Код Адольфа Гитлера. Апрель. Глава 1 (В. И. Науменко, 2014)

Берлин: весна 1945 года

– Кэте Хойзерман?

Открывшей было вечером входную дверь молодой женщине пришлось немного отступить назад. В наступившем в подъезде полумраке перед ней предстал моложавый офицер СС, один из тех, кого фюрер называл охранными отрядами партии.

– Да, это я!

– Мы к вам, фрау Хойзерман! У нас к вам возникла пара вопросов!

– Я это поняла ещё минуту назад! Я готова на них ответить!

Сказав и получив нужный ответ, офицер тем не менее предъявил ей свой металлический жетон с надписью «гестапо». Смутно догадываясь о том, что бы всё это значило в преддверии ночи, женщина хладнокровно восприняла властный жест пришедшего исполнителя власти. Но гестапо есть гестапо. У них свой стиль работы. Грубо отстранив рукой женщину в вечернем платье от свежеокрашенной двери, офицер, а следом за ним и двое в штатском, кто был на лестничной площадке, с каменными лицами вошли в квартиру. Всё точно. Так и есть. Она находилась на Паризерштрассе № 39–40, и гестаповцы самодовольно уяснили для себя этот приличествующий случаю факт. Женщина, шокированная происшедшей бестактностью незваных гостей и внешне заметно утомлённая работой с пациентами зубной клиники, молча, проследовала за ними. В настоящее время они даже не обращали на неё внимания. Она остановилась, чтобы преодолеть возникшее волнение, но посчитала за благо оказаться свидетельницей того, что происходило в её квартире. Опустившись на краешек дивана, Кэте безучастно смотрела на то, как двое громил рылись в её вещах, разворотив при этом шкафы на кухне, бесцеремонно вышвырнули на пол спальные принадлежности; они не забыли обшарить туалет и ванную. До женщины так и не доходило, что же они искали в её квартире. Что и говорить, вечер для Кэт предстоял весёлый. Не обнаружив ничего подозрительного, что бы указывало на необходимость таких розыскных действий, гестаповцы вернулись к покинутой ими женщине. Кэт не знала, как себя вести в их присутствии, но своими словами уже знакомый ей офицер вывел её из состояния задумчивости:

– Фрау Хойзерман! От источника, заслуживающего наше доверие, гестапо стало известно, что вы укрываете у себя мужчину, как мы предполагаем и догадываемся, – тут эсэсовец загадочно ухмыльнулся, – еврея. Нам как служащим группы 4Б начальство поручило на деле проверить этот вопиющий для рейха случай. Вы в руках гестапо. С вашей стороны было бы разумно рассказать нам всё, что нас интересует, как на исповеди. Иначе для вас будет слишком поздно спасти себя. Я не шучу. По закону военного времени мы вынуждены будем привлечь вас к ответственности.

Буравя Кэт пытливым взглядом, офицер достал из брюк портсигар, вынул из его футляра сигарету, огнём зажигалки поджёг её и закурил. Это действие доставляло ему видимое удовольствие.

«Обыкновенная дура! Вывод напрашивается сам собой! Явно нервничает. То ли наше внезапное появление застигло её врасплох, то ли Кэт слишком умная, а там чёрт её знает. Иди разбери этих женщин. В её возрасте бабы вроде бы остепеняются. Сейчас проверим».

Кэт по-прежнему молчала.

«Вот и пойди возрази Шопенгауэру в том, что он неправ. Действительно. Глядя на эту кокетку с призывными губами, невольно вспоминаются мысли философа, обожаемого фюрером, о том, что разум обладает природой женщины: он может рождать, только восприняв».

Отвлёкшись от монолога с самим собой, эсэсовец вслух произнёс:

«Действия гестапо, фрау Хойзерман, всегда оправданны. Оно, поверьте, знает чего хочет и с кем нужно ссориться. С вашей стороны было бы очень неразумно уклоняться от сотрудничества с нами, мы ведь не какой-то там институт милосердия, а грозный инструмент, применив который, фюрер решает насущные вопросы управления рейхом. Вы в этом сомневаетесь, Кэт? Или вы задаётесь вопросом «так ли это?». Вы ещё верите в ту крамолу, что мы, немцы, ослабли из-за происков врагов? Если это всё для вас выглядит правдой, то у вас, должно быть, на уме навязчивые идеи, а это шаг к паникёрству и трусости. Не тешьте сейчас себя той мыслью, что вам с руки провернуть шутку с нами. Вы не в театре сатиры и не в цирке. Мне искренне жаль, Кэт, но вашу дальнейшую судьбу предстоит решать нам, а не вам. Просто так мы в гости не приходим. Я бы очень хотел, чтобы вы хорошенько подумали над тем, что вы услыхали от меня. Я верю, вы нормальный человек, но у вас остался один лишь выбор между тем, проведёте вы остаток своих дней под солнцем по-весеннему настроенного Берлина или очутитесь в тесных объятиях концлагеря. Выбор, скажу, фрау Хойзерман, у вас мизерный, а жизнь, увы, одна».

С этими словами неизвестный мужчина в форме СС внимательно посмотрел на 36-летнюю ассистентку профессора Блашке.

«Вроде бы, согласно досье, зубной техник. Рядом с фото профессора, бюргерскую внешность которого составляли седые виски, густые брови и ухоженные усы, как чёрные полосы на бледном узком лице, красовалось и её фото. Так себе, молодая женщина. Симпатичная. Она имела доступ к фюреру, а это было серьёзно. Есть над чем призадуматься сыску. Да и этот постыдный для немки эпизод укрывательства. Кого?! Еврея!!! Нет. Наша женщина, если и впредь так будет себя аморально вести, никогда не одолеет высоты национал-социалистической морали».

Лицо Кэт покрыла бледность. «Господи! – в сердцах озаботилась она, стараясь не думать о последствиях этой встречи с гестаповцами. – Кто мог узнать, что он здесь? Кто? Кто? Кто? Я же недаром предупреждала его, а он… Вот что означает курение у незашторенного окна. Я вспомнила. Точно! Это так и было. Дым через форточку, а наружность с окна на показ бдительным соседям».

Из наблюдения сосредоточенного на умозаключениях лица офицер убедился в том своём подозрении, что Кэт была явно не в восторге от столь наглого вторжения его подчинённых. Он знал, в чём не раз убеждала его жизнь, что во многих случаях женщины есть типичные истерички, и в случае с Кэт, он это ясно понимал, ему не нужно было перегибать палки. Та может распрямиться и ударить его весьма серьёзно, задумай эта Хойзерман побежать с жалобой на его действия к фюреру. Поэтому опытный по части допросов с пристрастием криминалист решил для себя не слишком торопить фрау Хойзерман с ответом, а на её глазах подойдя к окну, настежь распахнул его. В уют квартиры не преминул ворваться свежий воздух, которым со щедростью одаривала несчастных берлинцев весна сорок пятого.

– Да, фрау Хойзерман! – не ожидая быстрых объяснений, с какой-то грустью в голосе проговорил белокурый эсэсовец. – Вот и весна. Пора любить и надеяться. С момента начала войны шестая весна по счёту, и мне порой кажется, что ей нет ни конца, ни края. Рейх сжимается стальной пружиной и, распрямившись, ударит по всем фронтам, ещё раз убедительно доказывая нашей нации, как мудр фюрер, когда говорит немцам о том, что после смерти плутократа Рузвельта коалиция союзников рассыплется в прах, а наше оружие возмездия достанет и Москву, и Лондон. Проклятые русские… Алкоголик Черчилль. Да, да, фрау Хойзерман. Неисчислимые орды азиатов и англо-американцев, что лавина за лавиной катятся по равнинам несчастной Германии, уничтожат европейскую цивилизацию, уничтожат всех нас, если в обозримом будущем фюрер и генералы не выбьют их отсюда и не отбросят за линию Сталина и Мажино. Если это по какой-либо причине не произойдёт, если фюрер не заставит вермахт сражаться до последней капли крови, то всем нам остаётся только приставить дуло пистолета к виску и, как в дешёвой мелодраме, свести счёты с жизнью.

– Наши доблестные солдаты и так всеми силами сражаются с русскими, – подал голос один из штатских, кто пребывал за спиной офицера. – Потому что мы точно знаем, что натворили в СССР, и, боясь возмездия солдат Сталина, будем с полной отдачей сил сражаться с большевиками, обнаруживая в себе всё, на что способны мужество и непреклонная сила воли. Но бог войны повернулся к нам спиной, сведя на нет операции в Арденнах и в Венгрии. Русские храбрее нас, немцев, – я не побоюсь сказать, а так думает большинство немцев – всем нам грозит смерть, если русские придут в Берлин.

– Чёрт бы побрал всех нас! – громко воскликнув, офицер гестапо повернулся к окну спиной – Мы идём к катастрофической развязке настоящей войны. Никто не остановит прилив «красных», – ни вермахт, ни люфтваффе, ни ваффен СС! Жаль гражданское население, оно станет крайним. Я мало сомневаюсь в том, что эти варвары скоро сюда нагрянут. Вы ещё вспомните мои слова, но будет слишком поздно. И тогда ни у вас, фрау, ни у меня красноармеец не спросит о доле нашей вины в этой войне. Для него будет достаточно того, что мы немцы.

Офицер вновь уставился в окно, но вдруг резко развернулся и с любопытством ищейки отметил, как фрау Хойзерман вздохнула и от показной безнадёжности воздела очи к потолку. Большего объяснения эсэсовцу и не потребовалось.

– Где у вас хранится лестница? – подскочив к Кэт, требовательно осведомился офицер.

– В уборной!

– Вилли! Быстро за ней! Не медли же, право боже, скорее неси её сюда.

От страха Кэт сглотнула слюну и дрожащим голосом произнесла:

– Нет! Вы не сделаете этого!

– Неужели, Кэт? У меня вызывает удивление ваше внезапное преображение. Сыграли перед нами роль одиночки, и неплохо. К чему эти бабские игры? Эта симуляция не спасёт вас и вашего сожителя от преследования. Вы очень плохо знаете нас, гестапо!

Внимательно присмотревшись к потолку, офицер и его напарник обнаружили на его поверхности еле заметный шов и, опустив взгляды на онемевшую от разоблачения Кэт, недобро улыбнулись. Ложь выдала Кэт с головой, и гестаповцам оставалось только в этом убедиться. Вилли отсутствовал недолго. Объявившись в обнимку с лестницей-стремянкой, он установил её в удобном для себя положении и, поддерживаемый другим участником рейда гестапо, по перекладине полез по ней. Стремительным движением увесистого кулака Вилли ловко выбил фанеру потолка. Там им обнаружилась пустота. Он торжествующе посмотрел вниз, бросив:

– Так и есть. Ваша догадка, штурмбаннфюрер, нашла своё прямое подтверждение.

– Выполняйте, Вилли, и живо! – скомандовал офицер. – Ганс! Не распускай слюни, а лучше помоги Вилли!

Вскоре двое в штатском очутились в замаскированном под чердак укрытии и очень быстро обнаружили то, зачем пришли. Наверху завязалась непонятная борьба. Офицер и Кэт, пребывавшие внизу в полном спокойствии, отчётливо слышали удары как нападавших, так и оборонявшегося человека. Понимая, что еврей безоружен и в силу этого не способен оказать серьёзное сопротивление, офицер предпочёл остаться беспристрастным свидетелем происходящей на фальш-потолке потасовки. Через минуту всё затихло.

– Что там у вас, Вилли? – для подстраховки доставая из кобуры пистолет, поинтересовался старший гестаповец.

– Всё в порядке, он в наших руках!

– Хвалю за оперативность, – словесно поощрил офицер, пряча пистолет в кобуру. – Выводите его к нам.

На лестнице послышались шаги Ганса. Вытолкнув на пол связанного по рукам еврея, появился и запыхавшийся Вилли.

– Встань, свинья! – грубо приказав, офицер сильно ударил кулаком по лицу задержанного. – Доставай наручники. Ганс, не медли, живо!

В эту минуту офицер был самим собой. Оставляя еврея под присмотром Вилли, он сказал Кэт:

– Этот мужчина еврейской наружности обнаружен и задержан в вашей квартире. Вы и теперь будете отпираться, что это не так? Я думаю, что с вашей стороны это есть бесполезное, если не глупое занятие. С самого начала знакомства с вами я смутно подозревал, что вы нечестны со мной, скрываете от нас еврея. Увы, я не ошибся. По зову крови и с чувством истинной патриотки вы должны были выдать его гестапо. Я искренне сожалею, Кэт, но вы этого не сделали. Вы прекрасно знали, об этом чуть ли не каждый день нам по радио вещает доктор Геббельс, что еврей для рейха всё равно, что смертельный вирус, и немцам, кто сохраняет чистоту своей крови, надо сознательно вырвать его с корнем, иначе они добьются своекорыстных целей. Вам известно, Кэт, какие это цели?

– Не могу знать, герр офицер! – выдавила из себя Кэт.

– А я вас просвещу, Кэт. Во-первых, это разрушение нашего государства. Во-вторых, подрыв трудовой этики немца; в-третьих, загрязнение расовой чистоты немецкого народа. А вы должны были знать, Кэт, что для фюрера нет ничего важнее, как сохранить для грядущего поколения немцев расу, почву и жизненное пространство. Я искренне удивлён вашим преступным бездействием и сейчас сам себе задаю вопрос: почему истинная арийка не сделала того, что должна была сделать для безопасности рейха? И вообще. Кем он вам приходится? Муж? Любовник? Постоялец? Отве-ет, Кэт! Я жду ответа!

– Постоялец! – еле слышно, но произнесла Кэт. Страх заставил её отвечать гестаповцу что-то вразумительное, как можно дольше тянуть время, такое драгоценное для возлюбленного.

– Наконец-то я слышу ясный ответ! – гестаповец был удовлетворён тем, что Кэт разумно отреагировала на его слова – ёмкий, но ответ. – Вам хорошо известно, Кэт, что в большинстве случаев мы зависим от показаний населения. В нашем случае они свидетельствуют не в вашу пользу. Немцы – народ бдительный, и они доверяются тем, кто оберегает его от внутреннего врага. Не мне вам говорить, Кэт, но есть среди немцев и такие, кто своим языком может нанести непоправимый ущерб вермахту. Правда, надо признать, сейчас они действуют скрытно, и нам всё время приходится быть начеку. Возьмем, к примеру, какую-нибудь старушку Гретхен, которая в очереди за хлебом взболтнёт и назовёт находящимся поблизости людям номер полевой почты внука и не подумает, что рядом с ней стоит не Фриц с оборонного завода, а русский шпион. Вот так-то, Кэт! Вследствие всего сказанного я считаю, что вам не следует объяснять убедительную причину того, почему ваш постоялец занесён в список на арест.

– Арест? – с этими словами встав, но тут же мгновенно осознав их страшный смысл, Кэт снова тихо присела. Она ожидала чего угодно, но только не этого.

– Нет такой причины, Кэт, которая оправдывает ошибку! – с угрозой в голосе произнёс офицер. – Да, Кэт, арест. К моему великому сожалению, я вынужден подвергнуть его превентивному аресту. Не вас. Вы должны понимать, что это для него означает.

В знак согласия Кэт молча кивнула.

– И благодарите фюрера, очаровательная Кэт, что он ещё не в курсе вашего сотрудничества с расово враждебным элементом. За это он выгнал бы вас с работы за служебное несоответствие, – со стальным взглядом взяв в свои пальцы её подбородок, сказал офицер. – Пока не выгнал, но скоро это может произойти с роковыми лично для вас последствиями. Распоряжением группенфюрера СС Генриха Мюллера вам запрещается без личного предуведомления районного отделения гестапо покидать пределы Берлина. Этот приказ, Кэт Хойзерман, касается лично вас. Вам он понятен? Кстати, где ваша сестра?

– Она в гостях!

– Где? У кого? С кем? В какое время? – последовали скорее не вопросы, а чистый допрос с дознанием.

– Не знаю.

– Не хитрите, Кэт! – офицер призвал её к откровению с собой. – С гестапо шутить номер не пройдёт, особенно со мной!

Тут он отпустилл подбородок Кэт. Закурил, преднамеренно не обращая внимания на то, что находится с Кэт наедине, без Ганса, Вилли и только что задержанного по доносу еврея. Какое-то время, помедлив с расставанием, он пружинисто встал и устремился к выходу, в быстроте движений оставляя Кэт в полном недоумении от своего поступка. В комнате установилась тягостная тишина. Поёживаясь не то от страха, не то от холода, Кэт подошла к окну закрыть его и оторопела. С улицы она услыхала слова только что покинувшего её офицера: «Герр Брук, для идентификации расовой принадлежности вам придётся проехать с нами в ближайшее отделение гестапо».

Затаив дыхание, Кэт из окна наблюдала, как два гестаповца заталкивали беднягу Брука в машину, а прохожий старик закатил ему оплеуху со словами: «Еврей проклятый! Иуда. Христопродавец. Распяли Христа, теперь, спустя две тысячи лет, нам, честным немцам, прохода из-за вас нет! Простые немецкие парни умирают, а они живут».

Сперва у эсэсовцев не получалось мирно препроводить еврея в салон машины. Брук даже при этом посмел вырваться из их рук. И тут один из штатских, Кэт показалось, что им был Ганс, бегло оглянувшись по сторонам, кулаком слегка ударил Брука по носу, и тот моментально отключился. Выбросив в мусорную урну обработанную снотворным вату как вещдок, два сотрудника гестапо под мышки подхватили оседавшего было на корточки Брука и грубо затолкали того с тротуара в машину. Облава увенчалась успехом. Сев на переднее сиденье и бросив взгляд на окно, в котором застыл силуэт Кэт, офицер отвёл от неё взор и махнул рукой. Водитель был парнем сообразительным. Он завёл мотор и машина, урча, умчалась по разбомбленному тротуару в полную тайн берлинскую ночь.

Час спустя. Берлин. Тюрьма Плётцензее

Через калитку в железных воротах Брук вошёл в мрачное здание. Внутри него злобно лаяли и кидались на людей породистые овчарки. Здесь охрана несла круглосуточное дежурство, но Брук, невольно попав под их всеобщее обозрение, сразу же ощутил на себе тяжёлые взгляды. И он понял, что остаётся в этом месте, вероятно, навсегда. Ганс и Вилли неизвестно где растворились в коридорах жившей по своим законам тюрьмы, а штурмбаннфюрер, за ненадобностью отпустив шофёра, передал Брука сотруднику тюрьмы из рук в руки. Тот, временно став конвоиром, вежливо препроводил еврея в комнату и удалился. Оставаясь на месте, Брук увидел перед собой массивный стол, над ним портрет Адольфа Гитлера. Рядом с ним висело знамя со свастикой; то и дело трезвонил телефон.

– Задержанный, подойди сюда!

Услыхав голос чиновника, Брук понял, что ему предстоит испытать в будущем, но, чувствуя неотвратимость судьбы, был вынужден смириться со своей печальной участью, так как о своём спасении молил всемогущего Яхве.

– Господин Брук?! – положив на место телефонную трубку, осведомился гестаповец, заполняя анкету. Грубо притянув руки подавшегося было к нему еврея к столу, он с видимым удовольствием откатал пальчики арестанта. Сам по себе это был честный семьянин, заботливый отец и муж; в службе этот чиновник был неказист, но свято блюл устав внутреннего распорядка тюремной жизни. О таких ретивых исполнителях закона в народе говорят, что ради службы и приличного довольствия они вполне могут посадить в камеру самих себя, – в общем, верная рейхсфюреру СС гвардия.

– Да, это я! – ещё не пришедший в себя от воздействия снотворного и испытывая острую боль в носу, ответил Брук. Внезапность ареста повергла его в шок, в прямом смысле растоптала его веру в жизнь, но люди в силу своей природы – такие существа, что привыкают к любой, даже из ряда вон выходящей, обстановке. В этом здании голос Брука дрожал то ли от страха, то ли от творившейся в настоящем времени сумятицы в голове. Для чиновника он был одним из миллионов, что скорбным потоком прошли через его руки. Ему было всё равно, что случится с Бруком потом, – он лишь выполнял свою работу, а за неё тоталитарное государство платило деньги и, слава богу, пока не торопилось отправлять его на фронт воевать с русскими. Пытливо всматриваясь в лицо Брука, он в резком тоне проговорил:

– Евреи! Кругом одни проклятые евреи и их пособники. И куда от них деваться? Ума не приложу. Известно ли вам, господин Брук, в чём вас подозревает гестапо? Так вот, я вам доходчиво, но объясню. Ваш арест напрямую связан с осуществлением путём репрессивных мер идей нашего фюрера. Вы знаете, что наш фюрер имел в виду, когда озвучил их?

– Откуда мне знать, господин начальник! – Брук попытался было свалять дурака, но у него это вышло как нельзя плохо. – Герр Гитлер является главой немецкого государства, ему лучше знать, что говорить немцам и миру.

Брезгливо поморщившись, словно проглотил лимон к вечернему чаю, чиновник встал с места и медленными шагами подошёл к Бруку.

– Вы еврейская свинья, Брук! – некоторое время помолчав, высказался чиновник – И попробуй мне с этим не согласиться. Понимаешь, Брук, как ни крути, но существование твоей расы грозит безопасности рейха, а это означает, что скоро отсюда ты отправишься в концлагерь. Почему? Довольно скоро этот вопрос испепелит твою плоть в крематории, но прежде чем расстаться с тобой, грязный еврей, отвечу. Во-первых, в любых ситуациях фюрер всегда прав! Своими афёрами вы дурачили фюрера и водили за нос немецкую нацию. Во-вторых, национал-социалист – пример для всех и во всём. В-третьих, да будут тебе верность и отверженность высшей заповедью. И в-четвёртых, право – это то, что полезно Германии и германскому народу. Ясно?

Смерив высокомерным взглядом Брука, который поник от безвыходного для себя положения, гестаповец после этих слов возвратился на своё служебное место. Протёр очки. Оказалось, ненапрасно. Он услышал то, что громким воплем отчаяния вырвалось из груди еврея: «За что???» В наручниках жертва расовой чистоты имела жалкий вид, и сидевший перед ним чиновник мелкого пошиба упивался своей властью бюрократа.

Помыслив, было, ответ, гестаповец тихо ухмыльнулся, но мстительно произнёс:

– Вот это тебе, дружок Моисея, растолкует мой подчинённый!

Как ошпаренный выскочив из-за стола, тюремщик громким голосом окликнул:

– Зигфрид!

В тускло освещённую комнату быстро ворвался рослый эсэсовец. В мускулистых руках он сжимал шмайссер, а на лице парня проступила звериная жестокость.

– Подвергни арестованного обычным процедурам! На вот, возьми папку, ознакомься с находящейся в ней анкетой и живо выполняй!

– Слушаюсь, гауптштурмфюрер! – исполнительно щёлкнув каблуками и одновременно положив анкету в папку, бравый эсэсман стал дулом автомата подталкивать запуганного Брука. Под строгим взглядом чиновника они покинули помещение и окунулись в атмосферу доносившихся из ряда камер криков истязуемых гестаповцами арестантов. Брук, живо представив себе эту невыносимую картину, вздрогнул. До его слуха донёсся лязг запоров в ближайшей камере. Оттуда под руки вывели заключённого. На его лице мучители не оставили живого места – всё оно было в синяках, кровоподтёках и ссадинах. Куда твердолобые конвоиры повели обитателя камеры, – в концлагерь или на гильотину, – до сознания насмерть перепуганного Брука так и не дошло.

– Боишься?! – усмехнувшийся эсэсовец, не отводя автомата со спины бредущего арестанта, проявил любопытство садиста. – В подвалах гестапо, если мы захотим, можно умереть быстро и безболезненно. Хоть ты и еврей, но за свою жизнь отдашь всё, лишь бы продлить её на пару часов. Вот и этот не исключение, кого сейчас перед твоим носом вывели. Немец. Ты понял? Не захотел на фронт, проявил трусость, прямо из отправлявшегося на Восточный фронт вагона сбежал к мамке под юбку – редчайший пример предательства рейха. Так пусть лучше теперь на его шее выплачется гильотина, чем по ней грубо саданёт сапог русского ивана.

Брук стиснул зубы, но при этом побоялся найти ответ на реплику Зигфрида, что его и выручило. Этот громила эсэсовец, что сопровождал Брука, очень не любил, когда на специально поставленный им вопрос отвечали. Если это, не дай бог, происходило, то он сразу же со всей силой бил прикладом по зубам намеченной жертвы. Вот они миновали коридор, другой, прошли в соседнее крыло. Из-за толстых серых стен солнечный свет едва пробивал себе дорогу и многим заключённым он напоминал свободу, что было вдвойне тяжело им перенести, но конвоир на то он и есть конвоир, что по инструкции он должен доставлять несчастных к месту заключения. И памятуя об этом, Зигфрид выполнил свой долг перед рейхом. Дулом шмайссера подгоняя в спину Брука, эсэсовец грубо рукой втолкнул того в комнату, сильно напоминавшую душевую.

«Неужели газовая камера?» – Брук ужаснулся своим мыслям, но, на своё счастье, ошибся.

– Раздевайся! – грубо скомандовав, эсэсовец для пущей важности угрозы наставил на еврея автомат. От окрика Зигфрида Брук спасовал и стал себя обнажать. Поскользнулся и неуклюже упал на пол, прямо под сапоги эсэсовцу.

– Возьми свою новую одежду в углу! – аккуратно подняв еврея с пола и поддерживая под мышки, конвоир освободил запястья Брука от наручников. По всему телу разлилось облегчение, но прохлаждаться Бруку запрещалось. Тюрьма – не место для отдыха. Брук, подчиняясь власти этого грустного обстоятельства, усталой походкой подошёл к одежде и безропотно облачился в арестантскую робу. Наблюдавший всё это эсэсовец сохранял на лице непринуждённую ухмылку.

«Привычка, – вторая натура», – подумалось Бруку. Еврей понимал, что тут он далеко не первый, кого этот самодовольный истязатель принудительно сопровождал сюда. «В последний путь?» На этот вопрос очень скоро ответ Бруку должна была дать судьба, как он считал, записанная на небесах.

– Любишь фотографироваться, еврей?! – с издёвкой в голосе, насмешливо полюбопытствовал Зигфрид, самодовольно защёлкнув на кистях рук Брука наручники. – Пошли!

Они тронулись в путь, неизвестно какой.

– Да, еврей! Не следовало бы тебе сюда попадать! – упрекнул Брука конвоир, далее продолжив свою мысль: – Залёг бы себе на дно, а там, смотришь, и иван с джоном и с сэмом придут, возьмут и спасут твою жалкую и жадную до народного добра душу.

Брук в ответ промолчал, и правильно сделал. У ёрничавшего над ним эсэсовца так и не возник повод настучать еврею по зубам. Хорошо ли, плохо ли, но время шло. И вот Брук, в наручниках, благополучно дошёл до третьего крыла. Оно освещалось ярким светом. «Наверное, так решила администрация тюрьмы, чтобы заключённые не сбежали», – заметив это про себя, Брук на секунду отвлёкся и за этот малейший проступок получил от Зигфрида коленом под зад. Обходительность редко посещала Зигфрида в его работе. Здесь он устанавливал собственные правила, но он мог быть спокоен, что востребован в тылу, а не на фронте и за самовольные действия его не накажут. Невесть откуда возник фотограф. Он усадил арестанта на грубо сколоченный табурет и после недолгого колдовства с фотообъективом запечатлел Брука в профиль и в фас.

– Всё, снимок готов! – взглянув на охранника, сказал фотограф. – Можешь его уводить.

– Куда он от меня денется, еврей паршивый! – убеждённо обронил Зигфрид. – Чего сидишь? Глухой? Я быстро тебе прочищу уши. Давай, давай! Вставай и пошёл вон!

И опять Зигфрид повёл Брука по знакомому длинному коридору тюрьмы Плётцензее, где по пути не обошлось без насмешек и издевательств. И вскоре они оба оказались у камеры, остановившись у металлической двери.

– Ты счастливчик, еврей! – причмокнув губами, эсэсовец выказал показную зависть, так и не убрав цепких пальцев с рожка автомата – Хоть и портил ты на свободе кровь хороших немецких девушек, но здесь тебя пока не тронут. Начальством мне предписано временно посадить тебя в одиночную камеру. Времени зря не теряй, размышляй о своей судьбе, думай, как отсюда сбежать. Покинутое место остаётся с тобой навсегда.

Держа в одной руке папку на арестованного, а в другой шмайссер, эсэсовец хохотнул, но быстро стал серьёзным. Время близилось к обеду, и он не хотел задерживаться, уча еврея философии заключённого. Отперев металлическим ключом еле поддавшийся дверной замок, эсэсовец кованым сапогом виртуозно дал пинок под зад Брука, и тот влетел в тесные пределы своего места заточения.

– Приятного времяпрепровождения, еврей недобитый! – наглухо запирая камеру, напоследок пожелал «добряк» Зигфрид.

Брук, потрясённый до глубины души невероятно быстро происшедшими с ним событиями, в силу своей человеческой слабости не знал, сколько времени он провёл в камере. День или ночь – какая в принципе для узника была разница. В нацистской Германии он всё равно будет приговорён к мучительной смерти, но голос рассудка всё же призвал еврея с голландскими корнями реально оценить происходящее с ним. Он был в тюрьме, точнее, в камере, – два метра в длину и метр в ширину. Находясь в ней, Брук созерцал откидывавшуюся на цепях койку, на сетке которой он мог спать только после того, как ему соизволит это разрешить тюремщик. Под грязным и сырым потолком он, к своей радости, увидел узенькое решётчатое оконце, сквозь стекло которого свет едва мог сюда пробиться. В дальнем углу камеры Брук, к своему страху, заметил пару тяжёлых кандалов с замками для цепи, последние предназначались для рук и ног заключённого.

«Я погиб! – было первое, что пришло ему в голову. – Глупо, но верно. Боже! Почему ты допускаешь такое? Неужели я заслужил такую смерть? Прощай, любимая Кэт, я обречён теперь на пытки и смерть. Увы, но факт, – я не выйду отсюда никогда! Никто в этом мире юдоли и печали не поможет мне, и самое обидное то, что никто не узнает, в какой день и час вынесут меня из этой камеры покойником».

Но Брук ошибался. Под утро его не оставили в покое, а пришли к нему с намерениями окончательно решить его дальнейшую судьбу. Последняя мысль, что пришла в голову Брука, когда он услыхал поворот ключа в двери, была: «Как долго всё это продлится? Мучители вспомнили о тебе, что означает близость верной смерти. Куда они меня поведут, мне неизвестно. Неужели к расстрельной яме?» От ужасного предположения Брук похолодел. Зигфрид и неизвестный господин в форме СС, так и не дав еврею собраться с мыслями, ангелами смерти возникли в камере. Это был конец.

– Встань, еврейская свинья, когда перед тобой стоит немецкий офицер! – Зигфрид, приблизившись к Бруку, резким движением кулака ударил еврея в живот. Согнувшись от адской боли, Брук упал на пол, но справедливо опасаясь, что это избиение может повториться вновь, поспешил быстро подняться на ноги.

– Вы надеетесь, господин Брук, что в гестапо вас пощадят? – оставшись безразличным наблюдателем происшедшего события, задал вопрос офицер. – Надежды ваши не оправдают вас. Не думайте, что народ, к которому я принадлежу, простит вас и отпустит на свободу.

– Я не знаю, в чём меня обвиняют, – сказав это, Брук зашёлся в кашле, но усилием воли подавил его в себе.

– Вот насекомое, а! – с досадой в голосе прореагировал офицер на его слова. – Видите ли, он не знает, а я более чем уверен, что знает, только притворяется. Валяет дурака. Да, Зигфрид. Ты не представляешь, как я от них чертовски устал! Ты это просто представить себе не можешь.

– Что будем с ним делать? – поправив на плече автомат, деловито осведомился Зигфрид. При этом вопросе, офицер довольно резко взглянул на него, и волна ненависти захлестнула его всего:

– Поставь его к стенке и расстреляй!

– Что, штурмбаннфюрер, прямо здесь? – проявив некоторое замешательство, спросил Зигфрид у офицера. Спросил не из чувства жалости, а для собственной подстраховки. Из этой ситуации Брук сделал верный вывод о том, что патронов на него они жалеть не станут.

– Можно и тут! – глядя в упор на обмякшего узника, подтвердил офицер. – С чего это мы станем медлить? Как сказал фюрер, «мы должны с корнем вырвать эту вездесущую полипообразную поросль под названием «евреи». Везде, где это возможно.

Гестаповец, поняв эти слова как сигнал к действию, мастерски перезарядив автомат, носком сапога ударил по коленной чашечке Брука, левой рукой схватил еврея за волосы и, пригнув чуть ли не до пола, нанёс два удара по затылку. Из глаз арестованного брызнули слёзы. Брук попытался было оказать сопротивление, но предупреждающий удар ногой в висок припечатал его к земле.

– Неплохо, Зигфрид! Совсем даже неплохо! – офицер по фамилии Стрелитц в похвальной форме хладнокровно отметил служебное рвение подчинённого. – Теперь я лишний раз убедился в том, что в лице этого негодяя так называемый богоизбранный народ органически чужд немцам. Мы, Зигфрид, просто обязаны физически ликвидировать их.

– Может, не будем медлить, герр Стрелитц, а поставим его к стенке – и дело с концом?

– Расстрелять мы его всегда успеем. – От таких предложений конвоира офицер даже подобрел. – Но этот жид, Зигфрид, вот что мне любопытно, почему-то срочно понадобился нашему шефу – Мюллеру. Так что нам придётся подождать с твоей инициативой, а пока дадим еврею шанс пожить. Крепкий, подонок! Я думал, от твоих увесистых оплеух он наложит в штаны. Оставим его. Пусть приходит в себя.

Повернувшись спиной к Бруку, изверги из гестапо ушли. Наступило затишье. В судьбе Брука, который без сознания был распростёрт на полу, опять замаячила неопределённость. Он скоро пришёл в себя. Тупая боль, пульсируя в голове, не давала ему покоя, но он был жив, что само по себе было для него странным. Стараясь не сойти с ума, избитый Брук стал из угла в угол слоняться по камере, при этом отсчитывая количество шагов. Потом он стал считать круги. Сколько времени он провёл за этими занятиями, ему было неизвестно, но перед тем как ему всё это стало надоедать, дверь камеры отворилась с противным металлическим скрежетом. Так и есть. Как и успел предположить Брук, на пороге возник Зигфрид.

– Собирайся, еврей! – было первое, что Брук услыхал от конвоира.

– Куда?

– Ты ещё задаёшь вопросы? Ещё раз услышу его из твоих уст – я с удовольствием повторю то, что с тобой приключилось здесь три часа назад! – пригрозил Зигфрид.

– Меня убьют? – не унимался Брук.

– Возможно, – ответил эсэсовец. Он был скуп на проявление милосердия. – Выходи, и без лишних расспросов.

Еврея вывели в узкий коридор тюрьмы. Поставив к стенке Брука с заведёнными за спину руками, конвоир сноровисто запер камеру на ключ.

– Пошли! – негромко произнёс Зигфрид и коленом слегка подтолкнул узника вперёд. Через небольшой промежуток времени, оказавшись за пределами тюрьмы, Брук не поверил своим глазам. Перед собой он наблюдал разрушенные, но по-прежнему заселённые людьми кварталы фронтового Берлина. Перед его носом прошёл отряд фольксштурма, металлом в небе скрестились противотанковые «ежи», в ближний бой уходили, как молодые, и старики.

– Необычно, да, еврей? – осклабился Зигфрид. – После камеры – и сразу на свежий воздух! С этого часа, господин Брук, считай, что ты на свободе, но на ней тебе какое-то время придётся побыть со мной. Ты не возражаешь?

В подтверждение своих жестоких слов Зигфрид с большим удовольствием защёлкнул один браслет наручника на руке обнадёженного было еврея, а другим приковал того к своему запястью. Вот таким манером они и проследовали к машине. Терпеливо поджидавший их там офицер гестапо, послал Бруку улыбку садиста. Видя всё это и будучи осаждаем противоречивыми чувствами, Брук покорно сел на заднее сиденье. Насвистывая себе под нос незатейливый мотивчик предвоенных лет, рядом с ним уселся Зигфрид.

– На Курфюрстенштрассе, 115/116! – отдал устный приказ всё так же невозмутимый офицер. – Поехали, Альберт!

19 апреля 1945 года. 12 часов 33 минуты

Начальник 4-го Управления РСХА (гестапо) Генрих Мюллер вернулся на работу на машине прямо из рейхсканцелярии, куда утром его по телефону пригласил военный адъютант фюрера Вильгельм Бургдорф. Бюрократ до мозга костей, Мюллер понимал, что своим неотвратимым бегом неспокойное время торопило его на решения. Оно не давало ему роскоши впустую растрачивать себя, да и сногсшибательные события последних дней, что весьма трагично протекали на оперативных просторах так называемого Восточного фронта, напоминали ему если не о многом, то о всеобщем крахе точно. Жизнь имеет обыкновение меняться. Жуков взял Зееловские высоты, как на духу ломал упорное сопротивление солдат вермахта и, подгоняемый инструкциями из Москвы, собирался дать сокрушительный бой в Берлине, город по прихоти Гитлера превращался в погребальный костёр рейха. И Мюллер точно знал, что тигриный взгляд Сталина не остановится лишь на картах, а своей волей навяжет кровопролитные бои, что шефу гестапо говорило о неминуемой смерти всех, кого при лобовом столкновении заденет большевистский прилив. Нацисту Мюллеру оставалось одно – переждать, перехитрить, выйти победителем в интригах фюрербункера, а потом надёжно укрыться до наступления лучших времён. Время «Ч» для Мюллера пробило. Надо было действовать – возвратившийся от Гитлера Мюллер только сегодня понял это. Обычно встречи с фюрером настраивали Мюллера на работу, не давали его уму сыщика впасть в оцепенение, а бодрствовать. Магнетизм Адольфа нет-нет, да и вносил, пусть и малейшие, но существенные коррективы в суть дела. Мюллер это помнил всегда, ибо фюрер призывал его к себе тогда, когда деликатные поручения вроде Гляйвицкой провокации 1939 года имели свойства оседать на его руках, и порой заставляли его задерживаться на работе до глубокой ночи, а то и до утра. Так будет и сегодня. Это ему подсказывала собственная интуиция, которой он доверял до конца. Мюллер, выйдя из кабинета фюрера, тотчас же составил себе ясное представление о том, что в запасе у него, чтобы спастись от длинных рук мирового правосудия, как минимум, недели три. И всё, что в это трудное для себя время мог сделать начальник гестапо, ему необходимо было утрясти за день или за два.

«Неужели катастрофа так близка к развязке? И партайгеноссе Сталин поквитается со всеми нами?» – мрачные предчувствия исподволь в последнее время стали одолевать группенфюрера. Как никто другой в рейхе Мюллер знал, что это должно было случиться, но что всё это произойдёт так быстро, с такой мистически необъяснимой катастрофой на всех фронтах, чуть было не застигло его коварные планы врасплох. Фронты трещали по швам, орды азиатов скоро будут петь свои воинственные песни на Вильгельмштрассе, мародёрствовать и распутничать. «А что будет со мной? – задумался Мюллер. – С Генрихом Мюллером? Право же, не умирать мне на виселице, как простому смертному». Да и сама перспектива обратиться в лагерную пыль его не прельщала. От назойливых мыслей на лбу Мюллера появилась испарина. «Переутомился! – подумал Мюллер, проворно извлекая из кителя носовой платок. – Что за дни пошли?! Один хуже предыдущего».

Вытерев липкий пот и упрятав платок в карман брюк, Мюллер во власти дум подошёл к окну и стал неотрывно наблюдать за улицей. Там весна дарила измученным от авианалётов людям тепло солнца и ласку ветра. Сейчас он просто завидовал простым горожанам. Как ему бы хотелось забыться в объятиях загородного коттеджа, как это позволяют себе делать они! Просто взять и уйти из этого продажного и погрязшего в военных конфликтах мира в свою неказистую, но родную до слёз баварскую глубинку, зажить себе по-новому – пусть и с грубоватыми манерами, но со своими радостными буднями неотёсанного крестьянина. И наконец выспаться. Не раз и не два Мюллер крепко задумывался над тем, а что, собственно, происходит с его родиной, и как бы ни был гестаповец хитёр, подобно бауэру, или себе на уме, как бюргер, – ответ на этот вопрос он не находил. В эту судьбоносную весну Германия неуклонно, но верно катилась в пропасть, при этом умудряясь проигрывать одно сражение за другим. И в этот погожий день апреля ему странно и досадливо было вообразить, что же будет лично с ним, попади он в лапы русского медведя, – расстрел, каторга, или тюрьма? Не став про себя домысливать всех прелестей лагерной жизни в Стране Советов, Мюллер очнулся. Вздрогнул. До него дошло, что всё это время, пока он витал в облаках, был в своём кабинете не один. Перед ним с трагизмом в глазах сидела Кэт Хойзерман. Та с утра ждала этой аудиенции. И вот она получена.

«Вот так удача!» – ещё не веря своим глазам, подумал повеселевший Мюллер. Делая вид, что внимательно слушает её, на самом деле он осмысливал иные варианты вербовки этой женщины. Она всё говорила, говорила, но Мюллер не слушал её. Близкое будущее для него было непредсказуемым, а вот в настоящем в его руках находился проверенный на прочность годами карательный аппарат, применив всю мощь которого он с бесстрастной совестью мог посадить в концлагерь любого, кто в рейхе пошёл бы наперекор его воле. Последние два месяца он лично готовил операцию ухода Гитлера в политическое небытие, именно тогда шеф гестапо, в обход своих прямых начальников, – Гиммлера и Кальтенбруннера, – негласно распорядился о том, чтобы к ознакомлению ему, лично в руки, принесли данные картотеки на зубных врачей фюрера. Была среди них и эта умолкшая теперь ассистентка, которая воплощением скорби сидела в его кабинете и не сводила с него перепуганных глаз. Месяц назад, целая вечность! – напрямую вызвать её к себе Мюллер не посмел, так как «доброжелатели» могли уведомить об этом начальство, а оно, в лице Гиммлера, терпеть не могло, когда такие услужливые подчинённые, как Мюллер, проявляли инициативу. Даже фюрер – и тот делал вид, что был как бы не в курсе того, что он затевал. И вот случай подвернулся со всеми пикантными подробностями.

«Нет! – глядя на Кэт, про себя подумал Мюллер – Есть ещё у наших людей бдительность!»

Мюллер вернулся к столу, деловито порылся в своей папке, достал оттуда нужную бумагу и сказал:

– Я очень внимательно выслушал ваше явно запоздалое признание, фрау Хойзерман! Оно тронуло меня, но не убедило меня в том мнении, что вы правы. Бывает же такое! Как человек я могу посочувствовать вам, но как начальник гестапо скажу лишь то, что руководимое мной ведомство хотя и не принуждает людей к предательству, но их же и презирает, если они способны пойти на это. Совсем другое дело, фрау, когда нам сигнализируют добропорядочные бюргеры. Тут уж, извольте, моя епархия. Герр Стрелитц своевременно отреагировал на эти правдивые доносы, и я очень сожалею, что это сделал он, а не вы. Да, да, фрау Хойзерман. Верьте или не верьте, но до нас давно доходили сведения о том, что вы благоволите лицу явно не арийского происхождения. И это ещё полбеды. Но чтобы этим лицом оказалась ассистентка врача самого фюрера? Фрау! Вы, право, удивляете меня, если не больше. Мало холостых немецких парней? Как вы, будучи немкой, забыв о расовой гордости, могли пойти на такое?

– Брук мне как брат! – в присутствии Мюллера, заламывая руки, пыталась самооправдаться Кэт, но ей это плохо удавалось.

– Фрау Хойзерман! – Мюллер иронично одёрнул её. – Меня с детства считали склонным к выдумке, но она сейчас вам не к лицу. Вам не стоит строить хорошую мину при плохой игре. Если Брук приходится вам братом, как вы только что солгали, то вы для Германии враг. Вам понятно это? Вам здесь не будуар для оперных певиц, если надо, гестапо и на вас найдёт управу. Я, если хотите знать, Кэт, никого не преследую из личной мести или неприязни, не использую свою власть в личных целях. Я простой госслужащий и целиком отдаю себя государству, где всё подчиняется принципу «фюрер дал, фюрер может и отнять». И я очень не люблю, Кэт, когда мне лгут. Особенно женщины. Работа у меня такая. Неблагодарная. И вы это, фрау Хойзерман, должны понимать. И давайте, пожалуйста, не рассказывайте мне байки. Я-то знаю, не по слухам завистливых обывателей, а по данным наружного наблюдения, каким «братом» он вам является. Гестапо, Кэт, всегда охотно верит доносчику, а не виновному, пусть даже его и оклеветали. У нас достоин веры тот человек, кто первым к нам обратился. А тот, кто не донёс, легко может оказаться раздавленным и после физической обработки отправленным на эшафот или, в лучшем случае, в концлагерь. Врать лично мне, Кэт, не надо. Я это делать вам не советую. Как частное лицо я мог бы сквозь пальцы смотреть на ваши амурные похождения, но как человек, состоящий на службе рейха, для которого в этом наступившем для нашей родины хаосе послушание и исполнение долга и есть главная добродетель, обязан в корне пресечь поползновения расово неполноценных элементов на чистоту немецкой крови.

– Но, герр Мюллер, я люблю его! – стонущий голос Кэт выдал её отчаяние.

– Ну и что! – глядя на Кэт, нагло заявил Мюллер. – Все мы когда-то влюблялись, но не всеми были любимы. В нашем случае, Кэт, внебрачное сожительство немки и еврея по законам рейха карается арестом и заключением в концлагерь.

В своих словах Мюллер перед несчастной женщиной проявлял неумолимость характера.

– И тот, кто защищает еврея, впадает в грех перед собственным народом, – сказал Мюллер. – Враждебность к еврею в рейхе, фрау Хойзерман, является предметом личной гигиены.

– Но мы же люди, герр Мюллер, а не дикие звери! – изображая на лице отчаяние, почти выкрикнула Кэт.

– Кто бы спорил, кто бы спорил! – спокойно сказав это, Мюллер сел на стул напротив Кэт. – Как мужчина я понимаю вас. У меня тоже есть преступная, но любовь, пусть и не жена, но любимая женщина. От нервного напряжения, Кэт, у меня бывают сильные боли в желудке. Врачи строго-настрого прописали мне диету, а это чёрствый хлеб и капуста. Небогатое меню, скажу я вам. Вот видите, Кэт, и я являюсь простым человеком, хотя про меня, как и про гестапо, любят сочинять всякие небылицы. Работа в гестапо и есть моё спасение от суеты. В вашем курьёзном случае, фрау Хойзерман, когда вы неспроста находитесь под подозрением гестапо, не думайте, что мы будем уделять вам мало внимания. И вы, как это ни печально, не так уж и недосягаемы, пусть даже вы и лечите фюрера. Поймите одно, Кэт, из-за того что вы довольно долгое время укрывали у себя еврея, вы находитесь в большей опасности, чем ваш незабвенный Брук. Если вы хотите встретить наступающий день так, как вам этого хочется, то вы должны позаботиться о себе. А ваш так называемый гуманизм, который вы так неудачно продемонстрировали мне сегодня, Кэт, есть не более чем гремучая смесь глупости, трусости и воображаемого всезнания. Ничего не поделаешь, но к вашему парню будет применена исключительная мера наказания.

– Как это следует мне понимать, герр Мюллер?

Задрожав всем телом, Кэт с диким ужасом на лице уставилась на большие руки мужчины с толстыми, узловатыми пальцами.

– Как знаете, так и понимайте! – ответил Мюллер, взглядом показывая женщине свое безучастие и беспристрастие в этом деле. Таким образом в хитром сыщике незримо проявился искромётный талант психолога.

– Что мне делать, герр Мюллер?

– Фрау Хойзерман! Вы мне задаёте этот никчемный вопрос?

Тонко сжатые губы, холодные карие глаза, прикрытые подёргивающими веками, расссказали Кэт о жгучей ненависти, что питал к ней и к Бруку шеф гестапо. Во всём его физическом облике зуботехник не наблюдала ни сострадания, ни жалости к себе – одно равнодушие, помноженное на дьявольскую ухмылку.

– Больше мне, кроме вас, рассчитывать не на кого! – в этих восклицаниях Кэт Мюллер уловил подтекст беспомощности. – Не знаю почему, герр Мюллер, я более чем уверена, что никогда не увижу Брука. Жизнь для меня потеряет всякий смысл, уйди он от меня. Я расстреляна вашими словами, герр Мюллер. Знайте это! Я могу уйти?

– Да, Кэт! Ступайте. Хотя подождите.

Кэт остолбенела на месте от такого поворота событий.

– Да, фрау Хойзерман, чуть было не запамятовал, – встав со стула, с чувством вины произнёс Мюллер. – Несмотря на то, Кэт, что вы сознательно стали пособницей нашему расовому врагу, я могу обещать вам одно. И не думайте, что герр Мюллер всегда такой безжалостный, всегда себе на уме. Таким человеком меня делаете вы, простые немцы.

– Да, да, герр Мюллер! – Кэт вся подалась вперёд. – Я не ослышалась?

– Пока не стоит благодарить меня, – сказал Мюллер. – Право, оно этого не стоит. Мы же с вами немцы, и я хотел бы, Кэт, чтобы я и вы смотрели на дело этого злополучного Брука с одной точки зрения. Вы согласны со мной, Кэт? Или как?

– Да, конечно, герр Мюллер! – надежда окрылила душу Кэт. – Я никогда не забуду, как вы были добры ко мне.

– Ну вот, вы опять за своё! – недовольно проворчал Мюллер. – Оставьте свои женские эмоции при себе, Кэт. Я не люблю, когда при мне женщины позволяют себе закатывать истерики. Я думаю, вы того же мнения. Я являюсь человеком, который сдержит своё слово при условии, если его сдержит другой. Иначе мы не придём к взаимовыгодному соглашению. Чтобы не быть в ваших глазах плохим человеком, с сегодняшнего дня Брук переводится из Плётцензее в гестапо. – Помедлив с ответом и лукаво улыбнувшись, Мюллер пояснил: – В тюрьму его, в подвал, там у меня будет достаточно времени пообщаться с ним.

Слова Мюллера привели её в трепетное состояние. Глядя на поникшую, но сохранявшую бодрость духа Кэт, Мюллер ликовал. Он понял, что с этой сладкой парочкой у него получится буквально всё, что он задумал. Сейчас он решил продолжить диалог в том же ключе.

– Кэт! Да не стоит вам так расстраиваться, – стал успокаивать её хитроумный Мюллер. – Всё у вас хорошо, всё у вас идёт замечательно. Увы, времена уже не те, что были раньше, и давайте от слов перейдём к делу.

– Я вся внимание, герр Мюллер! – согласно кивнула Кэт. – Я слушаю вас!

– Так вот о чём речь, Кэт! – почесав затылок, с хитрой ухмылкой произнёс Мюллер. – Давайте мы заключим сделку. Вы мне, а я – вам. И все останутся при своих интересах. Условием освобождения господина Брука из тюремной камеры станет ваше добровольное сотрудничество со мной.

– Я должна стать осведомителем гестапо? – не совсем понимая, изумилась Кэт.

– Фу, фрау Хойзерман! – недовольно поморщился Мюллер. – Как вы плохо о нас думаете. Их у нас и без вас через край. Вы, Кэт, мне нужны совсем по другому поводу. Вот об этом мы с вами и поговорим.

– Когда? – в этом вопросе Кэт Мюллер уловил её настрой на вынужденную деловитость и без промедления ответил: – На днях, Кэт, на днях!

Бледная, Кэт в расстроенных чувствах покинула кабинет Мюллера. Судьба Брука для неё канула в тюремную неизвестность. В глазах Кэт потемнело. Только теперь до неё дошло, что чем-либо помочь возлюбленному не сможет. Она и так сделала всё, что от неё могло зависеть, и узнай Брук об этом подвиге, не будет осуждать Кэт в том, что она взяла и бросила его на произвол гестапо, не сумела вытащить его оттуда. Выход из этого тупика ей подсказал Мюллер, и, покидая шефа гестапо, она наперёд знала, что ей предстоит сыграть свою неведомую роль. Мюллер востребовал её профессиональные качества, благодаря им она сделает всё, чтобы Брук оказался на свободе.

Довольный тем, что произвёл на Кэт должный эффект, пройдя к столу и с радостным чувством усаживаясь на канцелярский стул, Мюллер остался один на один со своими мыслями, что пришли к нему в тот момент, когда Кэт ушла. Но с таким настроением ему долго засиживаться не пришлось. Не дали. Его побеспокоил звонок. С резвой выправкой подойдя к аппарату, подле которого на столике покоился графин с водой и прозрачный стакан, он с грозными нотками в голосе произнёс в трубку:

– Группенфюрер Мюллер слушает!

– Вас информирует штурмбаннфюрер Стрелитц! Мы уже в гестапо. Ждём ваших распоряжений!

– Я это, дружище, и без вас знаю, где вы обретаетесь. Он с вами?

– Так точно, группенфюрер! – словно монету, отчеканил исполнительный офицер.

– От вас, дружок, я хотел бы услышать лишь одно: не связан ли наш еврей с прокоммунистическим подпольем? Не было ли при нём фальшивых паспортов? Оружия? Наркотиков? Подозрительных предметов? Когда я от вас увижу и увижу ли вообще, дружище Оскар, письменный отчёт, где во всех подробностях будет изложен практический результат вашего обыска на квартире Кэт? Может ли, Оскар, случиться так, что этот еврейский паренёк, в своих грязных целях используя эту ассистентку, влюбившуюся в него, снюхался с англо-американской разведкой?

– Мы и это проверяли, группенфюрер, – ударился в объяснения Стрелитц. – Не того полёта птица. Он чист, как стёклышко, но молчит, как будто партизан, а не еврей!

– Ну, так, чёрт возьми, Оскар! Что вы колеблетесь? – в трубку проорал Мюллер. – Возьмите и поколотите его и наконец насильно заставьте его на нас работать.

– Пробовали, группенфюрер!

– Старайтесь, Оскар! Дружище, старайтесь.

Вышедший из себя, Мюллер в сердцах бросил трубку, хотя верно знал, что поступает скверно. Повторный звонок привёл его в себя. Проявив сноровку гестаповца, Мюллер опять очутился у аппарата. Взяв в ладонь трубку, гаркнул:

– Дружище, я вас слушаю!

– Мы ждём ваших указаний, группенфюрер!

Услыхав в трубке голос Оскара, Мюллер проорал в мембрану:

– Не нервируйте меня, дружище! Не медлите, а прямо сейчас поднимайтесь ко мне. Надеюсь, дружище, что уж в этот раз найти мой кабинет у вас хватит ума.

Мюллер вновь раздражённо бросил трубку, но быстро совладал с собой. Вынув аккуратно сложенный носовой платок из брюк, Мюллер вытер им уголки губ и, упрятав его назад, преобразился в делового начальника. Сел на стул, закинул ногу на ногу, лениво открыл папку с имперским орлом и весь погрузился в прочтение отчёта, что составил подчинённый. В дверь негромко постучали.

– Войдите! – шагнув из-за стола на ворсистый ковёр и уставив грозный взгляд на рисунок с альпийскими лугами на стене, где находился и аквариум, Мюллер замер в нетерпении. Любая задержка подчинённых раздражала его, но увидев перед собой троих, он воскликнул в изумлении: – Ах, это вы! Ну что ж, друзья! Рад вас у себя видеть, чертей! Проходите и проявите кажущуюся любезность к гестапо и Мюллеру.

– Хайль Гитлер! – громким голосом, как старший, Стрелитц рукой отдал честь начальнику. – Группенфюрер! Как вы и приказывали, арестованный доставлен!

– Каков орёл, а! – по достоинству оценив чинопочитание, Мюллер залюбовался Оскаром. – Люблю, когда мне вот такие молодцы докладывают по форме, но разгильдяев на дух не переношу, а сразу направляю на передовую. Пусть у русских поучатся выдержке и такту.

С ног до головы, с интересом оглядев еврея, Мюллер произнёс:

– Добро пожаловать в гестапо, герр Брук. Я вас себе представлял другим, а на деле вы простой смертный, как и все евреи, кто не успел сбежать от нас. Не бойтесь меня, герр Брук. Я не кусаюсь. По логике вещей скорее я должен опасаться вас, а не вы – меня. Что вы держите его на привязи?! – с негодующим вопросом обратился Мюллер к Зигфриду. – Не собака, чай, а человек. Немедленно освободите его от наручников, но самим оставаться на местах. Сам по себе я храбрый человек, но перед нами всё-таки живой еврей – в недобрый час переклинит его, может ещё меня и по черепу шандарахнуть.

Зигфрид было хохотнул, но осёкся. На лице Мюллера он прочёл одну звериную жестокость и беспощадность к врагам рейха, вследствие чего поторопился исправить свою оплошность.

– Теперь другое дело! – одобрительно кивнул Мюллер. – Я хотел бы с первого же дня знакомства установить с герром Бруком добрые, доверительные отношения. Не возражаете, герр Брук?

Брук онемел на месте от предложения Мюллера. В глазах того он усмотрел вызов, неотвратимость судьбы, но для себя узник точно уяснил, что по своей сути этот вопрос является провокационным. Стрелитц и Зигфрид не меньше Брука были поражены неслыханным обращением с евреем шефа. Он, они это знали, был скуп на снисхождение. Видно, сам оборот речи Мюллера так подействовал на мозг арестанта, что тот просто не нашёлся что и ответить. Отразившийся в глазах Брука ужас приободрил Мюллера, и тот продолжил в том же духе:

– Что вы дрожите, как лист бука, герр Брук? Вам-то чего бояться? Вы-то пока не в плену у русских, не в промёрзшей декабрём Сибири, а в солнечном Берлине, где сегодня слышна канонада русской артиллерии, а завтра сам город примет на себя бои, пожарища и смерть. Нас, гестапо, русские не пощадят, а вы, Брук, будете ходить у них в героях. Как же! Жертва нацизма, пацифист, несгибаемый поборник мира между странами, прямо получается какой-то всемирный еврейский Интернационал.

Никто из присутствующих не проронил ни слова. Установилась временная тишина. Воспользовавшийся ею Мюллер прикурил сигарету, отошёл от Брука, подошёл к закрытому окну, а потом, пуская изо рта колечки сигарного дыма, уселся на край стола, на мгновение закрыл глаза, тут же их открыл и, как бы спохватившись, устремил полный ненависти взор на оконную раму; и всем тогда показалось, что он как бы позабыл о существовании троих, которые в эту минуту по его произволу находились здесь, в штаб-квартире гестапо. На этого прожженного еврея, которого он мог размазать по стенке или на крайний случай расстрелять в камере, у него были свои виды. Мюллер знал чего хотел, этому наитию его научили многие годы работы в криминальной полиции Баварии, и в данный момент, поразмыслив, он избрал иную тактику поведения.

– Господин мерзавец! – зло, но иронично произнёс Мюллер. – А сознаёшь ли ты вообще, еврей, где находишься? С кем разговариваешь? Не слышу! Отвечай!

– Осознаю! – промямлив, Брук почувствовал, как у него от страха пересохло во рту.

– Хотелось бы мне верить, Брук! Но я всё-таки постараюсь тебе напомнить. – При этом Мюллер посуровел лицом. – В настоящее время ты, еврей, имеешь честь быть в рабочем кабинете группенфюрера Мюллера. Случайно не знаете, кто это такой? Или вы думаете, что я отпущу вас на свободу? В рейхе все знают, как я беспощаден к врагам, и к евреям конкретно. До вас доходит, что означают мои слова? Или тебе это надо кулаками объяснить? А я отвечу. Запомни раз и навсегда, еврей. В национал-социалистическом государстве гестапо может сделать с тобой всё что захочет, абсолютно всё.

– Группенфюрер! – Оскар вставил своё веское дополнение. – Кулаками мы уже постарались напомнить ему об этом. Зигфрид – парень не промах, но даже после болевого приёма до этого еврея, правду сказать, плохо доходит что к чему. Одна ваша воля, группенфюрер, и он труп.

– Оскар! Я давно знал, что ты парень с юмором, умеешь сострить, в нужном месте ввернуть словечко, но заруби себе на носу, что в данном случае в этой конторе всё зависит от моего решения.

Сделав вид, что не возмущён внезапным вклиниванием в разговор Оскара, Мюллер живо напомнил тому о субординации.

– Пока я жив, они ещё имеют силу, а когда не станет рейха, тогда за гестапо-Мюллера всё будут решать коммунисты. И с этой минуты ты лично отвечаешь за то, чтобы с головы Брука не упало ни одного волоска. Правда, за исключением того, если мне этого не захочется. Я хотел бы надеяться, добрый Оскар, что к герру Бруку вы будете относиться корректно и предупредительно. Побои запрещены. Не слышу ответа!

– Я выполню любой ваш приказ, группенфюрер! – щёлкнув каблуками и склонив подбородок к груди, браво ответил Оскар. Зигфрид безмолвствовал, но по старой привычке не упускал из поля зрения движений Брука.

– Эх, Оскар, Оскар! – подойдя к штурмбаннфюреру, Мюллер дружески потрепал того по плечу. – У меня нет и тени сомнения в том, что как любящий сын ты способен выполнить приказ папаши Мюллера, но в своей душе нет-нет да будешь клясть меня в отступлении от идей национал-социализма. Основа-то его в нас, в немцах, в наших добрых старых традициях, но почему-то многие из нас, к сожалению, плохо представляют себе, в чём его суть. Я не прав? То-то же! Прав! Ещё как прав! Сама жизнь доказывает это правило. Оскар! Хотите коньяку? Признаюсь вам по секрету, в отличие от нашего шефа Кальтенбруннера, я только недавно пристрастился к нему. Вдобавок меня соблазнила шикарная коллекция бразильских сигар. Я стою перед тобой и думаю. Хочешь узнать, о чём? О том, что не дай бог, чтобы сослуживцы не то что заподозрили, а даже помыслили, что Черчилль, а не фюрер для меня идеал.

– Я нахожусь на службе, группенфюрер! – состорожничал Стрелитц. – Подобного рода вольность я позволяю себе во внеслужебное время. И только.

– Почему же? – Мюллер в вопросе лишь недоумённо пожал плечами. – Как раз именно сейчас он пойдёт нам на пользу, я уверен в этом. И почему бы, не пропустив внутрь себя пару рюмок, не постараться тряхнуть стариной?

– Я вас не понимаю, группенфюрер!

Фразы Мюллера окончательно запутали Оскара.

– Хитришь, Оскар, или притворяешься, – только и ответил на это Мюллер, продолжив далее: – Герр Брук и есть тот подопытный материал, требующий обработки, только мастер пока отсутствует. Герр Брук в моём лице обрёл его, да и, честно сказать, за последнюю ночь у меня к нему возникли очень интересные вопросы.

Озорно взглянув на насторожившегося от этих слов Брука, Мюллер прошёл к железному сейфу и с видом фокусника открыл его. Достав оттуда бутылку коньяка и две хрустальные рюмки, он неторопливыми шагами возвратился к столу. Почти всё время, думая о чём-то своём, он не спеша налил в рюмки коньяк – себе и Оскару. Двое были не в счёт. Оскар, желая искренне подыграть своему шефу, взял рюмку за ножку. В ответ Мюллер послал одному лишь ему известную улыбку. Чокнулись.

– За победу Германии! – Мюллер громко произнёс тост.

– Прозит! – в тон шефу согласился Оскар.

Осушив рюмки до самого дна, начальник и подчинённый поставили пустое стекло на стол.

– Приступай!

Зигфрид воспринял короткую фразу Мюллера как руководство к действию. Внезапный удар кулаком в лицо привёл Брука в полушоковое состояние. Он покачнулся, но удержался на ногах.

– Молодец! – Мюллер похвалил парня за такую работу. Поморщился, потёр виски и, бросив взгляд на еврея, сказал: – Не обижайтесь, Брук, но у Зигфрида такая неблагодарная работа. К нам попадают разные и во многих случаях слабые люди, и ему не впервые проделывать её в моём кабинете. Желательно, когда присутствую я. Вы не первый, Брук, кого он здесь прессует. Надеюсь, и не последний. Ну, что же, друзья. Немного расслабились, на этом и меру надо знать. Пошли.

Группенфюрер, два эсэсовца и один заключённый еврей с разными чувствами покинули этот кабинет. Закрыв на ключ входную дверь и с хитрой улыбкой положив ключ в глубокий карман, не замечая Брука, Мюллер отдал команду:

– Наденьте на еврея наручники и следуйте за мной. К заре национал-социализма.

По всем правилам тюремного ритуала исполнив команду шефа и взяв обессилевшего Брука за локти, Оскар и Зигфрид проследовали за Мюллером в подвал, точнее, в комнату казней с гильотиной. На пути туда Мюллер обратил внимание на человека с яркой внешностью. Точно. Это был он! Тот тоже вроде бы заметил Мюллера, но предпочёл сделать вид, что спешит по своим делам. И прошёл недалеко от них. Мюллер остановился от такого преступного пренебрежения его персоной. Худощавое, сужающееся к подбородку лицо Вальтера Шелленберга, начальника 6-го отдела (Аусланд), вызвало в душе завистливого Мюллера ненависть к этому умному, хитрому и успешному интригану из внешней разведки.

«Интересно было бы знать: что он тут делает? Кого выискивает? Да. Ты сто раз прав, Генрих. Молодец. Я ведь не дурак. Кому, как не мне, помнить инцидент в Венло. Мастерски сыгранная им партитура с секретной службой англичан. Я всегда помню то, что мне нужно, – в этом моё преимущество перед ним. Я бессмертен так же, как бессмертен в этом несовершенном мире политический сыск. Будь осторожен, Генрих. Шелленберг – человек Гиммлера. Один палач не может обойтись без другого, разве что я себя не беру в счёт. Ты всё правильно рассчитал. Так оно и есть. Этот вальяжный бригаденфюрер в последнее время мутит рыбку в воде. Гитлер прав – крысы типа той, что пребывает сейчас рядом с тобой, готовы к эвакуации. Ждут подходящего момента, чтобы переметнуться к англичанам или американцам. За последний месяц это прискорбное для фюрера обстоятельство лично мной уже твёрдо установлено. Раз это так, то чем наш чудесный Адольф хуже всех этих надменных выскочек? Я сужу объективно: благодаря «волку» все они купались в роскоши, и всё время старались переложить всю ответственность на него одного. Пора тебе, Мюллер, в этом вопросе поставить многоточие. Гитлеру явно не поздоровится, если любимчик рейхсфюрера посвятит в свои подозрения на мой счёт «агронома» – шефа, а на это ты будешь смотреть сквозь пальцы. Это неразумно, Мюллер, если не преступно, с твоей стороны. Фюрер обязан лично от меня знать обо всём безобразии, что они творят за его спиной. Торопись, Генрих! У тебя слишком мало времени. Поэтому тебе необходимо поработать с двойником, с медперсоналом и заблаговременно отвести фюрера от всей этой двуличной камарильи, пусть изменники бегут к своим виселицам».

Мюллер внешне сохранял спокойствие, а причина его беспокойства затерялась в лабиринтах гестапо. Вскоре они, минуя коридор, отчётливо услыхали душераздирающие крики пытаемых узников, но на Мюллера это не возымело должного действия. Он остановился у камеры. Брук и остальные поняли, что они у цели.

– Перед вами располагается ваше новое место проживания, герр Брук! – в упор, глядя на еврея, Мюллер сделал словесную зарубку на его памяти. – А что, неплохо! Сидишь себе отшельником, изолированным от мира, обдумываешь свои поступки, что совершил в жизни, одним словом, погружаешься во вселенную мыслей. Красота! Что ещё для полного счастья человеку надо? Совсем немного. И я как хозяин «квартиры» ознакомлю вас с вашими метрами. На жилплощадь пройти не желаете? Не будете против, герр Брук?

Мюллер немного отступил. Покопавшись в связке ключей, молчаливый Оскар нашёл нужный, вставил его в замочную скважину и открыл камеру. Она оказалась безлюдной. Никто и ничто не нарушало эту непривычную для Брука тишину. Мюллер осмелился первым войти в неё, а Зигфрид ударом кулака в спину толкнул Брука вовнутрь. Оскар не заставил себя ждать и тоже вошёл. В камере все наблюдали обстановку проще некуда, разве что устрашающего вида орудия казни создавали гнетущую, невыносимую атмосферу.

– Вполне прилично, чисто и весьма практично! – присев на край кровати, с видом прокурора произнёс Мюллер. – Да, Брук! По-человечески мне жаль вас, но вы еврей, что равносильно смертному приговору. Только лишь в этом заключается твоя вина, еврей, а больше мне, простому 45-летнему баварцу, винить тебя не в чем. Вот на каком перепутье я и ты, но пока предпочту лучшее, чем плохое. Как вам жилище? – между прочим поинтересовался Мюллер. Надо же ему было чем-то занять разговор.

– Ответ на этот вопрос, герр Мюллер, надёжно скрыт в вашей голове.

– Я тоже так считаю, герр Брук! – вздохнул Мюллер. – Что поделать, Брук, но жизнь – такая штука, она всё время заставляет нас учиться быть на высоте, но не выделяться. Один раз, упав вниз, как вы, мы все рискуем обрести ад. Вы верите в ад, герр Брук? Лично я, являясь католиком, верю. Он не досужая выдумка римского папы, с кафедры грамотно обманывающего свою паству, а настоящая реальность. Ад, к сожалению, и есть другие люди. Вы согласны со мной?

– Вроде бы да! – как-то неуверенно произнёс Брук. – Я реалист. В данный момент мне хочется отдохнуть.

– Отдохнуть? – Мюллер был слегка ошеломлён наглостью еврея, но, усмехнувшись, сказал: – Успеете, старина. Я вам это гарантирую. Когда мимо вас пройдут эти мрачные события, что вместе с русскими надвигаются на улицы Берлина, вы и ваша очаровательная Кэт преисполнитесь к людям подозрениями. И ваша камера, Брук, покажется вам раем. Увидев бодрый марш русских солдат, их явно негуманное отношение к немцам, вы скоро поймёте, как был добр к вам старина Мюллер.

С этими словами, под взгляды троих, группенфюрер прошёл к гильотине. С особой лаской в глазах погладил её поверхность, а потом стал им пояснять:

– Здесь мои палачи втискивали голову жертвы в подобие деревянного хомута, нажимали на механизм, и тяжёлый стальной нож, визжа и падая с высоты, отсекал человеку голову. Простой и лёгкий способ уйти на тот свет. Но предводители «Красной капеллы», многие евреи, начальник криминальной полиции рейха Артур Нёбе были казнены по другому сценарию. Это же действие ожидало и бунтовщиков-генералов, которые в прошлом году безграмотно составили заговор против фюрера. Эта акция была бессмысленной с их стороны, если не глупой. Многовековая история человечества их так ничему и не научила. Чуть позже все они дёргались в предсмертных конвульсиях на мясных крюках, удушаемые рояльными струнами.

– Берегитесь лезть на рожон, герр Брук! Бойтесь гестапо. То же может ожидать и вас.

– Но я, герр Мюллер, не состоял в связях с заговорщиками!

– Эти доказательства нам ни к чему! – Мюллер испытывал терпение Брука. – Ваша кровь, еврей Брук, и есть тот самый смертный приговор.

– Не могу знать, герр Мюллер, что мне нужно такое сделать, чтобы избежать того, что вы мне напророчили, – упавшим голосом сказал Брук. – Я же не виноват, что моими родителями стали евреи, а вы родились немцем.

– К сожалению, ты прав, еврей. – Мюллер продолжал словесно давить на психику Брука. – Я полностью с тобой согласен. Может статься, что ты всегда и везде окажешься прав – и как зуботехник, и как хороший человек, но я должен казнить тебя. Зигфрид! – громко окликнул Мюллер.

Эсэсовец, стоявший рядом с Бруком, приблизился к шефу:

– Я слушаю, группенфюрер.

– Будь так любезен снять с него наручники и оставь нас с Оскаром. Снаружи ты всё-таки прислушивайся, чтобы в камере сохранялась безопасная тишина.

– Так точно, группенфюрер.

Повернувшись на 180 градусов, Зигфрид исчез за дверью. Оскар молчал, говорил в основном Мюллер.

– Выход есть, Брук! – Мюллер взял на себя роль адвоката. – В дни краха рейха только дураки могут себе позволить верить в наши расовые законы, но лучше поверьте мне. Вам надо лишь расшевелить свои мозги – и всё пройдёт на «ура». Что бы вы, Брук, сумели для рейха и Кэт сделать такого, благодаря чему фюрер мог бы вас одарить индульгенцией от преследования гестапо?

– Практически ничего, герр Мюллер, – честно признался Брук.

– Скажу я вам, Брук, – скверный из вас выйдет мыслитель, – выразил свою досаду Мюллер. – С такой нерасторопностью, как у вас, верной казни вам не избежать. Но несмотря на ваши промахи я сохраню вам жизнь в обмен на согласие взять да и выполнить одну пустяковую, но деликатную работу, касающуюся судеб рейха, – вкрадчивый голос посерьёзневшего Мюллера загипнотизировал сопротивляемость Брука. – Вы не спали всю ночь, думая, что сегодня я вас повешу. Отставьте пока в сторону эти глупые предположения, а лучше послушайте меня. Находящийся рядом Оскар станет надёжным свидетелем вашего спасения. О чём этот наш диалог, герр Брук? Ах, да! Вспомнил! Так вот, Брук. Если сделаете всё так, как вас проинструктируют мои сотрудники, то ариизация не заставит себя ждать. Стоит вам над этим задуматься. На сегодня всё. У меня к вам больше нет вопросов. И мой вам совет: не вешайтесь заблаговременно. Яхве на том свете вам этого не простит.

Вставший с кровати Мюллер проследовал к двери.

– Зигфрид!!! – раздался его крик.

– Я слушаю, группенфюрер! – с автоматом в руках влетев в камеру, сказал эсэсовец, но, заметив на себе насмешливый взор Мюллера, застыл на месте в ожидании его команд.

– Дружище! Дайте герру Бруку всё, что он захочет, – кофе, там, сигареты. Конечно, в рамках разумной необходимости. До завтра, герр Брук! – нормальным тоном произнёс Мюллер, вместе с усмехнувшимся Оскаром покидая пределы камеры. Прежде чем окончательно оставить Брука прозябать в одиночестве, Мюллер напоследок бросил еврею такие слова: – Ваша жизнь в моих руках, Брук. Если вы заупрямитесь и не станете делать то, что я прикажу, я без промедления отдам приказ расстрелять не только вас, но и обворожительную Кэт. Она не только ваша любовница, но и сообщница. А пока, Брук, отдыхайте от «вежливости» моих подчинённых. Хайль Гитлер!