Когда судьба мстит. Глава 1 (Лилия Лукина)

Глава 1

Все московские декабри, сколько я их помню, никогда и ничем не напоминали первый месяц зимы. Не стал исключением и этот. Крыши зданий и аэродромное покрытие влажно блестели в свете прожекторов. Проезжавшие автопогрузчики поднимали фонтаны брызг. Сыпавшаяся с неба морось оседала на стеклах иллюминатора и, накапливаясь, стекала ручейками вниз. А моя лежащая в соседнем кресле шуба из благородной черной норки напоминала сейчас своим видом драную помойный кошку, только что вытащенную из воды. Но даже эта мерзкая погода не могла стереть с лиц занимавших сейчас в самолете свои места людей радостного выражения, вызванного предвкушением близкого праздника, которое волнует гораздо больше, чем он сам – ведь скоро уйдет в небытие 2003-ий год, год Козы, мой год, который, как ему и положено, оказался для меня очень удачным. Во-первых, я, Елена Васильевна Лукова, сменила вольные хлеба частного детектива на постоянную работу, став директором детективного агентства, а, во-вторых… Хотя, нет, не так, не с этого надо начинать.

Все началось с появления в моей жизни Матвея. Он не муж, не любовник, не спонсор, как теперь принято это называть. Он Друг. Вот именно так. С большой буквы. Хотя Матвеем я могу называть этого совершенно невероятного и безумно богатого человека только мысленно, а на самом деле его зовут Павел Андреевич Матвеев и он, между прочим, самый настоящий граф. И хотя наши отношения начались не то, чтобы с конфликта, но с некоторого противостояния, им же, кстати говоря, и спровоцированного, он в благодарность за помощь в одном очень непростом деле, касающемся его родственников, сам предложил мне свою дружбу и включил в круг Семьи. Это совсем не значит, что при встрече мы будем сюсюкать и целовать друг друга в щечку, нет, просто с того момента мои проблемы стали его проблемами и я стала чувствовать себя в этой непростой жизни более уверенно. Я стала защищенной! А для женщины это главное! По достоинству оценив мои способности к сыскному делу, упертый характер и стремление всегда доводить до конца начатое дело, он решил использовать меня в «мирных» целях, то есть для помощи тем людям, у которых нет денег на честного детектива, а милиция всякой мелочевкой заниматься не будет – своих дел хватает. Вот он и создал детективное агентство, чтобы разгрузить своих работников, потому что к нему с различными жалобами постоянно толпой шли люди, как к единственному в нашей Баратовской области человеку, способному их защитить и решить их проблемы.

Интересно, что устроит Матвей на Новый год в своей усадьбе «Сосенки»? Наверное, роскошный праздник, на котором мы все будем веселиться и желать друг другу нового счастья – как будто бывает старое счастье? Хотя в моем случае меня в наступающем году Обезьяны действительно ждало новое счастье: в марте, если – тьфу-тьфу-тьфу! – все будет благополучно, у меня родится сын, мой Игорек.

Я достала из пакета только что купленный большой и яркий календарь на новый год с красочными фотографиями различных обезьянок, открыла его на мартовской странице и невольно рассмеялась, увидев мартышку, которая сосредоточенно поедала банан, держа его двумя лапками – вид при этом у нее был ужасно серьезный. Но чувствовалось, что это ненадолго, что сейчас она выбросит шкурку и бросится играть, прыгая с ветки на ветку и оглашая джунгли веселыми криками. «Ах, ты Бандер-Ложек мой маленький!» – подумала я и, убрав календарь обратно в пакет, обняла свой живот.

И тут в проходе раздались размеренные и хозяйские шаги, совершенно не похожие на неуверенные и суетливые шаги пассажиров – так могли идти только члены экипажа. Я обернулась в их сторону и, увидев светлые волосы командира корабля, золотые шевроны на рукавах его черного кителя, невольно вскинулась: «Игорь!», но тут же сникла – Игоря больше нет, его сердце перестало биться два года назад. На глазах сами собой появились слезы – но тут сынуля толкнул меня, напоминая, что на свете есть другой Игорь, который скоро придет на смену тому, которого я потеряла, и я тут же стала поглаживать свой живот, успокаивая его: «Ты есть, мой маленький, ты есть, мой Игоречек! Прости маму, что она тебя расстраивает. Не сердись! Твоя мама тебя очень-очень любит, не надо ее ревновать, ведь ты для меня теперь самый главный человечек на земле!» и сынуля, словно услышав меня, успокоился.

– Уважаемые дамы и господа! – раздался из динамика голос стюардессы. – Командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту нашего самолета, совершающего рейс по маршруту: «Москва – Мурманск». Время в полете…

«Да, знаю! – мысленно отмахнулась я от нее. – Знаю, что время в полете чуть больше двух часов!». Только мне хотелось бы, чтобы этих самых часов было как можно больше, потому что каждая их минута будет неумолимо приближать мою неотвратимую встречу с прошлым.

Уже не слушая, что там еще скажет стюардесса, я отвернулась и уставилась в иллюминатор, и у меня перед глазами тут же встало лицо Бати, иначе говоря, гвардии полковника Владислава Николаевича Орлова, командира авиационного полка и отца моего ребенка, к которому я сейчас летела, чтобы зарегистрировать брак. На душе у меня стало совсем погано, а в голове сами собой стали возникать картины прошедшего лета, начиная с нашего знакомства в «Сосенках» на домашнем празднике по случаю присвоения родственникам Матвея, братьям-близнецам Саше и Леше Репниным (между прочим, тоже графам), которые служили в полку Орлова, звания майоров. Я была настроена на легкий отпускной романчик (единственно возможный для меня после гибели Игоря способ общения с мужчинами) и он, как мне казалось, тоже, так что предложение выйти за него замуж прозвучало для меня громом среди ясного неба. До сих пор не понимаю, почему он это сделал, что он сумел найти во мне, что его привлекло? Да, впрочем, неважно, это дело прошлое. Я ему, естественно, отказала, потому что Игоря, моего Игоря, мне никто никогда не заменит, и Орлов, никак этого не ожидавший, ушел, обиженный до глубины души, а на следующий день рано утром улетел из Баратова. Но вот, правда, в подсунутой мне под дверь прощальной записке, он поблагодарил меня за откровенность, из которой понял, что мы с ним оказались совершенно разными людьми.

Я ни разу не пожалела о своем поступке, хотя, честно говоря, на душе у меня временами бывало очень муторно. И, когда, вопреки утверждениям врачей, что детей у меня не будет никогда, выяснилось, что я беременна, я ничего не стала сообщать Владу – разные мы люди, значит, разные, ну и пусть с тобой! Зато за меня это сделал начальник службы безопасности Матвея, Владимир Иванович Панфилов, хотя его никто об этом не просил. Орлов, как человек порядочный, решил прилететь после рождения ребенка и усыновить его, но у него в полку был пожар, во время которого он получил серьезную травму позвоночника с совершенно непредсказуемыми последствиями, вплоть до, как я поняла, самых печальных. Вот они все вместе: Матвей, Панфилов и моя мама, и отправили меня к Владу, чтобы мой ребенок родился в законном браке, а я, оглушенная известием об этом несчастье, не очень-то и сопротивлялась. Хоть и недолгим был мой роман с Орловым, но то, что он сильный, добрый, честный, надежный и, вообще, замечательный человек, я узнать успела, и было бы преступлением лишать моего сына такого отца. А то, что я его не любила?.. Так и он, наверное, по отношению ко мне уже остыл. Был у него эдакий порыв, непонятно чем вызванный, да только прошел давно. И позвал он меня только из чувства долга перед сыном, да и я сама летела к нему сейчас исключительно по той же причине. Конечно, вариант с простым усыновлением был бы для нас с ним идеальным выходом из положения, но… Эта травма на пожаре все перечеркнула.

Только вот я никак не могла себе представить, как мы с ним жить будем. Без всякой любви. А, может, оно и к лучшему, что не эмоциями мы руководствоваться будем, а здравым смыслом? А, может, и не будем мы с ним вместе жить, а просто, выполнив свои обязанности перед Игорьком, разведемся сразу же после его рождения? Ладно, нечего сейчас об этом гадать: как пойдет, так и пойдет. Но, как мне себя вести с ним – вот, что главное? Ему плохо, очень плохо… Возвращение в авиацию невозможно… Лежит он сейчас и размышляет, что на земле-то делать будет. Да-а-а… Паршиво ему, ничего не скажешь, так что надо быть с ним по-дружески участливой и внимательной – любое другое отношение будет смешно выглядеть. А смешной я быть не хочу! Не была никогда и впредь не собираюсь!

За этими неспешными размышлениями я совершенно не заметила, как мы приземлились. Ко мне подошла одна из стюардесс, которых перед вылетом работники московского представительства Матвея очень настоятельно попросили позаботиться обо мне во время полете, естественно, не безвозмездно, что эти девушки и делали, периодически подходя и интересуясь, как я себя чувствую и не надо ли мне чего-нибудь.

– Вы не торопитесь, Елена Васильевна, – сказала она. – Нам уже сообщили, что вас встречают, – и покачала головой. – Однако, отважная вы женщина – в таком положении лететь… Мне кажется, мы больше за вас волновались, чем вы сами.

– Зря волновались, – улыбнулась я. – Игорек сын летчика, в небе он дома, а дома и стены помогают, – повторила я слова Игоря-старшего и почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.

Когда стюардесса отошла, я достала из сумочки мой талисман – брелок-козочку, подаренный мне Игорем на счастье.

– Эх, Снежинка ты моя, Снежинка! Одна ты у меня осталась от всей моей прошлой жизни, – мысленно сказала я. – Помоги мне, выручи… Что-то тревожно у меня на сердце.

Тем временем, в опустевшем салоне самолета появились Репнины. – Ну, как вы? – обеспокоено спросил Саша, которого отличала от брата родинка на щеке.

– Живы! Оба! – лаконично ответила я. – Это уже все или еще куда-то нужно ехать? – Лететь, Елена Васильевна, – поправил меня Леша. – На вертолете лететь. Сейчас хирург из госпиталя подъедет, и мы отправимся, – и успокоил. – Да вы не волнуйтесь, здесь недалеко…

– Да-да! – усмехнулась я. – Пол-лаптя по карте! – и спросила: – Как там Орлов? – Держится, – сразу посмурнев, сказал Саша. – Он хорошо держится. Появившийся вскоре неразговорчивый хмурый мужчина, оказавшийся полковником медицинской службы, глянул на мою фигуру, потом перевел укоризненный взгляд на близнецов и сварливо сказал:

– Я бы на вашем месте этим разгильдяям головы поотрывал! Это, какому же умнику взбрело в голову тащить вас в такую даль в вашем-то положении?

– Бате! – коротко заявил Саша, на что хирург хмыкнул:

– Ах, Бате! Ну, о том, что я о нем думаю, я ему сам при встрече скажу, что при даме говорить не принято.

– Скажите, у Орлова состояние очень серьезное? – тихонько спросила я. – Я, милочка, диагнозы по телефону ставить не привык! – отрезал хирург. – Посмотрю, тогда и скажу. Только вот этим балбесам нужно было его сразу же в Мурманск везти, а не слушать его нелепые приказы, что он и дома отлежится.

Весь полет я просидела, зажмурившись и обхватив руками живот, и обмирала от ужаса. Когда, наконец, этот кошмар закончился и меня на руках спустили на землю, я поклялась, что лучше я отсюда на собаках или на оленях в Мурманск вернусь, чем еще раз сяду в вертолет.

– Все, Елена Васильевна! Уже все! – успокаивал меня Саша. – Сейчас мы вас домой отвезем, девочки вас ужином покормят… Ночевать вы в Батиной квартире будете – там уже все готово. А завтра утром – в госпиталь. Там и зарегистрируетесь. И будет у вашего сына, такой отец, которым, честное слово, годиться не только можно, но и нужно. Который, собой рискуя, нам с Лешкой жизнь спас, – у него дрогнул голос и он отвернулся. Ребята повезли хирурга в гостиницу, а меня по дороге доставили к девочкам и, только попав в заботливые руки их жен Натальи и Татьяны, я до конца почувствовала, что добралась до места. Они что-то говорили, кормили меня чем-то, что я машинально ела и мечтала о постели, как о чем-то совершенно несбыточном, до чего я уже и не надеялась когда-нибудь добраться.

– Пойдемте, Елена Васильевна, – наконец, сказала Ната. – Мы вас проводим. Я со стоном поднялась, потянулась за шубой, но Тата остановила меня. – Не надо – Владислав Николаевич в соседней квартире живет. На этой площадке три квартиры наши: сейчас мы у Наты, налево будет наша с Лешей, а направо – его. Если вам что-нибудь понадобится, то просто постучите в стенку – мы всегда так делаем – Ната к вам и прибежит, – она отперла дверь в квартиру Орлова и на прощанье сказала: – Отдыхайте, Елена Васильевна. Мы здесь все приготовили, чтобы вам удобно было. Спокойной ночи.

Я устала. Я смертельно устала. Я была бесконечно вымотана всеми этими перелетами, но сейчас мне нужно было понять, что представляет собой человек, которого судьба послала мне в мужья, хотя я ее совершенно об этом не просила. И я стала внимательно осматривать его сверкающую чистотой трехкомнатную квартиру – Ната с Татой постарались, поняла я.

Кухня и ванная блестели так, словно их собирались снимать для рекламы какого-нибудь чистящего средства. В спальне стояла старинная кровать, но отнюдь не сексодром, что вполне объяснимо – негоже командиру полка плотскими утехами на виду у всех заниматься, для этого можно и в Мурманске подходящие объекты подыскать. А у себя дома нужно облико морале блюсти. На старинной изящной прикроватной тумбочке стояла фотография в рамке – симпатичный седой генерал прикреплял к кителю Бати какую-то награду и улыбался. Вот уж никогда не заподозрила бы Влада в столь мелком тщеславии: просыпаясь утром, первым делом полюбоваться на этот миг своего триумфа – сомнительно, чтобы эта награда была у него единственной. Или: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»? Черт его знает, зачем ему это?

В маленькой комнате со шкурой белого медведя на полу, где самое место кабинету, почему-то стояли два старинных, тщательно отреставрированных кресла со старинным же невысоким столиком между ними, а напротив них большой телевизор со встроенным плеером и музыкальный центр. Я просмотрела стоявшие в специальной стойке диски и несказанно удивилась – классика: Чайковский, Бетховен, Брамс, Шопен… С фильмами – та же история – классика. Да уж! Загадочная личность мне в мужья досталась!

Но главное потрясение ждало меня в большой комнате – это и оказался настоящий кабинет. Все стены были уставлены старинными шкафами с книгами, причем фамилии авторов и название произведений на корешках с золотым тиснением были написаны по-старому, с использованием давно вышедших из употребления букв: ять и фита. На старинном огромном письменном столе около окна стоял компьютер последней модели – более странное сочетание трудно себе представить. Но окончательно добил меня маленький кабинетный рояль в углу, я подошла к нему, подняла крышку, и вздрогнула от неожиданного мелодичного звона – это стоявшие в другом углу большие старинные напольные часы пробили час ночи.

«Куда я попала? – тоскливо подумала я. – Кто же ты, Батя? Кто твои родители, о которых ты никогда ничего не говорил? Наверное, какие-нибудь очень непростые люди, если у тебя есть антикварная мебель, книги и картины, которыми увешана вся квартира? Но почему же тогда нигде нет их фотографий?».

Я снова обошла вся квартиру, не решаясь ни до чего дотронуться и все более отчетливо понимая, почему в «Сосенках» после недолгой обиды на меня за то, что я отказала Орлову, все быстро успокоились и больше не злились, чего я, откровенно говоря, очень боялась – просто они все, зная его лучше меня, видели и понимали, что мы с ним действительно совершенно разные люди. Да и моя знакомая писательница Зульфия Касымовна Уразбаева, которая, правда, пишет под псевдонимом Юлия Волжская, отчего я зову ее просто Юлей, судя только по моему рассказу и Батиным фотографиям, тоже поняла, что мы с ним совершенно разные, и сказала, что ему другая женщина нужна. Да, не зря она детективы пишет, с логическим мышлением у нее все в порядке. Вот и Колька Егоров, друг мой бывший, который обозвал меня «дурой» и разорвал всяческие отношения со мной из-за того, что я отказала Орлову (потому и бывший), тоже заявил, что не может понять, что Батя во мне сумел найти. Но мне-то что теперь делать? Теперь мне уже совершенно непонятно, что его, вообще, могло привлечь во мне, когда он звал меня замуж? Он же умный человек и видел, что мы с ним разные люди. Не мог не видеть. Но звал. Почему? Зачем?

Я лежала на Батиной кровати, пытаясь уснуть, но эти вопросы просто воочию стояли передо мной. А главный из них был – как мне теперь себя вести с Владом? Как ни неприятно мне было сознаться в этом даже самой себе, но я понимала, что он выше меня, настолько выше, что не дотянуться мне до него, хоть дерись. Права была Юля: Орлов из «летящих», как она таких людей называет, он человек неба, а я – земли. И на равных разговаривать с ним у меня не получится, но и смотреть на него снизу вверх – а это единственно возможный вариант нашего общения – я не смогу. Ну не смогу я пересилить себя! Я полежала еще немного, с тоскою глядя в потолок и предаваясь совсем нерадостным мыслям, а потом все-таки заснула. Утром меня разбудила Ната:

– Елена Васильевна, уже девять часов.

В первые минуты я даже не поняла, где нахожусь, решила сначала, что в «Сосенках», но тут же, увидев фотографию на тумбочке и стоящую рядом с ней Снежинку, все вспомнила.

– Что, уже пора? – спросила я и стала подниматься, чувствуя себя разбитой, как никогда.

– Да, Елена Васильевна – регистрация же на одиннадцать назначена. Пока вы соберетесь, пока позавтракаете, пока доберемся до медсанчасти…

Одеваясь, я пристально рассматривала себя зеркало, бормоча под нос: – Да… «Молодая была немолода»…

А я действительно выглядела ужасно – в давно не крашеных волосах ярко выделялась седая прядь, появившаяся в тот день, когда я узнала о гибели Игоря, а на косметику у меня во время беременности выявилась аллергия: стоило хоть чуть-чуть тронуть тушью ресницы, как веки тут же отекали и начинали отчаянно чесаться, от пудры кожа лица шелушилась, ну и все остальные прелести… Так что выглядела я не только старухой, но к тому же еще и безобразно неухоженной. Представляю себе, какими взглядами меня будут одаривать здесь женщины, да и мужчины, наверняка, представляли себе, так сказать, избранницу Бати несколько иначе. Ну и пусть думают, что хотят, разозлилась я. Не к ним я, в конце концов, приехала!

По дороге в госпиталь я попробовала аккуратно выяснить, кто были родители Орлова и откуда у него весь этот антиквариат, на что Ната совершенно спокойно ответила:

– У Владислава Николаевича нет родителей, он в детдоме вырос. А все эти вещи ему его погибший друг завещал. Давно уже. Он, говорят, с этими вещами сюда и приехал.

Извести о том, что Орлов детдомовский, потрясло меня. И он, мальчишка без роду, без племени не сломался, не сдался, а смог дойти до полковника и стать командиром полка! Ну, теперь понятно откуда в нем такая внутренняя сила, которую поневоле просто физически ощущаешь! Но вот только замашки-то у него такие откуда? С мебелью понятно, но ведь диски он сам покупал, и не для красоты, наверное. Да, непонятный ты человек, полковник Орлов!

В Батиной палате стоял крик – это давешний хирург из Мурманска, как и обещал, высказывал ему все, что он о нем думает, нимало не стесняясь в выражениях:

– Вы, Владислав Николаевич, безответственный сопляк никак не старше младшей ясельной группы! Я не спрашиваю, чем вы думали, когда отказались лететь в Мурманск! Это очевидно! Вы на этом сейчас как раз и лежите! С позвоночником шутить нельзя! Понимаете? Нельзя! Он безалаберного отношения к себе не прощает! Тот момент, когда вашу травму можно было вылечить у нас, вы бездарно проворонили, понадеявшись на крепость своего организма. А теперь вам прямая дорога в Москву – только там вам смогут помочь. Но если вы и сейчас будете упрямиться, то последствия будут трагическими! Ясно? И если вам наплевать на себя, то подумайте о жене и ребенке, которого вам еще растить и поднимать! Вы поедете в Москву? Если да, то я иду готовить документы. Если нет, то пойдите вы к черту со своими дурацкими фанабериями!

– Не волнуйтесь, пожалуйста, – сказал ему на это кто-то из близнецов. – Владислав Николаевич поедет в Москву. Даже если нам придется везти его силой. Поэтому подготовьте, пожалуйста, документы.

Из палаты вышел хирург, что-то сердито бурчавший себе под нос, а за ним Саша, который, увидев мое побледневшее лицо – я только сейчас до конца поняла, насколько это все серьезно, тут же постарался меня успокоить:

– Не волнуйтесь, Елена Васильевна, – говорил он, обняв меня за плечи и отведя к окну. – Я сейчас свяжусь с Павлом… Он все сделает… Не помогут в Москве, так за границу Батю отвезем… Куда надо будет, туда и отвезем… И будет у нас Батя снова здоровый… А вы, Елена Васильевна, самое главное, не волнуйтесь… Нельзя вам сейчас волноваться. И постарайтесь выглядеть повеселее – вы же все-таки замуж выходите, – натянуто улыбнулся он.

– Да… Выхожу… – я тоже постаралась улыбнуться.

– Ну, тогда идите к Бате, – и Саша легонько подтолкнул меня в сторону его палаты. Пока мы с ним разговаривали, туда уже вошли несколько мужчин, которых я застала за тем, что они изо всех сил старались развеселить Влада. – Ну, ты сам, Батя, подумай… Ну что тебе толку от реактивной авиации, а? На трубе летаешь, в глаза – страх, в жо… – тут он заметил меня и поправился, – сзади – огонь. Ты теперь будешь человек семейный… Пересядешь на транспортный – так хоть мешок картошки домой привезешь…

– А там и растолстеешь… – поддержал его другой, с круглым, как арбуз, животиком, выпиравшим из-под белого халата. – А то, элита авиации, ешкин кот, следите за своим весом, как артистки какие-нибудь… А транспортник без пуза все равно, что самолет без груза! – и он звонко похлопал себя по животу.

– Здравствуйте, – сказала, наконец, я, с трудом оторвав взгляд от Бати, который лежал, закрыв глаза, на покрытых простыней досках. – Здравствуй, Влад, – я подошла и осторожно поцеловала его в щеку.

– Здравствуй, Елена, – пробормотал он, не открывая глаз.

Это обращение резануло мне слух – не Аленка, как он меня называл тогда летом, а Елена. И я почему-то страшно растерялась от этих его слов. Я ожидала от Влада его обычной иронии, каких-то шуточек, пусть даже злых и язвительных, которые означали бы, что он все еще обижен моим отказом, оскорблен моим молчанием, но действительность оказалась гораздо хуже и страшнее – ему было все равно. Если бы он наорал на меня, обозвал, как угодно, это значило бы, что он ко мне хоть как-то относится, это было бы лучше, чем полное и окончательное безразличие.

– Здравствуйте, – тут же раздалось у меня за спиной и, оглянувшись, я увидела двух нарядно одетых женщин с накинутыми поверх платьев белыми халатами, который вошли, наверное, почти вслед за мной – работники местного ЗАГСа, поняла я, а за ними стояли Ната с Татой и Саша с Лешей.

Церемония бракосочетания много времени не заняла, да и не слышала я почти ничего – слова этих женщин доносились до меня словно сквозь плотный слой ваты, потому что в ушах все еще звучал безразличный голос Орлова, а перед глазами стояло его спокойное, холодное лицо – он же даже не посмотрел на меня! Даже глаз не открыл! Я послушно расписалась там, где мне показала одна из женщин, и только, услышав: «Именем Российской Федерации объявляю вас мужем и женой!», наконец, осознала, что вышла замуж, и вздрогнула, услышав бесстрастный голос Орлова:

– Оставьте меня ненадолго с Еленой. Мне надо поговорить с ней. Все понятливо закивали и вышли, а я пересела на стул около его кровати – он по-прежнему лежал с закрытыми глазами – и хотела было взять его за руку, но тут он открыл глаза и посмотрел на меня. Все, поняла я, увидев этот взгляд, я для него не существую. Я не вызываю у него, вообще, никаких эмоций, даже отрицательных.

– Елена, – начал он ровным, лишенным всяких интонаций голосом. – Нам нужно расставить все точки над i раз и навсегда, чтобы в дальнейшем не было никаких недоразумений. У меня нет жены, а есть мать моего ребенка. У тебя нет мужа, а есть отец твоего сына. И это все. Этот брак ни тебя, ни меня ни к чему не обязывает и был заключен с единственной целью дать ребенку, который ни в чем не виноват, имя и законного отца, которого он будет знать, если не лично, то хотя бы по рассказам моих друзей, если я не поправлюсь. Так что не волнуйся, горшки из-под меня тебе таскать не придется – обузой я никогда никому не был и впредь не собираюсь. Но у мальчика и у тебя будут все права, льготы и привилегии, полагающиеся по закону жене и сыну военнослужащего, и так далее, – и он замолчал.

– Ты что задумал? – не выдержав, я невольно повысила голос, и тут же почувствовала, как от Влада словно холодом потянуло.

– Елена, – сказа он бесцветным голосом, от которого мне стало уже совсем не по себе, и закрыл глаза. – Пока ты здесь, тебе придется подчиняться одному общему для всех правилу. Оно очень простое. Я командир полка. И я еще жив. И только я имею право повышать здесь голос. Ясно?

– Извини, – я тут же сбавила обороты. – Но объясни мне все-таки, что ты задумал? – Тебя это не касается. Ты еще летом сделала свой выбор, и я его принял. Ты даже не соизволила мне сообщить, что у меня будет сын.

– Влад, постарайся меня понять! – попросила я. – Я предупредила тебя о том, что мне бояться нечего, а я действительно была в этом уверена, как и те врачи, которые категорически мне заявили, что детей у меня не будет. Я отказалась выйти за тебя замуж. О том, что я беременна, я сама с удивлением узнала гораздо позже положенного срока – так бывает. И вот после всего этого я написала бы тебе, что у меня будет от тебя ребенок? Да как бы я выглядела перед тобой?

– Сказочный эгоизм! – еле слышно хмыкнул он. – Думать о том, как ты будешь выглядеть, а не о собственном ребенке! Ладно, это дело прошлое. Меня это теперь не волнует.

– Влад, я прошу тебя, – мой голос невольно задрожал от подступивших слез. – Я очень тебя прошу, не настраивай себя… Не думай о плохом… Все будет хорошо… Я чувствую, я уверена, что все будет хорошо… Поверь мне… Репниным… Павлу…

– Тебе-то какое до всего этого дело? – равнодушно обронил он. – Кстати, ты уже выбрала имя?

– Да! – сказала я и, даже будучи абсолютно уверена в том, что ему это неприятно, все-таки ответила: – Его будут звать Игорь!

– Это хорошо! – спокойно согласился Орлов. – Значит, ты будешь его любить, – и, немного помолчав, сказал, как черту подвел: – Ну, вот и все. Свои обязательства перед ребенком я выполнил, и разговаривать нам с тобой больше не о чем. А теперь ступай, я хочу отдохнуть, – и, услышав, что я не встала со стула, повторил: – Ступай! – таким тоном, что я не посмела ослушаться.

Выйдя в коридор, я не выдержала и разрыдалась на плече у подскочившего ко мне Алексея, который, утешая, гладил меня по голове и плечам, а потом заставил выпить принесенную кем-то валерьянку. Когда я немного успокоилась, Ната с Татой отвели меня, как они выразились, «домой», но, подойдя к двери квартиры Орлова, я поняла, что не смогу там находиться одна.

– Девочки, – попросила я. – Пожалуйста, побудьте со мной. Мне сейчас очень плохо… Мне очень-очень плохо…

– Тогда пойдемте к нам, – предложила Ната и увела меня к себе. – Вы, может быть, приляжете…

– Нет-нет! – я помотала опущенной головой. – Уснуть я все равно не смогу, а мысли в голову будут лезть такие, что… – я подняла на них глаза. – Девочки, он сказал, что не хочет и не будем никому обузой… Неужели он задумал что-то с собой сделать? И тон у него был такой…

– Елена Васильевна, – грустно сказала Тата. – Да не волнуйтесь вы, пожалуйста! Нельзя вам сейчас волноваться! Во-первых, не допустим мы этого, а, во-вторых, он поправится. Обязательно поправится. А то, что тон у него такой, так он и с нами-то почти не разговаривает… Так… Только «да» или «нет». Лежит целыми днями, молча, и смотрит в окно.

– Но ведь у вас сейчас полярная ночь, за окном ничего не видно, – удивилась я. – Да, не видно, – она, соглашаясь, покивала головой. – Только там, за окном – небо! В моей пустой до звона голове было всего два мысли: я ему не нужна и он считает, что сам никому не нужен. Они кружились внутри с каким-то жужжанием, сталкивались, бились о череп, колотили по вискам, отчего голова болела до стона, до крика, просто разламывалась. И я понимала, что никакие таблетки мне не помогут. Видимо, мое состояние читалось на моем лице, как в открытой книге, потому что в глазах у девочек появилась настолько неприкрытая жалость, что я собрала воедино остатки гордости и постаралась улыбнуться – то еще, наверное, было зрелище!

– Давайте обедать, – предложила Ната. – А на ужин у нас пироги будут – праздник же сегодня все-таки, – невесело улыбнулась она.

– А где малыши? – запоздало поинтересовалась я.

– А я их всех к себе загнала, чтобы под ногами не путались, – улыбнулась Татьяна. – Хотите посмотреть на них? – я кивнула. – Сейчас приведу на кормление маленьких хищников.

Детей усадили за общий стол и они, к моему удивлению, вели себя очень послушно и не капризничали. Да, поняла я, тут им не «Сосенки», где бабушка с дедом, да и Матвей баловали их изо всех сил и они вытворяли, что им заблагорассудится. Здесь порядки папы с мамами устанавливают, а у них не разгуляешься. Тем временем Ната с Татой, стараясь развеселить меня, рассказывали различные смешные истории из их северного жития-бытия, а я покорно улыбалась, кажется, невпопад.

После обеда Татьяна отвела малышей снова к себе и, когда вернулась, они с Натальей взялись за приготовление пирогов. Я сидела в кухне в углу, смотрела, как они возятся, и, хотя понимала, что мешаю им, не уходила, потому что не могла себе представить, как я сейчас останусь одна. Я боялась остаться одна. И вот, сидя в углу, я мучительно, борясь с дикой головной болью, пыталась решить, что же мне делать, как поступить, но ни единой разумной мысли мне в голову так и не пришло. Зато в ушах явственно звучал негромкий монотонный голос старой цыганки:

– Встретится тебе человек, похожий на того, что ты потеряла. Один раз в жизни такой случай выпадет, другого уже никогда не будет. И сможешь быть счастлива, если захочешь. Только захочешь ли?.. И не покойник тебя держит, он сильный и добрый был человек. Нет. Сама ты за него держишься… Только зря ты думаешь, что у тебя в душе все выжжено… От тебя одной зависеть будет, одна ты навек останешься или с человеком любимым. Потому как полюбишь ты его. Наступит момент, заплачешь ты и поймешь, что любишь, только сама себе в этом признаться побоишься. И за память об ушедшем цеплять будешь с упрямством глупым…

«Все правильно! Эта цыганка сказала все правильно! – подумала я, вспомнив, как безутешно рыдала, узнав об отъезде Орлова. – Я действительно полюбила Влада, потому и не выкинула фотографии с запиской и шампанское, которое он принес в мою комнату в тот вечер, когда делал мне предложение, оставив их на память. А потом… Потом я сделала все возможное, чтобы задушить, задавить, затоптать в себе эту любовь, понимание того, что Влад мне нужен, что он был мне нужен с самого начала, с самой первой минуты нашего знакомства, и искала утешения и забвения в работе. А вот Колька Егоров, зная меня лучше меня самой, понял и то, что люблю Орлова, и то, почему я ему отказала, потому и назвал он меня «дурой» совершенно справедливо, а я сочла его предателем. Идиотка! Я же все время обманывала себя, врала себе, самой себе не хотела признаться в том, что люблю Влада. Я сопротивлялась этому чувству, я давила его в себе! И теперь выяснилось, что Галя-Певунья, внучка той самой старой цыганки, совершенно правильно сказала мне, что я, пойдя наперекор своей судьбе, совершила ошибку, которую будет очень трудно, а, может быть, и невозможно исправить. Вот она, эта ошибка! – и мне стало стыдно до полыхающего жара в щеках, до темноты в глазах, до отвращения к самой себе.

«Дура! Какая же я дура! Ну, Елена Васильевна, наберись мужества и признайся хоть самой себе, что ты надеялась, втайне надеялась, что сможешь легко исправить эту ошибку, приехав сюда, что прошлое, легкое, радостное и счастливое прошлое с Батей вернется к тебе само собой. Ну, подумаешь, ты дала ему понять, что он для тебя всего лишь один из многих других, с кем ты крутила мимолетные и необременительные романчики по принципу: эмоции выше пояса не пускать! Ну, подумаешь, отказала! А вот я приеду, да еще и беременная, и все станет, как было! Черта лысого! Нужно было в тот же день, когда Панфилов узнал о твоей беременности и спрашивал тебя, не хочешь ли ты передать что-нибудь Орлову, действительно написать ему или, бросив все к еловой бабушке, лететь сюда к нему и попытаться объяснить, что отказала, не подумав, от растерянности, от неожиданности. Как-то все сгладить, попросить прощения… Да все, что угодно! Но у тебя же гордость, упрямство бешеное, работа! Вот и доработалась! А теперь ты ему не нужна! И с этим тебе теперь жить! С ощущением собственной ненужности человеку, которого ты любишь! И это чувство ты вызвала в нем сама, только ты сама, и никто другой! Ты во всем виновата сама!».

Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове, сметая на своем пути остатки здравого смысла, и я поняла, что мои попытки наладить сейчас хотя бы дружеские отношения с Владом обречены на провал, что любые мои слова покажутся ему никчемными, наивными до дури и смешными до истерики. И я мгновенно взбесилась на себя, на собственную тупость, дурацкое упрямство, глупое желание самоутвердиться и, самое главное, на то, что мой поезд, как говорила Юлия, действительно ушел навсегда. Теперь можно только, стоя на перроне, кричать ему вслед, срывая голос, можно рвать на себе волосы, можно биться головой о стену. Все можно. Но бесполезно. Он не вернется. И в том, что ты, Елена Васильевна, в него не села, в этот поезд, который мог привезти тебя к счастливой, спокойной жизни, ты виновата только сама. И я разрыдалась, горько и отчаянно.

Наташа с Таней тут же бросили свое занятие и бросились ко мне. Они отпаивали меня водой, валерьянкой, обнимали, утешали и я, в конце концов, немного успокоилась, но не от их суеты вокруг меня, а от мысли, что слезами делу не поможешь, нужно действовать, но как? Единственный выход – поговорить с Владом откровенно, объяснить, что люблю его и уже давно, просто не сразу разобралась в себе, что он нужен нам с сыном, очень нужен, любой и неважно больной или здоровый. Так и сделаю, решила я.

К возвращению отцов семейств остывшие пироги уже блестели на столе румяной корочкой, и мы все, включая малышей, сели ужинать, для чего пришлось раздвинуть большой обеденный стол.

– Ну, все готово, – успокоил меня Саша. – Павел все организовал – самолет будет завтра. Так что собирайтесь, Елена Васильевна. До Москвы вы с Батей долетите, а оттуда уже домой. А в Москву уже мама вылетела, чтобы за Орловым там присмотреть.

– Как хорошо вы все за меня решили! – возмутилась я. – А если я захочу остаться с Владом в Москве, тогда что? – и объяснила: – Мне надо поговорить с Орловым. Обязательно.

В комнате повис незаданный, но от этого не менее явственный вопрос: «Зачем?», но все Репнины молчали и даже малыши, почувствовав настроение взрослых, перестали есть и уставились на меня. Наконец, Ната осторожно попыталась меня переубедить.

– Елена Васильевна, вам в вашем положении нужно находиться рядом с тем врачом, который вас ведет. Подумайте сами: нервотрепка, чужой город… Нет… Не стоит вам так рисковать! Лучше всего вам вернуться в Баратов.

– Интересные вещи ты говоришь, Наташа! – иронично заявила я. – Значит, пролететь пол-России за один день я в своем положении могла? А находиться в Москве, в госпитале, где полно врачей, я не могу? – Она опустила голову. – Ты уж постарайся придумать более весомый аргумент, который убедит меня вернуться домой. Или, может быть, есть какие-то другие веские причины, о которых я не знаю? Тогда скажите мне, я слушаю. – Они молчали. – Значит, нет? В таком случае я остаюсь в Москве.

Меня начало трясти от бешенства, и я с трудом сдерживалась, чтобы не вывались на головы ни в чем неповинных людей скопившиеся за день унижение, обиду и злость на саму себя.

– Мы не ведем за столом таких разговоров, – вроде бы даже приветливо сказал Александр, но я почувствовала, что мне лучше замолчать.

Кусок не лез в горло и все время до окончания ужина я только молча пила чай – можно было бы, хлопнув дверью, уйти в квартиру Бати, но… А что бы я там делала? Потом Тата забрала детей и увела их в свою квартиру, Ната ушла на кухню и стала собирать пакеты, как я поняла, для Влада и в комнате остались только Саша с Лешей и я.

– Елена Васильевна, – неторопливо начал Александр. – Вы хотели объяснений? Я постараюсь их дать. Вся наша Семья прекрасно помнит, что мы обязаны вам очень и очень многим. И забывать об этом никто не собирается. Но есть вещи, которые вы в силу своего воспитания, характера, менталитета, образа жизни и всего прочего понять не смогли. Или не захотели. А вы взрослый человек и должны нести ответственность за свои поступки. Поэтому, даже если вы сейчас и сожалеете о том, что сделали, то время, когда еще что-то можно было исправить, безвозвратно прошло. Изменить ничего нельзя. Поверьте. Мы все не только очень любим Батю, но и прекрасно его знаем – он своих решений не меняет. Иначе он не был бы тем, кто он есть. А он, насколько мне известно, сказал, что разговаривать с вами не хочет, потому что не о чем. Вы сейчас находитесь здесь только потому, что он не захотел для своего сына судьбы безотцовщины. Как мне сказал Павел, вы сюда тоже приехали только для того, чтобы у сына был родной отец. И это все, Елена Васильевна! Это та данность, которую вам необходимо принять и смириться с ней.

– Вы умная женщина, Елена Васильевна, – добавил Алексей, – и должны понимать, что дважды в одну реку… – он отрицательно покачал головой. – Не знаю, какие цели вы преследуете, решив остаться рядом с Батей в Москве, но, поверьте, что это не пойдет на пользу ни вам, ни ему, ни вашему сыну. А думать вы, как мать, должны сейчас только о нем. Поэтому не упрямьтесь, а возвращайтесь домой.

Они поднялись и пошли в коридор, куда Ната принесла им пакеты. Саша вынул из кармана листок бумаги и протянул жене:

– Собери для Бати, что он тут продиктовал.

Они ушли, а мы с Натальей пошли в квартиру Орлова. Сверяясь со списком, она начала собирать чемодан, а я тупо сидела и смотрела, как она ходит, открывает дверцы, берет вещи, складывает – она, как, наверное, и Татьяна, все в этом доме знала, а вот я… Я была здесь чужая, нежданная, нежеланная и я чувствовала, что квартира не принимает меня, хочет, чтобы я поскорее отсюда ушла – я была ей явно неприятна.

Оставшись, наконец, одна я изо всех сил постаралась успокоиться, посидеть, осмыслить то, что со мной произошло. Но рассудок отказывался поверить в очевидное – я Владу не нужна. Совсем! Где? Где же мне найти слова, чтобы достучаться до него? Какие слова подобрать, чтобы он меня понял? «Но ведь он же не хочет с тобой разговаривать!» – сказал мой внутренний голос, но я рявкнула на него: «Заткнись! Он должен выслушать меня! И выслушает! Хотя бы ради нашего ребенка!». И тут я сама ужаснулась своей мысли – ну вот, я уже и до банального шантажа сыном скатилась, как какая-нибудь недалекая, скандальная баба.

Я вскочила и стала ходить по квартире, думая, как же лучше Владу все объяснить, но приходившие в голову слова казались не теми: дурацкими, фальшивыми, по-детски наивными. А я все ходила и ходила. И доходилась до того, что мне стала мерещиться всякая чертовщина: какая-то молодая женщина, которую я видела то за занавеской в ванной, то сидящей с ногами в кресле напротив телевизора, то лежащей на медвежьей шкуре, то накрывающей на стол в кухне – вот она повернулась к двери и что-то, смеясь, говорит, а глаза ее светятся таким счастьем, такой радостью! Нет, решила я, так недолго и с ума сойти – вот уже и галлюцинации начались. Утро вечера мудренее, завтра на свежую голову я, успокоившись, все отлично придумаю и, пока мы будем лететь, все Орлову объясню. Самое главное, успокоиться.

Я легла и, как всегда делала в детстве, чтобы поскорее уснуть, закрыла ухо одеялом. «Спать, спать, спать…» – уговаривала я себя и даже задремала, как вдруг услышала плач, горький, безутешный женский плач, от которого могут разорваться душа и сердце, в котором слышалась страшная, невыносимая, ничем неутолимая боль… Так плачут только, прощаясь навсегда с родным, единственным, самым близким, самым дорогим на свете человеком, без которого жизнь – не в жизнь, без которого жизнь хуже смерти, потому что мертвые не чувствуют боли, этой постоянной, ни днем, ни ночью не утихающей боли души. Я вскочила с кровати и накинула халат – сна не было и быть не могло.

– Это бред? – спросила я саму себя, схватив с тумбочки Снежинку – мою единственную опору и защиту сейчас – и прижав ее к груди – сердце колотилось где-то в горле. – Или ночной кошмар? Мне это приснилось? А если здесь действительно была женщина? И безразличие Влада именно из-за нее? А почему я, собственно, думала, что он, вернувшись после моего отказа в полк, должен жить один? Он человек совершенно свободный… Он мне ничем не обязан… Интересно, какая она? Ведь в доме обязательно должны остаться ее следы: фотографии, какие-нибудь заколки, что-то еще…

И я начала методично обыскивать квартиру Орлова, благо чего-чего, а этого опыта мне не занимать, вот где пригодилась милицейская школа. Я была противна самой себе, ненавидела и презирала себя за то, что делаю, но продолжала планомерно и целеустремленно осматривать все места, где могло хоть что-то сохраниться: за зеркалом, под столиком, тумбочкой и кроватью в спальне, под ванной, в кухне. Я поштучно перебрала все вещи в шифоньере, перерыла письменный стол, облазила все закоулки – ничего. Искать фотографию было бесполезно – она могла лежать между страницами любой из книг в кабинете, и, чтобы найти ее, мне потребовалось бы несколько дней, которых у меня в запасе не было. Обессиленная, я рухнула в кожаное кресло там же. Что ж, материальных следов присутствия женщины в этой квартире я не нашла – Ната с Татой постарались – но я была уверена, что она там была. И, хоть она и ушла, но вот ее душа осталась здесь, и дом бережно хранил память о ней, родной, и враждебно, даже со злостью отталкивал меня, совершенно ему чужую. Он просто выдавливал меня из этой квартиры – я это физически ощущала, кожей.

– Не надо! – сказала я вслух, глядя по сторонам и сжимая в руке Снежинку. – Не прогоняй меня! Я и сама скоро отсюда уйду. Просто поверь мне, что я не хотела никому зла… Я не виновата в том, что произошло. Я бы никогда сюда не приехала, если бы не ребенок… Ведь ты же не желаешь зла сыну своего хозяина, правда?

Я лепетала все, что только приходило в голову, мне нужно было выговориться, излить душу, выплеснуть все накопившееся напряжение, мне нужно было выплакаться, прореветься, прорыдаться, чтобы успокоиться. Слезы лились ручьем, а я вытирала их рукавом и все говорила и говорила, стремясь оправдаться перед этой старинной мебелью, перед картинами, перед часами, самая не зная за какую свою вину, но твердо зная, что она действительно была.

– Я обязательно постараюсь сделать его счастливым, поверь мне! – говорила я, обращаясь почему-то к роялю. – Я очень, очень хочу, чтобы он был счастлив… Я все для этого сделаю… – обещала я, хлюпая носом.

Но успокоения мне это не принесло, и рамы картин начали казаться мне хищными оскаленными пастями, готовыми вот-вот поглотить меня, а книжные шкафы стали угрожающе надвигаться, чтобы раздавить, расплющить врага своего хозяина. С трудом сориентировавшись, я бросилась к стене, примыкавшей к квартире Наташи и начала стучать по ней, как бешеная. Прекратила же я только тогда, когда она, в ночной рубашке и накинутом поверх халате, почти силой оторвала меня от нее.

– Что случилось, Елена Васильевна?

Она смотрела на меня круглыми от ужаса глазами и была перепугана ничуть не меньше, чем я.

– Наташа! – мои зубы выбивали мелкую дробь, а сама я дрожала от страха. – Кто была та женщина, которая жила в этой квартире с Владом. Кто она? Такая невысокая, стройная, молодая блондинка. Она еще в такой длинной тельняшке с укороченными рукавами ходила.

– С чего вы взяли, Елена Васильевна? – спросила она, отводя глаза, и я тут же все поняла.

– Я видела ее, Наташа, – устало произнесла я. – Она все еще здесь. – Вам надо одеться, Елена Васильевна, а то простудитесь, – явно смирившись с неизбежным, сказала Ната. – А Павел предупредил, что, если с вами что-нибудь случится, то он нам головы оторвет. И пойдемте на кухню. Чай попьем, что ли…

– Хорошо, – согласилась я. – Но только, пожалуйста, расскажи мне всю правду с самого начала. Ты ведь, наверное, все знаешь? – И она, соглашаясь, кивнула головой.

И вот, сидя в три часа ночи на кухне чужой, да-да, совершенно чужой для меня квартиры, я слушала историю, от которой мне стало так больно, что все мои предыдущие мучения показались сущей ерундой.

– Владислава Николаевича мать в роддоме оставила сразу же после его рождения. Вот он ни одной женщине никогда в жизни и не верил, думал, что, если уж родная мать могла с ним так обойтись, то остальные еще хуже, поэтому и не женился никогда. А вас тогда в «Сосенках» он просто пожалел. Он Саше сказал, что если на котенка в детстве натянуть львиную шкуру и воспитывать, как льва, то ничего хорошего в результате не получится – просто исковерканная кошачья жизнь.

«Вот это да! – невольно подумала я. – Оказывается Орлов, как и Игорь до него, смог понять мою истинную, глубоко запрятанную сущность, которую я и от самой-то себя скрывала самым тщательным образом! Да, впрочем, и неудивительно – его жизнь заставила научиться разбираться в людях, иначе бы не выжил и не добился бы ничего». А Наташа, тем временем, продолжала:

– Поэтому и ремонт в вашей квартире затеял, чтобы помочь как-то, только серьезно он на вас тогда не смотрел. А вот, когда он от друга вашего об Игоре узнал, то показалось ему, что он, наконец, встретил женщину, на верность способную, даже мертвому. Понимаете, Елена Васильевна, – она заглянула мне в глаза, – он подумал, что вы с ним потому, что он смог…

– Я поняла тебя, Наташа, – я покивала головой. – Он решил, что смог заменить мне Игоря, что к жизни сумел меня вернуть.

– Да, Елена Васильевна. А когда понял, что он вам на раз поиграться нужен, то разозлился здорово, и не на вас, а на себя, что так в человеке обманулся. Вернулся он в полк, а тут Светланка. Понимаете, они в Оренбурге в одном детском доме воспитывались, только он намного раньше, конечно. У них принято каждый год на вечер встречи выпускников приезжать туда – дом все-таки, хоть и не родной, но ведь они там столько лет провели – вот там-то они впервые и встретились, Светланке тогда пятнадцать лет было. Она рассказывала, что как увидела его, так и влюбилась с первого взгляда, а после торжественного собрания вечер был, вот он ее танцевать и пригласил. Они тут вспоминали этот свой первый танец, – невольно улыбнулась она, – и Владислав Николаевич смеялся и говорил, что Ланочка – он ее так называл – красная была, как рак, и в ордена его уставилась, глаза поднять боялась. А через два года она ему в любви призналась, а он ей: «Дочка! Да ты посмотри на меня! Я же по сравнению с тобой старик древний! Выбрось ты эти глупости из головы!». Потом Светланка медучилище закончила и стала добиваться, чтобы сюда на работу попасть – адрес-то в детдоме был, Орлов всегда поздравления к праздникам туда посылал. Добилась она, приехала. Тут многие холостые офицеры за ней ухаживать пытались, только для нее один Владислав Николаевич на свете и существовал. А он к ней все по-прежнему: «Дочка» да «Дочка». А ей, в общем-то, ничего от него и не надо было: только б видеть его, знать, что он рядом есть. Она хорошая, добрая… Действительно светлая… С нами дружила, с малышами возилась… На Орлова, вообще, как на икону, смотрела… Она ведь как думала? Он командир полка, а она кто? Медсестра простая. Не пара они. Говорила я ему и не раз, что любит она его. И Саша говорил, и Тата с Лешей… А он все отмахивался: «Старый я для нее!».

Наташа замолчала, уставившись в стол, а потом тряхнула головой, словно очнулась, и стала рассказывать дальше.

– Вернулся Орлов тогда в полк злой, как сто чертей, и пошел на следующий день перед полетом давление мерить, а Светланка увидела его такого, губы у нее задрожали… Он спрашивает: «Что с тобой, дочка? Кто обидел?», а она ему: «Мне за вас, Владислав Николаевич, обидно» и расплакалась. Посмотрел он ей в глаза и понял, что счастье-то его все это время рядом было, а он его не видел. Вот с того дня у них все и началось.

Каждое ее слово вонзалось в мою душу раскаленным кинжалом, и она уже кричала от боли в крик и истекала кровью. А я сидела, сцепив зубы, и про себя молилась о том, чтобы Наталья не поняла, как же мне сейчас плохо, как неистово я себя ненавижу за все совершенные глупости и ошибки.

– Перед тем, как нам из «Сосенок» после отпуска уезжать, Панфилов попросил Сашу передать Орлову, что у вас ребенок от него будет. А когда мы приехали и увидели, что Светланка уже у Владислава Николаевича живет, то решили ничего не говорить – вам-то он совсем не нужен, а она его любит. Да и сам Батя совсем другим человеком стал, у него даже взгляд изменился. Вы же знаете, какой он у него был.

– Помню, конечно: дерзкий, наглый, бесшабашный.

– Вот-вот. А тут у него глаза просто сиять начали, он каждую свободную минуту домой спешил, говорил, что у него, наконец-то, Дом появился. Настоящий, с большой буквы Дом.

– А почему они не зарегистрировались?

– Они хотели на Новый год в Оренбург поехать, чтобы там и зарегистрироваться, и прямо в детдоме свадьбу сыграть. Мечтали, как они своих друзей детства и воспитателей на нее позовут…

– Ладно, – перебила я ее, потому что слышать все это было для меня уже совсем невмоготу. – Что дальше было?

– Дальше? – мгновенно погрустнела Ната. – Дальше Панфилов ждал-ждал от Орлова каких-нибудь известий, а тот, естественно, молчал – он же не знал ничего. Вот дядя Володя ему и позвонил. Владислав Николаевич сказал ему, что потом прилетит и ребенка вашего усыновит, а нас отругал, что вовремя ему ничего не сказали. Только не хотел он жизнь со Светланкой с обмана начинать вот и рассказал ей все.

– Кретин! – невольно вырвалось у меня. – Ваш Батя законченный идиот! Да разве же можно было любимой и любящей женщине все это говорить!

– Он такой, какой он есть! – обиделась Наташа. – Светланка его и таким любит! – она гневно посопела носом, но стала рассказывать дальше: – А Светланка… Она же ваши фотографии видела… И мы о вас ей рассказали…

– Все ясно! Можешь не продолжать! Я уже все поняла! – я горько застонала и помотала головой. – Эта маленькая дурочка решила, что он на самом деле любит меня, а с ней связался от отчаянья или чего-то такого в этом же духе, и теперь не может бросить ее из благородства и прочих высоких чувств. А тут еще и ребенок! А поскольку она-то любит его, а не себя, то и счастья желает ему, а не себе, она и решила уехать сама, чтобы освободить его, чтобы он смог быть счастлив с, – я криво усмехнулась, – любимой женщиной. Так?

– Да, Елена Васильевна. Так! – у Наты на глазах выступили слезы. – Только Светланка Орлову ничего говорить не стала, а дождалась, когда его в округ вызовут, вещи собрала, даже все свои фотографии забрала, чтобы памяти у него в доме этой не было, и уехала. Только письмо Владиславу Николаевичу на столе оставила, написала, что сами они без родителей выросли, вот она и не хочет, чтобы его ребенок безотцовщиной рос, счастья ему пожелала и просила не искать. Орлов приехал, прочитал… Ой, Елена Васильевна! – горестно воскликнула она. – Мы его никогда таким не видели! Мы думали, он этого не переживет! Как же он плакал! И травма эта во время пожара была совсем не случайная – у него же в голове в это время совсем другие мысли были, вот он и пострадал.

– Наташа! Это лирика! – гораздо более жестко, чем следовало, сказала я, и она гневно на меня уставилась. – Я надеюсь, у него хватило ума начать поиски?

– Конечно! Только мы смогли узнать всего лишь, что она из Мурманска в Москву вылетела, а дальше ее следы потерялись.

– В Оренбург написали?

– Сразу же, только она там не появлялась.

– Павла с Панфиловым к поискам подключали?

– Нет! – она в ужасе замотала головой. – Они же о ней не знают ничего. Неужели вы думаете, что они отправили бы вас сюда, если бы знали?

– Пошли! – я резко поднялась с места и направилась в кабинет. – Бери бумагу и пиши мне на Светлану все установочные данные, включая номер рейса и дату вылета из Мурманска. Я завтра же, то есть уже сегодня, – сказала я, вспомнив, который час, – свяжусь с ними, и они начнут ее искать.

– Зачем вы это делаете, Елена Васильевна? – недоуменно спросила она, протягивая исписанный листок.

– Для собственного душевного спокойствия и безопасности, – резко ответила я. – Потому что не хочу, чтобы меня и моего сына проклинали на все корки столько человек.

– О чем вы? – удивилась она.

– О том самом! – меня понесло по кочкам. – Потому что вы все скопище кретинов! Орлов дурак! Повторяю по складам: ду-рак! Какой черт его дернул за язык говорить Светлане о том, что у него где-то там будет ребенок! Он, Наточка, сделал глупость или, как говорят подводники, аварийную ошибку! Но никогда себе в этом не признается, потому что искренне считает, что поступил порядочно! И поэтому крайними в этой ситуации стали мы с сыном! Это нас он ненавидит! А Светлана?! Тоже благородство фонтаном прет недуром! Ты думаешь, она меня не проклинает? А вы все четверо? Как эти милые братцы на меня окрысились? Как два волка-людоеда! А почему? А потому что Орлов и Светлана вам гораздо ближе и роднее, чем я и мой сын! Ясно тебе?! Мы-то с Игорьком не пропали бы и без этой печати в паспорте! И впредь, можешь быть уверена, не пропадем! Неужели ты думаешь, что, знай я о Светлане, я бы сюда приехала? Меня же сюда чуть ли не на пинках отправляли! Ничего! – злорадно пообещала я. – Вернусь в Баратов, Панфилов у меня «Цыганочку» с выходом плясать будет! Борец за справедливость чертов!

Тут я выдохлась и пошла на кухню допивать остывший чай, а испуганная моей гневной отповедью Наташа поплелась за мной, робко бормоча на ходу:

– Ну, почему вы обо всех нас так плохо думаете?

– Потому что я не только детектив, но еще и баба! И на всех этих делах свору собак съела! И не одну!

– Неужели вы в проклятия верите? – совсем уже затюканная моим напором осторожно спросила Ната. – Это же чепуха полная! Мало ли что сказать можно?

– Наташа! Я тоже когда-то так думала, – согласилась я. – А вот ты мне скажи, ты электрический ток руками потрогать можешь? То есть не два пальца в розетку – тут особого ума не надо? А радиоволны? Можешь? Так вот, дорогая, я как-то раз столкнулась с одной женщиной, самой-самой обыкновенной. Она не ведьма, не колдунья, не экстрасенс, да вот только все люди, которые когда-то причиняли ей зло, страшно поплатились за это: кто-то умер, кто-то вылетел с работы, кто-то попал в больницу и не с пустяковой царапиной и так далее. Но большинство их умерло досрочно, причем по совершенно естественным причинам: инфаркт, инсульт, почки отказали… А ведь она для этого ничего не делала: не ворожила, порчу не наводила… Не уверена, что правильно поняла все эти путаные научные объяснения, но просто у этой женщины такая бешеная энергетика, что в ответ на обиду у нее происходит совершенно непроизвольный страшной силы выброс черной энергии, направленный на врага. Ясно? Так вот, я рисковать собой и своим ребенком не хочу! А Светлана ваша предобрая не так проста, как кажется, иначе не бродила бы она, как привидение, по этой квартире. Я ведь тебе ее правильно описала?

Наташа испуганно кивнула, а я устало вздохнула и, опустившись на сиденье мягкого кухонного уголка, тоскливо спросила:

– Только, где я хотя бы пару часов теперь посплю? В постель Орлова я лечь не могу – не мое это место.

– А на диване! – тут же подскочила Наталья, тоже присевшая было рядом. – Я вам сейчас там быстренько постелю!

– Давай! – согласилась я. – Будем надеяться, что там они любовью не занимались. Хотя… Черт их знает! Может быть, они, как в том анекдоте, уже и до люстры добрались?

Когда я легла, Наташа, пожелав мне спокойной ночи, что в данной ситуации прозвучало, как издевательство, погасила свет и ушла. Я невольно хмыкнула, представив себе, как она сейчас поднимет всех на ноги, чтобы пересказать наш разговор, и постаралась уснуть. Но сон не шел, да и откуда ему было взяться после такого сумасшедшего дня? «Ну, Елена Васильевна, – подумала я. – И кем же ты себя теперь считаешь? Тебе же, дуре, совершенно правильно предсказали все твое будущее, но ты поперла, как Ленин, другим путем наперекор судьбе и теперь она мстит тебе за это, о чем тебя, кстати, тоже предупреждали. Так что не судьба тебе теперь с Батей. Может, раньше и была, а теперь – точно нет. А то, что ты вдруг поняла, что любишь его? Так и люби себе на здоровье потихонечку и втихомолку, а его отпусти, пусть хоть он из вас двоих счастливым будет. А выход из положения ты нашла единственно верный: разыскать Светлану и закрыть эту тему для себя раз и навсегда. Ничего! Мы с Игорьком и без всяких там Орловых проживем. Ушел мой поезд? Ну и пусть с ним!», – подумала я и, наконец, уснула и мне, к счастью, ничего не снилось.

Проснулась я от мелодичного звона часов и начала считать – они пробили восемь раз. Странно, подумала я, ночью я их совершенно не слышала. А, может быть, этот Дом с большой буквы, как называл его Орлов, действительно понял, что я не враг его хозяину и решил дать мне выспаться? Ладно, как бы там ни было, но я все-таки немного отдохнула. Приободрившись под душем, я побросала вещи в сумку и, закрывая навсегда за собой дверь в квартиру Орлова, сказала, обращаясь к этому Дому, как к живому:

– Не поминай лихом! Я никому не хотела специально причинить зла! И твой хозяин обязательно будет счастлив! Вот увидишь! Я все для этого сделаю!

В кухне Наташи вовсю кипела жизнь, она и Тата крутились около плиты, и я прошла в комнату, где, увидев Сашу с Лешей, только неодобрительно хмыкнула:

– Вы, что ж, графья, не могли мне вчера открытым текстом, без всяких прелюдий и реверансов про Светлану рассказать вместо того, чтобы ходить козьими тропами? И почему вы Павлу с Панфиловым правду не сказали?

– Орлов не велел, – хмуро ответил Леша. – Чтобы вы виноватой себя не чувствовали.

– Ага! – издевательски согласилась я. – У вас это так здорово получилось, что я чуть не умерла этой ночью.

После плотного завтрака на присланном Павлом самолете мы вылетели в Москву. Поговорю с Орловым уже в госпитале, решила я – надо же ему внятно объяснить, что я ему не враг и все такое прочее. Укутанный Влад лежал и, не отрываясь, смотрел в иллюминатор на свое любимое небо – ему сейчас было явно не до разговоров. Моя намерение во что бы то ни стало разыскать Светлану и соединить этих двух по моей невольной вине расставшихся людей крепло по мере приближения к столице все больше и больше, так что в Москву я прибыла настроенная очень решительно. В аэропорту нас уже ждали – машины подогнали прямо к трапу, и среди встречающих я увидела не только работников представительства Матвея, но и Лидию Сергеевну. Орлова сразу же погрузили в машину, а меня, когда я попыталась сесть туда же, остановила Печерская.

– Леночка, поздравляю вас с замужеством, – сказала она, приветливо улыбаясь. – Как вы себя ощущаете в новом качестве?

– Отвратительно, Лидия Сергеевна! – выразительно ответила я. – И очень хочу поскорее вернуться домой. Только вон с тем вот, – я кивнула на машину, – Чайльдом Гарольдом местного разлива пообщаюсь и в Баратов.

– Что-то случилось? – растерянно спросила она.

– Еще нет! Но, когда я вернусь в Баратов, обязательно случится! Это я вам твердо обещаю! – зловеще ответила я. – Кстати, мне позвонить надо!

Я достала свой сотовый и только тут обнаружила, что все это время он был у меня выключен. Только я включила его, как тут же раздался звонок и мамин бесконечно встревоженный голос спросил:

– Леночка! Родная! Где ты? Как ты?

– Мама! Не волнуйся! Я уже в Москве! А как я? – мой голос невольно сорвался. – Хуже, мама, не бывает!

Мама испуганно охнула, а я, чтобы не объясняться с ней по телефону, отключилась и тут же набрала номер Панфилова.

– Уважаемый Владимир Иванович! – медоточивым голосом сказала я и, судя по его недоуменному похмыкиванию, он насторожился: – Не могли бы вы в благодарность за то, что господин гвардии полковник Владислав Николаевич Орлов спас во время пожара жизнь майорам Репниным, оказать ему совсем незначительную услугу: найти его любимую женщину, которая проявила массу идиотского благородства и ушла от него, узнав, что у меня будет от него ребенок.

Он откашлялся и глухо сказал:

– Диктуй! Я пишу!

Слышавшая все это Печерская стояла бледная, как мел, и в ужасе смотрела на меня, а я, отключив телефон после разговора с Паном, повернулась к ней и довольно жестко, хоть она это ни в коей мере не заслужила, сказала:

– Вот так-то, Лидия Сергеевна! Все получилось с точностью до наоборот: благие намерения были у Павла с Панфиловым, а в ад попали я, Орлов и Светлана! – я глубоко вздохнула и, немного поостыв, спросила: – Ну, что, едем в госпиталь?

– Нет, Леночка! – решительно заявила она. – Сегодня я вас туда не пущу! Тем более, что там сейчас начнется такая суматоха, что поговорить с Владиславом у вас все равно не получится.

– Вы, Лидия Сергеевна, Орлову пока ничего не говорите, – попросила я. – Я хочу сама ему сказать, что все знаю, и его Светлану уже ищут.

– Хорошо, Леночка, – согласилась она. – Давайте договоримся так: вас сейчас отвезут в загородный дом Александра Павловича, там сейчас его мать живет – она всегда на зиму из города туда переезжает. Вы там отдохнете, отоспитесь, придете в чувство, а вот завтра мы с вами поедем в госпиталь. И я вас, Леночка, очень прошу, – тут в ее голосе прозвучал совершенно неожиданный для нее металл, – ни в коем случае не волноваться! Вам, в вашем положении, это категорически запрещено!

– Если бы все понимали это так же хорошо, как вы! – устало вздохнула я. – Поймут! – пообещала Печерская и улыбнулась мне хищной улыбкой вышедшей на охоту голодной пантеры.

Да-а-а, поняла я, скандал, который она закатит всем инициаторам и исполнителям этой авантюры с моим отправлением на Север по своим разрушительным последствиям перекроет произошедшие одновременно и в одном месте землетрясение, наводнение, извержение вулкана, тайфун и цунами, и с чувством честно выполненного долга отправилась в дом Александра Павловича Власова. Он же народный артист России, он же троюродный брат Матвея, он же отец Саши и Леши Репниных – получая паспорт, он взял фамилию матери, он же жених Лидии Сергеевны.

Его особняк, хоть и значительно уступал по своим размерам усадьбе Матвея, был все же очень большой и комфортабельный. Мать Власова, Анастасия Владимировна, величественная и, несмотря на возраст – ей было хорошо за восемьдесят, достаточно бодрая старуха, при видя меня искренне обрадовалась, но, разглядев, как следует, тут же отправила в гостевую комнату отдыхать.

– Прилягте, Леночка, вздремните, а, как проснетесь, так и пообедаем. Прилечь-то, я прилегла, да вот проснулась только на следующее утро, и с удивлением обнаружила сидевшего в моей комнате благообразного пожилого мужчину, который мило мне улыбнулся и сказал:

– Я домашний врач этой семьи. Таких, как я, в былые времена «земскими» называли, потому что на все руки мастера. Меня Анастасия Владимировна с Лидией Сергеевной попросили посмотреть вас. Как они говорят, вам за последнее время пришлось пережить много неприятного и они очень за вас волнуются.

Закончив осмотр, он подумал, а потом сказал:

– Вам бы, Елена Васильевна, домой надо, под теплое мамино крылышко. Пугать я вас не хочу, но береженого и бог бережет.

– Я сегодня же туда вылечу, – пообещала я. – Только поговорю кое с кем кое о чем, в том числе и о пряниках, и тут же отправлюсь.

– Это так необходимо? – спросил доктор и я кинула. – Ну, тогда поговорите, конечно, но только не волнуйтесь. Поберегите себя и малыша! – улыбнувшись, сказал он, поднимаясь, но вот за дверью, как я услышала, кому-то очень твердо заявил: – Волноваться ей ни в коем случае нельзя!

«А я и не собираюсь! – подумала я. – Пусть Орлов волнуется!».

По дороге в госпиталь Печерская сообщила мне, что Орлов отказался от отдельной палаты, сказав, что в компании ему будет веселее, и лежит сейчас в общей, где кроме него еще четыре человека. Это значительно осложнило мои планы, потому что позорить человека, тем более отца собственного ребенка в присутствии посторонних – последнее дело, но я решила, что смогу выпроводить его соседей в коридор, а вот под благовидным предлогом или без, мне было неважно – мыслями я была уже дома.

В палату я зашла одна, попросив Лидию Сергеевну подождать меня в коридоре – я, мол, быстренько. Орлов лежал в наушниках и, закрыв глаза, слушал музыку. Подойдя к нему, я похлопала его по руке, но он, коротко взглянув на меня, снова закрыл глаза и сделал вид, что меня на свете вовсе не существует. «Ах, ты, дрянь!» – мысленно возмутилась я и сдернула с него наушники – в комнате раздались какие-то невесомые, волшебные, словно танцующие в воздухе звуки.

– Влад! – жестко сказала я. – Попроси своих соседей выйти из палаты – нам с тобой нужно серьезно поговорить.

– Нам с тобой не о чем разговаривать, Елена, – спокойно сказал он, и собрался снова надеть наушники. – И я тебя об этом уже предупреждал.

– Ошибаешься! Есть! – начиная злиться, заявила я. – И для твоего же блага нам лучше поговорить наедине.

– Нет! – твердо сказал он. – И я очень прошу тебя уйти!

И в этот момент у меня за спиной раздался мамин голос:

– Здравствуйте!

Я удивленно обернулась – это действительно была моя мама в стареньких домашних тапочках, совершенно деревенской юбке, выглядывавшей из-под белого халата, и вечном платочке на голове, нагруженная какими-то кульками, пакетами и сверточками. Я испытала прилив такого жгучего стыда за ее вид, что у меня за левым ухом начал пульсировать маленький островок боли. А она подошла ко мне, улыбнулась, поцеловала, спросила: «Ну, как ты, доченька?» и, дождавшись моего невразумительного ответа, и села на стоящий рядом с кроватью Орлова стул.

– Шопен, – услышав музыку, которая продолжала звучать из наушников, тихонько сказала она. – Вальс до диез минор… – и, вздохнув, словно извиняясь, объяснила: – Я его когда-то играла… Давно… – она чуть виновато улыбнулась, как, впрочем, она улыбалась всегда, и, опуская свои вещи на пол, приветливо сказала: – Ну, давай знакомиться, сыночка, я Леночкина мама, меня Зинаидой Константиновной зовут.

А ведь действительно играла, неожиданно вспомнила я. Да, играла. Когда мы приходили в гости к ее маме, бабушке Зое, она садилась за пианино и играла. А куда потом делось пианино, когда бабушка умерла? К нам его точно не перевезли. Почему? Странно, почему же его не перевезли к нам? Я старалась отвлечься на посторонние мысли, чтобы не видеть и не слышать того, что происходило в палате. Я, как страус в минуту опасности, прятала свою голову в эти мысли, потому что боялась, что сейчас кто-нибудь засмеется над мамой, над ее словами – «Надо же, деревенская бабка играла Шопена!», над ее внешним видом. Но, когда я отважилась отвлечься от этих мыслей, то выяснилось, что ничего страшного не произошло, и никто над мамой не смеялся, а Батя, вообще, смотрел на нее каким-то потрясенным взглядом, которого я у него никогда не видела, и молчал. А вот мама, тем временем, продолжала говорить, словно и не видя его изумления.

– Представляешь, сыночка, я сегодня первый раз в жизни на самолете летела – страху натерпелась, ты себе представить не можешь! И как ты не боишься всю жизнь летать? – она привычным, с детства знакомым мне жестом приложила ему ко лбу тыльную сторону ладони и удовлетворенно сказала: – Ну вот, температурки у тебя нет. А что это у вас здесь так прохладно? Ты не мерзнешь ли, сыночка? – она запросто, словно родному, словно знала его с самого рождения и имела на это право, потрогала его ступню и воскликнула: – Ба, ноги-то ледяные! Ну, это дело поправимое. Смотри, сыночка, что мы тебе с бабой Варей связали, – и она достала из пакета носки. – Из Васькиной шерсти, – объяснила она. – Помнишь Ваську? Только ты не смейся, пожалуйста, мы торопились и один Варвара вязала, а второй – я, вот они и получились: один подлиннее, а второй покороче… Но теплые! Давай одену! – и она действительно стала одевать ему носки, а Влад все так же потрясенно молчал, смотрел на нее во все глаза и не думал возражать.

Я готова была провалиться от стыда сквозь землю, забиться в самый дальний и глухой угол, чтобы меня никто не видел. Сама я ни на кого не глядела, но мне все равно казалось, что Батины соседи по палате смотрят на меня с насмешкой, решив, что Орлову совершенно непостижимым образом досталась в жены скандальная деревенская девка – не иначе, как брюхом приперла и заставила жениться. Я отошла в сторону и присела на стул, боясь пошевелить, в глупой надежде, что так я буду незаметнее, и обо мне просто забудут, а островок боли, тем временем, все разрастался и разрастался. А мама все суетилась около Влада, взяла из тумбочки второе одеяло и укрыла его: «Так-то лучше будет», на что он просто кивнул, не в силах произнести ни слова. Потом она поставила на колени один из пакетов и достала, укутанную какими-то тряпками и старыми газетами кастрюлю, приговаривая:

– Я вот смотрю, сыночка, что завтрак-то у тебя нетронутый совсем, – она кивнула на стоявшую на тумбочке тарелку, на которую я и внимания-то не обратила. – Ты, что же это, капризничаешь?

И к моему величайшему изумлению, Батя вдруг как-то ошеломленно покивал головой и несмело, растерянно улыбнувшись, тихонько сказал:

– Ага… Немножко, – но глаза его при этом зажглись таким теплым, добрым, ласковым светом, в них появилась такая бесконечная нежность, что у меня горло перехватило.

– Ну, если немножко, тогда можно! – согласилась мама и поставила кастрюлю ему прямо на одеяло. – Вот эти с мясом, а там, в сумке еще сладкие есть – те тебе Варвара испекла. А я тебе сейчас бульончику куриного налью – очень хорошо тебе с пирожками будет. – И она действительно достала наш большой старенький термос, с которым папа обычно ездил на рыбалку, и налила в крышку душистый, домашний бульон. – Кушай, сыночка, – тут она повернулась к другим больным и радушно предложила: – Угощайтесь, пожалуйста, здесь на всех хватит.

И те действительно подошли и взяли из кастрюли крохотные мамины пирожки, которые у нас в доме назывались «на один укус».

– Ух, ты, вкусно-то как! – раздалось со всех сторон.

А мама продолжала угощать их:

– Кушайте! Кушайте! Я завтра еще принесу.

Влад ел пирожки, запивая их бульоном, и не сводил с мамы восхищенных глаз. – Ну, покушал? А теперь поспать тебе надо, – говорила мама, поправляя Бате подушки и одеяло. – Спи, сыночка. Спи.

Орлов послушно устроился поудобнее, но вдруг протянул сбоку из-под одеяла свою большую, сильную руку и очень осторожно, словно боясь повредить, взял маму за руку:

– А ты посидишь со мной? – попросил он и тихонько, робко, с трудом, почти по складам, словно боясь, что его сейчас кто-нибудь оборвет или высмеет, произнес: – Ма-ма…

– Конечно, сыночка. Конечно, посижу. Спи, родной, – сказала она, погладила его легонько по голове и положила свою теплую, добрую руку поверх его руки.

Все это время я просидела, не шелохнувшись и, кажется, даже не дыша. И, глядя на них, я вдруг очень остро поняла: а они в чем-то действительно родные, есть в них что-то настолько общее, что им одного взгляда хватило, чтобы понять – они одной крови. А я? Я-то тогда какой крови? Чужой? Я им чужая? Нет уж! Хватит с меня этой идиллии! И я, поднявшись, сказала севшим от невыносимой, охватившей, как обручем, голову боли:

– Мама, не торопись петь ему колыбельную. И, вообще, ты зря приехала. Жаль, что у тех людей, который, упиваясь собственным благородством, меня в этой гнусной истории, как пешку, двигали, не хватило ни ума, ни порядочности сказать тебе, что брак наш с Орловым временный и затеян именно и только для того, чтобы Игорек имел законного отца. Не так ли, Владислав Николаевич? Не вы ли не далее, как вчера сказали, что выполнили перед сыном все обязательства и разговаривать нам не о чем? Что, кстати только что и повторили. Так какого же черта вы теперь мою маму за руку хватаете? И, вообще, если вы не расслышали, ее зовут Зинаида Константиновна, так что извольте обращаться к ней, как положено!

– Извините, пожалуйста. Мы в коридоре подождем, – сказал один из соседей Орлова и они все чуть ли не на цыпочках вышли из палаты, аккуратно закрыв за собой дверь.

– Что ты говоришь, Леночка? – испуганно спросила мама.

– То, что ты слышишь! Господину Орлову плевать с самой высокой колокольни и на меня, и на моего сына, и, соответственно, на тебя. Он любит совершенно другую женщину. Я права, Владислав Николаевич?

Орлов лежал, закрыв глаза, и лицо его было искажено такой мукой, что я на какую-то секунду почувствовала себя отмщенной: тебе больно, так и мне было не легче.

– Это правда, сыночка? – растерянно спросила мама и стала тихонько высвобождать свою руку.

Орлов закусил губу и ничего не ответил, только одинокая слеза украдкой выскользнула из-под опущенного века и торопливо, словно стыдясь, скользнула вниз по виску и быстренько нырнула в подушку. А я между тем продолжала:

– Мне не хотелось бы, господин полковник, произносить при маме те слова, которые единственно могут охарактеризовать ваши умственные способности, потому что только законченный идиот мог сказать любимой и любящей женщине о том, что у кого-то от него будет ребенок, а вы это сделали!

– Да оставь ты хоть ее в покое! – срывающимся от ненависти голосом, заорал Орлов. – Она-то тебе, чем не угодила? И, вообще, тебя это все не касается!

– Не касается?! – возмутилась я. – Еще как касается! Потому что теперь ее придется искать по всем городам и весям нашей немалой родины!

– Да зачем она тебе?! – в голос орал Влад.

– А затем, чтобы ты, идиот, разведясь со мной, мог на ней жениться и жить долго и счастливо! – заорала в ответ я, почти теряя сознание от дикой боли в голове. – Мне твои кретинские ошибки исправлять приходится, как будто мне нечем больше заняться! – и я обратилась к совершенно убитой этим скандалом маме: – Собирайся! Пошли отсюда!

Массируя разламывавшийся от боли затылок, я повернулась и пошла к двери, когда Влад позвал меня растерянным, извиняющимся голосом:

– Лена!

– Чего тебе еще от моей грешной души надо? – не оборачиваясь, зло спросила я. – Спасибо тебе, Лена! – донесся до меня его срывающийся голос, в котором слышались слезы. – Лена, ты…

– Да пошел ты, знаешь куда?! – взорвалась я, резко повернувшись к нему, и тут… Тут я почувствовала, как от страшного нервного перенапряжения, в котором я пребывала все эти дни, у меня вдруг сильно закружилась голова и я начала шарить рукой вокруг себя в поисках чего-нибудь, обо что можно было бы опереться, но ничего не было. А голова, между тем, кружилась все сильнее и сильнее и ноги меня уже не держали. Мне показалось, что совсем рядом со мной стоит чья-то кровать. Вот же она совсем рядом. «Сейчас я дойду до нее, – решила я. – Тут ерунда, всего несколько шагов, – уговаривала я себя, делая первый неуверенный шал в ту сторону. – Боже, если даже я уже не могу выдержать такую нервотрепку, то, каково же сейчас моему сынуле, моему Игоречку. Он же ведь совсем маленький еще, ему же, наверное, ужасно больно слышать и чувствовать, как обращаются с его мамой, которую он еще не может защитить. Ничего, мой хороший, ты вырастешь большим и сильным и никому не позволишь меня обижать, правда?». Отвлекая себя таким разговором с сыном, я, вытянув руку, словно слепая, шла по направлению к кровати, которая почему-то вдруг оказалась ужасно далеко. И вдруг все вещи вокруг меня закружились в диком, безумном хороводе.

– Лена! – раздался дикий крик Орлова.

Как в замедленной съемке я увидела, что он, отбросив одеяло, встал на ноги и с искаженным от невыносимой боли лицом сделал в мою сторону шаг, потом второй и, не справившись с собой, упал во весь свой немалый рост прямо к моим ногам. «Только бы не упасть!», – подумала я и, почувствовав, что падаю, взмолилась: «Господи, только не на живот!». Каким-то непостижимым образом я все-таки сумела извернуться и упала боком прямо на Орлова. Меня мгновенно пронзила непереносимая боль в животе, я вскрикнула, вскрикнул Владислав, и надо мной сомкнулась спасительная темнота. Когда я очнулась, меня очень бережно кто-то поднимал с пола под аккомпанемент бешеного от ярости голоса Матвея:

– Осторожнее, черт бы вас всех побрал! – увидев, что я открыла глаза, он нагнулся ко мне и начал быстро говорить: – Леночка! Ты видишь меня? Это я, Павел! Я здесь, а значит, все будет хорошо! Ты веришь мне? Все будет хорошо! Ты только верь мне и все будет хорошо!

А рядом надрывался еще чей-то мужской голос:

– Кто позволил Орлову встать с кровати? Кто ему это разрешил? Откуда здесь столько народу? Здесь госпиталь или проходной двор?

– Он свою жену хотел поддержать, когда ей плохо стало, – услышала я голос Панфилова и запоздало поняла, что мама прилетела вместе с ними.

– Кретины! – бесновался врач. – На стол! Немедленно!

– Кого? – спросил чей-то женский голос.

– Обоих! – заорал врач. – Может быть, еще удастся что-то сделать! Меня положили на каталку, и я увидела вокруг себя Печерскую, Панфилова, Матвея, и плачущую маму, которая быстро-быстро крестилась и повторяла, как заведенная: «Господи! Не дай беды! Господи! Не дай беды!». В плавающем перед моими глазами тумане их склоненные надо мной лица казались искаженными, как в мутном кривом зеркале, и я, будучи уверена в тот момент, что никогда их больше не увижу, собрав остатки сил, тихонько сказала, обращаясь к Матвею:

– Зла ни на кого не держу… Сына Орлову не отдавай… Мачехи ему не хочу… – и потеряла сознание.

Первое, что я увидела, очнувшись после операции, было склоненное надо мной лицо мамы.

– Что с Игорем? – с трудом ворочая пересохшими губами и одеревеневшим языком, пробормотала я.

– Все хорошо, Леночка. Опасности нет, – она говорила что-то еще, но я уже ее не слушала – самое главное, что с сыном все в порядке, а до всего остального мне нет никакого дела. И я снова закрыла глаза, проваливаясь в темноту.

А на следующий день в моей палате – а лежала я в «люксе», появился Матвей и, едва увидев его потемневшие глаза, я тут же поняла, что он взбешен до предела. Он был краток и категоричен.

– Лена, во-первых, я хочу тебя сразу же и окончательно успокоить: с Игорьком все нормально. Я пригласил лучших специалистов Москвы, и они заявили мне это совершенно определенно. А, во-вторых… Лена, прости меня, если сможешь! Ведь это я настоял на том, чтобы ты поехала к Орлову, значит, я и несу всю полноту ответственности за последствия этого решения. Ты даже не представляешь себе, Лена, как мне сейчас больно и обидно! Подумай сама, полжизни прожито впустую – я воспитал подлецов, которые предали Семью ради чужого человека! Ведь из-за их безответственности ты была в полушаге от смерти и могла погибнуть вместе с ребенком.

– Ты о Репниных, что ли? – спросила я и он кивнул. – Так я же им не родственница. – Ну, уж нет, Лена! Ты точно такой же член моей Семьи, как и все остальные, и обижать тебя я не позволю никому. А потом они предали не только тебя! Они предали меня! Какими глазами я теперь должен тебе в лицо смотреть? Они, было, обрадовались, узнав от мамули, что ты не держишь ни на кого зла, да вот только я всепрощенчеством не страдаю! Не сомневайся, все уже огребли по заслугам в полной мере, включая Панфилова. Как видишь, я не скуплюсь!

– Павел, во всем виновата только я сама! – я попыталась остудить его праведный гнев. – Так что не надо никаких репрессий!

– Извини, Лена! Но вожак стаи я и мне виднее! Так что этот вопрос закрыт! Все! – А как там Орлов? – осторожно поинтересовалась я.

– Теперь тоже вне опасности. Ему же категорически запрещено было даже садиться, а он встал и кинулся тебя поддержать… Тут-то его позвоночник совсем и сдал, да еще и ты на него сверху свалилась, что, конечно, к лучшему для тебя и ребенка – все-таки на мягкое упала, а не на пол. Да вас же с ним одновременно оперировали.

– А прогнозы какие? Ходить-то сможет? – спросила я, замерев от страха. – Ходить? – удивленно переспросил Матвей. – Конечно, сможет! Я не специалист, но, как мне сказали, починили его на совесть, – и, немного поколебавшись, спросил: – Лена, ты не будешь против, если он в Баратове будет жить?

– Это, с какого же такого перепугу он в Баратов собрался? – изумилась я. – Он, что, обалдел? Как он себе это представляет? Бывшая жена с ребенком в Баратове и новую, как найдут, туда же привезут? По-моему, это, Павел, перебор!

Я нимало не кривила душой: я не хотела ни видеть Орлова, ни слышать его, а уж жить рядом с ним… Нет! Мне это было не под силу.

– Ты, Лена, с плеча не руби! – остановил меня Матвей, чьи глаза снова стали его обычного синего цвета – значит, он успокоился. – У тебя все-таки парень растет, не девка. А мальчику отец нужен!

– Знаешь, Павел! Я после общения с Орловым и так еле-еле живая осталась! – тут я подняла на него глаза и опасливо спросила: – Ты, что, опять что-то задумал?

– Нет, Лена, – серьезно сказал он. – Я уже неоднократно ругал себя последними словами за то, что мы с Панфиловым вмешались в твою жизнь, поэтому пусть теперь все будет так, как ты сама решишь. Но вот только решать не спеши, – попросил он, поднимаясь. – Ну, поправляйся! Отец твой отделку коттеджа уже почти закончил, так что в новый дом вернешься.

Он наклонился поцеловать меня в щеку, а у меня вдруг навернулись на глаза слезы, и я сказала:

– Спасибо тебе, Павел! Какое счастье, что меня есть такой друг, как ты! – Сам горжусь! – рассмеялся он, подмигнул мне и вышел.

Ухаживали за нами с Орловым и мама, и Печерская, и прилетевшие, узнав о моем несчастье, Наташа с Таней. Видеть их мне было неприятно, чего я не скрывала, но они так искренне старались искупить свою вину передо мной, что я, в конце концов, их простила. Мама периодически поглядывала на меня вопрошающими глазами и я, не выдержав, спросила ее, что случилось.

– Леночка, – присев рядом с моей кроватью на стул, осторожно начала она. – Павел Андреевич сказал, что ты не хочешь, чтобы Владенька в Баратове жил. Это так? – Я кивнула. – Как же так, Леночка? Он же все-таки Игоречку отец.

– Мама! – удивилась я. – Весь разговор был при тебе, ты знаешь, что наш с ним развод неизбежен, как и его брак с другой женщиной. Так о каком же Баратове может идти речь?

– Леночка, родная… Но он так хочет жить рядом с нами, со своим сыном, – искательно заглядывая мне в глаза, просила мама, но я перебила ее:

– Мама! Я с первого взгляда поняла, что для тебя он родной, а для меня? Он не любит меня, ты это понимаешь? Он любит Светлану, которая нарожает ему косой десяток детей, и он мигом забудет об Игоре. А вот каково это Игорю будет? Не будет ли он страдать от этого? Вот о чем надо думать, а не о том, кто из нас кого любит, а кто кого – нет. И именно поэтому нам лучше жить врозь, и чем дальше друг от друга, тем лучше. Для нашего же всеобщего спокойствия.

Мама сидела и плакала, а я, тут же почувствовав себя распоследней скотиной, начала ее утешать:

– Мама! Ну не надо! Не плачь! Ну, постарайся ты меня понять!

– Я понимаю, доченька! Понимаю! – всхлипывала мама, вытирая слезы, а потом сказала: – Леночка! Я тебя никогда ни о чем не просила, а вот сейчас прошу: поговори с ним. А вдруг вы до чего-то договориться сможете?

Услышав это, я только горько рассмеялась:

– Ну, до чего мы с ним сможем договориться? – начала было снова я, но увидев, что мама опять начала плакать, не выдержала и сказала: – Ладно! Я поговорю с ним! Дай только окрепнуть немного!

– Вот и хорошо, Леночка! Вдруг договоритесь! – мама счастливо заулыбалась и засуетилась: – Покушать тебе надо, доченька! Тебе сил надо набираться!

А я смотрела на нее и понимала, что она своими слезами действительно вынудит меня согласиться на то, чтобы Орлов поехал жить Баратов, и сделает это не только и не столько потому, что Игорю нужен отец, а потому что Влад нужен ей самой. Очень нужен!

Игорек находился в специальной палате для недоношенных детей, куда меня не пускали, но я могла смотреть на него через стекло, около которого, когда мне разрешили вставать и ходить, проводила большую часть времени. Там-то и подловил меня Орлов, просто подошел и встал рядом. Я посмотрела на него, и у меня сердце защемило от его потерянного вида. Обильную седину, появившуюся у него за последнее время, не могли скрыть даже его светлые волосы, щеки запали, а глаза… Я видела их дерзкими и бесшабашными, наглыми, веселыми, пустыми и равнодушными, а вот сейчас они были больными, как у умирающей собаки. И еще я очень отчетливо поняла, что будущее мое печально и незавидно – этот человек не любил меня, а вот я его – да, о чем ему знать совершенно не полагалось.

– Лена! – глухо сказал он. – Прости меня! Ради Игоря прости! Я очень виноват перед тобой, я вбил себе в голову совершенно дурацкие мысли и стал считать их единственно верными, а жизнь доказала, что я действительно, как ты говорила, законченный кретин и совсем не знаю тебя, точнее, не знаю тебя такой, какая ты есть на самом деле.

– А кошка в львиной шкуре, – не удержалась я от подковырки.

– И за это прости меня, дурака! – вздохнул он. – Лена! Я тебя очень прошу: не прогоняй меня! Позволь поехать с вами в Баратов!

– Зачем тебе все это надо, Влад? – устало поинтересовалась я. – Тебе ведь нет никакого дела ни до меня, ни до моего сына – будь иначе, ты вел бы себя со мной по-другому. Ты думал бы о том, что я мать твоего ребенка и со мной нужно обращаться бережно. Или, может быть, ты думаешь, что это не твой ребенок?

Он обалдело уставился на меня:

– Вот в этом-то, Лена, я абсолютно уверен, потому что ты, при твоем-то характере, никогда бы не стала вешать на меня чужое отцовство.

– Ну, слава богу, хоть это ты понимаешь! Уже легче! Так зачем же тебе в Баратов? Только, прошу тебя, не ври!

– Я хочу быть рядом со своим сыном, – глядя через стекло на Игорька, ответил он. – Врешь, Орлов! – устало сказала я. – А я ведь не только детектив, но и баба, которую обмануть у мужика никогда не получится, потому что у нее на вранье чутье крысиное. Это женщины сами обманывают себя часто и помногу, не видя очевидного и внушая себе то, чего и в помине нет. Я же обманываться не собираюсь! Поэтому повторяю свой вопрос: что ты забыл в Баратове?

– Лена, ни у одной женщины никогда не было от меня детей – я этого не допускал, а теперь у меня есть сын. Мой сын! Так что ты совершенно зря не веришь, что я сказал тебе правду! – гневно настаивал он, но я резко оборвала его.

– Но не всю правду, Орлов! Давай уж до конца! Но только, если вздумаешь вилять, то разговор наш будет окончен раз и навсегда. Итак?

– Хорошо, – с трудом выдавил из себя он. – Ты ведь уже знаешь, что я вырос в детдоме, потому что моя мать отказалась от меня сразу же после рождения. В 61-ом году таких случаев по Союзу были единицы и у всех моих товарищей, с которыми я вместе воспитывался, хоть какие-то матери, но были, а вот у меня – нет. Я никогда не знал, что такое мать, материнская забота, душевное тепло. Тебе трудно это понять, потому что у тебя это было с детства. Ты знаешь, что в мире ценится дешевле всего? Материнская любовь! Потому что она подразумевается сама собой. Она естественна, как солнце, вода и воздух. Ее не нужно завоевывать, потому что она изначально есть! Понимаешь? И это то, что тебе было дано с рождения. Ты всегда знала, что, если тебе будет плохо, то рядом будет мама, если ты заболеешь, то она будет о тебе заботиться… Вспомни, как она в детстве сидела около тебя! Ведь мать никогда не ждет, когда ребенок попросит ее о помощи. Если она видит, что ее помощь нужна, то, не задумываясь, бросится пешком, босиком на край света, чтобы согреть, утешить, помочь… А у меня этого никогда в жизни не было! У меня, вообще, не было детства! А теперь есть! Пусть запоздалое, но детство! И я хочу насладиться каждой его минутой, каждой секундой. У меня, наконец-то, появилась мама! Понимаешь? Мама! Настоящая! Ты даже не можешь себе представить, как мне тепло рядом с мамой, от одного ее голоса, вида…

– Хорошо, Влад. Я тебя поняла! Главное, что ты не врешь, говоря, что любишь меня.

– Но ведь и ты меня не любишь, Лена, – совершенно искренне возразил он. – Ты замечательный друг! Я даже представить себе не мог, что женщина способна быть таким другом!

– Да, – согласилась я, физически ощущая, как сердце обливается кровью. – Я тебя не люблю и друг я действительно хороший – водится среди моих немногочисленных достоинств такое. Значит, договоримся так: наш дом под Баратовом стоит как раз напротив поворота с шоссе на «Сосенки», там где-то с полкилометра будет, а для бешеной собаки сто верст – не крюк. Я договорюсь с Павлом, что ты будешь жить у него в усадьбе…

– Лена, – осторожно сказал он. – А мама говорила, что у вас большой дом и там… – Тетенька! – расхохоталась я. – Дай попить, а то так есть хочется, аж переночевать негде! – и уже серьезно добавила: – Влад, для всех будет морально гораздо легче, если ты уйдешь к Светлане, когда ее найдут, из усадьбы, а не из нашего дома. Понял? И другого решения у меня не будет. Не знаю, о чем ты там договорился с мамой, но двигать себя, как пешку, я больше никому не позволю! Даже родной матери! Ты согласен с моим решением?

– Ты оставила мне выбор? – обречено вздохнул он. – Естественно согласен! – и, немного помолчав, спросил: – Ты не забыла, что завтра 31-ое декабря? Новый год! – медленно и с расстановкой сказал он, и я поняла, о чем и о ком он в этот момент подумал, отчего настроение у меня стало совсем уж паршивым, хотя и раньше-то радужным не было. – Давай посидим у тебя в «люксе» втроем: мама, ты и я, телевизор посмотрим…

– Давай посидим, – без особой радости согласилась я. – Жаль только, что Игорька с нами не будет – не дадут нам его.

На следующее утро ко мне в палату ввалился Матвей с большущей сумкой. – С наступающим тебя, Елена! Вот тут тебе к новогоднему столу девочки всего насобирали-наготовили!

– А они-то откуда знают? – удивилась я.

– Слухом земля полнится, – усмехаясь, отозвался он и я спросила: – Значит, ты не возражаешь, если Орлов у тебя в «Сосенках» поживет? – Конечно, нет, Лена. Я его в гостевом домике поселю. А там, глядишь, все перемелется и мука будет, – задумчиво сказал он, на что я возразила: – Не мука́ это будет, Павел, а му́ка, – поправила я его.

– Это ты брось, Лена! – серьезно сказал он. – И не надо грустить! Не стоит с таким настроением в новый год входить!

– Постараюсь, но не обещаю, – отозвалась я. – А вы все, что будете делать? – В Баратов полетим. И ты, и Орлов чувствуете себя уже вполне прилично, так что можно оставить вас здесь без особых опасений на одну Зинаиду Константиновну. А в случае чего, телефон моего представительства здесь ты знаешь – они расшибутся, но все, что нужно, сделают. Ну, с наступающим тебя! – он поцеловал меня и ушел.

А вечером мы втроем сидели в моей палате. Стол ломился от всевозможных вкусностей, в телевизоре фальшиво улыбались и вымученно шутили звезды поп, рок и всего прочего, и настроение у меня было совсем не праздничным. Орлов принес откуда-то гитару и негромко что-то наигрывал, мурлыча себе под нос.

– Владенька, сыночка! – попросила мама. – Сыграй свою любимую! – Да она, мама, невеселая, не к месту сейчас будет, – попробовал отговориться он, но мама настаивала, он согласился и запел:

– Да, сыночка! – сказала мама. – Песня действительно невеселая, но душевная… А сигарету? Это что?

– Это, мама, традиция такая у летчиков была… А, может, и сейчас есть – тушить сигарету о руку в память о погибшем товарище, – ответила я ей вместо Влада, на что он только согласно покивал головой – так, мол, и есть.

– Да… Грустная песня, – повторила мама. – А кто ее написал, сыночка? – Так… Парень один, – уклончиво ответил Орлов.

– А этого парня случайно не Владиславом Орловым зовут? – улыбаясь, спросила мама и он смущенно подтвердил:

– Именно так.

– Какой же ты талантливый, Владенька!

Они рассыпались друг другу в комплиментах, а я сидела и, мысленно повторяя «Друзья ушли навечно. В никуда», думала о том Игоре, который ушел из жизни два года назад, и о том маленьком Игоречке, который совсем недавно появился на свет при весьма трагичных обстоятельствах, так и не став моей маленькой обезьянкой, как я мечтала совсем недавно. Господи! Всего несколько дней прошло, а сколько событий! И большей частью нерадостных! Вот с этими невеселыми мыслями я и вошла в Новый год.