бумеранг: как из развитой страны превратиться в страну третьего мира». – Средняя зарплата в госсекторе почти в три раза превышает среднюю зарплату в частном секторе. Годовой доход государственной железной дороги составляет 100 млн евро, а на зарплаты тратится 400 млн, не говоря уже о прочих расходах в сумме 300 млн евро… Было бы дешевле перевозить всех пассажиров греческой железной дороги на такси… Греческая система государственных школ начисто лишена эффективности: будучи одной из худших в Европе, она тем не менее нанимает вчетверо больше учителей на одного ученика, чем финская, одна из лучших европейских систем образования… В стране есть три государственные военно-промышленные компании: их совокупная задолженность достигает миллиардов евро, а убытки постоянно растут. Пенсионный возраст в Греции, считающийся «высоким», составляет 55 лет для мужчин и 50 для женщин. В настоящее время в результате попыток государства проанализировать природу щедрых пенсий выяснилось, что более 600 профессий в Греции каким-то образом подпали в категорию тяжелых: парикмахеры, дикторы на радио, официанты, музыканты и т. д.».

Когда новый министр финансов Греции Йоргос Папаконстантину, имевший первоклассное экономическое образование и десять лет проработавший в ОЭСР, в октябре 2009 года пришел в свой кабинет, правительство было уверено, что дефицит греческого бюджета составлял 3,7 %. Ему не составило труда через две недели выяснить, что реальный дефицит составлял 14 % от ВВП[122]. Европа оказалась в шоке.

Вторая группа государств, напротив, пошла на жесткие сокращения государственных расходов и увеличение налогов, но тоже с весьма неутешительными результатами. Наиболее решительно затянули пояса прибалты. Так, Литва в 2009 году сократила расходную часть бюджета на 30 %, зарплаты в госсекторе – на 20–30 %, пенсии – на 11 %; были повышены все акцизы – от лекарств до алкоголя. В итоге Вильнюсу удалось удержать дефицит на уровне 9 % от ВВП, но следствиями стали 14-процентная безработица, 15-процентное падение производства, массовый отток рабочей силы и удвоение числа самоубийств. По этому же пути – экономии – шла Германия и ряд стран Северной Европы, но и они не избежали кризиса.

Как выяснилось, именно германские банки выступали главными кредиторами Греции, крупнейшими вкладчиками в американский, ирландский и исландский ипотечные и финансовые пузыри. «Другие страны воспользовались иностранными деньгами как средством удовлетворения различных безумных потребностей, – писал Льюис. – В Германии банкиры использовали собственные деньги для того, чтобы дать иностранцам вести себя безумно… Они кредитовали американских низкокачественных заемщиков, ирландских магнатов недвижимости, исландских банковских воротил, чтобы те проворачивали дела, которые ни один немец никогда бы себе не позволил»[123].

В 2010 году экономический рост возобновился: суммарный ВВП стран ЕС вырос на 1,7 %, в 2011-м – на 1,6 % в зоне евро и на 1,8 % в ЕС-27. Однако норматив – не выше 3 % ВВП для дефицита – в 2010 году был нарушен 22 государствами (12 из них были членами еврозоны), бюджетный дефицит в среднем по ЕС превысил 6 %.

Катастрофическое финансовое положение Греции, а вскоре – Ирландии и Португалии поставило под угрозу евро и экономический и валютный союз в целом. Из двух зол – исключить их из еврозоны с угрозой цепной реакции или оказать им колоссальную по размерам помощь – лидеры ЕС избрали меньшее – помощь. Летом 2010 года начал работу Европейский стабилизационный фонд (European Financial Stability Facility), который мог предоставлять займы в размере до 440 млрд евро и гарантии на 780 млрд евро. Другим инструментом стал Европейский финансовый стабилизационный механизм, с помощью которого Еврокомиссия получала возможность занимать на финансовых рынках средства (до 60 млрд евро), начиная с 2013 года.

Вторым направлением антикризисной стратегии была объявлена финансовая стабилизация, а ее инструментом – национальные программы стабилизации (для стран еврозоны) или конвергенции (для остальных участников ЕС) на 2011–2014 годы. Общим для них являлся переход к рестриктивной бюджетной политике, подкрепляемой структурными реформами, ведущими к увеличению доходов государства.

Многие эксперты стали не без оснований предупреждать, что бюджетное самоограничение может иметь следствием более затяжную депрессию, высокую безработицу, социальный протест. Страны еврозоны действительно попали в ловушку. Задолженность проблемных стран оказалась настолько велика, что финансисты всего мира боялись давать в долг не только странам «европейской финансовой периферии» – Греции, Ирландии, Португалии, но и таким крупным экономикам, как Испания и Италия. Когда долги велики, можно, конечно, снизить дефицит бюджета, т. е. сократить расходы и попытаться увеличить доходы. Однако сокращение дефицита во время нулевого роста или спада только усиливает спад, поскольку государственные расходы не поддерживают совокупный спрос. Снижая дефицит во время кризиса, правительства направляют экономику в порочный круг: чем ниже темпы роста, тем меньше веры в то, что государство сможет расплатиться по долгам, тем сильнее нужно сокращать расходы и повышать налоги, тем ниже темпы роста и т. д.

Помимо этого, не имея собственной валюты, проблемные страны не смогли прибегнуть к таким антикризисным механизмам, как девальвации или эмиссия. Американский экономист Нуриэл Рубини, получивший известность за точный прогноз мирового финансового кризиса, подчеркивает: «Когда евро только создавался в качестве единой валюты в Европе, я, как и многие другие специалисты, выражал по этому поводу обеспокоенность. Страны, пользующиеся одной валютой, отказываются от важного инструмента – регулировки валютных курсов, – необходимого для проведения корректировок. Если бы Греции и Испании разрешили понизить стоимость своих валют, их экономики укрепились бы – за счет увеличения экспорта. Более того, при переходе от своих валют к евро эти две страны отказались еще от одного инструмента, применяемого в периоды экономического спада – денежно-кредитной политики. Если бы они этого не сделали, то могли бы ответить на кризис, в котором оказались, снижением процентных ставок, чтобы стимулировать приток инвестиций (хотя при нынешней тяжелой рецессии снижение процентных ставок не сработало бы). Однако вместо прежней свободы действия руки у стран еврозоны оказались связаны»[124].

В 2012 году вновь начался спад, обрушились суверенные кредитные рейтинги не только основных стран-должников, но и Евросоюза в целом. Прогнозы относительно заката эпохи евро перестали считаться экстравагантными. К краю финансовой пропасти подошли уже не только периферийные экономики – Греция, Португалия, Ирландия, – но и Италия с Испанией. Даже внешне Европа стала выглядеть хуже, беднее. Все больше заброшенных магазинов и ресторанов, и уже не только на юге континента.

Кредитование кризиса

Серьезный толчок интеграции был дан на саммите Европейского союза 7–8 декабря 2011 года, принявшем решение о заключении межправительственного бюджетно-налогового соглашения. Оно было призвано противодействовать долговому кризису путем ужесточения и автоматического применения санкций к странам еврозоны – нарушителям финансовой дисциплины (блокировать санкции могло квалифицированное большинство в 75 % членов еврозоны).

Вводилась система проверки в Брюсселе проектов госбюджетов до их принятия национальными парламентами, потолок временного стабилизационного фонда увеличивался до 500 млрд евро и заменялся постоянным европейским механизмом стабильности с июля 2012 года. Страны еврозоны увеличивали свой взнос в МВФ на 200 млрд евро, не в последнюю очередь, чтобы стимулировать другие страны – США, государства БРИКС – также наращивать свои вливания в МВФ для поддержки Евросоюза.

На июньском 2012 года саммите Евросовета был принят Пакт роста и занятости с бюджетом в 120 млрд евро. Но главным итогом саммита стало решение создать единый банковский регулятор. На первом этапе его задача виделась в рестуктуризации банковского сектора (около 8,5 тысячи банков) и стабилизация рынка кредитования. После создания единого регулятора Европейский стабилизационный механизм получал право проводить рекапитализацию проблемных банков напрямую, а не через правительства, как это было ранее[125].

Главными силами углубления интеграции стали страны европейского «ядра» – Германия и Франция, несмотря на разногласия между их лидерами. Их усилия были поддержаны в заявлении «Будущее Европы», опубликованном 18 сентября 2012 года после встречи в Варшаве министров иностранных дел Франции, Германии, Австрии, Бельгии, Дании, Италии, Люксембурга, Нидерландов, Польши и Португалии. Масштаб изменений, предложенных министрами, превосходил отвергнутую Конституцию ЕС: предложили вернуться к идее президента Евросоюза, избираемого прямыми выборами в государствах-членах; усилить полномочия общей внешнеполитической службы; создать европейскую пограничную полицию и даже европейскую армию; отменить принцип единогласия в вопросах общей внешней политики и политики безопасности с целью ее гармонизации. «Решение нынешней головоломки – больше, а не меньше Европы, которая будет более конкурентоспособной, более защищенной от экономических кризисов, более объединенной перед лицом вызовов глобализации»[126], – писали, представляя заявление, министры иностранных дел Польши и Германии Радек Сикорский и Гуидо Вестервелле.

Осенью 2012 года был представлен Проект «углубленного и настоящего Экономического и валютного союза» – рассчитанный на срок до 5 лет амбициозный план создания полного экономического, банковского и бюджетного (фискального) союза. План предполагал более обязывающую координацию выработки и принятия национальных решений в сфере макроэкономической и бюджетной политики при непосредственном участии наднациональных институтов, передачу им компетенций по санкционированию национальных мер и контролю над их исполнением. Это также касается политики в области налогообложения и занятости. Предполагается создание автономного бюджета еврозоны, в том числе для поддержки стран, которые проводят болезненные структурные реформы.

Что касается банковского союза, то основной мерой виделся запуск единого механизма надзора за деятельностью банков. В декабре министры финансов стран-членов предоставили ЕЦБ полномочия по надзору за крупнейшими кредитными организациями: с марта 2014 года регулятор мог осуществлять постоянный контроль примерно за 150 финансовыми институтами (банки с объемом активов не менее 30 млрд долл., либо те институты, чьи балансы достигают 20 % от ВВП страны базирования).

Впрочем, ЕЦБ получил возможность вмешательства в случае возникновения проблем в любом банке ЕС[127].

При этом сохранялись разногласия по проблемам финансирования деятельности Евросоюза. На внеочередных – ноябрьском и декабрьском – саммитах лидеров ЕС 2012 года не удалось достичь компромисса по проекту долгосрочного бюджета на 2014–2020 годы. Лишь в феврале 2013 года после рекордных 24-часовых переговоров лидеры стран Евросоюза согласовали первый за всю историю союза секвестр бюджета. Действующий бюджет на 2007–2013 годы составляет 993,6 млрд евро, Еврокомиссия просила 1,09 трлн на следующую шестилетку, но получила только 993,6 млрд[128].

Летом 2013 года возникла еще одна угроза дефолта – на сей раз на Кипре. Его просьбы о финансовой помощи были оставлены практически без ответа. «Впервые с начала кризиса в отношении страны, к которой применялся традиционный рецепт блока – бюджетное сжатие, – была использована и новая догма банковского «вкупа» («bail-ins»), при котором кредиторы и вкладчики, а не налогоплательщики оплачивали счет за провалившиеся банки, насильственно расставаясь со своими кредитами и депозитами»[129], – писала тогда The Wall Street Journal. Не в последнюю очередь такая схема «санации» банков была принята потому, что на Кипре было много российских денег. Россиян не жалко.

По мере того как европейская экономика возобновляла медленный рост, импульсы к дальнейшим преобразованиям исчезали. «Острота кризиса еврозоны спала, что ослабило давление в пользу реформ, – отмечал в марте 2014 года The Economist. – Евроскептицизм на марше, что делает сложным выигрыш плебисцитов по серьезным изменениям Договора в таких странах, как Франция или Ирландия»[130].

Европейская экономика в 2014 году немного воспрянула под воздействием падения цен на энергоносители (пострадавшими оказались только нефтепроизводящие Норвегия и Великобритания) и ослабления курса евро по отношению к доллару. В марте 2015 года ЕЦБ в качестве стимулирующей меры и средства преодоления дефляции приступил к политике количественного смягчения. Впрочем, до осязаемого экономического выздоровления еще далеко. По итогам 2014 года ВВП ЕС вырос на 1 %, и все еще на 2 % меньше, чем до кризисного 2008 года (в США на 9 % больше)[131].

Еще в 2013 году средний размер бюджетного дефицита спустился ниже искомых 3 %, а в к началу 2015 года составлял 2,4 %. Но госдолг еврозоны за 2014 год увеличился с 90,9 до 91,9 %. Из 28 членов ЕС 16 имели дефициты выше максимально допустимых 60 % ВВП. Наивысшая долговая нагрузка в Греции – 177,1 % ВВП, Италии – 132,1, Португалии – 130,2, Ирландии – 109,7 %; самая низкая в Эстонии – 10,6 %[132]. Европейские долговые обязательства на 3 трлн долл., включая бонды Германии и Швейцарии, торгуются с отрицательной доходностью, что становится «европейской нормальностью», подталкивает дефляцию[133]. Цель выйти на 2-процентную инфляцию остается недостижимой – в апреле 2015 года она составляла 0,2 %[134].

Опасность дефолта Греции или ее выхода из еврозоны («Grexit») не снята с повестки дня, а скорее только обострилась после прихода там к власти правительства леворадикальной партии Сириза в январе 2015 года. Премьер Алескис Циприс недвусмысленно дал понять, что режим жесткой экономии и послушания ушел в прошлое, и Греция не ставит будущее страны под угрозу ради непременной выплаты внешнего долга. Но и руководство ЕС не склонно к компромиссам: «Чем больше они предложат Сиризе, тем больше риск повсеместного подрыва позиций умеренных сил»[135].

Европейцы все чаще возлагают вину за сложившуюся ситуацию на Германию, главный мотор евроинтеграции. «Конечно, Германию нельзя винить за желание иметь сильную валюту и сбалансированный бюджет, – пишет известный финансист Джордж Сорос. – Но ее можно винить за навязывание своей модели другим странам с разными нуждами и предпочтениями – как Прокруст из греческой мифологии, который заставлял людей ложиться в его ложе и растягивал их или обрубал им ноги, чтобы они точно в него помещались. Прокрустово ложе, в котором должна лежать еврозона, называется экономия, и, как следствие, дефляция»[136]. На рост антигерманских настроений обращает внимание лорд Гидденс. «Германия лидирует, но не любима. Несмотря на всю политкорректность, в газетах – особенно южноевропейских стран – появляются заголовки со словосочетанием «четвертый Рейх». Демонстранты в Италии, Испании, Греции, на Кипре носят портреты Меркель с подрисованными усами и свастикой»[137].

Но все же, Евросоюз остается мощным экономическим игроком, на которого приходится 15,6 % мирового экспорта, что заметно больше американских 8,3 % и японских 4,6 %. Финляндия, Нидерланды, Германия, Великобритания и Швеция входят в десятку самых конкурентоспособных экономик мира[138]. Пророчества по поводу распада зоны евро оказались пока несостоятельными. Выход из еврозоны имеет запредельно высокую цену. Даже намек какой-то страны на выход способен привести к коллапсу ее банковской системы. Ее новая валюта обесценится, долги станут неподъемными, поскольку номинированы в евро. Страна вынуждена будет объявлять дефолт, что на годы отрежет ее от мировой финансовой системы и т. д. Поэтому, по всем опросам, большинство жителей еврозоны считает, что введение общей валюты принесло вред их странам, но большинство же не поддерживает расставание с евро. Более того, еврозона расширяется. В 2011 году в нее вступила Эстония, с 2014 года Латвия, с 1 января 2015 года – 19-м членом зоны евро стала Литва. Евро вместо собственной валюты используют Черногория и Косово, а Болгария и Босния-Герцеговина используют currency board на основе евро.

Любопытно, но, несмотря на все трудности, не снимается задача расширения еврозоны. Правда, Еврокомиссия предупредила, что проверка претендентов на их соответствие Маастрихтским критериям будет проводиться гораздо строже, чем ранее. После приема Хорватии для других балканских стран запланированы переговоры о членстве лишь с Черногорией. Переговоры с Сербией – небезуспешно – обусловливаются «нормализацией» ее отношений с Косово, а о принятии Турции – фактически приостановлены. Членство Украины, Грузии или Молдовы, несмотря на подписание соглашений об Ассоциации, в повестке дня не стоит. Ассоциация далеко не предполагает членство и сегодня включает сотрудничество с такими странами, как Алжир, Азербайджан, Армения, Белоруссия, Грузия, Египет, Израиль, Иордания, Ливан, Ливия, Марокко, Молдавия, Палестинская Автономия, Сирия, Тунис и Украина, даже Россия – через договор о 4 общих пространствах.

Безработица на фоне озабоченности

Западная Европа вправе гордиться успехами в создании модели социального государства, которая превратила ее в один из самых благополучных регионов мира. Интересен реализуемый Евросоюзом принцип социальной сплоченности. Удалось избежать эксцессов нерегулируемого рынка, уровень социального расслоения низок. Удается поддерживать уровень безопасности на высоком уровне (по количеству убийств ЕС вчетверо уступает Соединенным Штатам).

Однако в последние годы социальная напряженность на континенте нарастает, и одна из главных причин – неспособность стран Евросоюза в новых реалиях поддерживать прежние стандарты социального обеспечения. Ангела Меркель выражала озабоченность по поводу того, что на ЕС приходится 7 % населения мира и половина всех социальных расходов[139].

Всего несколько цитат из книги Филиппа Леграна «Европейская весна»: в Греции «дети копаются в мусоре… а в больницах не хватает лекарств». В Испании «самоубийство стало основной причиной смерти после естественных причин». А по всей Европе «пятнадцать миллионов человек в возрасте до тридцати лет нигде не работают и не учатся»[140].

К 2010 году население ЕС-27 впервые перевалило за полмиллиарда. Население с 1960-х годов росло на 1,5–2 млн в год, однако темпы роста постепенно сокращаются. Европа стареет. Многочисленное поколение, родившееся в годы «бэби-бума», достигает предпенсионного порога. С 2014 года самодеятельное население начало уменьшаться[141]. В 1970 году в странах ЕС на каждого пенсионера приходилось 4–5 человек в трудоспособном возрасте, в 2010 году их было немногим более трех. К 2030 году пропорция работающих и пенсионеров в некоторых странах, например, в Германии, составит 2:1. Если учесть, что из всего трудоспособного населения в Европе занято не больше 65 % (самые многочисленные группы неработающих – студенты и домохозяйки), то на двух пенсионеров придется трое работников. Нынешние системы социальных отчислений никогда не были рассчитаны на такое соотношение. Не встретило восторга у населения и повсеместное увеличение пенсионного возраста: в Испании – с 65 до 67, в Греции и Франции – с 60 до 63–65.

На рубеже тысячелетий главным источником прироста населения в ЕС стала иммиграция. В последние годы ежегодное пополнение составляло 3–4 миллиона приезжих. При этом качественным образом изменился характер иммиграции: ее костяк составили выходцы из неблагополучных стран Азии и Африки, в основном мусульманских. И бурные события на Ближнем Востоке и в Северной Африке только добавляют их число.

Новые иммигранты принесли с собой менталитет, образ жизни и систему ценностей, которые плохо стыкуются с обычаями коренного населения Старого Света. Они все чаще рассматривают себя как отдельную этно-культурную общность, отстаивающую свое право на «инакость» с использованием политических и юридических инструментов. Среди иммигрантов последних волн значительна доля лиц без образования и профессиональных навыков, чье использование даже на неквалифицированной работе порой оказывается невозможным, что превращает их в перманентных получателей помощи за счет налогоплательщиков. Стоит ли удивляться, что в государствах с высокой долей новых иммигрантов растет настороженность коренных жителей к чужакам, иногда перерастающее в нетерпимость, ксенофобские и антиэмигрантские настроения.

Официальная политика государств-членов и всего Евросоюза долгие годы была направлена на то, чтобы не допустить роста националистических настроений. Два-три десятилетия назад из европейского лексикона исчезло слово «Родина» и его эквиваленты. Однако созданная атмосфера тотальной политкорректности и терпимости привела к тому, что острые проблемы межнациональных отношений оказались за рамками публичной дискуссии. Большие надежды возлагались на внедрение в общественное сознание ценностей мультикультурализма, который должен был прийти на смену традиционной ставке на ассимиляцию меньшинств. Но в 2011 году сразу несколько лидеров ведущих демократических стран – Ангела Меркель, Николя Саркози, Джеймс Кэмерон – высказали мнение, что мультикультурализм мертв.

Бомбой в предельно политкорректной ФРГ стала книга бывшего члена правительства Берлина Тило Сарацина «Германия: самоликвидация», где он, в частности, бил тревогу по поводу того, что о последствиях падения рождаемости и миграции нельзя даже заикаться. «В последнее время это изменилось, поскольку поколение «1968-го» стало бояться за свою пенсию. Но теперь это слишком поздно, с этим опоздали на 40 лет; социальное бремя неуправляемой миграции всегда было табуировано, и запрещалось говорить о том, что люди неравны, а именно: есть умственно более и менее способные, более ленивые и более трудолюбивые, – и что этого не изменишь ни равенством образования, ни равенством шансов… Германия не погибнет внезапно и скоропостижно. Она будет тихо угасать вместе с немцами и демографически обусловленным истощением их интеллектуального потенциала»[142].

22 июля 2011 года Андерс Брейвик взорвал бомбу в правительственном квартале Осло, а затем поплыл на остров, на котором проходил молодежный лагерь Рабочей партии, где расстрелял более 70 его участников. Таким образом 32-летний норвежец намеревался пробудить Европу ото сна, который не позволяет видеть угрозу гибели от нашествия мусульман и потакающих им левых и либералов.

Растущая проблема – мигранты не только из-за пределов континента, но и из самой Европы. В 2011 году польский язык стал вторым по числу пользователей в Англии, оттеснив языки представителей бывших колоний[143]. Вездесущий «польский сантехник» стал не просто фигурой речи, но и аргументом в политической борьбе. Ничуть не больше симпатий в Западной Европе вызывают мигранты из Румынии или Болгарии, среди которых большое количество цыган, занявшихся своим обычным промыслом на улицах даже небольших городков Франции или Бельгии.

На этом фоне растут акции националистических партий, сочетающих антииммигрантские лозунги с критикой Евросоюза и евро. Британская национальная партия, французский «Национальный фронт», голландская и австрийская Партия свободы, «Истинные финны» и другие влиятельные европейские правые радикалы активно вербуют сторонников в рядах евроскептиков, число которых быстро росло все последние годы[144]. Традиционные правоцентристские партии – консерваторы, христианские демократы – тоже берут на вооружение антибрюссельские лозунги, наиболее яркой иллюстрацией стала поддержка британской Консервативной партией идеи проведения референдума о выходе из ЕС. В мае 2015 года консерваторы одержали убедительную победу на выборах во многом из-за своего евроскепсиса. За выход из ЕС выступают 39 % англичан против 40 %. Кэмерон намерен до референдума провести переговоры с Брюсселем об особых условиях членства в Евросоюзе для Британии, чтобы снизить шансы для успеха сторонников выхода. Впрочем, успех этим переговорам вовсе не гарантирован[145].

Одновременно происходит рост влияния ультралевых партий, партийно-политические системы поляризуются. В первом туре президентских выборов во Франции в апреле 2012 года ультралевые и ультраправые получили вместе 29 % голосов, больше, чем Николя Саркози или Франсуа Олланд. Национальный фронт был первым на выборах в Европарламент. Его лидер – Марин ЛеПен, активно использовавшая аллюзии с Жанной д’Арк, заявила: «Франция ничего не контролирует: ни бюджет, ни валюту, ни границы. Пора сказать «стоп» Евросоюзу»[146].

Профессор Жан-Вернер Мюллер из Принстона, анализируя процессы в Восточной Европе, приходит к выводу: «Демократия обороняется, почти все страны, вступившие в ЕС в последнее десятилетие, находятся в серьезном политическом кризисе… Стало ясно, что некоторые из историй успеха были сказками, в которые многие в ЕС предпочли верить, несмотря на свидетельства фальши… Для Восточной Европы большой инвестиционный бум закончился около 2007 года. Вера общества в демократию исчезала одновременно с экономикой»[147]. В Венгрии националистическая партия Йоббик стала третьей в парламенте и уже имеет двух евродепутатов. Венгерский лидер Виктор Орбан сравнил ЕС с колониальной державой и объявил «войну за независимость» от Брюсселя.

«Греция, где правят радикалы, постоянно находится на грани банкротства и может покинуть как минимум еврозону. Великобритании предстоит референдум по выходу из ЕС, результат которого непредсказуем. В Испании и Португалии силу набирают левые движения, вытесняя консервативных сторонников прежнего проевропейского курса. В Польше неожиданно победил кандидат в президенты, ничуть не уступающий в евроскептицизме британцам. А грядущие парламентские выборы могут снова привести к власти польских евроскептиков. В правительство Финляндии впервые вошли партии, критично настроенные по отношению к ЕС. В Венгрии пост премьер-министра занимает евроскептик, которого председатель Еврокомиссии – хоть и в шутку – назвал «диктатором»… Евроскептики как с левого, так и с правого флангов сейчас популярны как никогда»[148], – отмечал в конце мая 2105 года Бернд Ригерт из Deutsche Welle.

Малани Филипс из The Times бьет тревогу по поводу неофашистских и агрессивных расистских партий»: «Мы теперь знаем, что поражение нацизма, падение коммунизма, подъем ЕС оказались недостаточными, что навсегда изгнать кошмар пропитанного кровью прошлого Европы. Демократия сейчас способствует подъему все большего количества партий, добивающихся ее эрозии. Все это грозит возвратом Европы к состоянию опасности, которую она не знала почти век»[149].

На фоне экономического кризиса обострилась проблема сепаратизма. Фландрия все более решительно заявляет о желании отделиться от менее зажиточной Валлонии, что ставит под угрозу существование Бельгии как государства (пока распад сдерживает, в основном, неспособность двух сторон поделить Брюссель). За независимость от Италии на непризнанном референдуме проголосовала Венеция, думаю, на очереди некогда австрийский Южный Тироль. В Каталонии на ноябрьских выборах 2012 года победу одержали партии, выступающие за ее отделение от остальной – менее зажиточной – Испании. В ноябре 2014 года референдум в Каталонии сказал «да» независимости, но его не признал конституционный суд Испании. Референдум, на котором почти половина населения высказалась за независимость от Великобритании, 18 сентября 2014 года прошел в Шотландии. Нарастают сепаратистские настроения в Уэльсе. Никто не поручится за будущую целостность Боснии-Герцеговины.

«Главная проблема современного Евросоюза – утрата европейской идеи и невнятность европейской идентичности»[150], – подчеркивает профессор МГИМО Ольга Буторина. Его лидеры так и не смогли дать вразумительный ответ на вопрос, что значит быть европейцем сегодня. Названные в Лиссабонском договоре европейские ценности – свобода, демократия, права человека, верховенство закона – являются универсальными для всего цивилизованного мира без особых признаков «европейскости». Упоминания о христианских корнях Европы были изъяты из проекта конституции еще на стадии ее подготовки. ЕС стесняется говорить со своими гражданами о том, о чем написано в начале этой главы: наследии Крестовых походов, противостоянии пап и королей, Ренессансе, церковной реформации и религиозных войнах, колониализме или Просвещении. Под негласный запрет попал период строительства социализма в истории стран Центральной Европы. Старый Свет все меньше ощущает свои цивилизационные корни.

Террористический акт против парижского сатирического издания «Шарли Эбдо» прозвучал как серьезный набатный колокол для миллионов европейцев, впервые в январе 2015 года вышедших на улицы городов, чтобы сказать «нет» экстремизму и «да» своим национальным корням и традициям.

«Пармезан» может быть только из Пармы

По крайней мере, с того момента, как Колумб открыл Америку – мировая история делалась в Европе, а контроль над Старым Светом был едва ли не синонимом мирового господства. Этот период закончился. Европа остается важным центром экономической мощи. Но центр глобальной динамики явственно сместился из Европы – в Америки и из Атлантики на Восток – в Южную Азию и Азиатско-Тихоокеанский регион.

В бытность Генри Киссинджера госсекретарем США – в 1970-е годы, – когда зашла речь о единой европейской внешней политике, он поинтересовался номером телефона, по которому можно было бы узнать о ее сути. До сих пор, по большому счету, такого номера телефона не существует. С позиции Соединенных Штатов современный европейский подход к внешней и обороной политике, словами Чарльза Капчана, выглядит как «шизофренический»: «С одной стороны, Лиссабонский договор создает в Европе институты, нацеленные на повышение ее возможностей подняться на новый уровень международного лидерства и ответственности. Новый дипломатический корпус ЕС – служба внешних действий (External Action Service) – приступил к работе 1 января 2011 года и активно пополняет свой портфель. С другой стороны, ренационализация Европы подрывает стремление ЕС демонстрировать более коллективную и сильную внешнюю политику»[151]. А Иан Бреммер иронизировал: «Всякий, кто сомневается, что национальные государства продолжают жить внутри Европейского Союза, должны понаблюдать за толпой во время футбольного матча между Голландией и Германией, Англией и Францией, Португалией и Испанией»[152].

Вместе с тем ирония не вполне уместна. Западная Европа остается серьезнейшим внешне- и военно-политическим игроком. На нее приходится 20 % мировых оборонных расходов, по сравнению с 8 % у Китая, 4 % – у России и 3 % у Индии[153]. Десятки тысяч европейских солдат базируются в Сьерра-Леоне, Конго, Кот д’Ивуаре, Чаде, Ливане, Мали. На долю ЕС приходится 17 % мировой торговли (по сравнению с 12 % у США) и половина всех программ внешней помощи (США – 20 %)[154].

При всем сохраняющемся «европейском антиамериканизме», США и страны Западной Европы рассматривают друг друга как ключевых партнеров и союзников в современном мире. Элиты большинства европейских стран получили образование в США или рекрутировались с участием американских государственных и неправительственных структур, принадлежат к общей «давосской культуре».

Вместе с тем роль стран Европейского союза в стратегических расчетах американского руководства в последние десятилетия скорее снижалась. Ричард Хаас – председатель американского Совета по международным делам – подчеркивает, что «критические элементы европейской трансформации за последние 70 лет – демократизация Германии, франко-германское примирение, экономическая интеграция – настолько крепки, что их можно принимать как данность. Европейское местничество и военная слабость может сделать регион плохим партнером Соединенных Штатов в глобальных делах, но континент как целое уже не является проблемой для безопасности, это выгодно отличается от прошлых времен»[155]. Имеющиеся в Старом Свете проблемы выглядели второстепенными по сравнению с Ближним Востоком или Китаем. Кроме того, Соединенные Штаты были удовлетворены сложившейся системой организаций по безопасности в Европе, на вершине которой находится НАТО. Реализация инициативы ЕС в области самостоятельной европейской политики обороны и безопасности, раздражавшая Вашингтон как разворот от НАТО, затормозилась.

При этом сами Соединенные Штаты, также испытывающие долговые проблемы и все более озабоченные проблемами безопасности в других регионах земного шара, сокращали свое военное присутствие в Старом Свете: до 64 тысяч человек, по сравнению с 1990 годом было выведено три четверти авиации, а в 2013 году – все танки. Из Средиземного моря исчезла всегда там присутствовавшая в годы холодной войны американская авианосная группировка[156].

На европейском континенте предполагалось сохранить четыре бригады и штаб армейского корпуса передового базирования. Но одновременно планировалось начать размещение там «видоизмененной противоракетной архитектуры США и нарастить военно-морское присутствие передового базирования в регионе в поддержку этой инициативы»[157]. Решение это было поддержано всеми членами НАТО на саммите НАТО в Лиссабоне в 2010 году. Началось создание и размещение модифицированной системы ПРО с усилением ее морской составляющей, несмотря на жесткие российские возражения.

НАТО остается главным стержнем евро-атлантической интеграции. В принципе, с исчезновением СССР в евро-атлантической зоне не осталось опасностей, которые требовали бы сохранения крупнейшего на планете военно-политического блока. Но как распускать альянс, который только что триумфально «победил» главного врага Запада без единого выстрела?

Отсутствие полноценной и объединяющей миссии наряду со стремлением закрепить геополитические изменения в пользу Запада, происшедшие в Европе после распада Советского Союза и Варшавского договора, стали причинами замены углубления сотрудничества масштабным расширением. В 1999–2004 годах к НАТО присоединились десять новых членов, в 2009 году в альянс вступили Албания и Хорватия. Сейчас в НАТО из участников Европейского союза не входят только Австрия, Финляндия, Швеция, Ирландия, Кипр и Мальта. Расширение за счет большого количества слабых стран-членов не укрепило его единства и военной мощи. Европейские ветераны альянса были раздражены тем, что тон в нем задавали недавно вступившие государства, имевшие свое видение угроз, главной из которых многие из них считают Россию. Новички, в свою очередь, больше доверяют гарантиям безопасности со стороны США, нежели «мягкотелых» западноевропейских грандов.

Война в Югославии 1999 года стала первой в истории военной кампанией НАТО. Европа нейтрализовала «горячую точку» у своих границ, а США проверили дееспособность блока как военного инструмента и испытали явное разочарование в военных возможностях союзников. После терактов 11 сентября 2001 года в ответ на предложение европейцев применить статью о коллективной обороне США предпочли действовать первоначально вне рамок блока, полагаясь на «коалицию желающих».

Против вторжения в Ирак в 2003 году выступили Германия и Франция. Немецкое правительство на поддержало бомбардировки Ливии, немалые разногласия существовали внутри альянса в отношении использовании силы против Сирии.

Все меньше энтузиазма в отношении возможностей продвижения демократии в различных частях планеты, особенно военным путем. Приход к власти Братьев-мусульман и еще более радикальных исламистов на первых свободных выборах в Египте стал холодным душем. «После операций в Ираке и Афганистане мы должны признать, что простой перенос вестминстерской демократии на остальной мир не работает»[158], – говорила на Мюнхенской конференции 2011 года канцлер ФРГ Ангела Меркель.

В Вашингтоне недовольны все меньшими оборонными усилиями стран ЕС. В НАТО на долю США сегодня приходятся 75 % по сравнению с 63 % в 2001 году[159]. Роберт Гейтс в бытность министром обороны США утверждал, что у европейцев «просто нет военных возможностей» для проведения серьезных кампаний». В начале 1990-х годов три наиболее дееспособные военные державы ЕС – Великобритания, Германия и Франция располагали армиями совокупной численностью 500 тысяч человек, к сегодняшнему дню эта цифра сократилась на две трети. Было 68 подлодок, сейчас 17; было 105 надводных боевых кораблей, осталось 57[160].

Этап ускоренного расширения альянса, судя по всему, завершен. Едва только на этом пути встретилось сопротивление, как с Украиной и Грузией, оказалось, что ни на риски, ни тем более на жертвы никто в НАТО не готов.

Кризис на Украине подарил НАТО новую жизнь. Министры иностранных дел НАТО согласились, что «российская незаконная военная интервенция на Украине и нарушение Россией украинского суверенитета и территориальной целостности» является основанием для прекращения «всего практического гражданского и военного сотрудничества между НАТО и Россией». Расмусен заявил: «Агрессия России на Украине бросает вызов свободе и миру в Европе… Мы привержены коллективной обороне. А оборона начинается со сдерживания». Были увеличены средства для воздушной миссии патрулирования стран Балтии, задействованы дополнительные силы для разведывательных полетов над Польшей и Румынией, запланированы масштабные учения. На саммите в Уэльсе в сентябре 2014 года альянсу были по сути возвращены те функции, которые он выполнял в годы холодной войны. Было решено положить конец сокращению военных бюджетов. Принят «План действий по оперативному реагированию», в котором Россия названа «угрозой для евро-атлантической безопасности». Расширяется – в нарушение Основополагающего акта Россия – НАТО – военное присутствие в Латвии, Литве, Эстонии, Румынии и Польше, где размещаются «интегрированные подразделения сил НАТО». Создаются силы быстрого реагирования численностью до 7 тысяч человек на базе немецко-голландского корпуса со штабом в германском Мюнстере. Сообщалось о доставке из США 150 танков «с предполагаемым размещением большей части в Польше, Румынии или странах Балтии. Американские десантники официально появились на Украине»[161].

Раздаются голоса о том, что «НАТО не может больше позволить себе роскошь меньше полагаться на ядерное оружие»[162].

Однако в США возмущены тем, что и после Крыма крупнейшие военные державы Старого Света – Германия и Великобритания – сократили свои военные расходы, а европейцы никак не избавятся от пацифистских настроений. Готовы сражаться за свою страну 29 % французов, 27 % британцев и 18 % немцев[163].

С 2012 года активизировались давно шедшие разговоры о создании зоны свободной торговли между Европейским союзом и США, о Трансатлантическом торговом и инвестиционном партнерстве[164]. Эшли Теллис, бывший советник президента США по политическому планированию, ныне работающий в Фонде Карнеги, называет основные преимущества проекта: «ТТИП, конечно, наиболее важно геополитически, поскольку США и Атлантическое сообщество представляют собой две самые большие концентрации экономической мощи в мире». Кроме того, это должно принести для обеих сторон прибавку к росту ВВП в 0,8–0,9 %; поможет превратить самый мощный военный альянс в самый мощный экономический пакт; «консолидирует экономическую и технологическую мощь Запада как минимум на следующее поколение, если не больше»[165]. Экспертами упоминается также возможность выйти из тупика, который создался в ходе Дохийского раунда переговоров о реформе ВТО. Выйти на уровень ВТО плюс в таких вопросах, как сельскохозяйственные тарифы, технические барьеры в торговле, интеллектуальная собственность[166].

Но и оппоненты этой идеи не молчат. Сторонники свободной торговли в глобальном масштабе видят в ТТИП подрывающий их усилия региональный проект. Тарифы в трансатлантической торговле и так низки. А противоречия между ЕС и США в торговых вопросах имеют давнюю историю и неизменный набор проблем, в первую очередь волнующих европейцев: субсидии сельскому хозяйству, здравоохранение и охрана труда, защита культурного разнообразия, антимонопольная политика, регулирование сектора услуг, генетически модифицированные продукты, охрана окружающей среды. И как можно производить пармезан где-то, кроме Пармы? Вряд ли разногласия скоро исчезнут. Кроме того, решение о вступлении соглашения в силу должно быть одобрено правительствами 28 стран – членов ЕС, что на сегодняшний день выглядит проблематично[167]. А экономические проблемы западноевропейских стран заставляют и Соединенные Штаты выжидать до лучших времен.

Если США и трансатлантическое партнерство остаются главным политическим вектором внешней политики Евросоюза, то основным экономическим партнером ЕС в последние годы становятся азиатские страны, прежде всего Китай. В 1996 году по инициативе Франции и Сингапура стартовал форум Азия – Европа (АСЕМ), проходящий на высшем уровне раз в два года. На саммите в Милане в октябре 2014 года были представлены 53 государства, прозвучали цифры экспорта из ЕС в Восточную Азию в 500 млрд евро и 573 млрд – в обратную сторону. Обсуждалось развитие нового Шелкового пути – транспортных маршрутов через Россию и Центральную Азию. Развитию отношений Евросоюза с азиатскими странами способствует отсутствие у ЕС имиджа военной сверхдержавы (как у США), имеющей стратегические интересы в Южно-Китайском море и Малаккском проливе[168].

Восприятие Китая в ЕС заметно отличается от американского, основанного на требовании к Китаю однозначно принять западные правила, считая иное поведение «ревизионизмом». Так, немецкие аналитики Себастиан Хейлман и Дирк Шмидт доказывают, что по своей Большой стратегии Китай мало чем отличается от других стран – защита суверенитета, экономическое развитие и максимизация национального статуса. Тема «китайской угрозы» – одна из центральных в американской литературе о международных отношениях – в Евросоюзе практически отсутствует[169].

Стратегический диалог ЕС – Китай стартовал в 1994 году. С 1998 года проходят ежегодные двусторонние саммиты. Для ЕС главной проблемой в сотрудничестве является колоссальный дефицит в торговле с КНР. Товарооборот превышает $400 млрд, при этом китайский экспорт в страны ЕС превышает европейский экспорт в КНР в три раза. Брюссель считает, что в этом виноват заниженный курс юаня, помогающий китайским экспортерам. В 2009 году ЕС выстраивал таможенные барьеры на пути дешевых китайских товаров, спасая собственных производителей. Кроме того, Евросоюз добивается от КНР сотрудничества по вопросу изменения климата: Китай на саммите в Копенгагене отказался брать на себя обязательства по сокращению выбросов углекислого газа.

Столкновение ценностей?

Антироссийские настроения в странах ЕС сейчас сильны как никогда, но в отношениях между Россией и Европейским союзом существует несколько констант, которые определяют рамочные условия взаимодействия и не претерпевают разительных изменений. Действия и слова руководства ЕС и стран-членов нередко свидетельствуют о том, что оно не избавилось от ощущения победителя в холодной войне, от тенденции рассматривать Россию как осколок потерпевшего в этой войне поражение Советского Союза. Отсюда нежелание признавать наличие у России национальных интересов, внедрение западных военных структур в постсоветское пространство, усилия по минимизации влияния России в сопредельных государствах, притязания на право влияния на наше внутриполитическое развитие.

Пусть и не всегда содержательные и бесспорные с западной точки зрения российские предложения о развитии сотрудничества (будь то единое экономическое пространство или договор о европейской безопасности) последовательно игнорировались. Взамен не предлагалось вообще ничего, и это демонстрировало отсутствие инклюзивной стратегии в отношении России. В то же время постсоветские государства все более активно вовлекались в различные форматы сотрудничества, исключавшие Россию, но демонстрирующие вновь обретаемый потенциал европейской «мягкой силы».

Серьезным фактором разногласий оказалась программа «Восточного партнерства», предложенная странам восточнее ЕС и НАТО – Азербайджан, Армении, Белоруссия, Грузия, Молдавия и Украина – по традиционной для Евросоюза схеме – содействие развитию при условии осуществления реформ с акцентом на демократизацию, укрепление законности и соблюдение прав человека. Инициаторами программы выступали Польша и Швеция, увидевшие в этом шанс взять геополитический реванш у России. Учредительный саммит «Восточного партнерства» прошел 7 мая 2009 года в Праге. Россия отказалась участвовать в этой программе, не без оснований видя в ней механизм по отрыву новых независимых государств от СНГ. По итогам второго саммита (Варшава, сентябрь 2011 года), куда не была приглашена Белоруссия, высказывалось мнение, что Брюссель потерял интерес к этому проекту: в условиях кризиса у стран Евросоюза оставалось меньше свободных ресурсов и желания для создания альтернативного СНГ.

Новую жизнь эта идея получила в ноябре 2013 года на саммите в Вильнюсе, где Грузия и Молдова парафировали Соглашение об ассоциации с ЕС. Здесь же предусматривалось подписать Соглашение об ассоциации и Соглашение об углубленной и всеобъемлющей зоне свободной торговли с Украиной, однако за неделю до саммита правительство Виктора Януковича приостановило процесс подготовки к подписанию, что стало отправной точкой волнений на Украине, приведших к государственному перевороту, выходу Крыма из состава Украины и вхождению в РФ, жесткой российско-украинской конфронтации, как апофеоз – гражданской войне на Украине. Также отказался подписать соглашение об ассоциации с ЕС Азербайджан. А Белоруссия и Армения, напротив, устремились к укреплению связей с Россией в рамках Таможенного союза.

Для Европейского союза Российская Федерация является крупным торговым партнером – третьим после Китая и Соединенных Штатов. Особенно выделяется группа из трех стран – Нидерланды (товарооборот в 76 млрд долл. в 2013 году), Германия (74 млрд) и Италия (54 млрд), уступающие во внешнеторговых отношениях с Россией только Китаю, заметно меньше торговля с Польшей, Великобританией, Францией, Финляндией (19–28 млрд).

Европейские страны являлись и основными инвесторами. Но следует учитывать, что при «прописке» иностранных инвестиций в Швейцарии, Люксембурге или на Кипре речь часто идет о возврате в Россию под видом «иностранного инвестирования» ее же активов, законно или незаконно вывезенных из страны (по оценкам, до 1/3 таких «репатриируемых» инвестиций). При этом только 20 % европейских инвестиций в Россию являлись прямыми, 1 % – портфельными, а около 80 % – «прочими», в основном состоящими из возвратных кредитов и, во многом, спекулятивными. Значительная часть инвестиций осуществляется в России не через новое производство и строительство, а через поглощения и слияния уже существующих предприятий.

Поворот к более жесткой линии в отношении России был заметен в ЕС – особенно, в его локомотиве – Германии – с момента возвращения Путина в Кремль в 2012 году. В германских СМИ была проведена кампания по дискредитации «апологетов» России в политическом классе и экспертном сообществе. Берлин превратился из сторонника сближения с Россией в открытого противника Москвы по всем линиям. Украина довела процесс охлаждения до логической точки.

Повестка дня отношений с Россией, как ее описывает The Economist, не самая многообещающая. Во-первых, в ответ на «российскую угрозу» страны ЕС намерены увеличить военные расходы. Во-вторых, продолжится линия на ослабление энергетической и иной зависимости от России. В-третьих, «санкции против России будут сохранены, а, возможно, и усилены, хотя они наносят урон не только России, но и неустойчивой западноевропейской экономике»[170].

И дело не только в Украине. Углубляется культурно-цивилизационный разрыв. «Конфликт происходит на почве либеральных ценностей, а если посмотреть внимательно, то раскол происходит из-за разных мировоззрений, – считает Александр Рар. – Запад давно живет в постхристианском мире, в то время как Россия пытается развиваться в духе неохристианства после коммунистического преследования религии в течение почти всего ХХ века.

Для России это хорошо, для Запада – немыслимо. На Западе не поверили своим глазам, когда сотни тысяч россиян пришли в храмы поклониться афонской святыне – «поясу Богородицы», о котором на Западе давно позабыли. Аргументы христианских кругов в России, что панк-группа осквернила своим позорным выступлением священное место церковного амвона, где во время литургии причащаются верующие для прощения грехов, на Западе только послужили обвинению России в мракобесии и возвращении в Средневековье.

Запад продолжает считать себя в полном праве экспортировать свою идею либеральной революции по всему миру. На Западе тоже свято верят в то, что демократия и права человека – универсальные ценности всего человечества и что свободу надо внедрять, если потребуется, силой. Открыто этого на Западе никто не скажет, но западные интеллектуалы считают «авторитарный режим Путина» нелегитимным. Они надеются на то, что в России к власти придет более «просвещенное» поколение и тогда сотрудничество возобновится по западному сценарию. На упреки российской элиты, что Запад подрывает принципы государственного суверенитета и таким образом нарушает международное право, следует такой ответ: мировой порядок изменился, когда где-то нарушаются права человека, у либерального Запада появляется моральное право вмешиваться во внутренние дела других государств, защищая слабых от произвола диктаторов»[171].

Впрочем, наблюдавшееся на начальном этапе украинского кризиса внутриевропейское единство на антироссийской почве начинает ослабевать. Налицо группа государств, не готовая к вечному продлению санкций – Греция, Кипр, Венгрия, Чехия, Словакия, Австрия, Италия. Диалог с Москвой возобновляется по многим направлениям, Берлин и Париж предприняли серьезные усилия по мирному урегулированию на востоке Украины в рамках процесса Минск-2. В европейских столицах проходит эйфория от результатов украинской революции, и Киев лишается индульгенции на совершение любых военных преступлений.

Современная Европа ощущает себя в кризисе, причем не только в экономическом, но и психологическом. Доминик Моизи описал эти ощущения в категориях страха. «Это страх того, что Европа, перестав быть центром творчества и потеряв влияние в мире, обречена стать неким подобием музея, этакой большой Венецией, оазисом «хорошей жизни» и культуры, который люди других, более динамичных континентов хотят посетить и где хочется пожить после выхода на пенсию. Даже если Европу, как и весь остальной мир, обойдет стороной вторая Великая депрессия, плавный, но устойчивый спад в будущем представляется вполне правдоподобным»[172].

При этом все серьезные аналитики сходятся в том, что Европа переживает период исключительной неопределенности. «Никто не знает, переживет ли еврозона, возглавляемая Германией и Францией, расстройство рынков или распадется, как в свое время Континентальная система, Mitteleuropa, и «Крепость Европа», – считает Симмс. – Найдет ли Европа общую позицию в связи с вызовами и возможностями «арабской весны», российских амбиций на востоке и роста китайской мощи, или фрагментируется на свои составные части. Будут ли европейцы по-прежнему рассматривать ЕС как современную Священную Римскую империю, которая позволяет сосуществовать проще, чем когда-либо раньше, но не способна на эффективные коллективные действия; или придут к заключению, что их проблемы могут быть решены созданием нового конституционного порядка в русле, проложенном англоамериканцами в XVIII веке: мощный союз, основанный на общем долге, сильных центральных институтах, ответственными перед прямо избранным парламентом и общей обороне против общих врагов?»[173] Будущее покажет.